Н. В. Успенский
Н. В. Успенский
Ночь под светлый день
Ночь под светлый день
Ночь под светлый день, Успенский Николай Васильевич, Год: 1859
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Успенский Н. В. Издалека и вблизи: Избр. повести и рассказы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. И. Чупринина.— М.: Сов. Россия, 1986. (Сел. б-ка Нечерноземья).
По заведенному исстари обычаю во всех селах ночь под светлый день проходит без сна, в сборах к празднику. С вечера в каждом доме затапливаются печи и вплоть до заутрени идет стряпня. Так как заутреня начинается очень рано, то с вечера же народ одевается в праздничное платье. Всякий мужик долгом считает обуть хотя старые, но во всяком случае вымазанные дегтем сапоги, бабы надевали расписные понявы, парни — красные рубахи. Старушки принаряжаются для светлого Христова воскресенья в темные растегаи, купленные на ярмарке, в новые лапотки и снежной белизны платочки, драгоценные для них тем, что они же самими старушками предназначены препроводить их на тот свет.
С закатом солнца окрестные деревни и слободы пустеют. Народ с куличами, пасхами отправляется на ночь в приходское село. В церкви, до благовеста колокола, обыкновенно читают жития святых и чудеса разные, туда стекаются богомольные и желающие провести время в благочестивых размышлениях. Большая часть людей идет в дома своих знакомых.
Часов в восемь вечера сельская улица наполнена народом. Во всех окнах светятся огни. Около слобод поповской и дворовой толпятся мужики, дворники, приказчики, лакеи. Где просятся ночевать, поздравляют с праздником, где предлагают услуги, расспрашивают о здоровье и проч.
— Наше почтение Савелью Игнатьичу. С наступающим праздником имею честь поздравить.
— Многолетнего здравия, Петр Акимыч, Лукерья Филипповна!.. Авдотья Герасимовна!.. Что? и вы к заутрени жалуете?
— Да-с, и мы…
— Дело… Вот и я с супругой тоже. Нельзя. Вся причина праздник обширный…
— Не знаете ли, Савелий Игнатьич, где бы мне переночевать с семейством?
— Право слово, не знаю. Мы с супругой у отца дьякона. Да вы попробуйте, спросите вон в кабаке: теперь там просторно…
— Как можно…
— Ей-богу! Да что ж вы думаете? Да мы с супругой, я вам скажу, раз в конюшне ночевали…
Кто-то ведет в темноте даму.
— Ко мне, ко мне, Марья Павловна, пожалуйте. Сюда. Лужицу-то пересигните…
— Куда это?
— Прямо! Валяйте!..
— Сигать?
— Сигайте…
— Темь какая, господи… У-у-ух! Ну!..
— Что, втесались?
— Втесалась…
— Да где ты, Настя? — кричит какая-то женщина.
— Я? вот…
— Иди скорей. Пойдем. Или ты не видишь, повсюду лакеи шляются? Как же можно одной?
— Он, маменька, ничего…
— Кто?
— Лакей… барский. Он только говорит: Христос вос-кресе!
— А ты?
— А я говорю: воистину.
— Ну, и дура за это… вот тебе и сказ!
В дьячковском доме, при свете ночников, хозяйка с засученными рукавами переваливает с боку на бок на столе тесто. Ее крошечный сынишко, весь в муке, стоит на полу и смотрит на нее, чего-то ожидая.
— Рано, голубчик,— говорит дьячиха.— Ни свет ни заря… Бог ушко отрежет…
Мальчик кладет в рот палец.
Дьячку, сидящему за церковной книгой и тихонько напевающему: ‘Тебе на водах’, дочь заплетает косу.
В кухне священника, напротив пылающей печи, молодой работник с-молодой работницей изо всей мощи щиплют кур и поросят, так что животные даже по смерти своей издают писк.
— Пойдешь к заутрени? — спрашивает работник, обдирая ухо на поросенке.
— Неколи… Я бы пошла.
— Так к обедни.
— Приду к обедни.
Земский примеривает только что принесенный сюртук. Портной осаживает полы, самодовольно встряхивает головой и говорит:
— Графу не стыдно надеть… Какова работа! Земский ухмыляется. Он хочет показаться жене. Земчиха в другой комнате снаряжает бабу в амбар.
Она говорит ей, доставая из-под платья ключ:
— Сходи ты, любезная…
— Варя,— перебивает земский,— погляди-ко, хорошо?
— Пошел ты отсюда! затейник…
Земский идет назад обескураженный.
В конторе идет спевка. Лакей, с тростью в руке, стоит перед толпою крестьянских ребятишек и задает им тон, делая своим голосом раскаты:
— Го-го-го-тр-р-р-тон-тон-тон… Начинай! ну?
Ребятишки разевают рты. Лакей взмахивает тростью, певчие от страху жмурят глаза.
— Трогай! Яко-о-о-да царя-яя… всех поды-ы-ы-ы… ну, что же вы? начинай!
Мальчишки пыхтят.
— Качай! Я-ко-о-о-да царя-я-я… Ну, я опять дам тон: го-го-го-го тр-р… нет, погоди! лучше пойти хворостину принести…
В небольшой чистой горенке, устланной свежей соломой, стоит перед образами хорошенькая вдова. Перед образами висят голубки, разноцветные лампады. Вдова вздыхает. У ней слезы на глазах.
— Можно ночевать? — раздается под окном голос.
— Кто это?
— Я, я, Танюша!..
Входит краснощекий парень, сапоги новые, шляпа новая с пряжками и зелеными перьями…
В хате птичницы с чашкой воды стоит баба перед закутанной печью, в которой шуршит и треплется веник.
Веник замолк. ‘Откутай!..’ — кричит кто-то умирающим голосом…
Горница приказчика блистает огнями. Красный от бани приказчик пьет чай. В передней чистят сапоги. Хозяйка перед зеркалом убирает голову.
— Филимошка! — возглашает приказчик.
— Чего?
— К заутрени не ходи.
Чистка сапогов прекращается. Входящая работница доносит:
— Кучер Феноген приказал спросить, можно ли ему идти?
— А лошади с кем останутся?
— Мужик Лаврентий вас спрашивает.
Входит мужик.
— Что?
— Заступитесь.
— Ведь я тебе сказал… Дурачье вы!
— Петр Прохорыч, ради светлого Христова воскресения…
— Пошел вон!.. Чтоб я видел…
— Петр Прохорыч, помилосердствуйте! у меня дети… Батюшка!..
— Эй, гоните его!.. Живо! эй! Мужика выгоняют.
— Ишь каналья, мерзавец!.. Ему в солдаты не хочется… Вас, грубиянов, не давить, толку не видать…
— Он вас обругал!..— донос раздается.
Приказчик стоит, как врытый. Он вдруг накидывает на себя шинель, захватывает что-то в углу и бежит из дому. Ему вслед мигнул Филимошка, державший сапог в руке.
— Не слыхала, Прасковья Федоровна, новость? — говорят на улице старухи.
— Какую?
— Будто ноне после заутрени начнется светопредставление…
— Неужели?
— Да, матушка.
— Это верно-с,— подхватывает мещанин, взявшийся откуда-то.— Потому опосле заутрени подымется самая трагедь…
— Да ведь что, родная? сказывают, сейчас бесы пробежали у скотного двора… какое стадо!
— А что, курочки-то у тебя хорошо несутся?
— Плохо…
Скоро десять часов, говор на улице утихает.
Дом священника битком набит народом. Столы и лавки завалены узлами, пасхами, писаными яйцами.
По стенам сидят дворовые девки, приказчики, лакеи и пр. В кухне, смежной с горницей, в разных положениях, на полу, на печи, на кониках лежат и сидят мужики. В горнице пахнет пирогами, потому что целое решето пирогов проносит попадья. Она на дороге останавливается перед сонной купчихой и спрашивает:
— Вы не хотите ли вздремнуть, Аграфена Карловна?
— Нет-с… я уж дождусь заутрени.— Купчиха почесывает под мышками у себя и закрывает глаза.
— А то возьмите подушечку. Купчиха не отвечает более.
Один из лакеев тоже вздремнуть предлагает девкам. Девки поднимают его на смех. Он упирается затылком в стену. Другой, рядом сидящий, вытянув ноги, поет про себя: ‘О, любезного, о, сладчайшего твоего гласа’. Третий лакей шевелит лучиной под лавкой: начинается такой шум, хохот, крик гусынь, что из спальни выходит священник и просит кричать полегче. Ему говорят, что это гусыни взахались перед заутреней.
Напротив дворни, в углу, мещанин рассуждает с другим мещанином о том, что надобно уметь пить, а то опиться недолго,— и приводит много несчастных примеров. Его собеседник не без хвастовства говорит:
— Мне, Иван Тихоныч, господь бог дал такой ум, что я теперь с ведра не захмеляю.
— А у нас, господа, прошу прислушать,— начал худощавый башмачник,— один лакей у своего барина (лакеи навострили уши) выпил бутыль и проглотил рюмку…
Лакеи вступают с башмачником в спор. Священник снова выходит из спальни, чтобы прекратить шум. Его просят быть посредником и разобрать дело.
В кухне разговоры не менее оживлены. На печи один парень рассказывает сказку про Ивана-царевича. Его слушает много народу, облепивши печь кругом.
— Меньшаго,— говорит парень,— звали Иван-царевич. Повадилась в их сад летать жар-птица и клевать золотобрез-яблок…
На конике, окруженная толпою баб, сидит в белом платке разутая девушка Мариша, как сказывают, помешанная на любви к барскому сыну. Ее расспрашивают, чем она кормится? Мариша, утираясь концами черной шали, отвечает:
— Где поиграю, попляшу… Петь-то ничего: заместо стихов… Купцы в Ахремове надысь три копейки мне дали.
— Ну, а родные-то твои? постой… что ты толкаешь…
— Ты спроси ее про любовь…
— О, выдумала!.. А родные-то твои желанны до тебя?
— Снохи нароют картофелю и от меня прячутся… Я сплю в клети… (Молчание.) Мне помещица вуаль подарила, все девки на него смеются.
— Погоди, ты не умеешь!.. Дай-ко я спрошу… Вишь, она вовсе глупа… А в селе-то, Мариша, любят тебя?
— Да Старостины ребята всё колотят. Как праздник, так беги вон из деревни… пьяные бьют. Наши мужики шутки-то не принимают. Нешто где они что видели? Все как бы подраться. Я в монашки пойду. Говорят, на мне младенческая.
— Посторонитесь!— говорит поповская работница, держа плиту с жареными поросятами.
Народ расступается.
— Важно запахло!..— замечает с печи мужик.
— Да-а…— присовокупляет другой.— Ведь подумаешь, братец мой, праздник-то, оттого-то он дорог, что еда прекрасная… А уж как у этих попов жрут сладко!..
— Ну, у приказчиков лучше. У тех еда царская… в десять раз лучше поповской… Одно слово, трескотня здоровая!
— Что ж им?
Под иконами старуха говорит про смерть своего сына-ратника.
— И там народ, и по ту сторону народ. Я кричу ему: ‘И где ж наш-то соколик белый?’ А он, касатка моя, руку вот так и приложил к ланите. ‘Что ж, умер, что ли?’ он рукой и махнул!
В детской комнате происходят уборы. Дочь священника, невеста, в коротеньких юбках, приготовляется надевать розовое платье. Ей хотят помочь дворовые девки. Попадья снимает с себя повойник. Двое мальчиков семинаристов, одетых в новые казакины, выбирают из лукошка красные яйца. Они пробуют их об зубы и говорят: ‘Давай биться’, семинаристы бьются, и одно из яиц трещит. Все так заняты работой, что никто не замечает, что в углу сидит в темноте лакей, жадно впившийся глазами в поповскую дочь. Он в руках для виду держит молитвенник.
В спальне, при свете лампады, в полудремоте сидит приказчик с узлом, рядом священник, поодаль, в стороне, в черном одеянии — монахиня. Монахиня приказчику рассказывает про чудо св. Макария.
— И сидит перед двумя монастырями бес,— прости меня, господи,— и дремлет. Идет Макарий.— Что ты дремлешь?
Приказчик вздрагивает и открывает глаза.
— К заутрени скоро,— говорит монахиня,— двенадцатый час… Ну, а что вы говорили насчет равенства, то оно будет при конце мира, не ранее… Тогда, по писанию, сын не будет знать отца, раб — господина и запустеют церкви…
Приказчик всхрапывает и ухом не ведет насчет равенства.
Мало-помалу в доме священника становится тихо. Лакеи угомонились, разговоры замолкли, народ по большей части дремлет и спит. Петух запел на дворе.
— Эй, вставай к заутрени… благовестят!..— раздаются голоса.
В самом деле, к заутрени заблаговестили. Будят сонных, поднимается суетня. С полатей, с печи слезает народ. Со стола разбираются куличи. Повсюду говор. Шумят накрахмаленные платья. Священник с палкой выходит из спальни. Все спешат за ним. В опустевшем доме никого не остается, кроме работников.
1859