Ночь под Кривым Рогом, Малышкин Александр Георгиевич, Год: 1923

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Александр Георгиевич Малышкин.
Ночь под Кривым Рогом

Мы неожиданно попали в водоворот самой бешеной эвакуации: белые прорвались с востока через Днепр, у Никополя, туда был брошен целый кавкорпус — это было начало гигантской операции — полуто-растоверстный обход плацдарма, в перерез нашей важнейшей магистрали. От Никополя корпус двигался на станцию Кривой Рог. И в эту сумасшедшую ледяную полночь на станцию Кривой Рог пришел наш оперативный вагон.
Мы везли секретные документы на юг, на плацдарм, документы обладали исключительной важностью, в связи с предстоящими операциями, — нам надо было прорваться на юг во что бы то ни стало, нам, то есть мне и двоим сопровождающим меня красноармейцам, Березину и Гаймидуллину.
Но поезда, столпившиеся на станции десятками, расшвыривались куда попало. Мы только собрались на станцию — мы не ели две ночи и мерзли в нетопленном вагоне — как нас уже бросили с каким-то составом в темную, метельную ночь.
Березин успел только стянуть где-то доску на ходу, Гаймидуллин ругался:
— Надо комендантым морда бить, зачем шибко прицепил, зачем шибко голодный повез, свол-лач!..
Но кавалерийские разъезды противника могли появиться у полотна каждую минуту — они рыскали где-то в этой черной ночи, я сказал красноармейцам:
— Время дорого, братва. Если что, документы сначала жечь, помните.
Березин растопил своей доской печку, печь была без трубы, смрадный дым валил в двери прямо через нас. Мы легли пониже, на опечатанные мешки с документами — так меньше ело глаза, Гаймидуллин лег сверху на нас обоих, чтобы нас греть и стеречь. Впереди — в составе — тысячи красноармейцев запели грустно и дружно… поезд несся в пенье, как по тетиве.
Мы засыпали. Эта степь дула в щели, ныла…
Ночью я очнулся: вши жгли поясницу, но чесаться было нельзя — заледенело бы все тело, если распахнуться. Я был один. Красноармейцы, сидя у дотлевающей печи, возились над винтовками. Гаймидуллин грыз свою зубами.
Лица были каменны и настороженны…
В эту ночь обессиленный паровоз выбросил из состава два вагона на глухом полустанке, в сорока верстах от Кривого Рога. Один из этих двух вагонов был наш.
Мы в это время опали.
На рассвете, через пургу, взбешенный, я мчался к начальнику станции, требовал фамилию коменданта состава, требовал немедленной отправки моего вагона с отдельным паровозом, который надо было вызвать с узловой, стучал кулаками по сигнальному аппарату, швырял ему свой мандат — за мной значительно стоял Гаймидуллин, черный от копоти, ощеренный голодом, с винтовкой.
— Отправляй, тебе говорят, вагон апа-ра-тивный, панима-ишь?
Начальник растерянно косился на мой наган, на наши мятые, вшивые шинели — мы стали страшны и одеждой и лицами за шесть дней этой езды — он обещал, что примет все меры, даст дежурному наряд на прицепку в первую очередь, к первому отходящему на юг.
— Тут уже приходили из другого вагона, но я вас прежде…
Но могли ли теперь быть поезда на юг, на плацдарм, когда шла, вероятно, горячечная переброска резервов к месту прорыва, где находились слишком слабые части?
В вагоне стоял чад (Березин ухитрился отодрать какие-то планки со стен вагона и жег их), за печкой у нас сидело четверо лохматых незнакомцев. Они были из второго отцепленного вагона, который с подрывным материалом направлялся также на плацдарм. Огня в своем вагоне они разводить не могли, пришли к нам. Я проверил их документы и разрешил остаться.
— Передохнем здесь, начальник, — сказал Гаймидуллин. — Ветер злая, топки нет, белый близко… Ах, ко-мендантым, свол-лач!..
— Прицепят, — сказал я. — Слыхал, в первую очередь?
Мне показалось, что у лохматых, нелюдимо глядящих в пол, мелькнула по лицам злая, ядовитая улыбка.
Печка гасла, дров больше не было, не было и надежд на еду — положение становилось недобрым.
И чорт ее знает, где была теперь эта конница. Ночью уйти было бы легче.
Карта была, сбиться я не боялся. А пурга?
Она запевала тоньше и щемяще, перекидываясь все выше и выше в небо, все чаще бросалась в щели вагона тончайшей снежной пылью, впиваясь ею, как иглами, в драгоценное тепло под одеждой…
Метеорологические станции предсказывали как раз на эти дни снежный циклон, который должен был пройти через восточную Европу с каких-то там полярных воздуховых ям. Пурга могла быть его авангардом… Надо было принимать меры.
Я послал Березина осмотреть, есть ли за станцией жилье, дрова, дал ему последнюю гимнастерку, чтоб поменять на хлеб. Советских денег уже не брали: завтра могла притти другая власть.
Он вернулся через полчаса, принес около фунта хлеба, который мы поделили поровну и тотчас же с жадностью съели. Кроме трех хат за станцией ничего не было, одно дикое поле.
— Народ жадный: оце да оце, хиба да хиба, а не дают ни черта.
Березин сплюнул с сердцем.
— А потом, товарищ начальник, сходил бы на станцию, нам, похоже, голову морочат. Ведь поезда-то все идут… И все туда.
Я слышал гудки, но не мог думать, чтобы это на юг. Наконец, и начальник станции обещал, что к первому… Под пургу лезть не хотелось.
Гаймидуллин заволновался:
— Ступай, бачка начальник, кричи там! Пиши большой тилиграм камисару, пути не дают, пропадаим. Кричи, ступай!
Пришлось итти. На первом пути стоял эшелон под парами. Начальника станции я встретил на платформе.
Я опросил, правда ли, что поезда уже были.
Он виновато пожал плечами.
— Товарищ, что я могу поделать! Я на каждый поезд даю ваш наряд, сам бегаю. Не принимают, говорят, у самих перегрузка. Вот и этот по вашему направлению, идите, поговорите!
Я торопливо тащил его за рукав.
— Идемте, идемте вместе, давайте наряд!
Показалось, что лохматые прошмыгнули где-то сзади: лица у них злобные, выжидающие. Может быть, это было просто так… ветер. Он дул зло, колюче шатал на ходу.
Комендант поезда отказался наотрез.
Я просил, грозил, доказывал важность этой прицепки для всего фронта, даже для всей Республики — он был неумолим, у эшелона нагрузка и так свыше нормы, может не хватить тяги.
— А своих отцепить не могу. Едем тоже голодные, нетопленные…
Мы пошли обратно. Начальник утешал:
— Они что-то часто пошли, и все туда. Не к этому, так к следующему обязательно.
Я плохо верил. Насколько мог зловеще, сказал:
— Буду ждать…
В вагоне было холодно, он весь заиндевел изнутри, опять глядели из-за печки тяжелые глаза, от которых было неспокойно… .
А эшелоны трубили за пургой, гремели весело, на юг, на юг! От каждого гудка вспыхивала злоба, колотилось сердце. И мы бы могли сейчас мчаться туда, и мы бы, и мы бы…
Я не понимал все-таки, почему они шли на юг, а не к прорыву.
Березин ходил еще раз в поисках еды. Больше вещей у нас не было, он просил милостыню. Подали котелок зерновой пшеницы, мы размололи ее камнями, мы радовались, что сварим ее, когда будут дрова, И незаметно легли на мешки, Березин сверху. И опять запели красноармейцы, помчался вагон, поезда трубили о солнце, о полногрудом дыхании…
В сумерках лохматые разбудили нас. Мы еще стояли…
— Эй, вставай, бери мешки, уголь пришел!
Мы с Березиным выскочили из вагона. Состав с углем стоял на втором пути, часовые ничего не видели, их гнуло и секло пургой. Из соседнего воинского, где яростно топали ногами о полы в холодных вагонах, уже грабили, ползали под всеми платформами крадущимися тенями. Мы подползли тоже, сцарапывали над собой колючий уголь леденеющими пальцами, таскали, задыхаясь, полные мешки в вагон. Буря скакала по всему плацу, крыла седыми летучими полотнищами станцию, эшелон, валила с ног. Руки больше не действовали, мы сталкивали уголь локтями, подбородками, мы разворочали все нутра платформ — пурга вилась над ними черно и ядовито, как дым…
Эшелон уходил с красными печами. Мы прижались бы к ним голым телом, захлебываясь блаженной слюной…
За вагоном выла ночь.
Ребята сказали:
— Ну мы за растопкой пойдем, ты посиди здесь!
Я ослаб, я попробовал прилечь на мешки — нет, этого делать было нельзя: слишком чугунно опускались веки, слишком быстро сразу же мчало в сны — я запрыгал и забегал кругом печи, я хотел прожить еще минут пять…
Отсюда уже — никуда никогда не уехать…
Голос Березина прохрипел из-под вагона:
— Отвори-ка…
Дверь с визгом разошлась, из тьмы кричало:
— …иди за станцию… там вправо… собаку надо убить… калитку я отпер сверху, а не даеть стерьва…
Я слез в мутный ледяной хаос, побрел наугад в ту сторону, где должна быть станция. Пловучие снега сами катились под ноги, вздымали на свои рыхлые гребни, плавно роняли в провалы, возносили опять. Я ступил на какие-то невидимые жуткие берега, мимо которых мчался озверелый черный океан, ревел, оттуда потерянные кричали:
— …вон… вон… калитка… бей…
Я нажал всем телом в какую-то стену, провалился вперед. Черное взвыло, неслось на меня. Я понял, что это и есть собака. Пальцы сладко надавили спуск нагана почти в упор, еще, еще — оно заколесило, тащилось, визжа, по снегу, оно уже лежало мутным камнем.
— Готова! — крикнул я тем.
Нужно было почти падать на землю, въедаться в нее ногами, чтобы вдруг не оторвало, не унесло, не перемололо где-то в очумелых, визжащих беснованиях.
Циклон пришел.
Он начинался где-то у полярных сугробов. Это пронзительно мчались пласты сдвинутых там воздухом, они неслись с воем через тысячеверстные пространства, рвали крыши, деревья, камни из земли, снежными смерчами засыпали обозы, поезда, укладывали скорченные трупы под придорожные мосты — буря взрытых воздуховых недр кромсала все, что попадалось ей на пути, летела к морю: это было зачем-то нужно, какая-то дикая гармония атмосферы, какая-то правда разрешалась в сумасшедшей схватке…
Я почти полз по земле, раздавленный…
Тысячи людей сидели в натопленных комнатах, слышали, как дикий шквал ревел над трубами, вспоминали с ужасом, что где-то есть степи, перед печкой потирали руки от уюта и безопасности. Хотел ли я быть на их месте?
Нет, то тепло было густо, как удушье…
Словно гигантские размахи ветров раскачали меня, вырвали ив теснин, открыли насквозь всю громаду ночи.
Она — это мы, полусдохшие от стужи, вшей и голода и все-таки окоченелыми руками, со злобным весельем прокапывающиеся сквозь сугробы и пургу к жизни, нетопленные эшелоны, что крутились стоверстно в ночи, в них топали ногами, чтобы не замерзнуть, а не замерзнуть — чтоб победить. Если не было угля, рвали заборы, вырывали шпалы из окаменелой земли — и гудели и трубили победой в пургу, и где-то сбившиеся со шляхов курьеры летучей почты засыпали в обезумевших метельных постелях, и там, у прорыва, слепо плутали части, спутавшие свои авангарды и хвосты, хлещущие наугад пулеметами в упор буре: — мы — мы — мы!
Я добрел до вагона, вагон был — мы. Березин стучал каблуками, бегая вокруг печки. Это был самый близкий в мире, и Гаймидуллин… Все мы были клочьями одного циклонно-крутящегося в ночи человечьего хотения — нашими телами, замерзающими, мчащимися, гибнущими, нарастал какой-то великий, обжажданный человечьими мечтами день…
И из пурги уже волокли какую-то громаду. Березин бросил туда буфер, начался лом, треск, в вагон полетели дрова — с какими-то болтами, железками, кольцами. Я спросил Гаймидуллина, что это.
— Ворота сняли… Весна мир будет, построим.
И красная печка, около которой мы легли, была, как сны, сумерки были багряны, как сны, над нами полз теплый блаженный смрад, мы, черные, косматые, лежали кругом, пили кочевой, пьяный, сладчайший огонь. Гаймидуллин тянул:

…алляй-ля-а!.. алляй-ля-а!..

И я тянул за ним, и лохматые тоже мычали, чугун пламенел, мы расстегнулись, сладко чесались, сколько хотели, ели кашу из зерновой пшеницы, — поезд шел в нескончаемых опьяняющих качаньях —

…алляй-ля-а!.. алляй-ля-а!..

В полночь — мы остались тогда в вагоне одни — Березин, лежавший рядом со мной, вскочил и дико орал:
— Едем! Едем!
Мы прислушались — это уже не только пургой шатало вагон, отчетливо позванивали стыки: мы ехали в самом деле. Это было невероятно, сказочно: Гаймидуллин облапил меня, крутнул два раза, мы упали, на четвереньках подкатились к двери — мы ехали, ехали, состав уже близко чернел впереди.
От станции кто-то подбежал, на ходу постучал кулаком в дверь:
— Ну вот и прицепляют. Вы первые. Взяли-таки!
По голосу я узнал начальника станции.
— Спасибо, — сказал я.
— На обратный дорога хлеба привезем буханка! — крикнул Гаймидуллин.
— Приезжайте!
Березин бормотал:
— Да чорт с тобой и с твоим полустанком, сто лет бы нам его не видеть, пррропади он к…
Зазвенели крюки, паровоз закричал где-то в ветрах, мы легли опять, дремота была, как зыблемый ветрами полет, болты еще раз загремели, застучали, вагон пошел.
Вот уже проехали наверно станцию, вот уже вырвались в степь — вдруг стуки стали медленней, вагон остановился.
— Маневры, что ль?
Березин бросился к двери.
— Сволочи! — в ужасе крикнул он, — от этого мороз сцепил кожу. — Товарищ начальник, энти руками, энти…
Мы все подбежали к дверям.
Вагон стоял где-то на пустынных рельсах — один, без паровоза, без состава. Впереди мутным пятном двигался другой вагон.
— Гляди, гляди, нас руками отцепили, а себя… Какого же там смотрят, саботажники-стервы, бери винтовки!
Нас отцепили лохматые…
Зверея от злобы, мы свалились вниз.
— Начальник, эй! — кричал я. — Задержите поезд! Где ортчека?
— Здесь, здесь!
Там уже от платформы бежали люди с винтовками.
Лохматые, не спеша, прицепили вагон, потом отвалились от него кучей и, вдруг загайкав, бросились на подбегавших, замолов кулаками.
— …На фронт… а вы и тут… бейте!..
Винтовки полетели в снег, люди, горбатясь, улепетывали назад к станции, куча навалилась у вагона на одного, душила, мотала по снегу..,
— Ты винтовками хотел…
— Служба… служба… — хрипел тот, — начальник…
Мы подбегали.
Но уже поздно — состав дернулся, лохматые выпустили жертву, поскакали в вагон. Тогда Гаймидуллин упал на колено и наклонил голову к винтовке.
— Ана-нны!.. — выругался он по-татарски,— у-ухх…
Я ударил кулаком по ложу, пуля взвыла вверх.
— Дурак, там подрывное, — сказал я.
И мы легли опять и спали, нас заносило снегом и пело пронзительно и смертно — с полюса, с хвойных лесов севера, с Москвы, со всего мира, нам было все равно под этим великим родным циклоном…
И утром — или вечером — в мире стоял до краев тихий и мутный воздух — нас мчал поезд к узловой, на узловой, шатаясь от голода, я добрел до комендантской и, предъявив мандат, потребовал срочной отправки и еды.
Комендант поглядел с осторожной улыбкой в мои дурные кровяные глаза.
— Товарищ, я думаю, ваши документы там не так уж важны теперь. Операция с плацдарма началась два дня назад. Армия уже далеко впереди. Прорыв ликвидирован сам собой. Вы из оперативного, я покажу вам сегодняшнюю сводку.
Это была сводка авиаразведки.
Я не читал, а будто жадно пожирал сам с огромных плывущих высот:
— Днепр, бурные ковры плавней, костры, обозы…
И там, за Кривым Рогом, за Никополем, на вражеской земле пылали станции, пластались раскаленные скелеты брошенных догорающих составов — на юг вереницами трусливо бежали поезда.
Их гнал невидимый циклон к морю.
1923

—————————————————————————

Источник текста: Собрание сочинений. В 3 томах — Москва: Гослитиздат, 1940-1947. Том 1: Повести и рассказы. — 1940. — стр. 175—183.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека