Ночь
Ночь
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Ночь, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1939
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
В Москве уже стало пыльно. Ночь и день громыхают ломовые извозчики по булыжной мостовой. Живу я на Мясницкой, а по ней самый проезд в Москву со станций железных дорог.
— Не спится,— говорю я доктору Ивану Ивановичу,— летом трескотня по мостовой.
— Я вам шарики принесу, в уши вставлять.
— Знаю,— говорю я,— эти шарики, вы гофмейстеру давали, помните? А он их вынуть-то и позабыл и пошел на тягу. Вальдшнеп летит, а он не слышит. Потом только, когда с тяги пришел,— вспомнил.
— Да,— смеялся доктор,— он эти шарики и тогда вставлял, когда эти ученые у вас гостили и племянники ваши тоже, чтобы не слышать их споров. Да ведь и правда — наговорят, тошнота берет. Эх, хорошо бы в деревню. Только у нас в университете — самая работа: зачеты сдают. Не могу поехать к вам.
Середина мая. Решил я с приятелями поехать в деревню. К десяти часам вечера собрались на Ярославском вокзале. В вагоне третьего класса было много пассажиров. Рядом сели люди торговые, простые, в поддевках. Едут в Ростов. Народ, видимо, все — ярославцы. На полках — кульки, мешки, корзинки, перевязанные веревками. Под лавками — тоже багаж.
Поезд тронулся. В окнах мелькнули убегающие огоньки московского пригорода и пропали. Показались темные силуэты лесов, в весенней ночи блистали звезды. Тускло горел в вагоне фонарь. Один солидный пассажир, в новом картузе, с шеей, повязанной шарфом, говорит медленно другому:
— Чего ты служишь? Знаем, кому служишь. Кто не знает Афросимова… Знают, конечно,— помалкивают. Богатей. А правду сказать — пройда. И вот жох — беда. Он теперь и напоролся тоже на сквалу. Вот напоролся! Тот сквалыга да сутяга, и этот. Вот и пошло у них. Назначут суд — отложут. Судьи никак разобраться не могут, потому что и свидетели все, и сами — такая сволоча, выжиги, нагревалы, что у судей прямо ум раскорячился. Правды-то ни в ком не видать.
— Ну, Мякитин-то тут ни при чем,— говорит другой.
— Эх, хватил — Мякитин. Об ём острог давно плачет. Мякитин проныра, кого хошь нажгет, ну и прохвост! Тоже говоришь — Мякитин… Ему попадись, он тебя живо вытрясет всего.
— Да уж, ему не попадайся,— говорит с другой лавки молодой парень. — Он из себя добрягу показывает: ‘Я то — я это’. Благодетель, ласковый такой. А морда-то волчья, хвост собачий — подлипала.
Наступило молчание. Вошли с фонарем контролер и кондуктор. Брали и прощелкивали билеты. Когда обошли вагон, опять из пассажиров кто-то сказал:
— А вот у Малашкина жена — что надо!.. А он помалкивает. Видать, что он с ей заодно работает. Она все с Андрюшкой Зиновьевым вертит, у его деньги завсегда. Отец балует.
— Что ж, Малашкин терпит — потому она все в дом несет.
— Ханжа,— сказал кто-то в стороне,— богомольница, шито-крыто…
— А всех у нас в городе жулей — Еропкин. Такой стрюцкий — беда! Откуда у его деньги взялись? Говорят, от упокойников. Он завсегда при похоронах — первый. Сейчас подлизалой ко вдове лезет. Ну, а та, при простоте и при горе, верит. А он притворяется, жалеет, плачет-заливается… Ну, значит, вдова думает — хороший человек. А он, притвора, и нагреет.
— Но ведь теперь верить кому можно? Сам себе не веришь… — сказал кто-то.
— Это верно,— согласился сосед. — Он себя хорошим показывает, а сам он — ера…
Уж поздно. Поговорят пассажиры и замолчат. И вдруг кто-нибудь опять скажет:
— Ну, а Смирнов кренделя тоже крутит. Докрутится…
Мой приятель, охотник Караулов, рассмеялся, слушая разговоры пассажиров, и спросил, обратившись к ним:
— Вы что же, в Ростов едете?
— Да, в Ростов, а что?
— Да так. Вот вы всю дорогу говорите бесперечь, что у вас в Ростове одна плутня.
— Есть отчасти,— ответил ему солидный пассажир.
— А вы-то — московские будете?— спросил Караулова другой пассажир.
— Да, мы — московские,— ответил Караулов.
— А у вас в Москве тоже, поди, плутня есть?
— Ну, как сказать… — засмеялся Караулов,— как-то у нас все же не так. Вы всю дорогу только и слышно: ‘пройда, притвора, нажигала…’.
— И у вас не лучше. Только у вас в Москве народу-то много. А у нас друг дружку знают. Наши-то голубчики нам видней.
— В Москве-то тоже не зевай… — сказал другой пассажир. — Есть такие молодчики, прямо на ходу подметки режут…
— Есть такие, что и печати негде ставить,— сказал другой.
— Вот что,— вдруг вспылил мой приятель Павел Сучков,— надоело, пора спать. А тут все разговоры — пошлости… Я ухожу в другой вагон, во второй класс.
— И правда,— поддержал его гофмейстер. — Там и сиденья мягкие, поспим дорогой.
Решили все перейти во второй класс.
На остановке у станции Троице-Сергия мы взяли чемоданы, ружья. Вышли на платформу и остановились: от молодых тополей и акации в ночи разливался неизъяснимый запах, аромат весенней ночи. Монахи с кружкой стояли у палисадника станции и пели:
Преподобный Отче Сергия,
Моли Бога за нас,
Во имя Отца и Сына
И Святаго Духа — Аминь…
В душу вливалась какая-то особая красота, которая была только там, в России. В ней был особый мир. Мир надежды, радости. И верилось душе, что есть чистая совесть, правда и честь, которая в скорби молит Бога за нас…
Во втором классе народа было меньше. Мы расположились и уже решили вздремнуть, как кто-то по соседству сбоку вдруг сказал:
— Хорошо, что спохватились. А он все же успел хапнуть триста тысяч. Сидел, восемь месяцев сидел. Под манифест попал. Наследник родился. За триста тысяч можно и побольше посидеть…
— Что ж это такое… и тут опять!— возмущенно сказал, глядя на меня, Павел Сучков. — Я ухожу в первый класс.
Павел взял чемодан, чехол с ружьем и ушел.
Прошло около получаса, мы стали уже засыпать,— как вдруг он вернулся. Наверху спали пассажиры. Оказывается — ив первом классе то же: он пришел, расположился, скинул с себя пальто, лег, и пожалуйте — один из верхних пассажиров говорит другому.
— Он, конечно, как барин и граф,— ей верил, и был рад, что она беременна. Понимаете — беременна. А она-то была раньше актрисой и только ловко разыгрывала роль беременной… Родит сына. Граф очарован, рад. И вдруг, подумайте, узнает, что ребенок-то был куплен, да — куплен!.. Ну, конечно, суд…
Павел Сучков молча встал, надел пальто, взял опять чемодан, чехол с ружьем и вернулся к нам. Он смотрел на нас, выпуча глаза.
— Невозможно… — заключил он. — Пойду лягу в коридоре.
Снова прошло около часу. Вдруг слышим в коридоре шум. Что такое? Оказывается, кондуктор, проходя по коридору и увидя спящего человека, на остановке позвал жандарма. Тот посмотрел на спящего и потряс его за плечо рукой.
— Господин, а господин, ежели вы нездоровы,— Павел Сучков был очень бледен,— у нас аптека и фельдшер есть при станции…
— Дайте же мне уснуть наконец!— истерически крикнул Павел Александрович. Но тут в окнах мелькнули знакомые места — наша станция. Мы высыпали наружу — в буфете нас уже ждала свежая семга… Солнце уже всходило…
Ночь — Впервые: Возрождение. 1939. 26 мая. Печатается по газетному тексту.
стрюцкий — см. прим. к с. 335 кн. 1 наст. изд.