М. АРЦЫБАШЕВЪ
ЭТЮДЫ
1910
СПБ
Ночь.
Ночь.
Ночь, Арцыбашев Михаил Петрович, Год: 1910
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Это была ночь подъ Новый годъ.
Семенъ Ивановичъ Гребовъ, молодой докторъ —ской больницы, здоровый, крпкій и плотный человкъ, сидлъ одинъ въ дежурной комнат больницы.
Было начало двнадцатаго. Карманные часы Гребова, которые онъ положилъ передъ собой на столъ, показывали четверть, а стнные часы надъ дверью только десять минутъ двнадцатаго. Семенъ Ивановичъ не зналъ, какимъ часамъ врить, и это его раздражало.
За окнами свисталъ пронзительный втеръ, врываясь въ узкій, глубокій дворъ больницы, какъ колодезь, окруженный высокими каменными стнами, завывалъ во всхъ трещинахъ и щеляхъ и потрясалъ расшатанными старыми рамами, которыя уныло дребезжали.
Вой втра то срывался высокими, рзкими нотами, то падалъ въ глухіе, стонущіе звуки.
Семену Ивановичу становилось скучно и тоска начинала его забирать.
Черная ночь мрачно и уныло глядла въ окна своими холодными, мертвыми очами.
Въ пустынной, неуютной комнат, съ ея большими, пыльными шкафами по стнамъ, было тоже какъ-то уныло и глухо.
Семенъ Ивановичъ то и дло доставалъ и закуривалъ новыя папиросы и ходилъ изъ угла въ уголъ длинной комнаты. А тоска его все росла и росла. Въ голов у него бродили смутные обрывки думъ, впечатлній и воспоминаній, навянныхъ новогодней ночью и одиночествомъ. Въ мозгу у него точно ослъ какой-то тяжелый туманъ, а на лбу выступилъ непріятный горячій потъ. Факты прошлаго, тяжелые и безотрадные, вставали у него въ памяти и не проходили, мучительно живо представляясь ему, точно все это было только вчера. Семену Ивановичу были тяжелы эти воспоминанія, онъ старался стряхнуть ихъ или отыскать въ нихъ что-нибудь яркое, живое, отрадное, но не могъ. Все было темно и сро. И понемногу самое желаніе радостныхъ воспоминаній остыло и затушевалось въ немъ, покрытое наплывомъ срой мути непріятностей былыхъ, настоящихъ и будущихъ.
Его охватило безнадежное, тяжелое, болзненное страданіе, отъ котораго тянетъ разбить себ голову объ стну или бжать, куда глаза глядятъ.
Семенъ Ивановичъ медленно подошелъ къ окну, прислонился лбомъ къ холодному стеклу и съ напряженнымъ вниманіемъ сталъ всматриваться въ темное пространство. Сначала онъ ровно ничего не видлъ въ однообразномъ полог мятущейся вьюги, но мало-по-малу сталъ различать освщенныя окна по ту сторону двора. Ихъ было много, въ нсколько ярусовъ: то свтлыя, яркія и три-четыре подъ-рядъ, они бодро проглядывали сквозь темноту и снгъ, то свтились одинокими тусклыми пятнами, разсыпанными по этажамъ огромнаго зданія, то мерцали по чердакамъ и подваламъ, робко глядящія во тьму, слабыя, еле видныя, готовыя погаснуть.
Семенъ Ивановичъ въ вс вьюги сталъ различать еще новый звукъ, слабый, жалобный. То замирая, то усиливаясь, звучалъ онъ гд-то тутъ близко за стной.
— Ребенокъ плачетъ!— сообразилъ Семенъ Ивановичъ и вспомнилъ этого ребенка.
Сегодня въ сумерки пришла въ больницу беременная женщина съ улицы, высокая, пестро одтая, обезображенная огромнымъ синякомъ подъ глазомъ. Съ трудомъ прійдя, чтобы лечь въ больницу, она принесла съ собой годовалаго ребенка. Семенъ Ивановичъ видлъ его: это былъ крошечный, казавшійся семимсячнымъ, мальчикъ. У него были большіе глаза и правильный носикъ. Тонкія ручки и ножки, похожія на высохшія вточки, безсильно топорщились, а глазки смотрли на все съ такимъ изумленіемъ, точно со дня рожденія они не видали такихъ прекрасныхъ чертоговъ, какъ грязныя комнаты больницы.
Этотъ-то ребенокъ и плакалъ въ сосдней палат.
Его плачъ поразилъ и даже испугалъ Семена Ивановича. Никогда онъ не слыхалъ такихъ безнадежно-ноющихъ звуковъ. Это не было капризное хныканье или обиженный ревъ здороваго ребенка, въ этомъ протяжномъ, монотонномъ плач, прерываемомъ жалкими всхлипываніями, была одна хватающая за сердце безпомощность, жалкая жалоба покорнаго, но ни въ чемъ невиннаго маленькаго существа, брошеннаго съ рожденія въ гниль, вонь и на больничную койку.
— Вотъ… уже и мученикъ… тоскливо подумалъ Семенъ Ивановичъ.
Завываніе втра за окномъ ладилось въ одну псню съ плачемъ ребенка.
Скрипнула дверь. Семенъ Ивановичъ оглянулся, потеръ лобъ рукой и отошелъ отъ окна.
Это вошла фельдшерица и стала искать въ большомъ шкафу какихъ-то пузырьковъ. И пока она рылась, звеня стекломъ, Семенъ Ивановичъ разсматривалъ ее, точно видлъ въ первый разъ, и удивился, что никогда раньше не обращалъ вниманія на ея лицо.
Вся она была какая-то жалкая: выраженіе тоскливой покорности и унылой скуки застыли на ея некрасивомъ и немолодомъ лиц.
— Что, Александра Ивановна,— спросилъ Семенъ Ивановичъ, только чтобы удержать ее подольше. У него явилась потребность услышать человческій голосъ.— Какъ наша больная?
Онъ спрашивалъ о матери плачущаго ребенка, которая должна была родить въ эту ночь.
— Скоро начнется, Семенъ Ивановичъ…— беззвучно отвтила фельдшерица.— Капризничаетъ она… никакихъ силъ нтъ!..
Въ голос ея слышалась усталость и прорвалось дтское брюзгливое раздраженіе.
Она вышла, тихо затворивъ за собой двери.
Семену Ивановичу стало еще тоскливе и грустнй.
Черезъ нсколько минутъ вошелъ палатный служитель, старый, коренастый, съ большой сдой бородой мужикъ.
— Что, Сидоровъ?— задалъ Семенъ Ивановичъ и ему тотъ же вопросъ.
Сидоровъ тупо на него посмотрлъ.
— Корпія требуется…— отвтилъ онъ.
— Спать, поди, хочется?— спросилъ Семенъ Ивановичъ.
— Мы привычны,— глухо отвтилъ Сидоровъ, роясь въ шкафу.
— Вотъ и новый годъ пришелъ…— радъ? усмхаясь говорилъ Семенъ Ивановичъ.
— Что жъ тутъ радоваться? Все едино… новый годъ, а намъ что? Вотъ ежли господамъ, то ино дло…
Сидоровъ ушелъ, топая тяжелыми сапогами.
— Вотъ теб и съ новымъ годомъ съ новымъ счастьемъ,— подумалъ Семенъ Ивановичъ и махнулъ рукой.
— Какое тамъ къ чорту, счастье! И какой дуракъ выдумалъ это поздравленіе? Новое счастье!.. У кого оно есть это новое счастье? У этого младенца, что плачетъ, ни новаго, ни стараго, никакого счастья нтъ, да и не будетъ, а будетъ одна мерзость… У Александры Ивановны ‘силъ нтъ’, а Сидорову — все одно! ‘Ежли господамъ’… Есть ли, собственно, гд такіе господа, которымъ бы новый годъ и новый день приносилъ бы новое счастье?
Семенъ Ивановичъ сталъ опять вспоминать свое прошлое, но ужъ съ тмъ, чтобы отыскать, когда онъ былъ счастливъ.
Всю жизнь онъ добивался счастья, какъ и вс.
Когда Семенъ Ивановичъ былъ еще голоднымъ, ощипаннымъ студентомъ и за гроши обивалъ пороги по урокамъ, онъ думалъ, что счастье въ деньгахъ, и упорно старался добыть ихъ и мечталъ о томъ времени, когда будетъ зарабатывать много денегъ. Но деньги не давались ему. Уроки попадались все маленькіе, грошевые,— трудовъ было много, денегъ мало. Потомъ въ конецъ намучившись продолжительной голодовкой, онъ добрался таки до окончанія университета и до денегъ. Получилъ мсто врача, но деньги уже не имли для него такого интереса: жизнь не давала ихъ сразу, а прибавляла къ обыденному бюджету по такимъ микроскопическимъ дозамъ, что прибыль эта была совершенно незамтна, а росшія вмст съ нею требованія жизни сводили ее окончательно на нтъ.
Думалъ онъ между прочимъ, что счастье — въ любви, но ошибся и тутъ. Первая его любовь была женщина капризная, тупая, неспособная понимать то, что онъ понималъ. Интересы ея были низки и грубы, на любовь она смотрла такъ просто, что не давала никакихъ иллюзій. Вторая, съ которой сошелся онъ, была красивое, разнузданное животное, она то любила, то измняла, расходилась съ нимъ и опять сходилась, и если дала, можетъ быть, счастіе, то въ такомъ истерзанномъ, обезображенномъ вид, что онъ и не замтилъ его. Наконецъ, третья — его жена Люба, на которой онъ былъ женатъ уже четыре года, была очень милая, кроткая женщина, любящая его и дтей, женщина со всми задатками, чтобы дать счастье. Но предыдущія развратныя, бурныя и сладострастныя женщины такъ уже извратили его чувство, что тихая жена съ ея порядочностью, хлопотами по хозяйству, вчными заботами о дтяхъ и спокойной любовью, наскучила ему очень скоро, не давъ ощущенія счастья.
Посл этого въ его жизни насталъ періодъ, въ которомъ были вншніе признаки счастья, но который былъ хуже горя и несчастья.
Когда Семенъ Ивановичъ припоминалъ этотъ періодъ въ общихъ чертахъ, не вдумываясь въ страшную суть фактовъ, онъ казался ему по меньшей мр — жизнью обыкновеннаго, порядочнаго человка, средняго интеллигента. Но когда онъ вглядывался глубже, это казалось ему пошлой и гадкой жизнью получеловка, полуживотнаго.
Онъ былъ знающимъ, добросовстнымъ врачомъ и веселымъ собесдникомъ, благодаря чему его практика росла, давала деньги, кругъ знакомства, боле, чмъ широкій, и возможность совершенно не заботиться о завтрашнемъ дн. Вс въ немъ нуждались, а потому заискивали въ немъ, а нкоторые и любили искренно за пользу, имъ приносимую, и за веселый, ровный характеръ. Такъ какъ онъ былъ недуренъ собой, здоровъ и довольно остроуменъ, то нравился женщинамъ и въ женскихъ ласкахъ не нуждался,— он доставались ему легко и часто — пріятно и безъ всякихъ усилій съ его стороны. Кром того, онъ былъ человкъ осторожный, аккуратный, сдержанный и никогда не запускалъ своихъ связей до тхъ предловъ, когда он становятся уже не удовольствіемъ, а тяжелой обузой. Любилъ онъ, пока любилось, когда любиться переставало, переставалъ онъ и любить и расходился безъ шуму, слезъ и драмъ. Онъ умлъ это устраивать,— тихо, прилично, и ему даже льстило это.
А въ общемъ оказывалось, что вс эти связи, которыя продолжались и посл его женитьбы, были страшно мелки и пусты. Именно потому, что вс его любили и благоволили къ нему, жизнь Семена Ивановича не имла никакого интереса борьбы. Любовь давалась легко и легко разрывалась, а потому его увлеченія были легки какъ пухъ, не давали смысла жизни и не занимали въ ней мста. Одна любовь умаляла другую, и он становились ничтожными. Это было скучно и мелко.
Семенъ Ивановичъ, когда пресытился, самъ созналъ это и круто измнилъ жизнь: женщины исчезли, вино и кутежи тоже. Вмсто многихъ женщинъ, онъ остановился на одной, на жен, вмсто кутежей — устроилъ порядочную, чистую жизнь, и вмсто бшенныхъ попоекъ — сталъ выпивать рюмку водки передъ обдомъ.
Тогда явилась наклонность къ полнот, Семенъ Ивановичъ сталъ толстть и для моціона играть въ клуб на билліард, два раза въ день: передъ обдомъ, возвращаясь изъ больницы, и вечеромъ, возвратившись съ практики. На большія деньги не игралъ, не зарывался и чувствовалъ себя здоровымъ и уравновшеннымъ.
Но сталъ сильно скучать.
Семенъ Ивановичъ успокаивалъ себя тмъ, что семейная жизнь безъ дтей — жизнь не полная. А вотъ когда будутъ дти…
Они появились.
Маленькія, красненькія, глупенькія, смшныя…
Семенъ Ивановичъ ихъ любилъ. Но онъ былъ мужчина и притомъ сильный, съ громкимъ голосомъ и шумными движеніями. А дтямъ нуженъ былъ покой. Ему хотлось поиграть съ ними, подразнить и потормошить ихъ, а они начинали плакать и ревли долго и пронзительно, такъ что ихъ ничмъ нельзя было успокоить. Дти ему надоли еще скоре, чмъ жена, хоть онъ и любилъ ихъ все-таки. Но любовь его свелась къ ежедневнымъ поцлуямъ днемъ и вечеромъ и къ разговорамъ въ род:
— Ишь, какой бутузъ выросъ! Ха-ха!.. Кто это? Папа? У-у… ха-ха-ха!..
Въ конц концовъ, хотя и жена и дти были постоянно на лицо передъ нимъ, въ жизни Семена Ивановича стали занимать самое третьестепенное мсто, уступая не только практик, но и билліарду.
Было время, когда Семенъ Ивановичъ увлекался и наукой. Это былъ пунктъ, о которомъ Семенъ Ивановичъ и слышалъ и самъ зналъ много хорошихъ и великихъ даже словъ. Но такъ какъ въ немъ не оказалось какихъ-нибудь способностей и ничего перевернуть въ наук онъ не могъ,— она оставалась для него тми же учебниками и записками, которые онъ зубрилъ еще въ университет. И великія слова остались великими словами, годными только для юбилеевъ и парадныхъ обдовъ.
Семенъ Ивановичъ пересталъ врить въ эти слова и на науку сталъ смотрть, какъ на службу, не отдляя ее, въ сущности, отъ двадцатаго числа и повизитнаго гонорара.
Когда мысли Семена Ивановича дошли до этого пункта, онъ болзненно поморщился, заложилъ руки за спину и опять подошелъ къ окну.
Прижавшись лбомъ къ холодному стеклу, онъ смотрлъ во дворъ. Вьюга попрежнему мела снгъ, но стало какъ будто свтле. Огоньки оконъ свтились на своихъ мстахъ. Въ другія ночи въ это время они уже тухли одинъ за другимъ, и въ глубокомъ колодез двора было темно и мертво, но въ эту ночь окна свтились стойко, ожидая новаго года.
Семенъ Ивановичъ обратилъ вниманіе на одно окно подъ самымъ чердакомъ: тамъ огонекъ не горлъ ровно, а то вспыхивалъ, то падалъ. У обладателя этого огонька очевидно не было керосина.
И Семену Ивановичу представился этотъ жалкій обладатель потухающей лампы чахоточнымъ человкомъ, съ хриплымъ кашлемъ и страдальческими глазами, человкомъ, истомленнымъ въ конецъ болзнью и голодной безработицей.
Онъ сидитъ, скорчившись на кровати, укутавшись въ пальто, и смотритъ на синій огонекъ лампы. Когда огонекъ совсмъ потухаетъ, онъ протягиваетъ худую руку и поднимаетъ фитиль. Но огонекъ падаетъ опять, пуская слабыя искры, и съ каждымъ разомъ все скоре и скоре. Но человкъ упорно ждетъ полночи и, быть можетъ, по синему огоньку лампы загадываетъ съ робкой и глупой надеждой:
— Прогоритъ до новаго года, я буду здоровъ и счастливъ, а нтъ…
А нтъ — такъ нтъ!
Но обладатель лампочки и такъ знаетъ это и только тшитъ себя иллюзіями о чемъ-то столь же невозможномъ, какъ то, чтобы лампа безъ керосина прогорла всю ночь.
Семену Ивановичу вдругъ сталъ страшенъ этотъ синенькій, тихій, пускающій потухающія искры огонекъ. Онъ отошелъ отъ окна, пожимая плечами и растерянно улыбаясь своей фантазіи.
— Съ ума схожу!— пробормоталъ онъ.
Семенъ Ивановичъ старался не думать объ этомъ огоньк. Разыгравшаяся фантазія неуловимыми нитями привязывала его собственную жизнь къ этому огоньку.
Въ голов у него шумло и начинался непріятный жаръ. Въ больниц казалось какъ-то глухо и мертво, точно онъ одинъ жилъ во всемъ этомъ громадномъ зданіи. Семенъ Ивановичъ сталъ ходить изъ угла въ уголъ, нарочно стараясь стучать ногами объ полъ. Шаги раздавались тоже глухо и мертво.
— Чортъ знаетъ, что такое!— подумалъ Семенъ Ивановичъ тоскливо и старался встряхнуться.
Но вмсто того увидлъ смерть.
Т.-е. не смерть, а обыкновенный скелетъ, лтъ тридцать уже стоявшій въ пыльномъ углу, между шкафомъ и печкой, въ обществ висящей тутъ же на гвоздик старой операціонной пилы. Обыкновенно на него никто уже не обращалъ вниманія, но теперь онъ показался страшнымъ Семену Ивановичу.
Въ немъ было много безпощаднаго юмора смерти.
Семенъ Ивановичъ подошелъ къ нему и сталъ его разсматривать, чтобы убдить себя, что это — давно извстный ему старый скелетъ.
Положительно онъ былъ страшенъ, тмъ что смшенъ: руки у него были изящно приподняты, тонкія желтыя ноги касались пола только носками, точно танцовали, а голый, пустой черепъ улыбаясь смотрлъ вверхъ, на операціонную пилу.
Семенъ Ивановичъ пощелкалъ пальцами его по черепу. Звукъ былъ совершенно пустой.
— Какимъ же ему и быть!— разсердился самъ на себя Семенъ Ивановичъ.
— Сколько бы человкъ не мучился, сколько бы ни думалъ, сколько бы ни выстрадалъ при жизни, посл смерти черепъ у него долженъ быть пустымъ… Таковъ законъ природы… очень мудрый законъ!— подумалъ Семенъ Ивановичъ, вообразивъ, какъ было бы ужасно, если бы на его щелканье пустой черепъ отозвался бы всми жалобами, проклятіями, слезами и стонами, какіе звучали въ немъ при жизни.
— Бррр!.. Экая дребедень лзетъ въ голову!— сказалъ Семенъ Ивановичъ и отошелъ.
Онъ ршилъ взять себя въ руки, подошелъ къ столу и взялъ въ руки акушерскіе щипцы.
— Фу, мерзость! подумалъ Семенъ Ивановичъ: ему представилось, какъ это человка, который родится, вовсе того не желая, хватаютъ за затылокъ щипцами и выволакиваютъ на свтъ Божій, а онъ пищитъ.
За стной некстати закричалъ опять, тоскливо жалуясь на что-то, больной ребенокъ.
Семенъ Ивановичъ вздрогнулъ и поблднлъ.
Ему попались на глаза его часы, которые теперь показывали ровно двнадцать.
Семенъ Ивановичъ съ непонятной ему самому тревогой подбжалъ къ окну взглянуть на огонекъ. Сначала глаза его со свту ничего не видли, а когда привыкли къ темнот, Семенъ Ивановичъ разглядлъ на мст огонька темное окно, чернвшее такой же пустой впадиной, какою глядли пустые глаза черепа въ углу между печкой и шкафомъ.
Семенъ Ивановичъ отошелъ къ столу съ чувствомъ, похожимъ на отчаяніе.
— Пусто, все пусто и… темно… и… зачмъ такъ много страданій, желаній… все для угла за печкой въ обществ операціонной пилы! Для того, чтобы лампа взяла да и потухла за одну минуточку до желанной полуночи… а тамъ, гд-то за стной, все плакали и жаловались… чего ради?
Семенъ Ивановичъ съ размаху слъ на стулъ и остался такъ, неподвижно глядя передъ собой усталымъ, мутнымъ взглядомъ.
— Я буду дежурить еще много, много такихъ ночей,— подумалъ онъ съ ужасомъ.
— Да если бы и не дежурилъ, все равно: вся жизнь сводится въ одно томительное, безконечное дежурство, чортъ знаетъ, кому нужное… Не для того же, чтобы ждать урочнаго часа?
Семенъ Ивановичъ машинально взглянулъ на стнные часы и вдругъ вспомнилъ, что, можетъ быть, еще и нтъ полночи. Часы показывали безъ семи минутъ двнадцать. Это еще больше разозлило и обезкуражило его.
— И не узнаешь наврное, когда этотъ проклятый урочный часъ пробьетъ!— съ бшенствомъ подумалъ онъ:— прокрадется незамтно и… когда его совсмъ и не ждешь.
Семенъ Ивановичъ сморщился отъ усилія поймать какую-то мысль. Вдругъ по лицу его прошло что-то злое и хитрое.
— Самому поставить стрлку… Такъ… захотлось, чтобы урочный часъ пробилъ сію минуту… Судьба показываетъ что-нибудь неопредленное, въ род безъ семи минутъ двнадцать, а ты ставишь полночь… вотъ именно… такъ! Небось, щипцами назадъ не вытянешь… ехидно пробормоталъ онъ.
Семенъ Ивановичъ погрозилъ кулакомъ.
Потомъ мысли его слились съ воемъ втра и плачемъ ребенка за стной. Семенъ Ивановичъ сидлъ такъ минуты три, потомъ всталъ, прошелъ къ шкафу, неторопливо досталъ пузырекъ съ синильной кислотой, подошелъ къ скелету и позвенлъ пузырькомъ о гладкій, пустой черепъ, отчего вс члены скелета пришли въ шаткое, веселое движеніе. Потомъ Семенъ Ивановичъ подошелъ къ столу, расчистилъ на углу его мстечко, для чего швырнулъ подъ столъ акушерскіе щипцы, слъ на стулъ и сталъ ждать, глядя на часы.
— Одну минуточку до полночи и изъ-подъ самаго носа… пусть ловитъ и тащитъ назадъ!..—
Потомъ онъ уже ничего связнаго не думалъ.
Стрлка часовъ медленно ползла по циферблату, приближаясь къ цифр 12. Когда осталось только полторы минуты до полуночи, Семенъ Ивановичъ взялъ въ руки пузырекъ и уже не спускалъ глазъ съ циферблата. Отъ долгаго гляднія въ одну точку глаза его наполнились слезами, моргали. Циферблатъ, казалось, то удлиннялся, то расширялся, то расплывался въ воздух въ безформенное пятно и, наконецъ, совсмъ исчезъ. Осталась только рзкая черная полоса стрлки, остро и неподвижно показывавшая вверхъ.
Семенъ Ивановичъ очнулся.
За стной уже не плакалъ ребенокъ, а слышался страшный визгъ и крикъ, переходящій въ неистовый ревъ.
Передъ Семеномъ Ивановичемъ стояла фельдшерица и трясла его за плечо, съ удивленіемъ глядя на пузырекъ, который онъ держалъ въ сжатыхъ пальцахъ.
— Что вы, Семенъ Ивановичъ?— съ испугомъ спрашивала фельдшерица.
— А, что?— какъ проснувшійся спросилъ онъ.
— Идите… родитъ… отвтила она, недоврчиво разсматривая его блдное, измученное лицо.— Да что съ вами?
— Со мной? Ничего…— удивленно отвтилъ Семенъ Ивановичъ, тяжело подымаясь со стула и ставя пузырекъ на столъ.
Въ голов у него шумло, въ ушахъ звенло, все вокругъ качалось и плыло куда-то, и порой ему казалось, что передъ нимъ стоитъ не фельдшерица Александра Ивановна, а часовая стрлка, длинная и насмшливая.
— Пойдемте — родитъ…— повторила Александра Ивановна.
Семенъ Ивановичъ послушно пошелъ за нею.
Въ палат, гд лежала больная, было душно и жарко, пахло мокрыми тряпками и лкарствами.
Семенъ Ивановичъ съ любопытствомъ нагнулся къ больной. На него глянули два воспаленные глаза, страдающіе и робкіе.
— Помираю…— услышалъ онъ слабый голосъ.
— Да полно теб,— не помрешь!— досадливо сказала Александра Ивановна.
— Смерть моя… помру непремнно…— покачала головой больная.
Семенъ Ивановичъ, еще не совсмъ очнувшійся, съ дикимъ любопытствомъ смотрлъ въ глаза больной женщины.
— А теб хочется жить?— спросилъ онъ вдругъ.
Александра Ивановна съ испугомъ на него поглядла.
— Докторъ… голубчикъ…— прошептала больная: — помогите, дайте чего-нибудь!.. боюсь — помру…
Семенъ Ивановичъ все шире и шире раскрывалъ глаза.
— Ради Христа… спасите!.. только бы жить… мн…— стонала женщина:— помру я…
— Врешь, не помрешь!— съ какимъ-то восторгомъ воскликнулъ Семенъ Ивановичъ.
И эту фразу онъ повторялъ время отъ времени, пока въ теченіе шести часовъ больная была между жизнью и смертью. Онъ возился безъ устали, самъ таскалъ больную въ ванну, обливался потомъ, бгалъ за лкарствами, растиралъ.
— Врешь, не умрешь!— бормоталъ онъ.
Эта публичная женщина, измученная, потерявшая образъ и подобіе, оплеванное и забитое существо, своей страстной жаждой жизни во что бы то ни стало и какой бы то ни было цной, пробудила въ немъ теплое, жалостливое, странное для него самого чувство, отражаясь въ тайникахъ его души, измученной тяжкими думами ночи.
Семенъ Ивановичъ не думалъ уже ни о чемъ, кром того, что смерть ужасна, противна, и старался только о томъ, чтобы вырвать у нея слабую жизнь.
Когда онъ вернулся въ кабинетъ, измученный физически, но здоровый и радостный душой отъ сознанія одержанной побды, было уже утро. На двор улеглась мятель и въ комнат было почти свтло. Стрлки часовъ давно прошли полночь и безсильно висли внизъ, не имя въ себ ничего фатальнаго. Стрлки, какъ стрлки!
Пузырекъ стоялъ еще на стол, но свтъ дробился на немъ и его синяя поверхность весело блестла.
Семенъ Ивановичъ облегченно вздохнулъ и полными жизни, радостными глазами повелъ вокругъ, пожимая усталыми плечами.
На глаза ему попались щипцы, скелетъ и пузырекъ съ синильной кислотой.
И вдругъ на него нашло желаніе подурачиться, разсмяться, запть. Онъ взялъ щипцы и пузырекъ, подошелъ къ скелету и вложилъ пузырекъ ему въ челюсти, а щипцами осдлалъ шейные позвонки.
Вошла Александра Ивановна, взглянула на скелетъ и улыбнулась.
— Съ новымъ годомъ, Семенъ Ивановичъ!— сказала она.
— Съ новымъ счастьемъ!..— отвтилъ Семенъ Ивановичъ и крпко пожалъ ей руку.
И забывая о ночныхъ думахъ, ему было весело и пріятно высказать это пожеланіе.
— Ну, счастье — не счастье, а вотъ выспаться можно, такъ это и до счастія недалеко!— улыбнулась Александра Ивановна.
Вошелъ старый Сидоровъ.
— Съ новымъ годомъ, вашебродіе!— сказалъ онъ.
— Съ новымъ счастьемъ!— отвтилъ и ему Семенъ Ивановичъ
— Оно точно… выспаться таперича…— добродушно сообразилъ Сидоровъ.
Это-то скучное мелькнуло въ голов Семена Ивановича, но сейчасъ же и исчезло, потому что сонъ сморилъ его.
Онъ еще разъ улыбаясь посмотрлъ на скелетъ, который глупо грызъ пузырекъ, и легъ на диван.
На двор былъ день, ночь прошла.