Нищие на Святой Руси, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1862

История
Время на прочтение: 66 минут(ы)
Скачать в PDF
Прыжов И. Г. Очерки русского быта
М.: Институт русской цивилизации, 2017.

НИЩИЕ НА СВЯТОЙ РУСИ

Материалы для истории общественного и народного быта в России

Древняя Русь неразрывно соединена с нашим настоящим и будущим, соединена тою живою связью, какою соединен корень с ветвями дерева.
Иные скажут: ‘Древняя Русь отжила свой век, прошла’. — Нет, если бы это было так, то это значило бы, что Россия отжила свой век.
‘Но отбросила свой прежний путь, путь древней Руси. Итак, древняя Русь прошла’, — повторят нам.
Нет, не прошла древняя Русь и путь прежний не брошен.

Иван Аксаков. ‘Молва’. 1857. No 7. С. 157.

I
Появление нищих в Европе. Нищие в России. Сочинения о нищенстве

Нищими на Святой Руси называется сословие людей, ничего не делающих и промышляющих сбором подаяний Христа ради. Бедность всегда жила рядом с богатством, бедность покуда составляет необходимую принадлежность всякого человеческого общества, но нищих, существование которых обусловливается известною ступенью верований, в древнем мире не было: нищие — средневековое явление.
В лучшие времена греческой жизни, среди изящного античного мира, нищий, т. е. существо, одетое в рубище и почитаемое за что-то, был немыслим, его существование было противно самой организации тогдашнего общества. ‘В лучшие времена Афин, — свидетельствует Бек (Воеск), — имущество так было разделено, что большая часть граждан имела только необходимое, ни одного не было столь бедного, чтоб он позорил город сбором подаяний’ (‘Staatshaushaltung der Athener’. II. С. 19). Но в эпоху падения древнего мира и в Греции даже стали являться нищие, жившие подаяниями во имя божества. По городам, селам и деревням Греции, говорит в известном сочинении Чирнер (Tzchirner), блуждали люди, которые ничем не занимались (‘keinem Sttzpunct in der brgerlichen Gesellschaft hatten’), жили одной милостыней. Они носили с собой изображения сирийской богини, давали представления и собирали за них оболы и драхмы, фиги, сыр и другие подаяния (I, с. 113).
С переходом христианства в Европу явилось и учение о нищих, явились тунеядцы-нищие, и стали они требовать себе, во имя Христа, подаяний. Едва успела возникнуть Византия, как уже все ее улицы были наполнены нищими. И когда, с одной стороны, Феодосии и Юстиниан бичевали их декретами, в то время, с другой, они делались res divina, и номоканоны определяли, что ‘богатым сребро дарует Бог нищих ради’. Скоро Византии потребовалось такое количество милостыни, что она стала ездить за ней на Русь, породнившуюся с нею духовным родством. Уже с этих пор понятие о милостыне окружается религиозным ореолом, становится делом братства о Христе Иисусе. Хождения греческих клериков для сбора милостыни и жертвоприношений особенно усиливаются со времен взятия Константинополя турками. При учреждении патриаршества в России константинопольский патриарх между условиями поставил и то, что русский патриарх в известные сроки будет высылать ему 500 червонцев (‘Архив’ Калачова. Т. 2. Ч. 1.С. 23). ‘Греческим властем, — пишет Котошихин, — патриархом, митриполитом, епископом, архимандритом и игуменом и келарем и простым чернцом, которые приезжают для милостыни, дается на церковное строение’ (гл. VI, с. 60). И на Западе также нищенство одних скоро обратилось в средство для спасения других, и папа Лев XII приказывал иметь некоторое число нищих для того, чтоб люди не позабыли заповеди о милостыни. Нашлись такие благочестивые, которые целью своей жизни сделали нищенство, побирушество, из них образовалось общество нищенствующих монахов (mendicanti), положение их было утверждено церковными постановлениями. Нищенствующие монахи не должны были иметь никакой собственности, жили добровольными подаяниями, за сбором которых они ходили по городам, селам и деревням. В XIII веке они организовались в нищенские монашеские ордена (Bettelorden), и благодатный юг Европы надолго сделался страной нищих. До Гарибальди у римского папы в числе 60 000 духовных лиц считалось 25 000 нищенствующей братии, которая ежегодно сбирала с римского народа до 1 825 000 скудий. Но в том мире, где развивалось просвещение, такое положение дел давно уже сделалось преступным, и одним из криков возникавшего протестантизма было: ‘plus de moines mendicants!’ (L. Bl., I, c. 22).
Нищенство на Руси было одной из сил, разъедавших народный организм, было одним из диких явлений, получивших жизнь еще при начале нашего государства {По странному невниманию нашей так называемой исторической литературы к народному и общественному быту России, до сих пор не нашлось еще ни одного исследователя, который бы удостоил своим вниманием нищих. Многие, кажется, не подозревали и самого существования нищих в русской истории. В Ключе к ‘Истории государства Российского’ вы найдете чуть не весь русский словарь, исключая слово ‘нищий’: его у Карамзина будто не оказалось. (См. Ключ к ‘Истории государства Российского’ Строева. М., 1836, и исправления к изданию Эйнерлинга. Спб., 1844). Журнальная литература последнего времени первая подает голос о нищих и бьется над разрешением трудного вопроса о них, которого иначе разрешить нельзя, как на исторической почве. Укажем на более замечательные статьи по этому предмету.
‘О нищенстве’ Н. И. Костомарова // ‘Архив’ Калачова. Кн. 4. III. С. 34-38, и его сочинение ‘О нравах и обычаях великорусского народа’. Спб., 1861. С. 208-210.
‘О нищенстве и разных видах благотворительности’ Н. И. Бочечкарова // ‘Архив’ Калачова. 1859. Кн. 3, V.
‘Пристанодержательство, передержательство, укрывательство и водворение’ П. А. Муллова // Там же.
‘Мысли об общественной благотворительности’ А. Забелина // ‘Журнал землевладельцев’. Август 1858. No 8.
Несколько слов об уменьшении нищенства // ‘Рассвет’. 1860. No 17.
О нищенстве // ‘Русский дневник’. 1859. No 123.
Образчик современного благотворения // ‘С.-Петербургские ведомости’. 1859. No 178.
Нищенство и благотворительность в провинции // ‘Московские ведомости’. 1860. No 2, 4 и 26.
‘Нищенство и благотворительность’ М. Курбановскоао // ‘Современник’. 1860. IX. С. 249-304.
Об истреблении в Москве нищих // ‘Чтения Общества истории и древностей’. 1861. II. Отд. V.
Общие отметки по Сретенской части в Москве касательно бедных //’Чтения Общества истории и древностей’. 1861. I. Отд. V.
Проект положения о нищих, написанный по поручению Министерства внутренних дел в 1829 году // ‘Чтения Общества истории и древностей’. 1860. No 3.
‘Об уменьшении нищих в России’ соч. В. М. // Там же.
Нищие //’Оберточный листок’. 1860. No 45.}.

II
Нищие певцы. Их народное значение. Народные певцы у кельтов, скандинавов, у южных славян и в Украине. О народных певцах в северной России. Белорусские волочовники. Нищие слепцы. Калики перехожие. Стихи калик. Сказки о нищих слепцах. Нищенство как ступень народной чистоты

Русские нищие разделяются на несколько классов, имеют несколько подразделений. Чтоб рассмотреть их и понять, мы для этого обратимся к древнейшему понятию народа о нищих, посмотрим на древний образ нищего, именно на нищего певца, и отсюда будем спускаться все ниже и ниже, к каликам перехожим, к обыкновенным нищим и так далее. Калики были нищими высшего разряда, и на них-то мы по преимуществу остановимся.
Остановимся на каликах, чтобы посмотреть, сколько в них истинно народного, потому что, выросши на народной почве, они необходимо должны были унести в свой мир некоторые народные черты.
Природа, творя человека, творила цельное существо, способное развиваться всеми своими сторонами. И вот, на основании такого закона, мы при входе в историю встречаем человеческую личность именно в таком полном и цельном образе, и притом со стороны самой светлой, в образе поэтическом. Общество тогда еще не было разделено на классы, где, например, одному назначено заниматься литературой, а другому — пахать землю на литераторов, — тогда всякий человек, чем бы он ни занимался, любил поэзию и был поэтом только в силу своего человеческого достоинства. Поэтические песни сопровождали человека на каждом шагу его жизни и особенно во время отдыха от трудов и во время религиозных и народных торжеств. Так, мы знаем, на древних пирах индусов певались великолепные стихи Рамаяны и Магабгараты. И наши предки, выйдя из своей арийской прародины, вынесли с собою запас поэтических воспоминаний и поэтов, которые с тех пор сделались существенной принадлежностью каждого из европейских народов, к какому бы племени он ни принадлежал, к кельтскому ли, раньше других пришедшему в Европу, или к позднейшим германским и славянским племенам. История застает эти племена еще в ту эпоху, когда весь мир, окружавший человека, являлся в обожествленном виде, и в центре этого мира стояли певцы как глашатаи божественных словес, посредники между божеством и человеком. Отсюда и вещие певцы, которых вещие персты бегают по живым струнам, и живые струны рокочут вещую правду. Народный певец, таким образом, осенялся в понятии народа высшей благодатью и окружался светлым мифическим ореолом: ‘Певца доброго милуют боги’, — говорит краледворская рукопись. Таким мифическим характером отличались древние барды кельтов. Мы встречаем в них главные, типические черты позднейших германских и славянских певцов, черты, сохранившиеся, например, в Украине до нашего времени. Вместе с слабыми остатками кельтского племени, уцелевшего на двух клочках Англии и Франции, дожили до нашего времени и древние барды. Так, на празднике, данном в 1839 году французскими кельтами своим валлийским братьям, присутствовал слепой бард, импровизировавший стихи в честь великого кельтского племени (‘Русский вестник’. 1857. Т. XI, ‘Современная летопись’. No 89, ‘Contes Bret’. Villemarqu, t. I, 2-е ed., prface). Эти барды, как и славяно-германские певцы, были хранителями основных народных верований, и путем литературных памятников дошли до нас песни и изречения бардов о разных нравственных и религиозных вопросах (Pictet. ‘Les myst&egrave,res des Bards’, 1858, ‘Les po&egrave,mes des Bardes’ Villemarqu, 1860). Барды были любимыми детьми своего народа. Так, бретонцы, обращаясь к слепым нищим, расточают им самые нежнейшие названия: это для них друзья и божьи братья, это pauvrescheris народа (‘Chants populaires de la Bretagne’). В скандинавских и древнегреческих певцах мы встречаем уже мифическую личность певца в полном и законченном развитии, находим ее в связи с самыми основными космогоническими верованиями германцев. В скандинавских сагах упоминаются два таких певца: Браги и Квасир, два вещие мужа, ходившие по свету для проповедования мудрости. Браги происходил от божественных асов и также считался сыном Одина, как Сага, богиня поэзии, считалась его дочерью. Полнее гораздо образ Квасира, созданного из слюней асов и ванов (т. е. германцев и славян) и убитого злыми карлами, которые сделали из его крови божественный напиток, способный вдохновлять поэтов. Мифические черты этих вещих людей перешли потом на бесчисленных скандинавских скальдов, являвшихся на пирах, в общественных и частных собраниях. Как поэзия, по народным верованиям, шла от богов, так и самые певцы получали божественное происхождение. Такому светлому понятию о певцах не мешала и самая слепота некоторых из них. Слепота ничего не имела в себе страшного и мрачного, как и самый их бог Один, имевший один только глаз. Поэтому народные певцы считались не только глашатаями вещих словес, провозвестниками счастия, но и служителями богов, и если, с одной стороны, их окружали любовь и сочувствие народа, с другой — сопутствовали им почтение и уважение {Grimm. ‘Deutsche Mythologie’. С. 861). Скальды играли на арфах и пели о подвигах героев, но, кроме них, пели и гости, потому пение всякому было почетно, всякому доступно. То запевала дева, словно лебедь белоснежный (Gunnarslagr, с. 3), то сам король брал у певца арфу и пел. По скудным известиям о жизни разных скальдов можно догадываться, что они состояли при королях как должностные лица и, следовательно, были певцами княжескими. Так, в одном месте упоминается о двенадцати певцах, служивших у короля. Другие же певцы ходили с места на место, посещали далекие страны. Певцы считались равными героям, были людьми благородными (edel Spielmann), на королевском пиру занимали одно из почетных мест и пользовались всеобщим уважением. Так, говорит сага, одному певцу, Изунгу, король подарил свой золотой перстень, полученный от матери, да еще одежду из пурпура с золотом — свое королевское платье, да еще каждый из гостей дал певцу по марке или по две (Raszm. ‘Heldensage’. С. 445). К перехожим певцам принадлежали слепцы, слепые уличные певцы, которые также рассказывали народу о делах его предков (Grimm. ‘Heldensage’. С. 376, 399,475). Здесь не место распространяться о связи скандинавских преданий о Браги и Квасире с подобными преданиями славянскими, но заметим, что у обоих этих племен существовали одни и те же верования, и личность славянского певца окружена была тем же самым мифическим светом, как и у скандинавов. Вещие певцы жили у князей, если только в древности были князья, и бродили по жилищам, вдохновляя народ на великие подвиги. По всем вероятиям, они были известны и другим народам, и поэтому к одному месту из сатир Ювенала (сатира XVI, строка 3), где говорится о бардах и друидах, Схолиаст прибавляет: ‘друиды, т. е. славяне — Druidae i Slavi’ (Dyffenb. ‘Orig. Europ’. C. 246). Таковы-то были три славянских певца, которые в 590 году с гуслями в руках зашли во Фракию к императору Маврикию {Theophil. ‘Historia’. VI, II). Народные певцы представляли собой видимую духовную связь между различными славянскими племенами, жившими около тихого Дуная, и тем более что тогда певцы и песни разных племен имели много общего между собой, родного, пели, может быть, об одних и тех же предметах (см. ‘Исторические очерки’ Буслаева, т. I, с. 390). Здесь, на славянском юге, и потом у южно-руссов развивалась до высокой степени совершенства славянская поэзия. Еще в кочевом быту южный славянин не мог обойтись без песни, и бандура и кобза были принадлежностью всякого человека, жившего на коне, отчего в одной песне и называются они подорожными. В украинских песнях сохранился нам следующий образ кочевника-певца, казака-бандуриста:
Ой на Татарских полях,
На козацьких шляхах,
Не вовки-сіроманці квилять-проквиляють,
Не орли-чернокрильці клекочуть и під небесами лігають:
То сидить на могилі козак старесенький,
Як глубонько сивесенький
У козбу грае-вигравае,
Голосно спивае…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Будут мене вовки-сіроманці зустрівати,
Будут дідом за общом коня мого заидати.
Кобзо ж моя, дружино вірная,
Бандуро моя малеваная!
Де ж міни тебе діти?
А чи у чистому степу спалити?
И попілець по виру пустити?
А чи на могилі положити?
Нехай буйний вітер по степах пролітае,
Струни твоі зачіпае,
Смутнесенько, жалібнесенько грае-вигравае.
(Кулиш. Записки о Южной Руси. Т. I. С. 187)
И эта бандура, сопровождавшая еще кельтов на длинном их переходе из Азии через всю Европу (‘Chants populaires de la Bretagne’, XXXIV), сохранилась до сих пор, кроме Украины, еще у болгар под именем гуслы.
Народные певцы у болгар и сербов — нищие слепцы, как и в Украине. В Болгарии ими населены город Битола в Македонии и село Балдево в Тракии, в Филиппольском округе. Отсюда и названия балдевский просек, битолъский просек, и пословица: ‘зачервил са като балдевски просек’, т. е. покраснел, как балдевский нищий. Промышляя пением, они ходят по селам и городам, поют и собирают милостыню. Они поют народу о Марке Кралевиче, болгарском народном герое, о его войнах с турками, венгерцами, дукатинцами и гатинцами, они поют народу о прошедших его судьбах, как сербские певцы о Косовской битве. И, слушая их, старушки плачут, дети воспитываются, а старики почесывают чубы, заряжают винтовки и идут в горы. Очень редко встречаются у них духовные стихи, и новейший издатель этих стихов, г. Бессонов, напрасно старается обратить сербских и болгарских кобзарей в калик перехожих.
Южнорусская песня развивалась на братских, народных пирах, сохранившихся в великорусских беседах, а потом на княжеских пирах. На этих пирах, по словам былин, раздавались звончаты гусли гусляров, играли и пели скоморохи, гудошники и слепцы, бывшие еще тогда певцами народной славы. Начинал, говорит былина, гусляр по струнам похаживать и голосом поваживать, все примолкали и слушали, окончилась песня:
Нацяли гудосьников удобривать,
И вином-то их стали попаивать.
Из этих певцов южно-русского племени вышел в XI веке знаменитый певец Боян, память о котором сохранило нам ‘Слово о полку Игореве’. Боян — певец княжий — Святослава и его детей Романа и Олега (1076-1115) — был представителем старых словес (т. е. преданий, славянского племени, был соловьем старого времени, как его называет певец ‘Слова о полку Игореве’, достойный преемник Бояна. Боян, говорит Буслаев, был житель лучшей, образованнейшей страны, именно Южной Руси. Вместе с особенностями южной речи и поэзии, на нем отразилась и ранняя образованность той страны, и в то время как на Волге, на Шексне и на Белоозере кудесники творили разные чудеса, а в Новгороде волхв собирал около себя народ против князя и епископа, наш южнорусский певец был уже другом князей, и не только прославлял их подвиги, но и осуждал усобицы (Буслаев. Исторические очерки. Т. I. С. 399).
Певец Игоря (1185-1186), переносящий свои думы на историческую почву, и Нестор, вносящий в летопись поэтические предания народа, были лучшими представителями просвещения Южной Руси до конца XII века и указывали на прекрасное будущее впереди. Но с передвижением истории на север перешли туда и киевские поэтические предания. В северной жизни народ разошелся с остальным обществом, старинная песня замерла, но и сам народ не мог сохранить вполне свою первоначальную чистоту и вместо народного певца выслал из среды себя калику перехожего. Киевская Русь разошлась по областям и потом перешла в Москву и затем, в лице староверов, в болота и леса Олонецкой губернии. И подобно тому как на берегах Северного моря находят остовы допотопных мамонтов, спасавшихся от всеобщей гибели, так в Олонецкой губернии открывают теперь окаменевшие киевские былины, унесенные народом от древнерусского разгрома. Южная Русь, напротив, продолжала свою народную жизнь, развивала далее древние поэтические предания и во всей целости сохранила до наших дней старинный образ народного певца. В нынешних украинских слепцах-старцах мы находим все черты древних славянских и германских певцов, и эти черты мы проследим по драгоценным заметкам, изданным Кулишом в ‘Записках о Южной Руси’.
Украинские слепцы-старцы — это или неспособные к земледелию работники, или нищие, сохраняющие из поколения в поколение народные думы и предания. Они певцы и вместе музыканты. Призываемые народом, они ходят по хатам и поют, получают за это плату и часто, нажив деньгу, сами покупают хату с огородом, обзаводятся женою и детьми и платят подати наравне с другими крестьянами. Песня и музыка не мешают им заниматься ремеслами, например, вить веревки, вязать крестьянскую упряжь и т. д. Некоторые же, приобретя хату, заводят школу певцов. Такие хозяева старческих ватаг носили прежде названия старческих королей. Главная принадлежность украинского слепца — это его музыкальные инструменты, редко — лира, род скрипки, а чаще всего кобза или бандура, отчего они и называются кобзарями и бандуристами. Это не мертвые и часто тупые фигуры великорусских калик, поющих о том, чего они не понимают, — нет, это живые люди, с живою душою, болеющие и страдающие, страдающие до того, что плачут, когда поют. Певец дум, говорит Кулиш, часто бывает растроган содержанием песни, его голос дрожит более и более, и, наконец, рыдания прерывают на несколько минут и пение, и музыку. Песни и думы его — его драгоценность. Всякого встречного певец угостит семинарским псалмом или чечеточною (Записки о Южной Руси. Т. 1. С. 100) и только с приятелем и близким человеком поделится старинной, дорогой ему думой. Поэтому кобзарь поет не оттого, что песни — его промысел, а в силу своей поэтической природы: он не может не петь, он в песне отводит свою душу. ‘Инлді и в ночи встану, граю собі, граю…’ — рассказывал один из кобзарей. Малороссийские нищие, говорит Кулиш, занимают первое место по развитию поэтических и философских способностей. (Ср. ‘Chants populaires de la Bretagne’. Villemarqu. 3-е ed., t. 1-er, XXXII). Они почти все слепы. Немногие из них поступают в разряд нищих, т. е. собирателей милостыни по какому-нибудь калечеству (в Великороссии — решительно все), еще меньше — по лукавству и охоте к праздношатательству. Лучшие из них живут в деревнях, где их все знают. Города решительно портят нравственность нищих (Записки о Южной Руси. Т. 1. С. 43). Это — передовые люди своего сословия, прибавляет Жемчужников. Они принадлежат к тем честным беднякам, которые, несмотря на свою нищету и безграмотность, бодры духом, свежи чувством и разумом, которые трудом заработанный грош тратят не на облегчение вопиющей своей бедности, но отдают его на обучение грамоте какого-нибудь близкого (‘Основа’. 1861. VIII, XVII, 2). Кроме того, это все люди глубоко религиозные, чуждые суеверий, преданные Церкви (Записки о Южной Руси. Т. 1. С. 46-50), чего и тени нет у северного калики перехожего. Душа их исполнена глубокой нежности, и лучшая отрада для них — ласкать детей и играть с ними (Там же. Т. 1. С. 66). С Киевской Русью, предвинувшейся на север, ушли туда и киевские былины, и в памяти украинского певца сохранились только те, которые ближе были к жизни, как, например, предания о Золотых воротах в Киеве, о морских походах Руси под Византию, об Олеше Поповиче. Но зато вся последующая история юга, со всеми ее радостями и страданиями, жива в украинских песнях, часто имеющих цену летописи. Дух же, проникающий все эти думы и песни, — это любовь к матери Сечи (Січь мати) и к отчизне Украине, которую певец любит больше всего, и любит наравне с последней украинкой, которая также в своих песнях поет о милой Украине. И если после песни украинскому певцу остается что-нибудь еще дорого — так это его бандура, неразлучная его спутница, поверенная его дум, его вздохов, — бандура, разгоняющая всеобщую тугу и сопровождаемая всеобщими благословениями. Так плачет бандурист, принужденный расстаться со своей бандурой: ‘Ти ж була моею втіхою, тиж розважала мене у всякий пригоді. Багато людей вельможних, багато лицарства славного и всякого народу православного слухали твоіх пісень! Де ти не бувала, якоі при годи не дознала? Чи раз же ти мою голову из шинку визволяла? Чи раз же ты в заставі лежала, той нігде ж ти не застряла! А тепер довелось мині с тобою разлучатись, за чотирі карбованиі рублі тебе в чужі руки оддавати, то й по вік вішний, може, тебе не видати!..’ (Там же. Т. 1. С. 199).
На севере, куда мы теперь переходим, народ сохранил древние киевские былины и побывальщины почти в том виде, как они создались, и только на мотивы их он пел о Гришке, о Грозном, о страдалицах-царицах и царевнах и т. п. С большей жизнью сохранились песни обрядные и праздничные, для пения которых певец-народ принимал характер древнеславянских певцов. Таковы, например, песни (колядки), распеваемые во время коляды. Лица, поющие колядки, называются в Белоруссии волочобниками от слова ‘волочиться’, т. е. ходить с места на место с пением, иначе — перехожими. Волочобники — это певцы, которые ходят с пением по деревням в ночь с воскресенья на понедельник Пасхи (ср. Памятники народного быта болгар. Т. I. С. 210. Л. 216,. Они приносят мир и счастие дому, и хозяева ждут их как благословенных гостей. Певцы набираются из крестьян, ходят партиями (ватагами) от 8 до 20 человек. Глава партии — починальник — мужик зажиточный и богатый, и он начинает песнь, а подхватники подхватывают, он же получает и подаяние, которое собирает особое лицо, называемое мехоношей. Вместе с певцами ходят и музыканты, одна или две скрипки и дударь. Как странствующие певцы бретонцев, подойдя к двору, стучатся и посылают хозяину благословение, и если отворят им, то входят, иначе проходят мимо (‘Chants populaires de la Bretagne’. XXXIV), так и волочобники, подойдя к дому, стучатся в окно, приветствуют хозяина и становятся в полукруг, в середине — починальник, и он затягивает первый стих, а подхватники припевают, затем поется второй стих и т. д. Во время пения подхватники хлопают в ладоши, а запевала сопровождает свои слова приличными телодвижениями. По окончании пения из среды певцов выделяется один и говорит хозяину приветствие (‘Пантеон’. Т. III, ‘Русский дневник’. 1859. No 101). Эти волочобники и другие праздничные певцы представляют теперь последние следы народных певцов в северной России, народный же певец как самостоятельный деятель здесь совершенно утратился, так что история не помнит ни об одном из них, и Кирша Данилов, если он только принадлежал средней или северной России, кажется каким-то случайным, исключительным явлением. Но с замиранием личности народного певца и с происходящим от этого замиранием народной жизни в то же самое время под влиянием книжным, под влиянием грамотника Древней Руси, преимущественно Московской, возникает на поверхности русской жизни мрачный образ калики перехожего. На нищих перешли черты древних мифических лиц, и поэтому сами нищие явились хранителями некоторых вещих словес древнего времени. В преданиях всех индоевропейских племен мы встречаемся с богами, которые путешествуют и странствуют по земле. Так, в песнях ‘Эдды’ ходят по земле Один, Гонир (Hoenir) и Локи и принимают на себя различные образы. В позднейших преданиях эти древние странствующие существа принимают христианские названия и обращаются уже прямо в нищих. Это последнее предание составляет существенную сторону русских народных легенд, а иногда и сказок. Так, например, в одной украинской сказке Иван Голик, владеющий нездешней силой, братается с нищим и делается каликой (Кулиш. Записки о Южной Руси. Т. 2. С. 76). И на том же самом основании, как небесные силы, с которыми бьются богатыри и погибают, как эпитеты святая Русь, святорусская земля и пр. (Буслаев. Русский вестник. Т. XXXVIII. No 3. С. 49, 51) означают не христианские, а древнемифические понятия, так точно и нищий — как святой, имеющий святое происхождение (см. ниже), должен быть понят в древнейшем мифическом смысле, как и понимает его народ. На основании мифического происхождения получают значение и все принадлежности нищего: сума Лазаря — святой кошель (Bettelsack), милостыня Лазарю — святая милостыня, палка Лазаря — нищенский посох (Bettelstab), который, однако, у нищих часто бывает набит деньгами (Афанасьев. Сказки. Вып. 6. С. 122). Наконец, можно думать, что на образ нищего прямо перешло какое-нибудь древнее мифическое существо, и поэтому в настоящее время видимое сострадание к нищему часто не что иное, как тайное сочувствие к забытому по имени богу (ср. Grimm. Mythologie. С. 862. Прим. 2). Таким образом, калики перехожие как древние мифические лица и как певцы вещих глаголов сохранили до наших дней, донесли по памяти, как они сами говорят (‘Песни’ Киреевского. Вып. 2. С. 275), древнейшие космогонические предания о сотворении мира и сохранили даже самую древнюю форму предания, именно загадку, которая составляется из вопросов и ответов. В каликах перехожих сохранились некоторые черты древних славянских певцов, которые мы легко заметим, освободив их от древнерусской отделки.
Старинная песня о сорока каликах с каликой, записанная Киршей Даниловым, говорит, что калики выходили из Ефимьевой пустыни, из монастыря Боголюбова, но это известие должно понимать гораздо общее, т. е. что калики жили преимущественно около монастырей и у монастырских ворот было главное поприще их деятельности. Ходили они артелями по сорока калик с каликой, во главе артели (ватаги) стоял атаман, которого выбирали в кругу. На каликах надеты были сумки и подсумки, в руках у них были клюки. Придя на место, они становились в круг, клюки-посохи в землю втыкали и на них вешали сумочки. В этих наружных признаках калик перехожих мы находим, без сомнения, черты древних славянских певцов, и точно такие же намеки на старинную нравственную чистоту певцов мы можем видеть в названии калик удалыми и дородными молодцами и в том, что у них очень строго наказывались грехи. Калики перехожие, продолжает песня Кирши Данилова, были удалыми и дородными молодцами, и водились за ними грехи — воровство и женский блуд (рассказывается в духе Древней Руси), а потому в каличьей артели был положен устав:
Кто украдет, или кто солжет,
Али кто пустится на женской блуд,
Не скажет большому атаману,
Атаман про то дело проведает, —
Едина оставит в чистом поле
И окопать по шею в сыру землю.
Ходили они по селам и деревням, по городам и пригородам и собирали милостыню, чем бы, по словам песни, молодцам душу спасти. Вещий голос древнего певца слышится в зычном крике калик. Этот крик, которым они прошают милостыни, так силен, что от него
С теремов верхи повалялися,
А с горниц охлопья попадали,
В погребах питья всколебалися.
(Бессонов. Калеки перехожие. Вып. 1. С. 10)
Брали они милостыню не рублем, не полтиной, а целыми тысячами. Заходя в боярские и княжеские терема, садились за стол, им подавали вино и сладкие кушанья, они ели, пили, потешалися. Таковы древние черты общего наружного вида калик, указывающие на то, что в древности они были истинными народными певцами. Но этим и ограничивается их родство с народом, и во всем остальном, т. е. в личности калик, в духе, проникающем их песни, и в том, как народ понимает калик, они — чистейшее произведение Древней Руси, где мифические верования получили мрачный, дьявольский характер, где в слепоте видели связь с нечистыми силами и самые певцы сделались представителями нечистой силы.
Как из уродов, на основании народных поверий, выходили юроды, юродивые, так из калек — калики перехожие. На основании довольно темных для нас древних верований, когда слово бог имело более частное значение, всякий человек, лишившийся зрения, языка, членов тела, переходил поэтому в ведомство бога, ему благоприятствовали вышние силы, он делался убогим (чешек.: ubozatko, nebozatko, nebozak, nebozez, nebozka, укр.: небога, неборак, небожник, русск.: небога). Но когда народ стал видеть в калечестве присутствие враждебной силы, когда стали делать заговоры от слепого знахаря (‘Архив историко-юридических сведений’ Калачова. II, VI. С. 1-7), то и самое слово убогий было перенесено на дьявола. Прежние слепцы с их вещим значением обратились в провидош, как называются лазари в Каргополе (‘Олонецкие губернские ведомости’. 1857. No 26-27) и в Вологодской губернии, просить милостыни — то же, что кликать. (‘Опыт областного великорусского словаря’). Отсюда — нищие, получающие силу отыскивать некоторые травы, например, траву нечуй-ветер, а встреча с нищим слепцом, или, как сказано в одной рукописи, кто слепца стрячет, считалась дурным предзнаменованием (Щапов. ‘О расколе’. С. 750). Эти-то мрачные, слепые нищие, жившие только для сбора милостыни, которую они сбирали, распевая лазаря, сами стали называться лазарями. Отсюда переносное значение, по которому лазарями называются все, надоедающие своими просьбами, канючащие, притворщики: ‘полно лазаря-то петь’, говорят. Лазари не знают ни песен, ни исторических былин, поют одни стихи. Стихи калик изданы недавно г. Бессоновым, который почему-то назвал каликов калеками (Калеки перехожие. Сб. стихов и исследование П. Бессонова. Ч. I. Вып. 1, 2 и 3). Бессонов преклоняется перед каликами с каким-то благоговением. Для него ничего не существует выше калики. Он видит каличьи черты в позднейших преданиях об Илье Муромце, а Илья Муромец у него — представитель народа, поэтому каличий характер, кали-чий дух есть, по Бессонову, ступень народного развития. По-нашему, если это ступень, то ступень самая низкая, на которой народный дух, народные предания являются, как мы сейчас увидим, в самом искалеченном виде. На этой ступени калики сходятся с морелъщиками, скопцами и самосожигателями (см. ‘Сборник русских духовных стихов’, составленный Варенцовым), но, несмотря на все это, Бессонов любит их с какой-то врожденной страстью: ‘С ранних лет, — говорит он, — останавливал я внимание на этих лицах’. Собрание стихов калик перехожих у Бессонова, по его словам, превосходит тысячу, и все они, по большей части, принадлежат средней и северной России, на которой Древняя Русь оставила такие твердые следы. Напротив, в Украине, где, как мы видели, сохранился во всей чистоте древний образ народного певца, калики почти неизвестны, а если бывают там, так это захожие с севера. Бессонов сожалеет о большом недостатке у него каличьих песен из Малороссии и думает, что при обилии этих песен для прочих еетеей Руси и всего православного славянства было бы горько и досадно только здесь (т. е. в Украине) остаться в нищете, и призывает к содействию всех молодых (?) украинцев. Но, во-первых, кого ни призывайте, г. Бессонов, никто никогда не пришлет вам украинских каличьих стихов по тому самому, что они не существуют. Во-вторых, все, которые не считают каличьи стихи за своеобразные и самобытные произведения народного творчества (Бессонов. Калеки перехожие. Вып. I. С. 1), искренно возрадуются, узнав, что украинский народ до того умел сберечь себя, что у него нет ни калик, ни каличьих песен, а есть благоуханные женские песни, есть исторические думы да еще чистые народные певцы, подобные сербским старцам-кобзарям, поющим о Косовской битве, и болгарским старцам-гуслярам, рассказывающим о Марке Кралевиче.
Стиль каличьих духовных стихов, говорит профессор Буслаев, упорно остановился на романской варварской эпохе и только закоснел, будучи скован теологическим началом, которому Византия строго подчинила поэзию и искусство (‘Русская речь’. 1861. No 26). В них место былевого творчества заменило книжное предание, а древние верования получили мрачный, дьявольский характер. Что же касается до художественного значения каличьих песен, то об этом лучше всего говорят сами песни, перешедшие мало-помалу в грубые вирши, даже неспособные к чтению.
Вместо светлого содержания народных песен в стихах калик преобладает сила злая, сила змея, змеища, змея Горынища, муки змииные, что далее развивается в антихриста, приближение которого ожидается ежеминутно:
Скоро нам будет тое времячко злаго антихриста,
Время на три года будет и на шесть месяцев.
Человек на каждом шагу видит прелестного врага и диявола, и злой враг орудует всей человеческой жизнью, он даже уничтожает самодержцев:
А злый ненавистник враг,
Властолюбец богомерзкий,
Не может зрети самодержцов:
Вложи в зависть Святополка
Убить Бориса и Глеба.
(Калеки перехожие. Вып. 3. С. 666)
Вечная борьба с нечистыми силами далее переходит во вражду ко всему, что только возбуждало неудовольствие древнерусского грамотника, но о чем народ иногда и не слыхал. Мифическое предание о земле, принимающей кровь, обращается в землю, пожирающую кровь жидовскую, а отсюда ироды, силы жидовские, бусурманские, проклятые жиды и пр., от чего надо очищать землю святорусскую (Там же. Вып. 3. С. 543).
В том же духе идет плач о народах, захваченных дикими людьми и заключенных в темницах, и проклинаются Мамай и т. п.
О злодей, собака, неверный Мамай-царь!
За Мамаем-царем той же участи подвергаются Диоклитианы, безбожны Еллини и далее раскольники поганы, чего уж никто не сыщет в чисто народной литературе:
О Русь, о Русь, прекрасная страна.
В тебе живут татары злые,
Ругаются святыне раскольники поганы.
Отсюда же, как необходимое следствие, и скрежет зубовный, и песни гробам:
Вы, гробы ли, гробы,
Привечные нам домы.
(Сборник русских духовных стихов. С. 25, 42 56, 57)
Но, проповедуя народу вражду к раскольникам, калики перехожие сами держались многих раскольничьих учений. Так, например, они поучали о спасении в пустыне. Бегство из городов и сел и блуждание по свету, обусловливаемые то нуждами земли, то известными гражданскими обстоятельствами, представляют одну из замечательных сторон Древней Руси. Бегство народа прежде было или простым передвижением с места на место, или молчаливым протестом, но с конца XVII века оно стало обращаться в аскетическое учение о пустыне. При посредстве различных писаний возник в обществе образ пустыни, влекущей к себе всякого живого человека. У раскольников появилась секта странников, главным догматом которой было бегство от антихристова владычества, удаление от семейства и странствование в лесах и пустынях (Макарий. История раскола. С. 306). Дух же этой секты, существовавшей задолго до расколов, проникал всех, и раскольников, и нераскольников. Пойти в пустыню, где наши отцы угодили Богу (Бессонов. Калеки перехожие. Вып. I. С. 256), сыскать там старца, сделаться от него светозарным, и, оставив той злобный мир, стать дивиим зверем и тем спасти свою душу — таков был идеал Древней Руси, воплотившийся у калик в образ Иоасафа-царевича.
В дальней долине стоит прекрасная пустыня, и некий Иоасаф-царевич оставляет свой богатый дворец, отца, мать и бежит в пустыню в младых летах потрудиться и тем подражать Христу:
Тебе, Христе, подражаю,
Нищ и бос хощу быти,
Да с тобою могу жити.
(Там же. Вып. I. С. 260)
И вот говорит он мрачной пустыне:
На царския вси палаты златы
Не хочу взирати,
Покоев светлых, чертогов
Славы и чести премногой
Бегал, аки от змия:
Пустыня моя, приими мя
От суетна прелестнаго
Века мало времяннаго,
В своя младыя лета
Отвращуся от света.
Буду аки зверь дивий,
Един в пустыни бегая,
Во дни и в ночи работая.
Пустыня моя, приими мя
От суетнаго, прелестнаго
Века маловремяннаго,
Да во своя младыя лета
Отвращуся сего света.

——

Сего ради в тя прибегаю,
От антихриста убегаю.
Не знаю себе что и быти,
Да где мне главы подклонити.
Понеже антихриста дети
Всюду простерты имуть сети,
Хотят оне нас уловити,
К антихристу покорити,
Своим ересем осквернити,
А душу мою погубити,
И пивом своим напоити,
А веру Христову потребити.
Объяснив пустыне, что враги хотят погубить его душу и пр., млад-юноша просит пустыню взять его к себе:
Любезная моя мати,
Прекрасная моя пустыня!
Приемли меня в пустыню
От юности прелестныя,
Укрой меня, мать-пустыня,
В темныя те ночи,
Научи меня, мать-пустыня,
Как Божью волю творити.
Есть гнилую колоду:
Гнилая колода
Лучше царского яства,
Испивать болотную водицу
Лучше царского пойла.
Но пустыня не верит ему, она указывает ему на все соблазны свои во время весны:
Как придет весна красная,
Все луга, болота разольются,
Древы листом оденутся,
На деревах запоет птица райская
Архангельскими голосами:
Но ты из пустыни вон изойдешь,
Меня мать прекрасную пустыню позабудешь.
Нет, отвечает юноша, я ведь недаром же вырос в матушке Москве, я умер давно для всего живого и светлого:
Не прельщусь я на все благовонны цветы,
Оброщу я свои власы
По могучия плечи,
Отпущу свою бороду
По белыя груди,
Я не дам своим вочам
От себе далече зрити.
Я не дам своим ушам
От себе далече слышать.
Я, продолжает он, буду жить в пустыне, невзирая на вольное царство, и тебя, мать моя прекрасная, не покину (Калеки перехожие. Вып. I. С. 217):
Про тебя, матерь пустыня,
И сам Господь знает,
Тебя, матерь пустыня,
Все архангелы хвалят,
И преподобные прославляют, и пр. и пр.
Эти последние стихи прямо указывают нам на книжное влияние. Тому же книжному влиянию и тому же аскетическому духу обязаны своим происхождением стихи о Лазаре и об Алексее Божьем человеке. Алексей Божий человек также оставляет в свадебную ночь свою молодую княгиню и отходит в иную землю за батюшкины грехи помолиться, за матушкины труды потрудиться и делается убогим: влас долгий,
Красота в лице его потребишася,
Очи его погубишася,
А зрение помрачишася.
Тем же самым странническим и плачевным характером отличаются и стихи об Иосифе Прекрасном. Гораздо важнее для нас, посторонних исследователей, а не для народа, который тут ничего не находит, древнейшие космогонические предания славян, сохраненные каликами в стихах о Голубиной книге. На лица же св. Егория и св. Николы народ перенес какие-то древние мифические лица, точно так же, как и на св. Дмитрия Солунского перенес он какое-то лицо героического периода. Но стоит лишь сравнить хоть предания о Голубиной книге, сохраненные каликами, с подобными преданиями германцев, то легко увидать, сколько в последних сохранилось жизни, свежести и величайшей художественности и как первые отупели среди византизма.
Таким образом, стихи калик, проникнутые книжным древнерусским духом, навевали на народ одну тоску, не принося ему ни нравственной энергии, ни какой-либо отрады в будущем. Поэтому в народе к каликам прислушивались только одни нравственно больные, только одни совершенно разбитые сердца, здоровые же отвращались от них, гоняли их от себя. И кажется, что это отвращение чувствовалось не только людьми, но и самыми деревенскими собаками — злейшими врагами калик. С одного конца вошли в деревню калики, а на другом — собаки уж подняли головы, и сбегаются, и страшным лаем провожают калик до другого конца деревни, и долго еще потом ворчат, хотя калики давно скрылись из виду.
Тупое повторение заученных фраз, соединенное с попрошайством, губительно действовало и на калик, и из них вырабатывались самые грубые личности со всевозможными пороками. Великорусский народ иначе не понимает блуждающих нищих, как ворами и мошенниками. Приводим здесь сказку, которую рассказывает народ про слепцов: ‘В Москве белокаменной жил один парень в работниках, вздумал на лето в деревню итти и стал просить у хозяина расчета. Только немного пришлось ему получить денег — всего-навсего один полтинник. Взял он этот полтинник и пошел за калужскую заставу, смотрит — сидит на валу слепой нищий и просит Христовым именем подаяния. Мужик подумал-подумал и сжалился, подал ему полтинник и сказал: ‘Это, старичок, полтинник, прими из него Христа ради семитку, а сорок восемь копеек дай мне сдачи’. Слепой положил полтинник в свою мошну и снова затянул: ‘Православные христиане, подайте Христа ради слепому невидущему!’ — ‘Что ж ты, старик, подавай мне сдачу’. А он будто не слышит: ‘Ничего, родимой! еще солнышко высоко, успею до двора помаленьку добрести’. — ‘Оглох, что ли? мне самому итти добрых сорок верст, деньги в дороге-то надобны!’ Взяло мужика горе пуще острого ножа: ‘Эй, — говорит, — старый черт! подавай сдачу, не то я с тобой разделаюсь по-своему!’ И начал поворачивать во все стороны. Слепой во всю глотку закричал: ‘Батюшки, грабят! караул, караул!’ Побоялся мужик беды нажить, бросил слепого. ‘Лучше, — думает про себя, — от греха уйти, а то неровен час — прибегут караульные, да еще в город поведут’. Отошед шагов с десяток или больше, остановился на дороге и все глядит на нищего: жалко ведь своих трудовых денег! А тот слепой на двух костылях ходил, и оба костыля при нем лежали: один — с правого боку, другой — с левого. Разгорелось у мужика сердце, рад всякое зло ему сделать: ‘Постой же, хоть костыль унесу, да посмотрю, как-то ты домой поплетешься!’ Вот подобрался потихонечку и унес один костыль. Слепой же встал и поплелся на одном костыле, следом за ним поплелся и мужик. Шли-шли, недалече от деревни, у самого-таки перелеска стоят две старых избушки. Подошел слепой к одной избушке, распоясался, снял с пояса ключ и отпер свою келью, только он отворил дверь настежь, — а мужик поскорей туда, забрался наперед его, сел на лавку и дух притаил: ‘Посмотрю, — думает, — что дальше будет?’ Вот слепой вошел в избушку, наложил на дверь изнутри крючок, оборотился к переднему углу и помолился на святые иконы, опосля бросил кушак с шапкою на прилавок и полез под печку, — так и загремели сковородки и ухваты. Маленько погодя, тащит оттудова бочонок, вытащил, поставил на стол и начал вытряхивать из мошны набранные деньги да в бочонок класть: у того бочонка сбоку горлышко было малое — так чтоб медному пятаку пролезть. Покидал туда деньги, а сам таково слово вымолвил: ‘Слава Богу! насилу пятьсот доровнял, да спасибо и тому молодцу, что полтинник дал: кабы не он под руку попался, еще дня три просидел бы на дороге». Сказка оканчивается тем, что мужик взял эти пятьсот рублей себе да еще у другого старца нашел пятьсот рублей и ушел (Афанасьев. Сказки. Вып. 6. С. 130). Нищий старец, поселившись близ народа, вносил в жизнь одни раздоры, делался общественной болячкой. ‘Некий старец просей, — рассказывает Филиппов в ‘Истории Выговской пустыни’, — попрося пришед в Суземок, ходя по скитам, милостыни прося, смиренным плачевным образом скитался по-сиротски и поселился в Пельяской скит, купи себе кельишко у некакой сироты, и ту водворяяся самовольно, а для его нищеты никто его сиротства ради не гонил вон. Но по Суземку хождаше, а овое и по волостям, прошая, и по кабакам скиташеся и вино пияше. А егда в Суземок приидет, являяся в Суземском согласии, а в мир исходя с мирскими соглашашеся, и после к себе и посестрию свою тут же приведе, и оная с ним прошаше и кормяшеся: и начаше оного старца добром вон высылати. Он же не слушает никого, и его выгнали, и он за это подал на Суземок донос’ (Филиппов. История Выговской пустыни. С. 426). В этих последних личностях, воссозданных народом в сказках, калики-слепцы переходят уже в обыкновенных нищих. Но обратимся еще раз к каликам. Говоря о народных певцах и о каликах, мы не имели ни малейшего намерения проследить историю народного певца, такая задача не по силам нашим. Мы ничего не сказали ни об индивидуальных отличиях народных певцов по племенам, ни об отличии княжеских певцов от народных, мы не указали на то, о чем именно пели певцы у различных племен и в различные периоды истории. Наконец, мы не видели различия певцов по характеру их быта, например, что школы, где воспитывались калики перехожие, очень мало имели общего с средневековыми школами духовных певцов из сирот, о чем говорится у Дюканжа под словом cantores, и что те и другие школы совершенно не были похожи на украинские школы кобзарей. Но если б и захотели мы проследить все эти и подобные им вопросы, то должны были бы отказаться, за недостатком сведений и материалов. История русского народа — terra incognita, древний быт славян — тоже, некоторые славянские племена, как, например, болгар, мы знаем только по имени, — и при таком положении науки многого не сделаешь. Поэтому в нашем труде мы ограничились указанием самых простых фактов. Мы указали, например, что народные певцы проходят с народом через всю его историю, и там, где они сохранили свое народное значение, там цела, чиста и свежа самая народность и светла ее будущность. Там только могут совершаться такие явления, что народный кобзарь, как Шевченко, в одно и то же время и полный представитель народа, и вождь его на пути добра, и лучший поэт просвещенного общества. Но там, где народные певцы изменили народному духу, вместе с певцами искалечиваются и общество, и народ. Тут уж великое счастье, если явится и Кольцов, оплакивающий свою печальную участь, и известный поэтому только на городских площадях, но совершенно чуждый народу. Не слыша песней, трогающих сердце и пробуждающих дух, народ опускается ниже и ниже. Так, известно, что русский народ вообще враг нищенства и побирушества, что это вообще здоровый, честный и гордый народ, но зато — в частности — в Украине очень редкий решится нищенствовать, а в Великороссии во многих местах нищенство обращается в привычку, в болезнь. В деревнях и селах около матушки-Москвы ни один, кажется, мужик не откажется выманить Христа ради гривенник. В Кунцове летом по воскресеньям мальчишки и девчонки, дети зажиточных мужиков, ходят толпами и не стыдятся собирать по копеечкам. Не лучше и самое общество. Есть множество таких диких господ, которые потешаются на дачах деревенскими ребятами, сбирая их и заставляя за копеечку ходить на голове, купаться в одежде, драться, бегать и т. п. Обращаясь к русскому нищенству, преимущественно великорусскому, мы увидим, что если непривлекательно положение народа, то положение общества еще хуже.

III
Нищий по древнерусским понятиям. Происхождение нищих. Разные роды нищих. Нищие как орудие для спасения. Смысл древнерусского благочестия. Милостыня и совершенное отсутствие милосердия. Нищие богаделенные, кладбищенские, дворцовые, дворовые, патриаршие, соборные, монастырские, церковные, гулящие, леженки

Переходя от ‘лазарей’ к нищим, мы должны прежде всего объяснить слово ‘нищий’. Древние святые люди, отрекшись от богатств сего мира, запирались в монастырях и делались нищими, а на этом основании в Древней Руси все наше благочестивое духовенство и монашество, как истинные наследники древнего благочестия, считались за нищих и в самом деле жили милостыней доброхотных да-телей. До сих пор еще у часовни Иверской Божией Матери стоят ряды монахинь и монахов, кто с книжкой, завернутой в пелену, кто с тарелкой. Точно то же, что и в Древней Руси: ‘с пеленами на сооружение просят’, — говорит ‘Стоглав’. Во всякой монашеской келье вы найдете известную лубочную картину, изображающую монаха, распятого на кресте, и испещренную различными символическими объяснениями, и, между прочим, ноги монаха прикованы к камени с надписью ‘нищета’. За этим естественным положением человека, усвоившего себе идею отречения от мира, следовали все праздношатающиеся, которые занимались нищенским подвигоположничеством.
К ним принадлежали вольные нищие, отрекающиеся от своей собственности и в Бога богатеющие, неся крест смирения и терпения (Снегирев {‘Московские нищие’, сочинение И. Снегирева // ‘Московские полицейские ведомости’.}). Было много таких, которые, ‘раздав имение родителей своих нищим’, нищали (‘Памятники’, изданные Костомаровым. Вып. I. С. 263), подобно блаженной Ульянии, которая, ‘милостыню безмерну творя, ревнуя прежним женам’, сама обнищала (Там же. Вып. I. С. 215). В рукописях Румянцевского музея (No 437) находится слово: ‘О некоем милостивом человеке, како продаде себе Христа ради и в милостыню отдаде’. Наконец, идут настоящие нищие. Это — неимущие, захребетники, бобыли, беглые, погорелые, ослепшие, спившиеся, идут они перед нами, и масса их постоянно увеличивается от отсутствия в жизни всяких человеколюбивых начал, от постоянных разгромов, пожаров, ежегодно истреблявших целые города, моровых поветрий, голодных времен, рабства и пр. и пр. Костомаров говорит: ‘Все обстоятельства тогдашней жизни так слагались, чтобы плодить нищую братию: их плодили и воеводы, и дьяки, и приказчики, и помещики, и ратные люди, и татары. Как набежит нагайская орда из степи да пожжет хлеб на полях, а в селениях избы, — жители, успев спастись от татарского аркана в болотах и лесах и очутившись без крова и без хлеба, расходились по Руси просить милостыни’ (‘Архив’ Калачова. Кн. 4. III. С. 35). Злочастие своей жизни так описывал русский народ:
И за то1 Господь Бог на них прогневался:
Положил их в напасти великия,
Попустил на них скорби великия
И срамныя позоры немерныя,
Безживотие злое, сопостатные находы,
Злую, непомерную наготу и босоту
И бесконечную нищету,
И недостатки последние…
(‘Горе-злочастие’. Памятники, изданные Костомаровым. Вып. I. С. 1. Ср. ‘Современник’. 1860. No 9. С. 263 — о корках хлеба, покупаемых теперь народом у нищих).
1 То есть за грехи русского народа, — так учили в матушке древней Руси.
В огрубелой массе нищих вырабатывались жестокие натуры, личности дикие и злобные. Возвысившись над своими собратиями, они делались атаманами, старостами, начальниками и давали нищенству дальнейшее развитие. На свете постоянно жило много таких благочестивых, которые для спасения своего чувствовали нужду в нищих, и вот, вследствие этого запроса на нищих явилось и производство их. Атаманы нищих собирали детей. Одни из этих детей были несчастными порождениями бедности и разврата, другие — краденные у матери, третьи — сманенные нищими или отданные им на воспитание. ‘Вот они видят ребенка на завалинке, выпрашивающего мирское подаяние, — ребенка, обезображенного в утробе матери, оборванного, грязного, возбуждающего и жалость, и отвращение, того только и нужно хитрому старику или старухе: ребенка сманивают, уносят силой или выпрашивают у бедных родителей, у вдовы-матери, обремененной семейством. Обливаясь слезами или обрадовавшись случаю избавиться от выродка, она сама отдает его добрым людям на попечение, причитает над ним, как над покойником, но успокаивает свою совесть тем, что благо (мол) его кормят, а (может быть) и святой будет, за нас грешных молить станет!’ (Бочечкаров. ‘О воспитании нищих’ // ‘Архив’ Калачова. Кн. 3. V. С. 52). Нищие за наем взятых ими детей платили по 80 копеек ассигнациями и по рублю в день, а за уродливых — и по 2 рубля (‘Чтения Общества истории и древностей’. 1861. Кн. I). Можно представить после этого сумму, которую ежедневно добывали нищие! Несчастные дети, вырастая на морозе, в голоде и в вечных побоях, скоро привыкают к своему быту. Девочка едва начала говорить, а уж повторяет известные формулы просьбы: ‘будьте отцы милостивы’, ‘сотворите святую милостыньку’, ‘поминаючи родителей во Царствии Небесном’, или: ‘подайти копеечку, подайти Христа ради’… И проходят мимо них миллионы благочестивых, подающих им копеечки, и вырастают они, и производят новые поколения нищих.
Вся эта лестница нищей братии поддерживается известным учением, которое отвергнуто духовным регламентом. Подачей милостыни выражалось у древнерусского человека чувство милосердия и сострадания. Если б не было нищих, благочестивый человек не мог бы утешить своей совести: подать нищему значило проложить себе путь к прощению от Бога (‘Архив’ Калачова. Кн. 4. III. С. 35). А потому и говорили, что ‘в рай входят святой милостыней’ (Летопись русской литературы. Ч. 2. С. XXIII), говорили, что
Нищий богатым питается.
А богатый нищего молитвой спасается.
(Румянцевский музей. No 365)
Поэтому же нищие считались красой церковной, Христовой братией, церковными людьми, богомольцами за мир, как говорит г. Снегирев, прибавляя при этом, что самое богатство церковное, по правилам св. апостолов, было (?) богатством убогих (Снегирев. ‘Московские нищие’ в ‘Московских полицейских ведомостях’). Написано было об этом много ‘слов’ и ‘поучений’. Так, например, в рукописях Румянцевского музея находятся: поучение некоего отца духовного — ‘как подобает милостыню творити’ (No 182, по рукописи XVI века), ‘о управлении души и о рассмотрении милостыни’ (No 359, по рукописи XVI века), ‘начало пути жизненному, еже поучатися Божественному Писанию и жити в нищете’ (No 361, по рукописи XVI века). Старец Павел Высокий оставил слово ко всему миру: ‘О холодности к нищим’, начинающееся так: ‘Почто затворяете врата от нищих?’ Слово, как увидим, относилось прямо к народу (рукопись XIV века — обзор духовной литературы). Один, например, так поучал в XV веке: ‘Милостыня дерзновение имеет ко Владыце невозбранно о душах грешных и от уз тяжких разрешает, к Богу на небеса возводит: творяй бо милостыню, той друг Божий наречется и в страшный он грозный день великаго Божия неумолимаго суда Христа умилостивит и добре свободит душу от вечных мук’ (Снегирев. Там же.). Живет человек долгое время, а все грабит, да распутствует, да пьет, да ест, как вдруг приходит смерть. И боится человек умереть без покаяния, боится Страшного Суда Божия и так молит смерть, обещая ей загладить свои грехи разными добрыми делами:
Я поеду в дом свой, побываю,
И много у меня в дому житья-бытья,
Много злата и серебра:
Я расточу свою казну
По церквам, по монастырям
И по нищее братие.
Хочу своей душе пользы получити
На втором суду, по прошествии.
(Сборникрусских духовных стихов. С. 129)
Поработать своему спасению значило раздать нищим имение. Стих ‘О Михаиле Архангеле’ начинается так:
Еще знал бы человек житие веку себе,
Своей бы силы поработал,
Разное свое житье-бытье бы пораздовал,
На нищую на братию на убогую.
(Там же. С. 137)
В стихе о спасении души говорится:
Да тихомирная милостыня
Введет в Царство Небесное,
В житье вековечное.
(Там же. С. 158)
Такова была общая норма спасения! Кроме того, сильным побуждением к пропитанию нищих была милостыня в виде эпитимии, налагаемой духовным отцом на кающихся грешников, потом поминовения усопших в третины, девятины, полусорочины, сорочины и годовщины, которые точнее и неупустительнее соблюдались в старину, чем ныне. И вот вам картина древнерусских поминок, созданная Костомаровым в его повести из времен XVII века ‘Сын’. Христовы слова ‘нищие всегда имате’ запечатлелись над всей историей России. Казалось, откуда бы взяться такому обилию нищих в стране, такой девственной и мало населенной? А между тем, где только отправлялось поминовение по усопшем, являлось их чрезвычайное множество. Как вороны на добычу, стекались они на эти грустные пиры. Когда хозяин, священники и причет проходили из церкви в дом с кутьей, нищая братия поднимала нестройный вой и плач, смешение всевозможнейших звуков. Иные просили милостыни, затягивая самым плачевным напевом: ‘Побейте меня да покормите! Руки-ноги поломайте да милостыньки Христовой подайте!’ Женщины заводили всеми родами пискливых дискантов, в которых нельзя было разобрать ни одного слова, а так называемые божий старцы, полунищие, полумонахи, обрекавшие себя, как они говорили, на странническое житие, не просили, а пели нравоучительные стихи о кратковременности человеческой жизни и о превосходстве монастырского жития пред мирским (С. 35).
Благочестие, вызывавшее милостыню, было сильно, но оно далеко не достигало своей цели — оно замерло при самом своем начале. При полном отсутствии в жизни нравственных начал, как мы уже заметили, дела милосердия и любви остановились на одной форменной стороне милостыни, на признании только одного акта милостыни, и отсюда произошла так называемая копеечная подача, которая, в свою очередь, выработала себе новую форму сороковой милостыни. Верование в число 40 есть остаток древних мифов, удержавшийся в жизни под другим смыслом. В ‘Повести о Щиле’ (по рукописи XIV века в ‘Памятниках’, изданных Костомаровым, No 2) архиепископ Иван велит сыну Щила молиться за погибшего отца: ‘и повеле на 40 дней у 40 церквей сорокоусты дати священником с причетниками довольно, да поют в те дни по 40 панихид и литургии неизменно, а в ту 40 дний милостыню беспрестанно творить’, и продолжать это до тех пор, пока отец Щила совсем выйдет из ада. ‘И, в самом деле, прежде Щилова голова высунулась из ада, потом он сам до пояса, а потом и весь вышел’. Во время беременности, говорит Авдеева, когда женщина не имеет аппетита, берут у нищих 40 милостынь, т. е. 40 кусков хлеба, и она ест их (‘Записки о старом и новом быте’). Движимые благочестием богомолки ходят по монастырям и подают милостыню. Что же они делают? Они покупают связку крошечных баранок (величиною в полкопейки), которые нарочно для сего пекутся, и продаются связками по 40 штук, и разделяют их на каждого нищего по одной бараночке, что называется сороковой милостыней, имеющей особенное свойство спасать душу. Таким образом, из обширного развития древнерусской милостыни не вышло ничего, кроме копеечной милостыни и множества нищих, ничего, кроме легкой возможности старой девке замолить грехи своей молодости, купцу прикрыть во зле нажитое богатство, подьячему успокоить свою нечистую совесть, и все это за поданную ими копеечку, как будто этим они сделали какое-нибудь доброе дело. Смысл благотворительности, а следовательно и размер ее идут параллельно с народным развитием. У нас народу дают копейку, чтобы он не умер с голоду, а в древних Афинах бедным платили деньги, чтоб они могли наслаждаться театральными представлениями. Что, кажется, хуже римской черни, но и это была классическая чернь, требовавшая, кроме panem, еще circenses (хлеба и игр). Милостыня, обращаясь в пустую форму помощи, в дело лицемерия и освящаясь в этом виде привычкой и потворством, вытесняла из народного сознания настоящее понятие о благотворительности, уничтожала в зародыше малейший порыв к доброму делу. ‘Гибнут, — говорит г. Курбановский, — целые семейства от неимения средств выйти из случайной беды, а между тем щедрая благотворительность неразборчиво распространяется на зрячих слепых и хромых, способных бегать’ (‘Современник’. 1860. IX. С. 260). И из этой древнерусской бесчувственности, породившей пословицу, что на Руси ‘никто с голоду не умирал’, происходило и то, что плохо действовали многочисленные указы, направленные против нищих, что наши попечительные комитеты о нищих, составленные (по 427-й ст. Свода законов, т. XIV, о содержащихся под стражею, 33-38) из местных архиереев и начальников губерний, так мало приносили пользы. В 1854 году губернские и уездные комитеты 17 губерний доносили, что распоряжения о приведении в исполнение высочайшей воли касательно искоренения нищенства сделаны, но действий по сему предмету не было вследствие непредставления полициями нищих, хотя таковые и имеются в городах. На этом основании в 1855 году из 63 губернских комитетов, кроме столичных, действовали только 12, из 360 уездных — 7! (Там же).
Эти-то спасающие грешников нищие разделялись на богаделенных, кладбищенских, дворцовых, дворовых, патриарших, соборных, монастырских, церковных, гулящих и леженок. Нищие, имевшие пристанище в избушках, назывались богаделенными. ‘Они, — говорит Снегирев, — имели ночлег и пристанище в укромных избушках, кельях и клетях, кои рассеяны были по улицам, переулкам в Кремле и Китае, Белом и Земляном городах, при церквах, часовнях и монастырях’. Каменные богадельни стали строить со времен Елисаветы Петровны. Множество богаделен, упоминаемых в XVII веке, никакой не приносили пользы для призрения бедных. Если кому и удавалось жить там и получать содержание, то это были случайные люди, дармоеды. Царь Иван Васильевич Грозный восстал против них на Стоглавом соборе и велел всех их повыгнать из богаделен. Все же остальные, находившие в богадельнях кров, были обыкновенными нищими, которые только назывались богадельными. До сих пор существуют богадельни при кладбищах, живут там нищие старухи, и всякий раз, когда кого-нибудь хоронят, богаделенки не дадут спокойно зарыть могилу и требуют милостыни. При царском дворце, в Кремле, существовали нищие под именем богомольцев верховых, которые от царя получали не только пищу, но даже и жалованье, и форменную одежду. Они дожили до Петра и раз просили у него кормов и жалованья, какие они получали при его родителях (Снегирев). Ко дворам, где хранились царские запасы, также приписаны были нищие, и были чем-то вроде служащих. Таковы были нищие Аптекарского двора (Записки Отделения русской и славянской археологии. Архив. П. С. 71). Были нищие, жившие при соборах, по свидетельству г. Снегирева, вроде штатных. ‘Так, сидевшие при Успенском соборе убогие и калеки именовались успенскими’, другие — архангельскими, Васильевскими (Василия Блаженного) и чудовскими. ‘Успенских нищих было 12, вероятно, по числу 12 апостолов’ (Снегирев. Там же. С. 25). Были, вероятно, нищие и при областных соборах, как видно из писцовых книг города Мурома 1637 года: ‘В осыпи ж позади церкви Николы, что за Хлебным рядом, место дворовое соборного протопопа Федора, а ныне на том месте двор соборного пономаря Васьки Тимофеева да четыре кельи, а в них живут нищие, платят соборному протопопу Федору с братиею на год с кельи по гривне, итого 12 алтын, 2 денги’ (‘Владимирские губернские ведомости’. 1853. No 45). Известны патриаршие богадельни, называвшиеся домовыми или келейными. Для содержания патриарших нищих собирались пошлины с церквей, по 3 алтына с каждой, и пошлины собирали десятники, недельщики, наместники. При монастырях состояли целые слободы нищих, как, например, при Новгородско-Хутынском и Троице-Сергиевом (История российских иерархов. С. 2). Для монастырских нищих выдавались от царей руги и милостыни (Собор 1557 г.). В писцовых книгах города Мурома значится: в городе четыре двора монастырских, ‘а в тех дворах 63 человека дворников — бродячих людей, тягла не тянут и никаких податей не делают, а люди бедные, бродящие, кормятся своей работой, а иные питаются Христовым именем’ (‘Владимирские губернские ведомости’. 1853. No 44). То же было и при церквах. Около каждой церкви была одна или несколько изб, где жили церковные нищие. Несчетное количество церковных нищих наполняло северную часть Новгородской области. Вслед за ханжами и раскольницами тянулись туда из Московского царства и толпы нищих, и там, в глуши и в неведомых заозерных пространствах, наполненных церквами и монастырями, они селились целыми слободами. Вот несколько мест из новгородских писцовых книг XVI века: ‘Обонежской пятины, погост Имоченитской на Ояти а на погосте церкви… да 10 келей, а в них живут 12 братьев чернцов, да 5 келей, а в них живут нищие бельцы, старицы’ (Неволин. О пятинах Новогородских. VI). ‘На Рождественском погосте 11 келей, а в них 14 стариц, да 15 келей, а в них живут нищие старцы и старицы’ (Там же. С. 173). ‘Погост Покровский — на Вытегре за Онегом, а на погосте 20 келей, живут в них старцы’ (Там же. С. 175) и т. д. По другим писцовым книгам видно, что в 1674 году ‘на Белоозере и на посаде посадских же людей старых и увечных, и которые бродят в мире — 112 дворов, а людей в них живут 189 человек’ (Акты юридич. С. 256). В Муроме, например, в 1637 г. считалось ’47 келей черных старцов и стариц, да 8 келей нищих, да на монастырских же церковных землях 104 дворишков бобыльских’ (‘Владимирские губернские ведомости’. 1853. No 49). Число нищих, живших при московских и новгородских церквах, было громадно. О церковных нищих до нас дошли два распоряжения. Судебником царя Ивана Васильевича ( 91) велено было нищих от церкви удалять: ‘на монастырях быти нищим, которые питаются от церкви Божией’, а патриарх Иоаким в 1678 году велел сломать нищенские избы, стоявшие по улицам, а нищим приказал жить у церквей, где пристойно (Литературный вечер. М., 1844. С. 21).
Наконец, калики и леженки, свидетельствует г. Снегирев, имели днем постоянное пребывание на мостах: Старом Каменном (Троицком), на Никольском, Спасском и Куретном, потом на Всесвятском, или Берсеневском, у Троицкого подворья в Кремле и на Варварском крестце, также на других крестцах. Там было сборное место нищих из разных сословий, там сходились удрученные бедностью, старостью или недугами певцы Лазаря, по большей части слепые, жалобным, заунывным голосом испрашивавшие себе подаяние, там же выставлялись гробы для сбора в них милостыни, а божедомы вывозили из убогого дома в тележке подкидышей.

IV
История нищенства в России. Княжеские нищие. Благотворительность царей и цариц. Иоанн Грозный и его ‘Стоглав’, не имевший никаких последствий. Нищие до Петра. Петр запрещает нищих и милостыню. Меры правительства для искоренения нищенства. Они вызывают или оппозицию, или безучастие. Монастыри, владеющие миллионом душ. Нищие после 12-го года

Все дошедшие до нас памятники доисторической жизни славян свидетельствуют, что в то время нищих не было, да и неоткуда было им взяться, народ жил замкнутыми родами, а земля была велика и обильна. Но при Владимире уже упоминается о баснословном числе нищих, а при Ярославе они получают юридическое положение в обществе, делаются людьми церковными. Как установилось тогда понятие о нищих, мы можем видеть из следующих летописных указаний. В 1113 году вдова Святополкова разделяет богатство свое ‘в монастыри, попам и убогим, яко дивитися всем человеком’. В 1154 году Ростислав раздает монастырям, церквам и нищим порты, золото и серебро. В 1187 году Ярослав Галицкий раздает все имение монастырям и нищим. В 1194 году Святослав Всеволодович нищих милует. В 1195 году ‘Давыд, позва манастыре все на обед, был с ними весел, милостыню сильну раздава им и нищим, и отпусти я’. Сплетая похвалы князьям, книжники и грамотники не думали отыскивать в них каких-либо гражданских или военных добродетелей, они пели на все голоса об одном княжеском нищелюбии. Про Владимира говорили, что он роздал однажды нищим 300 гривен. Если то была новгородская гривна, то выходит, согласно Погодину, что он роздал 3000 рублей, а если киевская, то 2000 рублей серебром, сколько же было тогда нищих и откуда это они вдруг могли явиться, словно налетевшая на землю саранча?..
Много хвалят в 1212 году Всеволода Юрьевича и плачутся по нем как по кормилеце нищих. Про одного князя говорят, что он ‘кормитель бяшеть чернцом, чернецам и убогим и всякому чину, яко возлюбленный отец бяшеть, паче милостынею бяше милостив’, а про другого, что он утешал нищих (Полное собрание русских летописей. Т. II. С. 221, 390). Не будем снова повторять все эти похвалы, продолжающиеся от XII до XVIII века, а лучше обратим внимание на самый характер столь похвальной благотворительности. Русские цари перед наступлением Великого поста, на сырной неделе, раздавали обильную милостыню, а потом ездили по монастырям прощаться со старцами и оделяли их милостыней, а про царицу говорили, что она ходила (Забелин в ‘Московитянине’. 1850. Кн. 5). Цари и царицы часто делали походы по монастырям, по дорогам, где ехал царский поезд, собранный с чисто азиатской роскошью (Котошихин, Забелин), выходили нищие и ложились, и подавалась проезжая милостыня нищим, леженкам, дряхлым старцам и всяким убогим и бедным людям. Из исследования Забелина ‘Троицкие походы’ мы приведем несколько цифр, которые укажут читателю на размер и смысл царской милостыни. ‘В 1636 году, сентября 21, как царица Евдокия Лукьяновна пошла из Москвы в троицкий осенний объезд, и по ее государынину приказу на Москве и по дорогам нищим и всяким бедным людям роздано на милостыню рубль двенадцать алтын. Того же дня государыня пришла в село Тонинское, и по ее государынину приказу села Пушкина попу рубль — подносил с попадьею блинки. Октября 2, в Юрьеве-Польском, как государыня ходила молиться в собор, и за их государское здоровье нищим и всяким бедным людям милостыни 2 руб. 30 алтын. Октября 8, как государыня пошла из Александровы слободы и, идучи дорогою, пожаловала разных сел попом четырем человекам, да дьячку милостыни рубль, да черному старцу-пустыннику, да уродливому по 8 алтын по 2 деньги человеку, да нищим по рукам 18 алтын’. Ко времени царского приезда в монастырь стекалось туда множество нищих, и нищим и монастырской братии цари раздавали щедрую милостыню. Несмотря на богатства Троице-Сергиевой лавры в XVII веке, цари и царицы в частые посещения Лавры удовольствовали игумена с братиею милостынею и кормом (Троицкие походы. С. 5). В 1772 г., 15 генваря, в Саввине монастыре роздано: на молебен 30 рублей, в придел Саввы-чудотворца 10 рублей, ручные милостыни архимандриту да келарю 3 рубля, казначею да больничному строителю по 2 рубля, соборным старцам — двум человекам — 1 1/2 рубля, 20 священникам по 40 алтын, 30 дьяконам по 30 алтын, гробовому ризничему, уставщику, головщикам — двум человекам — по 40 алтын, конархистам, крылошанам, пономарям, просвирному по 20 алтын по 4 денги, большим служебникам 14 человекам по 40 алтын, сенадищику 23 алтына, рядовой братии 63 человекам, больничным 37 — по 20 алтын, трем конархистам по 10 алтын, келейникам у архимандрита, и у келаря, и у казначея, и у больничной братии — 7 человекам по 2 гривны, пришлым старцам и потом дьячкам вдовым по гривне, нищим и стрелецким женам на раздачу архимандриту 5 рублей.
Разные были цели, с которыми подавалась в монастырь милостыня. Подавали ее для поминовения родителей, для того, чтоб молились о новорожденных и о больных, подавали ее и потому, что монахи просили о ней. В 1399 году чернец Белозерского монастыря Кирилл так писал великому князю: ‘Кирилл чернечище, грешный и непотребный с своею братицею, просит милостыни… а милостынку бы есте после давали: понеже, господине, поститесь не можете, а молитеся также, ино в то место, господине, вам милостыня, вам недостаток исполнит’. Царская милостыня в монастыри была какой-то государственной обязанностью, чем-то вроде жалованья, как видно из следующих слов Котошихина: ‘Попов, и дьяконов, и служебников соборных церквей, и иных кормят на царском дворе не по один день, а иным есть и пить дают в домы, да им же дают денги, чтоб они за их государское здоровье молили Бога, по 10 и по 5 рублев и меньше, а меньшое самое по полтине, смотря по церквам, как кому годовое царское жалованье идет. А в городы посылают царские грамоты, соборных и иных церквей попом и дьяконом велят давать молебные денги, против московских вполы из городских доходов. Да с Москвы ж в городы по манастырем посылаются столники, стряпчие, жилцы, с милостынею и с молебными денгами и кормить чернцов — и дают денги по 5 рублев, и по 4, и по 3, и по 2, и по рублю и по полтине и меньше чернцу, смотря по человеку, да по полотенцу и по 2 платка. А по веселии его царском, пойдет царь с царицею по московским монастырем, и молебствует, и кормят чернцов, и дают милостыню: архимандритом, и игуменом, и келарем по 20, и по 15, и по 10 рублев человеку’ (Котошихин. Изд. 1859 г. С. 11). Упоминаемые Котошихиным кормления попов и диаконов — это были так называемые столы. Эти столы, остаток древних родовых обычаев угощать по праздникам своих ближних, неимущих, принадлежащих к роду, и пришельцев (странников), впоследствии устраивали с чисто религиозными целями. Столы бывали в больших монастырях и у патриархов. Так, при патриархе ежегодно учреждаемо было девять столов: ‘…семь во всю Светлую седмицу, осьмый в праздник успения Богоматери и девятый на Сырной неделе, на память святейших патриархов. Крупицами от сих трапез кормили убогих’ (Литературный вечер. М., 1844. С. 26). Столы эти указом 1729 года уменьшены до трех, а теперь бывает только один в день Успения Богородицы, к которому в крестовую палату приглашаются все высшие военные и гражданские чины, а нищие уж более не приглашаются. Наконец, часто бывали царские столы для бояр и духовенства, к столам приглашались нищие и убогие. Так, в 1678 году у патриарха кормлено было нищих 2500 человек.
Во время свадеб, великих праздников и в поминальные дни царские покои наполнялись толпами нищих, обедавших за особыми столами. Особенно щедры были на эти угощения царица и царевны, жившие по ‘Домострою’ попа Сильвестра, учившего: ‘нищих, и маломожных, и скорбных, и странных пришельцев призывай в дом свой и, по силе, накорми и напой’. Мы уже видели, что, по народным преданиям, жена князя Владимира угощала нищих заморскими винами, в ее покоях нищие пили, ели, ‘потешалися’. То же самое и в XVII веке. У Марфы Матвеевны, например, на поминках по царе Феодоре Алексеевиче в пять дней кормились 300 нищих, и каждому из них дано по чарке вина двойного и по кружке меду. У Прасковьи Феодоровны по царе Иване Алексеевиче кормились тоже 300 человек в 5 дней. У Татьяны Михайловны в 9 дней — 220 человек. У Евдокии Алексеевны, с сестрами, в 7 дней — 350. Мало было царицам угостить нищих, им еще нужны были беседы с нищими, богоугодные с ними разговоры. В 1665 году, в неделю жен-мироносиц, в теремных покоях царя кормлено было 60 нищих. Вот накормили и напоили их, роздали им денег и отпустили бы их. Нет! нищая братия из покоев царя взята была в царицыны хоромы, где им роздано было еще семь рублей. В XVII веке нищие, юродивые и тому подобные люди поедали и выпивали большую часть царских запасов, а запасы эти были велики. Так, например, по свидетельству Туманского, ‘царице Марфе Матвеевне для тезоименитства ее было отпущено вина 20 ведер, 7 кружек, 8 чарок, да к святому патриарху романеи, бастра, нерского, всего четыре кружки с полукружкою’. Если же царицы удалялись в монастырь, то и туда к ним собирались нищие, и туда отпускалось им такое же количество вина, как и в мире. ‘Иноке Сусанне (Софье) отпускалось по ведру пива приказного и пива мартовского, два ведра пива приказного хмельного и легкого, четыре бочки полубеременных ренского, бочка церковного, всего же 75 ведер, а кроме того: водки коричневой, анисовой и пр…’ И вот, вследствие такого-то кормления и такого выхования, по выражению одного сборника XVI века, нищие откармливались и размножались. Воровство и грабеж, свидетельствует Флетчер, были часты от множества бродяг и нищих, которые, неотступно требуя милостыни, говорили всякому встречному: ‘Дай мне или убей меня!’
Обители, говорят отцы Стоглавого собора, богатые землями и доходами, не стыдятся требовать милостыни от государя: впредь да не стужают ему! И вот, по словам ‘Стоглава’, чернцы и черницы, бабы и девки, мужи и женки, лживые пророки, волосатые и с бритыми макушками (гуменцо), то в рубище, то босые в одних рубашках, то совсем нагие, одержимые бесами и блаженные, святоши и окаянные, лишенные разума, прокураты и целые строи калик и лазарей ходят, ползают, лежат, гремят веригами, трясутся, скитаются по улицам, и по селам, и по деревням, и в волостях. Одни собирают на церкви, другие пророчествуют об антихристе, эти поют стихи, а те показывают раны, все же они ‘не Бога ради скитаются, свою волю деют’. Ими наполнены княжеские и царские терема, торги, площади и крестцы, ими набиты все церкви, а церквей много. Во время служб, по словам патриарха Иоасафа, по церкви бегают шпыни человек по десяти и больше, с пеленами на блюдах, собирают на церковь, являются малоумными, в церкви смута, брань, драка, писк и визг, драка до крови и лай смрадный, ибо многие приносят в церковь палки с наконечниками… Всю эту картину видел Грозный. Она мучила его доброе и честное сердце, она раздражала его не меньше боярских козней. И вот благочестивый царь, возмущенный положением своего государства, сзывает собор святителей и, нарисовав пред изумленными глазами их картину окружающей их нищеты, просит у них содействия, грозит им Божиим судом. Он говорит: ‘Милостыня и корм головой, хлеб и соль, и деньги, и одежда, по богадельным, по избам, по всем городам даются из нашея казны, и христолюбцы милостыню дают же, а нищие, и клосные, и гнилые, и престарелые, в убожестве глад, и мраз, и зной, и наготу, и всякую скорбь терпят, не имеют где главы приклонити, по миру скитаются, везде их гнушаются (?), от глада и мраза в недозоре умирают, и без управы, и без покаяния, и без причастия, никем не брегомы. И о тех, что промыслите? Православным царем и князем и святителем достоит о них промыслити’. Собор святителей на это отвечает, что надо всех нищих и больных описати по всем градом, что надо в коемждо граде строити богадельни, а боголюбцы милостыню и вся потребная им принесут ради своего спасения (Стоглав. Гл. V, LXXII).
Голод при Борисе Годунове производит новые ряды нищих: ‘в то бо время без числа нищих бе’ (‘Памятники’, изданные Костомаровым. Вып. I. С. 5). Нищими занимается Собор 1681 года. Царь Феодор Алексеевич в указе 1682 года говорит, что по улицам бродят и лежат нищие, притворные воры, прося под окнами милостыни, подмечают, кто и как живет, чтоб после обокрасть, малых ребят с улиц крадут, и руки и ноги им ломают, и на улицы их кладут, чтоб люди, на них смотря, уми-лилися и больше им милостыни давали, сидят обезображенные болезнями, так что чреватые жоны их пугаются, великое число детей по улицам бродит, и ничему их не учат. Царь повелел, между прочим, нищих детей учить наукам и мастерствам (‘Царствование Феодора Алексеевича’, сочинение Верха. Приложения. С. 86-100). Приближался XVIII век.
Первое сомнение во святости нищих, первые положительные меры против них принадлежат XVIII веку. В этот век является борьба государственного начала с нищенским, и совершается она в одно время во Франции и России. Но Петр, бывший у нас проводником этого нового движения, был в то время и сыном Древней Руси, а потому и меры, употребленные им против нищих, были отчасти круты и жестоки. Древнерусское общество, заступясь за нищих, восстало против Петра, но не за жестокие его меры — они были в духе Древней Руси, а за неверие в нищих. ‘Неверие! — кричит один: кто теперь милостыню любве ради ко Христу подает неоскудно, про того говорят: не знает, куда имение свое употреблять, не к рукам досталося’ (см. Щапов. Русский раскол старообрядства). В 1691 году велят забирать гулящих людей, которые, ‘подвязав руки, такожь и ноги, а иные глаза завеся и зажмуря, и притворным лукавством просят на Христово имя’, и рассылать их по месту жительства, а если они снова появятся, бить кнутом и ссылать в дальние сибирские города. Повторяя этот указ в 1694 году, прибавляли: ‘безместных чернцов и черниц, попов и диаконов, чтобы они по улицам нигде не бродили и по кабакам не водились, приводить в Стрелецкий приказ’ (Полное собрание законов. No 1489). Является неслыханная дотоле вещь: запрещают по улицам и в церквах подавать милостыню. Указ 25 февраля 1718 года велит неистовых монахов и нищих, которые являются на Москве и ходят по гостям, и по рядам, и по улицам, и сидят на перекрестках, и жалованные из богаделен: имая их, приводить в Монастырский приказ, а милостыни отнюдь им не подавать, а если кто похочет дать милостыню, то им отсылать ее в богадельню, а которые после этого будут подавать милостыню, то их также приводить в приказ и имать на них штрафу: в первый раз по пяти, а в другой по десяти Рублев, а для присмотру вышеупомянутых неистовых монахов и нищих и подавцев милостыни определить нарочных поимщиков. В том же году вышли указы: 25 мая — о нищих, 20 июня — No 3213 с замечанием, что нищих паки умножилось. Пойманных в первый раз, в последнем указе, велят бить батожьем нещадно, буде в другой раз будут пойманы, бив на площади кнутом, посылать в каторжную работу, а баб — в шпингауз, а ребят — к мастерствам. Воеводам, по инструкции, данной им в 1719 году, поручено смотреть за гулящими и увечными людьми и иметь главный надзор за прядильными домами. Указом 1720 года подтверждено запрещение: по улицам и по церквам милостыни не просить и никому не давать. Староверы, без сомнения, недовольны были этим. Посошков о последнем указе отзывался, что он ‘учинен не весьма здраво, и тем никогда не унять, да и невозможно унять, и то положение не без противности’. Указом 1722 года велено имать штраф с тех, к кому нищие пристают (т. е. кто их держит). Новый взгляд на нищих развит с особенным вниманием в ‘Духовном регламенте’, изданном Святейшим Синодом по повелению Петра Великого и остающимся во всей силе до настоящего времени. Восставая против бездельников, которые при полном здоровье по миру ходят бесстыдно, регламент говорит, между прочим, что ‘ленивии оные нахальники сочиняют некая безумная и душевредная пения, и оная с притворным стенанием пред народом поют, и простых невеж еще вящше обезумливают, приемля за то награждение себе. По дорогам где угодно грабят, разбивают, зажигатели суть, на шпионство от бунтовщиков наряжаются, самую власть зле обносят, в церковь входить не свое дело помышляют, только бы им пред церковию вопить непрестанно. Младенцем очи ослепляют, руки скорчивают, а иные члены развращают, чтоб были прямые нищие. Воистину нет беззаконнейшего чина людей’. Регламент (уложение, которым доселе должна руководствоваться Церковь) уничтожает подачу милостыни по улицам и по церквам и велит обращать ее в монастырское управление и отсылать туда всех нищих, он в первый раз проводит в жизнь идею о благотворительности, идеей благотворительности руководится и правительство. Имея у себя в государстве 478 монастырей очень богатых, Петр думал при помощи милостынных денег завести при монастырях приюты, богадельни, школы, работные дома, прядильни и тем уничтожить нищих и насадить всеобщее довольство. Хотели привести в известность монастырские доходы, чтобы по расчету их можно было видеть, сколько нужно будет употребить на монахов и сколько можно будет уделить на содержание училищ, а монастыри, надо заметить, имели тогда в своем владении до миллиона душ, кроме других недвижимых собственностей. О заведении школ по монастырям думал еще царь Феодор Алексеевич (Берх. С. 94). И вот заведены были монастырские приюты, но монастыри, сбирая подаяния, ‘нищих, увечных, инвалидных принимать к себе отказывались, якобы за неимением праздных мест, а потому эти несчастные, по утеснению от монастырских властей, снова принуждены были бродить по миру’ (см. ‘Русский вестник’. 1860. No 4). Из женских монастырей хотели сделать мастерские (шпингаузы) для женских работ, как-то: пряденья, шитья, тканья, выписаны были из-за границы (из Голландии) знающие этот порядок дел монахини, были собраны мастерицы и из русских. В 1722 году, сентября 7, прибыли в Княгинин Успенский монастырь мастерицы прядильного дела — Елена, Прасковья Козмины и Авдотья Андреева, а с ними присланы были и материалы: инструменты, гайки и щетки, льну чесального 12 золотников и сырцу 17 пудов. В продолжение года выучили они 12 монахинь: 6 прядилок и 6 чесальщиц (‘Архив’ Калачова. 1859. IV). Но и эти прядильные мастерские с их гайками и щетками пошли туда же, куда и приюты, и от всех шпингаузов по монастырям остался один только Spinnhuschen в Павловке, да и тот увеселительный. Синодский указ 14 августа 1731 года говорит, что паки нищих умножилось, а паче при церквах и в рядах, и, согласно доношению полицей-мейстерской канцелярии и указа Сената 1731 года, мая 6, делает распоряжение ‘о недопущении священникам и прочим церковникам оных нищих просить при церквах милостыни, и о прилежном того смотрении’. Но вот у г. Снегирева находится известие (‘Московские полицейские ведомости’), что указами 1731 года, августа 14, и 1758 года, мая 25, согласно с древним правом убежища (jus asyli) не велено было брать и выводить нищих из дома Божия. Таких указов в Полном собрании законов мы не нашли, а потому и не знаем, откуда это взял Снегирев, что в конце прошлого века вновь появилось древнерусское jus asyli. Все распоряжения о нищих по-прежнему сопровождались рыканиями староверов. Чиновник берг-коллегии Аврамов, сосланный за фанатизм в Охотский острог, снова явился в 40-х годах, снова вооружился протестами за Древнюю Русь, и вот что он тогда предполагал сделать. ‘Паспортных листов, — говорил он, — многочисленно напечатав, разослать во все епархии ко архиереем и во все государство к приходским священникам. И егда в котором церковном приходе кто из дворовых всякого звания жителей объявит священнику желание свое к пострижению или ради Христа кто пожелает странствовать и милостынею питаться — и таковых в пострижение и на странствование желающих обучать и наставлять по разуму закона Божия и заповедей три месяца, и потом отпускать в таковой, Богом благословенный, спасающий божественный путь и всякого, благодаря Бога, радостию без задержания… От всея святые церкви о щедротах милостыни имеются узаконения, учения и повеления, а нигде о переборах и разборах, о бедных нищих людях, кто достоин милостыни, кто недостоин милостыни, кому давать милостыню, кому не давать милостыни, искони такового между православных християн закону и учения нет и не бывало. А что приводят обучение апостольское, и оное обучение токмо принадлежит посполито на всех главнейших, и средних и меньших человек, в отвождение всех от человеческой всякой лености, приводя в общее всех житие трудолюбное, всякому по своему званию. Ни мало же принадлежит оное апостольское обучение в противность закону евангельскому о довольстве нищих — меньших братьев Христовых, наипаче же во оных самого Христа, для сущего наиближайшего всех нас вечного спасения’. Этих убеждений Авраамовых не могли поколебать ни ссылка, ни застенок, он снова говорил, и снова был судим, и снова терпел допросы и застенок (Пекарский. ‘Петербургская старина’. Гл. 5. ‘Современник’. 1860. X. С. 632). Опять идут указы о нищих, потом они прекращаются, но не прекращаются нищие, потому что нисколько не двигается народное просвещение. Вы слышали в эпиграфе, что поет Иван Аксаков. Над новой Россией парит еще древнерусский противоисторический, противообщественный, враждебный народу дух, потворствующий нищенству, и нищие до сих пор сохраняют свой старинный характер.
После 12-го года, говорит Бочечкаров, Москва не вдруг отстроилась заново, а долго еще оставались целые пустыри, на которых жилья не было: там-то, в развалинах домов, был притон всякому непутному народу, в том числе и нищим. Мне рассказывали многие москвичи, что по ночам слышались из этих катакомб шум и гам страшные, доказывавшие, что нищенствующие артели, которым не для чего было отправляться на ночной промысл мазуриков, отдыхали от трудов лицемерия и наглости за веселым пиршеством (‘Архив’ Калачова. III. V. С. 59). Многие помнят еще, как недавно на месте нынешнего Петровского парка, в ямах, где рыли глину, жили нищие, занимавшиеся самым безобразным развратом. А Макаров свидетельствует (‘Народные предания’. М., 1840), что еще недавно не было той улицы, где бы ни стояли толпы нищих, что и теперь всякий может проверить своими собственными глазами, обойдя в воскресенье утром московские церкви.

V
О нищих в настоящее время. Московские нищие. Кладбища, рынки, церкви, часовня Иверской иконы Божией Матери, город как место нищенского промысла. Нищие в городских рядах. Разные роды их: нищие скоморохи, мошенники, подьячие, военные, духовные, толпы детей, барыни, бабы, нищие торговцы и промышленники. Общее понятие о нищих. С увеличением нищенства унижается и общество. Кто у нас благотворители? Купцы и купчихи, строящие монастыри. Благочестивые барыни и Шамиль

Нищих растил и воспитывал указанный нами древнерусский обычай, с виду такой благочестивый и патриархальный, а в сущности безжалостный и вредный. Древняя же Русь нигде так хорошо не сохранилась, как у купечества, а потому мы имеем право смотреть на него как на главного производителя нищих и нищенства. Это на первый раз кажется странным, но вглядитесь, и действительно так. Нищих плодит обычай вместо оказания какой-либо помощи подавать копеечку. Копеечная благотворительность обширна, и ею поддерживается громадное число нищих — этих несчастных существ, осужденных вечно получать копеечки, как ни велика была бы их бедность и как ни богат был бы человек, который им подает. С другой стороны, обычай подавать всякому, кто ни попросит копеечку, породил массу промышленников, людей, у которых нищенство есть верный доходный промысел, — и промысел этот так и переходит от одного поколения к другому. Чтоб лучше ознакомиться с этой стороной нищенства, войдемте в московский город, в московские городские ряды, старинный притон нищих. Ряды битком набиты нищими, которые с раннего утра до позднего вечера снуют там взад и вперед, не давая ни прохода, ни покоя ни покупателям, ни торговцам. Это какая-то саранча, вылетающая ежедневно из разных дальних и ближних закоулков столицы и облипающая всякого встречного. Приступая к подробному обзору их, мы должны прежде всего отделить настоящих нищих от воров и промышленников. Истинные нищие набираются из разных людей, которые по старости и по болезням и по другим причинам не могут работать. Таковы многие старые солдаты, слепые, безрукие, уродцы, люди дряхлой старости, дети-сироты и пр. Они блуждают по церквам, по похоронам, по рядам, лавкам и магазинам, — блуждают, потеряв надежду приклонить когда-нибудь голову в богадельне или приюте, — эта роскошь не для них. Чтобы поступить в богадельню и т. п., надо иметь случай, потому что хотя и много богаделен в Москве и других городах, но право поступать туда дается не хромым, слепым, больным, а случайным. И вот случай часто падает на молодых, здоровых. Многие из них, поступив в богадельню, только считаются там, а сами проживают у знакомых и родных. Другие, поступив туда, томятся от скуки и при первом случае бегут вон, предпочитая нищенствовать. Иные же хотя и живут в богадельнях, но не перестают собирать милостыню, употребляя собранное или на водку, или же на свое содержание в богадельнях, которые дают им только квартиру да название богаделенной, богаделенного. Таковы все богадельни на кладбищах. Всякого покойника, привезенного на кладбище, сейчас же облепят кучи старух и здоровых баб и требуют подаяний. Дали мало — ругаются. Богадельни, где они живут, приносят хороший доход от отдачи внаймы комнат для похоронных обедов, богадельни эти часто каменные, двухэтажные, а богаделенки все-таки представляют оборванную, босую, покрытую рубищем, жалкую толпу, умоляющую о подаянии… Отчего это? Неужели этого никто не видит? Неужели и в этом находят что-либо благочестивое? Неужели нет ни одного истинно благочестивого человека, который бы вник в дело и дал бы этим богадельням порядочное устройство? А устроить их можно было бы отлично, потому что доходы кладбищенские громадны: сюда идет и высокая плата за могилы, за каждую от сотни рублей и до 1 рубля 50 копеек серебром, сюда идут деньги за право поставить камень, за право поставить решетку, за камни, за панихиды, поминки, упокойные обедни, за отдачу внаем для похоронных обедов богаделенных зал, за скошение отличной травы по могилам и на кладбищенских землях, за встречу священниками богатых покойников, — о богатых же вкладах на поминовение и т. п. мы умалчиваем… Кому же все это идет, — неизвестно!
Но слава богу, если удастся кому-либо попасть и в кладбищенскую богадельню, — многие лишены и этого счастия. Вообще в богадельни попадают только те, за которых просят богатые барыни, у кого родственница какая-нибудь живет у богатой купчихи в няньках, за кого попросит батюшку какой-нибудь прихожанин. Больше же всего орудуют здесь барыни, известные своей неспособностью к чему-либо действительно полезному. Вот потому-то истинные нищие и блуждают по улицам, а дармоеды, способные работать, живут в богадельнях. Так, не очень давно в одной из московских богаделен был случай, что призреваемая вышла замуж за сторожа той богадельни, где ее призревали, и на свадьбе у них пили и плясали всю ночь пятьдесят человек.
И блуждают по городу толпы истинно неимущих, неспособных и непризренных — целая армия самых разнообразных бедняков, и тут же с ними под одним знаменем идут бесконечные толпы промышленников. Тут идут бабы с грудными детьми и с поленами вместо детей, идут погорелые, идут сбирающие на некрута, идут выписавшиеся из больниц, но наглее и нахальнее всех идут отставные чиновники и военные, красные от пьянства, в рубище, но часто с орденом в петличке или с пряжкой… Идут старухи, одни с горбами, другие с гробовыми крышками: они сбирают на похороны (?), а за ними новые старухи сбирают на приданое невестам. Тут идут мужики, просящие на угнанную лошадь, идут солдаты, сбирающие на разбитое стекло в фонаре. Тут, растягиваясь в бесконечную черную вереницу, идут монахи и монахини, сбирающие на построение обителей, бабы — на построение церквей, — и все они с кружками, с тарелками, с книгами, завернутыми в пелены, и т. п. Тут же идут странники и странницы, сбирающие на дорогу ко Гробу Господню, к Соловецким, к Тихону Преподобному и пр. и пр. Но вот, держась друг за друга, бегут мальчики и девочки, бездомные сироты, выросшие на чердаках, на улицах, в подвалах, идут мальчики и девочки от пяти и шести лет и часто до пятнадцати и шестнадцати. Вот этим-то, в особенности, вы подайте по копеечке, — это ведь молодое поколение, носящее в себе семена будущего нищенства, подайте ж им по копеечке и поклонитесь, по обычаю благочестивых людей: они послужат спасением вашим детям, которые, в свою очередь, их детям подадут по копеечке… В этой массе нищих отстаивается вся наша грязь, не видная на поверхности жизни, здесь все злые соки, таящиеся в обществе, являются уже организующими элементами, здесь поэтому вырабатываются самые представительные личности, и сюда, наконец, собирается все, чему в своекорыстном, тупеньком обществе не удалось найти ни цели, ни пути. Но независимо от общего уровня жизни, городские ряды представляют еще особый мир, с особенными людьми, с особенными понятиями и даже с особенными нищими. Для города главное дело, главная забота — это нищие, в них все — и спасение, и кара Божия, и без них ничего. Поэтому из массы городских нищих должны были выдвинуться вперед такие личности, которые были бы представителями нравственных понятий города, которые раскрыли бы пред нами задушевный мир, — словом, должны были возникнуть нищие, писатели и художники как выражение городского духа, и они возникли. И в толпе нищих мы видим, во-первых, Ф…..H…..H….., московского мещанина, изобретателя вечного движения, — химика, производящего из капустных кочерыжек шампанское, и сочинителя книжки из трех страниц, с своеобразным заглавием: ‘Издание Ф. H. H….. изобретателя разных машин. М., 1861. В Тип. Серикова’. Что это за человек, что за история его падения — мы не знаем, да и страшно иногда бывает заглянуть в такие истории. А может быть, эта история очень проста: сковырнулся немного человек, и не жди, чтобы поддерживала тебя жизнь, чтоб ты нашел в ней какую-нибудь опору, — а иди прямо в нищие. Знаем про Ф…..H….. одно, что, блуждая по рядам, он доставляет собой великое развлечение нашему именитому купечеству. Купцы потешаются им и за это кормят его, подавая ему копеечку или две. Мальчик, сегодня поступивший в лавку, завтра уже знает Ф…..H….., нет никого в городе, кто бы его не знал, кто б не дразнил его какой-нибудь кличкой: бродяга, беспашпортный, проехавший верхом на кобыле и т. п. А один из таких шутников даже поместил объявление в ‘Полицейских ведомостях’, что Ф…..H….., отъезжая за границу, просит у фабрикантов поручений… За Ф….. H….. тащится поэт-крестьянин С….., вечно пьяный и угощающий всех своими сочинениями. За ним идет лицо, называемое Рассказ Петрович, он собирает Христа ради и рассказывает при этом различные притчи, подделываясь, без сомнения, под гостинодворский дух. Любимое изречение его: ‘Жизнь человеческая — сказка, гроб — коляска, ехать в ней не тряско’. За ним плетется старик, называемый Торцовым. Забава над этим стариком состоит в следующем: он носит под мышкой палку, и эту палку у него постоянно отнимают, а он ругается, повторяя одно слово до десяти раз, и собравшаяся около него толпа довольна и смеется. Далее А….. И….. П….. Он прежде был приказчиком в одном из московских рядов, потом, волею Бахуса, поступил в хористы театра, спускаясь все ниже и ниже, он перешел в певческие хоры, но и это оказалось ему неудобным, и он сделался утехой и забавой городских рядов, где он за три копейки читает из ‘Аскольдовой могилы’ и т. п. Раз он вздумал принять на себя образ странника, думая, что, мол, будет повыгоднее, но скоро оставил это и теперь по-прежнему служит рядским трубадуром. Он лет сорока, здоровый мужчина огромного роста, — его бы в лейб-гвардию! Остаток матушки Древней Руси и потом старинного барства — держать у себя для потехи юродивых и шутов — сохранился, между прочим, в городских рядах, где каждый ряд имеет своего собственного шута. Так, Ф…..H…..принадлежит Ножевой линии, в нижнем Игольном ряду есть некий И…..С….., в Серебряном же — И…..К….. К ним должно отнести и здорового мужика, пребывающего в Гостином дворе, где он за две копейки лает собакой, кричит петухом, блеет, мычит и пр. И есть такие аматеры собачьего лая, которые приглашают этого мужика к себе на дом, для услаждения супружниц и домочадцев. Есть тут еще слепой приказчик, который, ходя по городу, кричит разными птичьими голосами. А то ходит тут еще какой-то идиот, кричащий павлином. Из этого простого перечисления разных лиц вы уже можете заметить, что страсть купцов к звериным голосам доходит до неистовства. Идет этот идиот, и кричат со всех сторон: ‘Прокричи павлинчиком! Прокричи павлинчиком!’ Он кричит, и все выходят из-за прилавков и смеются, и смеются все проходящие. Получив несчастное подаяние, идиот идет дальше. Вот остановился он и просит милостыни, а купец, подавая копейку, говорит ему на ухо: ‘Прими Христа ради, да поди покричи вон энтому над ухом павлинчиком’. И тот, кому прокричали над ухом, — если случилось это под веселую руку, то также дает копеечку, иначе же выругает того, кто кричал, и того, кто научил. Но в итоге все довольны.
Но если одни нищие способны возбудить только веселие, то при приближении других веселье заменяется страхом. Из множества таких субъектов, возбуждающих страх и ужас, известнее всех мещанин С….. Это — детина лет тридцати пяти, в байковом зеленом халате и в студенческой фуражке, видом геркулес, и для суточной выпивки — он пьет день и ночь — нужно никак не менее штофа. Упившись, он идет на Ильинку, становится среди улицы нарочно в виду блюстителя благочиния, поднимает кверху кулаки и начинает петь: ‘Яко благ, яко наг, яко нет ничего’, и сейчас же переходит в веселую: ‘Я — цыган-удалец’. Или рассказывает разные притчи, приличные городу, например: ‘Вот так были чудеса, сотворены небеса, семь тысяч лет стоят, а ничего не говорят’. Приближается вечер, и С….. отправляется в один из
городских переулков, который глуше других, караулить свои жертвы, и горе тому, который ему здесь попадется. Над неосторожной жертвой поднимается мощный кулак, и тут скорей уже давай и часы, и серебро, а медными деньгами не отделаешься: это не днем-ста! — говорит С….. Но вот напирают новые ряды нищих, и каждый ряд с своим особенным представителем. Вот странник ростом в косую сажень, в скуфейке и с палкой, окованной на конце железом. Он с давних пор ежедневно обходит все ряды и все городские кабаки, — так в известное время все его и ждут. Вот прогнанный с железной дороги кондуктор, в картузе с красным околышком, — он выдает себя за капитана в оставке и просит поэтому следующим образом: ‘Капитану, отечества защитнику, на семи сражениях бывшему, победоносным российским воинством управлявшему, пожалуйте на штоф пострижения, на косушку сооружения’.
Здесь идут рядами подьячие, военные, блуждающие по миру. Зараза эта, должно полагать, началась с XVIII века, и вот что говорил о них неизвестный писатель в начале нынешнего столетия: ‘Есть класс людей, требующий также внимания, есть штаб- и обер-офицеры, исключенные из службы за дурное поведение, коих число также чрезвычайно умножается в Москве, ибо со всех сторон они стекаются в оную. Хотя таковым комитет (разумеется, благотворительный), по дурному их поведению и по молодости лет, не дает никакой помощи, но участь их также требует внимания, ибо таковых ни в казенную, ни в партикулярную службу не принимают, то они, будучи без всякого состояния и со всеми пороками, должны снискивать себе пропитание ничем другим, как воровством и грабительством, в чем они уже довольно искусны. Но когда общество их умножится, то должно будет ожидать гораздо худших последствий: развращение свое они приметным образом поселяют в вступающих в службу молодых людях, в молодых купеческих детях и господских людях’ (Чтения Общества истории и древностей. 1861. II, V. С. 176). Не станем говорить здесь, насколько сбылись все эти ожидания, и обратимся к самой действительности. Вот ходит поручик в форменной фуражке, в сером пальто, с лентой в петлице, рожа красная. Небрежно подходит он и говорит: ‘Дане муа, маршан, две копейки серебром’. И скорей ему дают, чтоб только Бог его пронес. За ним идет известный H…..П….., которого почему-то называют H…..H…..Он где-то служил, но морозом хватило, и он был удален за какие-то неблаговидные поступки и начал стоять у Воскресенских ворот, в этом старинном приюте и рассаднике крапивного и всякого другого мерзкого зелия. До конца XVIII века между Воскресенскими воротами и нынешними железными рядами текла грязная и вонючая речка Неглинная, через нее был устроен длинный деревянный мост. На этом мосту были поделаны лавочки и печуры, где торговали разным товаром, и тут же собирались разные нищие, о которых мы выше говорили. Здесь певцы пели лазаря, сюда божедомы вывозили с убогих домов гниющие мертвые тела для сбора на их погребение и для отыскания родных и знакомых, и здесь же, вероятно, старинные подьячие собирали милостыню. Многие помнят еще, как гораздо позднее у Воскресенских ворот, в доме присутственных мест, где ныне свечные лавки, был винный погреб в мрачном и длинном подвале, где решались всевозможные дела, платились деньги, писались просьбы и т. п. В погребе и около дверей его целый день толпились подьячие. По уничтожении погреба подьячие разместились от Воскресенских ворот до Казанской, отчего и получили оставшееся до сих пор за ними название ‘от Казанской’. Несколько лет тому назад их и отсюда прогнали, их место заняли торговцы, и они перешли к трактирам, что против присутственных мест, к маленькому Московскому и Егорову. Здесь ежедневно в десять часов утра собираются они, выстраиваются в ряд по тротуару, совершают разные дела на улице, в трактирах и в низших присутственных местах и потом расходятся, кто на собирание милостыни, кто куда. Но возвратимся к H…..И….. Он не причисляет себя к нищим и не просит, а подойдя, говорит: ‘Милка, душка, не откажите благородному человеку’.
Все эти существа проходили перед нами поодиночке, по одному за раз, и это еще было сносно и купцам, платившим каждому по одной копейке, и проходящим, которые кое-как еще могли пролезть. Но вот несется целая тройка: майор, капитан и корнет. С утра они обходят все трактиры, потом берут друг друга под ручку и пускаются по городским рядам, зная, что им троим отказу не будет. Но если и нашелся бы такой, который бы им отказал, то, во-первых, они хором пропоют ему вечную память, а потом осрамят так, что он хоть в лавку не ходи. На святках они ходили с елкой, убранной цветной бумагой, и самый рослый из них пел басом: ‘Я — маленький хлопчик’ и пр. Наделав всевозможных бесчинств, они набирают кучу денег и расходятся по домам, чтоб остальное время дня и ночи провести истинно по-барски, и наутро повторяется старая история.
За ними с привычной важностью выступает отставной блюститель порядка, в огромной папахе, выдающий себя за кавказского полковника и не принимающий иначе, как серебром. Дальше — офицер с ленточкой в петлице и кулаком на отвесе, имеющий, как он говорит, шестнадцать ран и вечно подбитые глаза.
За этими людьми плоти идут люди духа. Впереди всех идет расстриженный дьякон, с отекшим лицом, и просит он басом: ‘Бывшему московскому дьякону для обогрения плоти и подкрепления духа’. — ‘А за что уволили тебя?’ — спрашивают. ‘За чрезмерное осушение стеклянной посуды’. За ним служка, лет тридцати с чем-нибудь. Он четыре года уж все сбирается, чтоб идти на Афон.
Переменилось действие, и являются женщины всех званий, всех возрастов. Идут безобразнейшие старухи, сбирающие на приданое невестам, а за ними идут самые невесты, меняющиеся каждую неделю, а то на неделе два раза. Здесь хуже всего то, что, кроме взрослых девушек, старухи водят с собою девочек, которые скоро делаются жертвами разврата. Так, например, несколько лет тому назад ходила хорошенькая нищенка Феклуша, которая с помощью старух скоро сделалась известной городской камелией. Недавно ходила по рядам хорошенькая девочка Катя, продававшая на лоточке пряники и бывшая вечной мишенью плотских и грубых шуток рядской молодежи, но потом вдруг она куда-то пропала. А то два года назад там ходила сирота-девочка, продававшая дешевый хрусталь, но потом она очутилась в одном из общественных домов.
Но вот валят кучами от двух до пяти человек и более, держась друг за друга, бранясь между собой или тыкая друг друга в бока, мальчики и молоденькие девочки, просящие Христа ради со всевозможными причитаниями… Мы ни слова не скажем о них, чтобы не вызвать по поводу них какого-нибудь просвещенного мнения, какой-нибудь благодетельной меры, которые нанесли бы новое оскорбление этому несчастному племени, — пусть, прося именем Христа, вырастают они на беду просвещенному и благочестивому обществу!..
Идут барыни. В Древней Руси ходили по улицам боярские дети и просили у прохожих на выпивку, но барыни и чиновницы-нищие, кажется, явились только с половины прошлого века. Одной из главных причин этому было уничтожение права кормиться, как хочешь, которое предоставлялось старинным чиновникам. Кормление было уничтожено, и чиновник должен был получать плату за работу, и вот на бумаге он стал получать плату, пр[иблизительно] по 50 копеек серебром в месяц, как получают до этой минуты многие чиновники 2-й Московской гражданской палаты, а в сущности остался кормленщиком, за что его выгоняли из службы, и чиновницы стали ходить по миру. Вот что говорили о них в прошлом веке: ‘Теперь многие офицерские жены с 12 и 14 лет дочерьми своими, которых не соглашаются (?) отдать ни в какое учение, присоединяются к нищим’ (Чтения Общества истории и древностей. 1861. XI. С. 177). Проходит почти сто лет, и другое лицо в 1849 году доносит правительству следующее: ‘Масса, от титулярных советниц до губернских секретаршей, нисколько не отличается от солдаток и мещанок, тем более, что мужья были на службе, и жены, может быть, и до замужества жили в каморках, подобных тем, которые теперь служат им печальными приютами на старости. Они только возвратились в первобытное состояние, большею частию вовсе не знают грамоты. При этом полном недостатке всякого нравственного образования (?), к коему еще присоединяется и свычка с грубою нищетою (иная уже 30 лет, как титулярная советница по одному лишь имени), они, повторяю, нисколько не отличаются ни по потребностям своим, ни по своему званию, ни по занятиям от прочих… нищих’ (Чтения Общества истории и древностей. 1861. I, V. С. 225). И вот ходит по городу титулярная советница, собирающая на бедность, а за ней ходит барыня, которую дразнят, что она курицу украла, потом — дама, лет пять собирающая на выезд с больным мужем в Пензенскую губернию, и еще дама, лет 25. Эта собирает для прокормления своих сирот, которым она единственная опора, или, одевшись в черное, она просит на похороны своей мамаши, а то она раз явилась вся в лохмотьях и рассказывала, что ее обокрали и что у нее ничего краше нет, как только то, что на ней.
За барынями бегут просто бабы. Тут ежедневно увидите пьяную бабу, которую и в часть уже не берут, и еще бабенку лет 30, сбирающую по болезни, и очень приятную рядским ребятам, которые с нее заигрывают. Раз эту больную хотели взять в Юсупов дом, но два будочника и кавалер, как ни бились, никак не могли сладить с ней, так и отступились.
Появляется фаланга нищих торговцев всех наций, всех возрастов, всех званий. Несноснее же всего, безобразнее, тупее — это порождение Риги и Ревеля и т. п. приморских городов, толпы немецких нищих, приманенных в Москву русской щедрой милостыней. Вы увидите тут и с корзиночками, и с метелочками, и со стеклянными фигурками, и с статуэтками, и душат они вас своими немецкими причитаниями. Немцы и тут впереди, а глупые русские торговцы оттиснуты уже на задний план. Из этих виднее всех бабы, кричащие пронзительным голосом: ‘Ниточек, ниточек!’, причем с визгом ударяется на букву ‘и’. Далее кричат: ‘Шнурочков! Чулочков!’, а между тем каждая из этих торговок только и глядит, где бы ей что стащить или у кого что-нибудь вытащить. Заметим из них одного 70-летнего кривого старика. Он в одно и то же время промышляет несколькими способами: продает светильни с лампадками, сбирает милостыню и потом для ради удовольствия рассказывает сказки, пляшет и поет. К числу этих нищих-промышленников едва ли следует отнести некоторых сбирающих на построение церквей. Их вы встретите везде: и в городе, и на рынках, на базарах, в вагонах железной дороги, у церквей, у соборов, и особенно у Иверской. Не желая беспокоить читателя собственными наблюдениями над этими людьми, мы укажем на свидетельство о них одного лица, писавшего в 1829 году, по поручению г. министра внутренних дел, следующее: ‘Один из источников происхождения нищих — [сбор] мирских подаяний, на бедных ли, на сооружение ли храмов, по подпискам или по книгам, выдаваемым от духовного начальства. Переход с таковыми книгами из города в город, из селения в селение монахов, монахинь, церковнослужителей и крестьян не уменьшает, но увеличивает сословие нищих и праздношатающихся, притом едва ли из собранных таким образом денег половина достигает своего назначения’ (Чтения Общества истории и древностей. 1860. III, V. С. 205). Таковы-то городские нищие, но здесь далеко не все еще московские нищие. Городских нищих, по приблизительному расчету, должно положить до 10 000 человек. Кроме них, есть множество нищих, рассыпанных по всем частям города, стоящих у трактиров, у погребов, у бань, на площадях, на кладбищах и особенно по церквам. Во всех многочисленных московских церквах каждый раз к концу обедни нищие начинают выстраиваться у дверей в два ряда. Ряды начинаются в самой церкви, идут через паперть, а в богатых церквах, например в Рогожской, ряды выходят даже на улицу. Православные христиане проходят, подают по копеечке и крестятся. Таких рассеянных по разным частям нищих наберется до 30 000 человек, всего, следовательно, можно положить до 40 000 человек {В полиции когда-то считалось их до 34 000 человек (см. ‘Чтения Общества истории и древностей’. 1861. XI, V. С. 189).}. Полагая затем, что каждый нищий круглым числом набирает ежедневно, по крайней мере, 25 копеек серебром, следовательно, все они в день собирают 10 000 рублей, в месяц 300 000 рублей, в год 3 600 000 рублей. Такая сумма собирается в одной Москве!
Три части этой суммы идут в ведомство московского откупа, отчего так и богаты московские откупщики, а четвертая часть употребляется на квартиру и пищу. Таким образом миллионы, раздаваемые на милостыню, только и делают, что плодят нищих. Затем нищих плодят всеобщая дороговизна и отсутствие в жизни всяких социальных отношений, как артели, общины и т. п. Плодит нищих крайняя безнравственность городов, где для бедного народа нет всего того, что способно двигать человека вперед: ни воспитательных заведений для бедности, ходящей по улицам, ни мастерских для обучения мастерствам, ни всего того, наконец, что могло бы дать человеку нравственную силу для борьбы с нуждой. Вместо всего этого — разврат, с каждым днем принимающий большие размеры. Не место здесь указывать на подробности, да и незачем: глухому, что ни говори, он ничего не услышит, потому что глух. Довольно того, что нищета приводит к разврату, разврат должен привести к нищете простой класс (Чтения Общества истории и древностей. 1861. I, V. С. 228). Важно то, что нищих с каждым днем делается все больше и больше, а на них, несмотря ни на какие законы и предписания, никто не обращает внимания. Вот, например, каждый день выходит откуда-то и садится возле университета, под часами, убогая девушка, и сидит на льду и на грязи, и, раскачиваясь, просит милостыни. Неужели для нее нет другого места? Вот летом по всем решительно бульварам сидят, качаясь туловищем вперед и назад, безногие, безрукие, немые, показывающие на ногах раны. Ко всем этим существам присоединяются немецкие шарманщики, немки-песенницы и пр. и пр. И нищим нет конца!
Если мы оставим печальную действительность и заглянем в будущее, то и там, всматриваясь, мало найдем утешительного, так лучше опустим же завесу… и пойдем далее.
Говоря о нищих, мы имели в виду преимущественно Москву. То же самое встречается и в других городах, особенно больших или обильных святыней, как Киев и Воронеж, Петербург и Нижний Новгород и т. п. От городов не отстают и деревни. Каждый благочестивый москвич, отслушав вечерню в Хотькове и отправляясь в Троицкую лавру, наверно встречал по дороге между этими двумя богатыми монастырями целые нищенствующие деревни и толпы ребятишек, бегущих за экипажем версту или две, и благочестивая рука богомольца наверно высовывалась из кареты и бросала копейку или две. Положение сельских нищих известно. Это действительно самые бедные люди, преимущественно матери с сиротами-детьми, сельский мир может им дать только кусок хлеба, мы же, общество, не можем подать им даже и куска хлеба. Но такова ли должна быть деревня, особенно русская, с ее общинным бытом, с честным и добрым характером русского мужика? Некоторые, может быть, думают, что всякая деревня есть не что иное, как собрание всего деревенского, т. е. всего, что грубо и жалко, бедно и нище, укажем поэтому на деревню в просвещенном государстве, например в Германии, и вообще на тамошнее нищенство. ‘Проезжая по Дании, — говорит один путешественник, — замечаете везде довольство, благоустроенное хозяйство, чистые, порядочные дома во всех деревнях, хорошо возделанную землю, народ здоровый и веселый, хотя не рослый и не красивый. Своим благосостоянием Дания обязана не столько плодородию почвы и климату, сколько преобразованиям правительства…’
Нечего также удивляться, прибавляет другой, ‘что мы поэтому не встретим в датской литературе того мрачного, полного злобы ропота нищеты, который составляет содержание многих литературных произведений других стран. Нищенство в Дании запрещено’.
‘Странным может показаться это выражение, которое напоминает действительно, что и у нас в некоторых городах запрещают нищенство… Но в Дании это не начальственное распоряжение. Там принимает в этом живейшее участие само общество. Почти три процента народонаселения получают пособие от частной благотворительности. На приходские общины возлагается обязанность помогать нуждающимся, доставлять работу способным к работам и пр. В городах есть приюты и богадельни. Есть приют на день, куда можно приходить с ручной работой на целый день. Города и деревни проценты со своих капиталов всегда употребляют на бедных. Взнос на бедных весьма разнообразен, потому что в разных местах, смотря по обстоятельствам, количество его определяет само общество…’ {Поэты всех времен и народов. М., 1862. Вып. 2. С. 159. Рекомендуем эту книгу всем любящим хорошее чтение, в особенности юному поколению обоего пола.} Но все это заморские новости, нам ненужные — мы проживем и с копеечной милостыней!
Копеечная милостыня гибельна как для нищих, так и для тех, кто ее подает. Редко человеческое достоинство унижается до такой степени, чтоб хладнокровно протягивалась рука за милостыней, чтоб, выпрашивая подаяние, человек не чувствовал мучительной боли унижения. Но какова же эта боль, когда нищий видит, что богач вместо оказания помощи подает копеечку! Но мало-помалу вечное моление, вечное выпрашивание, вечное поклонение обращаются в привычку, и наконец человек падает окончательно. В то же самое время милостыня не меньше унижает и самого подающего ее, — она, как крепостное право, есть меч обоюдоострый. А потому если человек легко может оподлеть в нищенстве, то еще легче подлеют люди среди ежедневной милостыни. Таков закон природы, что всякое насилие над человеком оплачивается на виновниках сторицей. Мы имеем в Москве несколько таких милостынераздавателей, в которых древнерусские понятия о милостыне и милосердии истребили всякое человеческое достоинство.
Вот один известный купец ежедневно собирает около своего амбара толпы нищих и делит им милостыню следующим образом: купец этот очень боится смерти, и вот когда он здоров, он оделяет нищих по копеечке на двоих, а чуть лишь почувствовал себя нездоровым или увидал какое-нибудь предвещание, например, ночью собака выла, тогда нищие получают подачу — по две копейки на двоих. Все это знают, а потому, без всякого сомнения, нищие молят бога, чтоб этот купец почаще слышал собачий вой, видел страшные сны и т. п.
Есть богач-старовер, тоже милостынераздаватель. Этот подает одним женщинам, а мужчинам только тем, у кого небритая борода. Подходит к нему больной солдат и просит милостыни, а этот отвечает ему: ‘Поди прежде бороду отрасти, а потом приходи’. А когда случится ему подать солдату с отращенной бородой, то он непременно прибавит: ‘Воин, прими Христа ради!’ От остальных же нищих требует, чтоб они, прося у него, говорили: ‘Подайте, батюшка, Христа ради’, он им подаст и прибавит: ‘Прими Христа ради’. И этот-то несчастный убежден, что он исполняет слово Христово во всей частоте! Еще есть в Москве купец, вечно окруженный нищими, ханжами и юродивыми. У него страсть уговаривать людей идти в монастырь или жениться. Спился у него приказчик, и он начинает его уговаривать, чтоб он женился, отыскивает ему девушку-сиротку, женит, и таких девушек — жертв дикой филантропии, выданных замуж, а потом пропитых, замученных и преждевременно сведенных в могилу, — считают сотнями. Ни одна ханжа, ни один странный не минует этого купца. Вот соберет он их, насажает к себе в экипаж и разъезжает с ними по своим знакомым для сбора им подаяний.
Вот княгиня. Она когда-то принадлежала к знаменитейшим в России фамилиям, блистала богатством и связями, а теперь доживает свой век в связях с ханжами, среди которых вырастают так называемые воспитанницы княгини. Тут вы встретите приживалку, полуидиота, полунищего господина, настолько же, однако, умного, что он раз украл у вора краденую борзую собаку. Сестра этого господина — также идиотка. Тут вы встретите попову дочь, и барскую барыню, и чиновницу, и дворянку, тут жил, например, долгое время поп-расстрига с целым семейством. И дом княгини, где до сорока комнат, где живут, по-видимому, только две старухи, княгиня да княжна, — этот дом от массы приживалок оказывается тесным для житья. Каждое воскресенье — так уж заведено — у крыльца княгини раздают нищим по копейке три рубля серебром, и ко времени этой раздачи собираются из всей окрестности, из всех закоулков толпы нищих, в ожидании раздачи они дерутся и ругаются и, получив каждый по копейке, расходятся по соседним домам воровать. Так это уж знают все обыватели и, летом особенно, стараются к этому времени закрывать окна и припирать двери. В доме княгини своя церковь, и если княгиня переезжает на другую квартиру, то за нее перевозят и церковь. Каждую неделю у нее бывает три обедни, и говеет она каждый пост два раза. Разные барские барыни, жирные и здоровенные, получают от княгини ежемесячное вспоможение от рубля до пяти. Вот в день именин княгини и княжны толпы этих барынь и ханжей начали собираться с раннего утра. Каждая такая барыня приходит поздравлять непременно с просвиркой в руке, и в это утро темно еще было на дворе, не было еще и пяти часов, а у просвирни уж стучались за просвирами для княгини. Сколько нынешний год нанесено было княгине просвир, неизвестно еще, а в прошлом году, лакеи считали, было до четырехсот пятидесяти просвир… У княгини было огромное состояние, а теперь почти ничего не остается: все пошло на ханжей да на так называемые дела благочестия. На ханжество потреблялось все, что ни привозилось из княжеских вотчин нищими мужиками, заложенными и перезаложенными.
Не будем здесь говорить и о тех наружно благочестивых людях, которые тратят по сотням тысяч на построение монастырей и т. п. Так, один богатый торговый дом истратил на построение монастыря до 500 000 рублей серебром, а, затем обанкрутившись, тысячи бедных людей пустил по миру. В эту минуту в Москве две купчихи строят два монастыря, один вновь, и на каждый назначили сотни тысяч серебром. Есть еще замоскворецкая богатая купчиха, построившая несколько монастырей. Она, говорят, юродивому Филиппушке выдала в самое непродолжительное время до 50 000 рублей серебром. И каких только нет благотворителей на русской земле! Есть, например, в городе чайный торговец, известный под именем милейшего. Он подает нищим только тогда, когда в лавке у него есть покупатели. Другой купец подает нищим все то, что нужно вывалить и выкинуть вон, например, испорченные огурцы, капусту, тухлую рыбу и т. п. А то есть барыня, которая подает нищим худые башмаки, распределяя пару башмаков на трех нищих, на том основании, что, делая так, все-таки она подает не одному, а троим. Есть и еще одна барыня. Сидит она летом на террасе своей богатой дачи, идет нищий и просит у нее милостыни. Барыня никогда не отказывает нищему. Она подзовет его к себе, расспросит всю его жизнь, справится — пьет он водку или нет, прочтет ему поучение, как надо в мире жить, и потом прикажет девке принести поминанье. Наденет она очки, возьмет поминанье и читает, а нищему велит повторять за нее имена о здравии и за упокой и класть поклоны. Долго читает она, потому что поминанье битком набито именами, да и читает-то она со всей важностью, приличной ее сану, и нищий, надеясь на выручку, терпеливо отвешивает земные поклоны, возбуждая удивление всех проходящих и проезжающих. По окончании этого чтения у нищего рубашка мокра и он ожидает двугривенного, но барыня снова зовет девку, приказывает подать две пустые бутылки и, отдавая их нищему, говорит: ‘Спасибо, милой, что усердно молился, — вот тебе за это две бутылки, продай их в лавочку, — там тебе дадут за них три копейки серебром, денег же теперь нет, а приди в другой раз’. Некоторые нищие до того бывают поражены таким даянием, что у них руки не поднимаются взять бутылки. ‘Нет, уже, барыня, пускай уж лучше за тобой будет’, — говорят они, и барыня, услышав это, нисколько не обижается. ‘Ну, хорошо, миленькой, — отвечает она, — прощай’.
Таков, читатель, дух, живущий в древнерусском обычае подавать милостыню. Перед нами теперь лежит прошедшая история русского нищенства, и мы знаем, что всякая помощь, если не имеет социального, братского характера, — она только плодит нищих и с нищими унижает все общество и производит самые уродливые явления в жизни. С одной стороны, нищие плодят нищих, а с другой — постоянно встречаются нищие-капиталисты, имеющие иногда у себя до 200 000 рублей денег,
Так, например, один женился в Петербурге на нищенке с Митрофановского кладбища и взял за нее приданого на 20 000 рублей (Оберточный листок. 1860. No 45). Нищенство вошло мало-помалу в нашу жизнь и продолжает входить дальше и дальше, и стыдится нищенствовать только один честный русский мужик, да и то в Украине. В городах мы видим, что многие дети, собирающие милостыню, совсем не дети нищих, но отцы посылают, чтоб они не болтались дома: ‘Не сидеть же ребятам сложа руки, — говорят они, — авось что-нибудь и выпросят Христовым именем, — для дома все-таки пригодится’.
Толкуют, что Россия очень похожа на Америку, что ту и другую ожидает новая жизнь, неизвестная старому миру. Но на плечах Америки не лежит ни Древней Руси, ни даже старой Европы, и действительно там должна развиваться новая цивилизация. Не то у нас. У нас темно и мрачно, тупо, безобразно. Мы считаемся просвещенными, наши барышни учатся по-французски и на форте-пианах, но вот Шамиль, не имеющий никакого понятия о милостыни, а имеющий одно сердце, способное к благотворению, он дикарь и все-таки никак не может понять, чтоб человеку можно было подать копейку, и подает нищему по десяти рублей серебром.

VI
Заключение

На нищих до сих пор смотрят одни как на предмет сам по себе незначительный, другие как на лиц, прикосновенных к вере христианской (Снегирев II ‘Московские полицейские ведомости’), третьи же видят в них русский народный элемент.
Г-н Снегирев в 1844 году писал: ‘В сердце России, в древней ее столице, где слилось столько элементов русской народности, к коей, без сомнения, принадлежат и нищие…’ (Литературный вечер. С. 18). Прошло более десятка лет, и тот же г. Снегирев снова повторяет: ‘Нищенство вступает в неразрывную связь с религиозной и народной жизнью русского человека’ (‘Московские нищие в XVII веке’ // ‘Московские полицейские ведомости’).
За безумцев сочли бы нас, если б мы вздумали доказывать г. Снегиреву с братией, что нищенство — совсем не элемент русского народа. Читатель видел, откуда выходили нищие, что плодило их, какое начало их поддерживало. Но мало было этому началу сделать из свежей и просторной русской земли мрачное логовище нищих: ему, видите, нужно еще было доказать, что нищенство есть народный элемент, т. е., сделав народу зло, на его же шею сложить всю вину, благо народная шея крепка — все снесет. Мы, в ответ г. Снегиреву, постараемся указать только на то, как русский народ понимает нищих. Как и во всей нашей статье, так и теперь пусть за нас говорят одни памятники.
Известно, что наш добрый народ готов поделиться с нищим последней крохой. Но ни врожденная народу доброта, ничто не удерживает наш народ от вражды к попрошайству, к нищенству. Нищих везде гоняют или кротким образом, как, например, ‘Бог подаст!’, или же: ‘Ступай, ступай отселева с Богом! Много вас таскается, всех не накормишь!’ ‘Проваливай, — говорит баба нищему, — мне не нужно твоей болтовни, и ты ничего не получишь!’ То же говорит и мужик: ‘Что слоняетесь-то по чужим дворам? Только, чай, и умеете, а небось не работаете!’ Привел парень на Светлой неделе к себе в дом срамного нищего, чтоб разговеться с ним. Как только мать этого парня увидела нищего, больно осерчала: ‘Лучше, — говорит, — со псом разговеться, чем с таким срамным стариком’. Пастыри Церкви, мы видели, часто жаловались на холодность народа к нищим. Про убогого, например, говорят: ‘Не тот убогий, кто трошки мае (немного имеет), а тот, кто не зна: годи (довольно), та усе жадае (все жадничает)’. Собираются раз вешать старца и говорят: ‘Этих старцев жалеть нечего: они не Богу молятся, а только норовят в клеть забраться’. Нищий, по глупому народному разуму, самый негодный человек. В Литве говорят: ‘развращен, распутен, как нищенский бич’. Невиданная вещь, чтобы крестьянин дельный, заботливый, домовитый пустился в нищенство или в далекое странничество на богомолье (‘Московские ведомости’. 1859. No 253). Что это правда, то можно видеть из следующей народной пословицы: ‘Стыдно калеке в мир пуститься, а попустится — не погинет’ (Быт русского народа. П.Р.М. 1859. С. 16).
Итак, да будет известно г. Снегиреву, что в этой грубой и униженной среде, которую мы называем крестьянством, хранятся все силы и все надежды будущего России, что одна из этих великих сил, великих наших надежд заключается в отсутствии в русской природе малейших побуждений к ‘нищенству’, к ханжеству и к другим болезненным положениям, от которых тщетно старается излечиться сама Западная Европа, и что, наконец, наше будущее нисколько не будет похоже на наше прошедшее, которое только и выработало, что нищенство и тому подобное.
О русском народе ходит много диких мнений, на него взведено много напраслины, в которой он неповинен, приписаны ему качества, которых он не имел честь заслужить. Надеемся когда-нибудь поговорить и об этом предмете. Всю же эту речь мы вели к тому, чтоб выставить яснее простую мысль: дайте поскорей просвещение русскому народу, и нищенство сделается преданием. Если общество не воспитало в себе уважения к человеку и не считает нужным сделать что-нибудь с нищими, то позаботьтесь, по крайней мере, о будущем. У нищих толпы детей, среди нищих живет множество девочек: спасите хоть этих несчастных! Или на это нет у вас никаких средств? Отчего не отогнать от церковных дверей дармоедов-нищих и не поставить на место них честного, известного в приходе человека с тарелкой в руке, который бы просил: ‘Для нищих детей, Христа ради! Для воспитания будущих поколений великого русского народа, вырастающего в нищенстве, Христа ради!’

ПРИМЕЧАНИЯ

Текст по книге Прыжова ‘Нищие на Святой Руси’, с подзаголовком: ‘Материалы для истории общественного и народного быта в России’ (Москва, 1862).
Прыжов Иван Гаврилович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Двадцать шесть московских лже-пророков, лже-юродивых, дур и дураков, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1864
  2. Из донесений агентов III отделения, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1871
  3. Русские кликуши, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1868
  4. Извлечение из речи прокурора, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1871
  5. Показание Прыжова на суде, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1871
  6. Следственные показания Прыжова, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1870
  7. Извлечение из обвинительного акта, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1871
  8. Житие Ивана Яковлевича, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1860
Электронная библиотека