Нищенство, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Прыжов И. Г. Очерки русского быта

М.: Институт русской цивилизации, 2017.

НИЩЕНСТВО

В то время как в Украине совершенно неизвестно нищенство, — в Великороссии, напротив, нищенство имеет характер элемента общественной жизни. Здесь в иных местах много нищих, все готово нищенствовать. Крестьяне казенные и господские, как говорится, ‘из мира нейдут’. Вот идет по деревне нищий и просит: ‘Дайте Христа ради!’ А ему отвечают с привычной усмешкой над своей участью: ‘Сами семерых послали, не знаем, что принесут’. Великорусских нищих плодили древнерусские учения, значения которых развиты в книге г. Прыжова о нищих (‘Нищие на святой Руси’), с другой стороны, когда случалось, иной разнежится и начнет оказывать благодеяния. Так у некоторых ‘добрых господ’ было заведено, чтоб во время стола крестьянские дети собирались в барский дом для получения ‘подачек’. ‘Как только господа сядут за стол, — рассказывает Селиванов, — так в залу набегут все дворовые ребятишки, босиком, в рубашечках, подчас в грязи, и станут около стенок, ‘всякий с чашечкой’. Когда покушают, например, горячее, прадедушка ваш (говорит лакей) и закричит дворецкому: ‘Дай им, братец, подачки’. Вот дворецкий нарежет ломтиками хлеба, положит по ломтику ветчины, да так и наделяет всех’ (‘Русская беседа’. 1856. ‘Смесь’. С. 75). Совокупность множества условий для производства нищих, начиная от азиатских учений о нищете до нежного приучивания человека к подачке, существует во всей целости до сих пор, хотя крепостное право отчасти и уничтожилось. Из всего этого мало-помалу произошло, что слово ‘нищенствовать’ потеряло свое постыдное значение и сделалось самой обычной вещью, сделалось каким-то препровождением времени, забавой, промыслом.

Вот один из тысячи подобных случаев, всплывший недавно наружу. Арестанты, отправляемые из Москвы через рогожский этап, собирают подаяния, как обыкновенно это делалось в средних веках. Москва же — настоящий средневековый город, и поэтому каждый арестант, выходящий из Москвы, уносит с собой от 10 до 35 рублей серебром. Зная это, крестьяне, живущие по Рогожскому тракту, особенно из села Богородского, приходят в Москву и сказываются бродягами. Отцы учат детей пойти в Москву, попасться без паспорта и делать ложные показания. И вот из уездов приходят в город крестьяне, сказываются беспаспортными, бродягами и, потеряв стыд и совесть, нарочно делают так, чтоб их водили из части в часть и они могли бы по улицам собирать подаяния. Наконец их высылают из Москвы, и они, выйдя за заставу, сказывают уже настоящее свое звание, а между тем родные выходят к ним навстречу и отбирают у них набранные деньги. Из этих денег платится подушное, а все остальное проживается (‘Московские ведомости’. 1862. No 141). В других же местностях великорусской земли нищенство сделалось какой-то родовой болезнью. Так, в Тверском уезде, Тверской губернии, есть деревня Лукина, 90 душ. С незапамятных времен эта деревня переполнена увечными разных родов и нищими. В последнее время в ней было трое слепых, трое хромых, двое кривых, одна глухонемая, один страждущий падучею болезнью и ‘малодушием’, один грыжею и один каменной болезнью, остальные же все нищенствовали (‘Этнографический сборник’. С. 1175).

Общество решительно ничего не сделало для уврачевания этого страшного зла, да, по правде, и сделать-то ничего не могло, потому что все сносил народ в его собственных силах, в его собственной самодеятельности без посторонней помощи. Не говорим о наших богатых городах, о посадах, из которых иные, как, например, Троице-Сергиевский, богаче любого города, не говорим о Петербурге, залитом газом и одетом в гранит, но что сделали для народа наши так называемые передовые люди, у которых слово ‘народ’ не сходит с уст, которые бредят им даже во сне, что они-то сделали? Перед нами ‘День’, защищающий нищенство как догмат.

Передовая статья в 38-м номере ‘Дня’ старается покрыть позором людей, отвергающих во имя народного спасения нищенство как догмат, и сравнивает их с Иудой-предателем, с практиком и политико-экономом Иудою Искариотом. За этой выходкой идет поистине странная смесь понятий — понятий, которые бы страшно как хотелось навязать народу. ‘День’ отыскивает нравственные начала, которые могли бы оживить и освежить дело благотворения, и находит их… в милостыне. Если исчезнет милостыня, говорит передовая статья, то уничтожится в народе благотворительность. Таким образом, милостыня, в том грубом и жалком виде, в каком мы ее знаем, относится к области нравственного мира народа и, наперекор здравому рассудку, мистически объясняется ‘какой-то процесс нравственных ощущений, переживаемый как дающим, так и принимающим даяние, — ощущений, благотворных для обоих, очищающих душу, хотя бы и на время, вводящих ее в соединение с вечной благостью, зиждущей мир’. Нанизывая эти пышные фразы, передовые люди в народности, кажется, и не подозревали той массы зла и разврата, которые произвело нищенство, взлелеянное милостыней: им до этого дела нет, им, видите, важна одна нравственная сторона дела. ‘Разумеется, — говорит ‘День’, — в этой нравственной стороне данного факта и заключается истинная польза: сумма такого рода фактов, таких явлений, где вещественное добро (да его ведь нет!) сопровождается добром нравственным, создает в обществе нравственную атмосферу, возвышает дух, поддерживает в народе начало любви и правды’. Собрав таким образом все блага любви и правды около нравственной стороны милостыни, ‘День’ жестоко проваливается, потому что именно в милостыне-то, раздаваемой на улицах, и нет нравственной стороны, а есть мертвая догматическая форма. Потому-то и сумма фактов, из которых слагается русское нищенство, развившееся до крайних размеров в XVII веке и остающееся целым и нетронутым доселе, сумма таких фактов, таких явлений, где жалкое лицемерие, действовавшее под личиной вещественного добра, не сопровождалось никаким добром нравственным, создавала в обществе такого рода нравственную атмосферу, что в нее развращались наши города, уничтожалось и попиралось малейшее понятие о человеколюбии, порождались целые ряды поколений нищих, и обнищание народа, убивая народный дух, поддерживало в народе начало дармоедства, праздности и разврата физического и нравственного.

Стыдно, стыдно за людей, которые ввиду могучих, прирожденных народу нравственных сил решаются говорить о каком-то мрачном нищелюбии, о какой-то жалкой милостыне. Стыдно еще, что они примешивают сюда Евангелие. При мысли о нищих, о милостыне в Евангелии прежде всего может служить примером не Иуда, который был просто тать, и не практик, но сам Иисус Христос, никогда никому не подававший милостыни, но всем делавший добро. Но ‘День’ не только не знал этого, он не знал даже и того, что у него говорится через страницу. В том же номере ‘Дня’, где так бесцеремонно наука сравнивается с Иудой-предателем, помещена статья М. С. о нищих в Сибири, указывающая ясно, что народ, спасаясь от голодной смерти, совсем не прибегает к догмату о милостыне, а прибегает к своим собственным нравственным силам, заключающимся в мире, братстве. Слона-то вы и не приметили!

Община с ее обширным разветвлением на мирские учреждения, артель, братчина, побратимство и посестринство, известные в России, но особенно развившиеся на Украине (‘Основа’. 1861. 3 XI. С. 138) и у южных славян (Ранк. Ист. Серб. С. 13), есть одно из коренных народных учреждений, основанное на вечном законе природы о братской любви, на законе, что ‘веревка крепка с повивкой, а человек — с помощью’. ‘Друг о друге, а Бог обо всех’. Вникая в черты народного быта, мы видим, что братство уже в древнюю пору стояло у славян на высокой степени развития, как, например, в эпоху ‘Русской правды’ {За подробностями отсылаем к лучшему сочинению о русской общине, к книге Пешкова ‘Русский народ и государство’. Книга эта некогда была нагло охаяна одним ученым паяцом.}. Потом, вследствие различной исторической участи разных племен, у одних община сохранилась в больших размерах, у других — в меньших, как, например, в Украине, и только в Великороссии она укрепилась до того, что стала главным национальным учреждением, дающим характер всей народной жизни. Что бы ни начал делать народ, у него везде общее мирское дело. Пословица говорит: ‘Народ глуп, все в кучу лезет’. Проезжая по Великороссии, вы везде видите общинные владения. ‘Чья это земля?’ — спрашиваете. ‘Никольская’, — отвечают вам по названию деревни. Кроме земли, везде общее стадо, общие пастбища, общее поле ярового или озимого хлеба и т. д. Оставшись в Украине в виде ‘громады’ как чисто гражданского учреждения, община в Великороссии разрослась в братчины, сынчины, в сельские миры, артели. Скажем несколько слов об ‘артели’, а потом перейдем к ‘миру’, который прямо подходит к вопросу о нищенстве.

Артелью {См. в V томе Энциклопедического словаря статью Калачова ‘Артель’.} называется братство, которое устроилось для какого-нибудь общего дела. Характер артели чисто семейный: ‘артель — своя семья’. Вся ее сила заключается в общем согласии, в общем содействии: ‘артельная кашица гуще живет’, ‘одному и у каши не споро’, ‘в семье и каша гуще’. Отсюда уже всякая толпа получает смысл артели: ‘народ по улицам артелями бродит’. И про большую семью говорят: ‘экая артель!’ Следы артели видны еще в ‘Русской правде’ и в известной общине XII века при новгородской церкви Иоанна Предтечи. Долго мы встречаем ее в разного рода ‘складчинах’, и, наконец, в XVII веке является и самое слово ‘артель’ (‘Акты юридического быта древней России’).

В истории народа остались известны следующие артели: 1) артели ярыжных (бурлацкие), 2) артели каменщиков, 3) артели плотничьи, 4) артели рыболовов, 5) артели барышников, 6) артели чернорабочих, 7) артели кортемщив,

ножевая артель (разбойников). В настоящее время остались: 1) артели общего продовольствия, 2) артели ходящих по найму, как то: крючников, бурлаков, плотников, каменщиков и горнозаводские артели, 3) биржевые артели в Петербурге (до 25) и в Москве, 4) промысловые артели (см. Якушкина: ‘Письма из Новгородской губернии’), 5) торговые артели, 6) ремесленные артели, как, например, столярная в Петербурге, 7) полковые артели и, как увидим далее,

нищенские артели. Каждая артель признает над собой начальника, атамана или старосту, которого она выбирает, а без старшины артели не бывает: ‘атаманом артель крепка’. А крепка она до того, что ‘артелью города берут’. Если артель есть случайное добровольное соединение людей в одно общество, то сельский мир, основанный на поземельной зависимости лица от общины, составляет норму, без которой немыслима жизнь в Великороссии.

Мировые учреждения до XVIII века были более или менее органами государственной жизни, но с тех пор до нашего времени они живут только по милости крепкой привязанности к ним народа. Мир, по понятию народа, есть учреждение, основанное на братской любви и круговой поруке друг за друга. Мир — это как будто одна семья, поставившая себе законом: ‘деритесь, да не расходитесь’, ‘все за одного, и один за всех’, ‘вперед не забегай, от своих не отставай’, ‘отстал — сиротой стал’, ‘хоть назади, да в том же стаде’. Но известно, что полного равенства нет нигде, даже и в стаде. В середине мирского собрания чаще всего стоят мироеды, богачи, а бедняки, голь стоят по концам, и эти-то концы, раздумавшись подчас о мирском деле, говорят, что ‘середка сыта, да концы бунтуют’.

Мир слагается из отдельных личностей, словно по капельке море: ‘мир по слюнке плюнет — так море’, словно дорожка, по которой прошел один — помял траву, прошел другой — примял больше, и вот дорожка сделалась торной. Так и мир: ‘дорожка глохнет, так и мир сохнет’. Сила, связующая мир, — общая выгода, общая беда: ‘люди — Иван, и я — Иван, люди в воду, и я в воду’. А потому: ‘на людях и смерть красна’. Отдельные личности, вступая в мир, отдаются всецело его интересам, его судьбе: ‘где у мира рука, там моя голова’, ‘к миру приложился — головой заложился’, ‘с волками жить — по-волчьи и выть’. Или в более грациозном виде, также подсмотренном у природы: ‘пошел в стадо — лай не лай, а хвостом виляй’. Люди же бывалые к этому прибавляют: ‘а то заедят’. Сложившись из народа, мир представляет известную сумму нравственных сил: ‘сто голов — сто умов’. ‘Мир, — говорит народ, — велик человек’, ‘мир — великое дело’. В преданности миру лежит залог народного счастья, народной безопасности, и тем более если в мире установилось полное согласие: ‘где мир да люди, там Божья благодать’ (‘мир’ и ‘мір‘ имели прежде одно значение, и в Остромировом Евангелии писались одинаково). Решение мира ненарушимо, как Божье слово: ‘глас народа — глас Божий’ или ‘что мир порядил, то Бог рассудил’, ‘что миром положено, так тому и быть’, ‘на мир и суда нет’, ‘мир один Бог судит’, ‘мир с ума сойдет — на цепь не посадишь’, ‘в миру виноватого нет’, ‘в миру виноватого не сыщешь’.

Мир силен. Ему нипочем никакое несчастье, никакая нищета: ‘вали на мир — все снесет!’, ‘мир — золота гора’, ‘с миром и беда не убыток’. Мир силен и несокрушим: ‘с миром не поспоришь’, — говорит народ и при этом гордо спрашивает: ‘Кто больше мира будет?’ ‘Мир не перетянешь’, ‘мир заревет, так лесы стонут’ (или: ‘так лес клонится’), ‘мирская слава звонка’, ‘мир знает, так камень треснет’, ‘собором и чорта поборем’, потому что ‘одному страшно, а миру не страшно’, ‘не то страх, что вместях, а сунься — на один’. Вместе не страшно, думает народ и, зачиная какое-нибудь дело, сзывает общую силу: ‘Вали! галди!’ ‘Вались народ от Яузских ворот’, — говорят еще и теперь при случае, поминая какую-то катастрофу, бывшую у Яузских ворот. ‘Галдеть, так всем галдеть, а одному галдеть, так пропадешь’, ‘пропадать, так всем пропадать’. ‘Берись! — кричат бурлаки, вытягивая завязшую барку в 50 000 пудов, — берись дружно, не будет грузно’, и, покорная силе братского единодушного напора, барка необычайной тяжести плывет, словно лодочка. Эта страшная сила, заключающаяся в братстве, развивается мало-помалу, словно хоровая песня. Скучно тянется беседа, а между тем у всякого на уме готова славная песня, хорошо бы спеть ее и отвести в ней накипевшее на сердце горе, да вот беда — нет запевалы, потому что ‘был бы запевала, а подголоски найдутся’. Но вот явился запевала и говорит: ‘Братцы, я затяну, только подхватывайте!’ Вот он затянул, залился славной песнью, двое-трое уже пристали к нему, и вдруг грянул могучий хор, и только трясутся хилые стены избушки.

Но, не ограничиваясь этим подобием песни, ‘мирное’ согласие иногда прямо выражается в согласной песне, как, например, у всех тянущих лямку, у бурлаков, у набивающих сваи, отчего и говорится: ‘началом и сваи бьют’. Раздался снизу призывный крик, и схватились за веревки один, двое, трое, потом схватились все и ждут. Вот двое-трое затянули:

Ох, дубинушка, ухни,

Ох, зеленая, ухни.

Вся артель разом подхватила ‘ухни!’ — глупая баба ударилась, и уж глубоко забита дубинушка. Мирская сила еще увеличивается сознанием этой силы. Зная, как на мире ездят, да никак его не заездят, хоть у него и хомут на шее, говорят: ‘мирская шея толста’, ‘мирская шея туга’, ‘мирская шея жилиста’, ‘мир тонок, да долог’, ‘у мира животы тонки, да долги’. Иной бы, казалось, так и зарыл бы мир в землю, да жалко то, что ‘мир сразу не похоронишь’. Поэтому все спасенье народа в мире. Только отдельный, не связанный с миром человек может сказать, что ‘до Бога высоко, до царя далеко’, но целый мир говорит: ‘коли все миром вздохнут, так и до царя слухи дойдут’, ‘как мир вздохнет, временщик издохнет’, ‘мирские судибоги (жалобы) далече слыхать’. Мир не обманешь, от мира ничего не скроешь, он все знает, все ведает: ‘в народе, что в тучу, в грозу все наружу выйдет’.

Мир силен своим согласием, но многие причины сделали то, что иногда и мир не стоит: ‘сходка — голдовня: дым коромыслом, пар столбом, а ни тепла, ни сугреву’, ‘сошелся мир — хоть сейчас воевать, разошелся мир — на полатях лежат’. Иногда случается, как ни силен мир, а стоит-стоит да видит, что ничего не поделаешь, и разойдется: ‘мир сутки стоял, небо подкоптил да и разошелся’.

Мир, как живой организм, имеет у себя и голову: ‘и мир не без головы’. Но и эта голова признает, что без остального тела она ничего не значит: ‘мир всех старше, айв миру урядник есть’. Эти урядники, по большей части, старики-отцы: ‘ведают то большие, у кого бороды пошире’. Урядника-старосту часто боятся, часто лишний раз ему поклонятся, но на мир его никогда не променяют: ‘на старосту не челобитчик, а от миру не прочь!’ Большие мирские общины часто распадаются на несколько отдельных союзов или миров под управлением одного общего старшины и в этом виде представляют уже наивысшую степень развития мира. Так, село Богородское (Нижегородской губернии, Горбатовского уезда) исстари разделяется на двадцать ‘десятков’, из которых каждый выбирает себе старосту, называемого ‘думчим’. Думчие раскладывают подати, бывают третейскими судьями, над думчими же начальствует староста или бурмистр, избираемый, подобно думчим, на один год.

Мир судит, рядит, решение его — мирской приговор, мирская воля, и нарушить эту волю нельзя. В его приговорах меньше всего эгоизма, больше всего добродетели. Мир готов во всем принять участие, всякому подать руку помощи, на то он и мир: ‘никакой мирянин от миру не прочь’, ‘никто от миру не прочь’, ‘от миру прочь — не мирянин’. Самая помощь, оказанная одним человеком другому, имеет мирской характер: ‘брось камень на лес, пойдешь — найдешь’, ‘брось хлеб позади, очутится напереди’. Убогий, по старинному понятию, Божий человек, которого нельзя не приютить. Всякая вдова, всякий сирота составляет заботу мира: ‘на вдовий двор хоть щепку брось — и то хорошо’, ‘за сиротою Бог с калитою’. И живя среди мира, не погибнет ни один нищий: ‘стыдно калике в мир пуститься, а попустится — не погибнет’. Поэтому мир кормит каждого бедного по пословице: ‘один мира не съест’, а за одним кормит и всех. Толпы нищих составляют горе для мира, но нисколько ему не тяжелы, и ‘мироедами’ на мирском языке называются совсем не нищие, не бедняки, а богачи, коштаны, процентщики, дельцы и т. д. С другой стороны, и бедные, нищие, ходя за подаянием, за помощью, понимают их не иначе, как подаяние и помощь от мира, отсюда и выражение ‘по миру ходить’. О людях, вечно ходящих по миру, говорят, что они ‘из мира нейдут’. Собирая подаяние по миру, а не по людям, бедные знают сами, к кому они обращаются, они знают, что мир их никогда не кинет, и отсюда переносное выражение: ‘мир велик — подкормит’. Мирская помощь, по большей части, ограничивается подачей бедным хлеба, пирога и т. д., потому что деревенский мир, несмотря на свою высшую человечность, не всегда имеет средства, да, надо признаться, не всегда настолько умен, чтобы не ограничиться одной подачею хлебца. Но, собрав хлеб, нищие тем не ограничивают свои связи с миром, а ведут их дальше. Набранный ими хлеб они продают другим людям, таким же нищим, как они, но стыдящимся ходить по миру, ибо, по понятию народа, слова ‘нищий’, ‘попрошайка’, ‘побираша’ — все это слова бранные.

Кроме хлеба, у русского народа, преимущественно у людей состоятельных (купцов, мещан), принято раздавать бедным, при случае, различную одежду: варяги, чулки, обувь и т. д. Кроме того, есть обычай, что ни одно общественное собрание, ни одно мирское дело не обходится без того, чтоб не подали бедным. Так, принято подавать бедным на похоронах, на поминках, после божественной службы, при начале торговли, — подавать бедным в самом месте их жительства, например в остроге, или призывать их к себе в дом и угощать наравне с любым гостем. Но обстоятельства сделали то, что все эти последние обычаи в настоящее время представляют не более, как слабые, иногда бессмысленные и тупые остатки тех славянских обычаев гостеприимства, о которых нам остались свидетельства в летописях и в народных преданиях (ср. ‘Нищие на святой Руси’, с. 149 и др.).

Руководимый высоким чувством братской любви, мир часто прилагает особые старания помочь бедняку и все готов для него сделать, только бы село или деревня не были опозорены нищенством. В Тверской губернии, Калязинского уезда, в деревне Матвейкове после холеры 1848 года остались две сиротки, и стали они нищенствовать. Узнал про это мир и, собравшись, постановил: ‘Нищих из нашей деревни не бывало, и этим сиротам нищенствовать не следует, поэтому полагаем: всей деревней (32 двора) выстроить им новую избу, обделывать их участок земли и по возрасте каждой сиротки устроить в замужество’, положение выполнено и исполняется свято (‘Московские ведомости’. 1860. No 4). Но если народ старается извести нищих, то города, напротив, хлопочут, как бы их расплодить, и народ, с его благотворительными началами, поневоле становится в безвыходное положение. В одной из казенных деревень на двести с лишком крестьян было двое нищих: безродный старик да его помешанная дочь. И на упрек, что крестьяне срамят свою деревню, выпуская из нее своих нищих, они отвечали: ‘Да что станешь с ними делать? Набаловались больно. Все в город да в город: там, видите, слаще. А то мы рады бы хоть по чередам’ (одевать и кормить поочередно) (‘Московские ведомости’. 1860. No 26).

Но, что особенно важно, независимо от мирской благотворительности сами нищие стараются улучшить свою участь посредством мирского дела. Так, для приобретения больших удобств в жизни они составляют между собой братства, артели, миры. В одной статье, помещенной в том номере ‘Дня’, на который мы сочли долгом указать, М. С. свидетельствует, что ссыльные в Сибири нищенствуют ‘по нескольку человек вдруг’. Поправивши свое состояние посредством сборов, они покупают тощую клячонку и ездят на ней по миру. Но, увы, тем дело и кончается. Люди, которые могли бы подать этой артели руку помощи и поддержать ее, вместо этого предпочитают подавать милостыню или излагать ученья о нищенстве, а нищие, продолжает М. С, при первой выпивке все набранное проматывают. Нам известны такие нищенские артели и в прежнее время (Нищие на святой Руси. С. 129), и теперь. В Москве эти артели живут в отдельных домах или в подвалах и чердаках домов, имеют общий стол и часто едва ли не жен. По милости ежедневных сборов, которые, по пословице, ‘досыта не накормят, а с голода не уморят’, их жизнь более или менее обеспечена. У них есть чай, а придешь в гости — угостят и водочкой, у иных водятся и денежки. Артелью управляет избранный общим голосом староста. Доступ в артель имеют свои да знакомые, а чужого не пустят.

Таковы-то народные основы, залегающие в народном быту, сознание которых народом мы старались проследить по пословицам. Эти основы крепки и здоровы, и, развившись, они могли бы ниспровергнуть и раздавить не только нищенство, но и всякое другое зло. Но при всей этой живой, внутренней, деятельной силе народ ничего не может сделать, потому что все его благотворное влияние на жизнь тотчас же парализуется, отравляется губительным влиянием городов. Поэтому мы думаем, если бы случилось так, что народность приобрела бы какую-нибудь опору для деятельности и пересилила бы влияние городов, то, может быть, и легко было бы уврачевать зло. Никакое зло, а тем более нищенство, не искоренишь без полного участия народа в государственной жизни: таков приговор истории, его же не прейдеши. Поэтому вместо всяких проектов для искоренения нищенства, вместо всяких учений о милостыне и о нищенстве, которые мы даже не смеем предлагать народу, ибо предлагать — значит навязывать, наконец, вместо гордого и самонадеянного желания, что вот я один помогу бедности, выстроив больницу для бедных или дом для вдов, или заведу приюты, вместо всего этого, если мы люди честные, мы должны соединиться с народом и попросить у него помощи в зле, которое недавно завелось.

Единственное спасение, единственный выход — в общине. Из сказанного выше о мире и о народе видно, что развитие народной благотворительности (а в ней-то и сила) должно идти рядом с развитием народного благосостояния, опирающегося на мирские учреждения, и потому первым делом будет дать миру средства к более свободной, полной и разумной жизни. Миру, братствам и артелям нужны сначала права и льготы. Между другими правами народу нужно возвращение права самосуда, чтобы народ не говорил: ‘мир не судим, а мирян бьют’, чтоб слова ‘земский’ и ‘давай скорей поборы’ перестали быть синонимами, ибо, по пословице: ‘крестьянская сходка — земским водка’. Потом нужно освобождение народа от ‘кабацкого просвещения’, для чего предоставить народу право: a) иметь в селении кабак или не иметь, b) иметь надзор за кабаком, ибо это место разврата, и с) оградить народ от откупщиков и кабаков самыми строгими законами. Взамен прав и льгот, полученных мирскими общинами и братскими учреждениями, обязать их завести школы. Каждый мир и каждая артель должны иметь свою школу для детей. Нищенствующие толпы детей немыслимы. Каждая школа после двухлетнего самостоятельного независимого существования получает ежегодное вспоможение от государства. Всякий приход есть церковная община, обязанная иметь школу и призирать бедных, убогих и сирот. Школа мирская и школа церковная могут, когда нужно, с мирского согласия, слиться в одну. Церковная община управляется выборными. Средства же образуются из церковных сборов и доходов, и потому все кружки, находящиеся в церкви, принадлежат общине. Всякий монастырь есть духовная община братии и сестер, заключивших себя в стенах монастыря, пустыни или скита. Община выбирает себе архимандрита или игуменью и под их началом управляется выборными чинами. Община обязана иметь школу для мальчиков и девочек, которые могли бы случиться в монастыре. Все монастырские доходы принадлежат общине и имеют главным назначением дела благотворения. Монастырь, оказавший большие услуги народу в благотворительности, именуется лаврой, далее — первоклассным, а не оказавший никаких добрых дел нисходит на степень заштатного. Русским монашеским общинам могут служить примером подобные католические монашеские ассоциации, огромная сила которых известна всему миру. Будь эта сила обращена на путь благотворения, то, может, быть, человечество жило бы гораздо счастливее и покойнее. Вольная община, мирская ли то или артельная, церковная или монастырская, обязана оказывать и помощь, материальную или нравственную, всякому бедняку, убогому, сироте, нищему, который живет в общине или только приходит в нее. За каждого своего нищего или только собирающего в общине подаяние, взятого на месте преступления, община платит штраф, за детей — вдвое, за матерей с детьми — втрое. Штрафы обращаются на государственную благотворительность.

Таково, по нашему понятию, должно быть в настоящую минуту жизни человечества значение общины. История доказала хорошо, что одно государство решительно ничего не может сделать для уничтожения нищенства и бедности. Наполеоновские depots de mendicit, учрежденные в каждом департаменте, и наши 425 комитетов о просящих милостыни (‘Современник’. 1860. IX, V. С. 249) едва пережили своих основателей и теперь прозябают среди полной неспособности к делу. Точно так же несостоятельной оказывается и личная, раздробленная благотворительность, известная под именем ‘милостыни’ и имеющая религиозное значение. В средние века она зашла в Европу с Востока, где еще в древности в Иерусалимском храме сбирали милостыню слепые и хромые иудеи. В классическом свежем европейском мире ее не знали, да мало того — она тогда была противна всей организации жизни. Плавт влагает в уста одного из своих лиц следующие поучительные для нас речи: ‘de mendico male meretur qui ei dat quod edet aut quod bibat, nam et illud quod dat perditit et illi producit ad vitam malerimam’, т. е. плохую услугу оказывают нищему, подавая ему кусок хлеба, потому что и те, что дают, теряют да и для нищего устраивают самую жалчайшую участь. Гораздо важнее Плавтова свидетельства то, что мы видим у себя перед глазами.

Таким образом ни там, ни здесь нет выхода, нет спасения: остается одна община, остаются одни общие братские усилия, и к ним давно уж обратилась Западная Европа. Свободные, независимые французские общины, подавленные сначала феодализмом, потом королевской властью и, наконец, поглощенные государственной цивилизацией, несмотря на все эти стеснения, остались живы как внутренняя народная сила и при первых шагах просвещения развились прекрасным цветом и обещают хорошую жатву. Они делаются тем необходимее, чем более сгущается население, чем шире идет жизнь и просвещение. Сильные общины в соединении с благотворительными, филантропическими (compagnonnage), социальными (associations) общинами и, наконец, наука, сознавшая эти учреждения как условие общественного благосостояния, — вот единственные опоры, спасающие западный мир и имеющие надежду спасти его совершенно.

Наше положение в настоящую минуту и лучше, и хуже в одно время. Хуже — потому, что нищенство и бедность развиваются, а общинное начало, ограничиваясь сельским населением, в обществе слабо и бледно, а еще слабее и бледнее наш гражданский смысл. Лучше — потому, что наша народность сохранилась чище и свежее, чем западная, и если мы протрем себе глаза и одумаемся, оглядимся, в какой ад мы идем, мы спасены, и светлее пойдет наше будущее, чем шло прошедшее Европы. Спасение — в общине, в братстве. Спасет нас одно: когда мы рассеем нищих и бедных по всем общинам, чтоб не соединились они в больших городах, чтоб не создали того страшного и отвратительного чудовища, известного под именем пауперизма, которое, осклабляясь на все принятые против него меры и усилия, протягивает нам с Запада обе руки.

ПРИМЕЧАНИЯ

Текст по: ‘Современное слово’. 1862. No 125.

НИЩЕНСТВО

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: