Николай Романов — последний царь, Жданов Лев Григорьевич, Год: 1917

Историческая проза
Время на прочтение: 177 минут(ы)
Скачать в PDF

Лев Григорьевич Жданов

Николай Романов — последний царь

Исторические наброски

Ave, Caesar! Morituri te salutant…

Вчера
I. Николай и Россия

Задыхаясь в припадке водянки, в ясный осенний день умирал царь Александр III в Крыму, в своём Ливадийском дворце. Лжесвятой ‘старец’ Иван Кронштадтский, исступлённо выкрикивая, возлагая руки на умирающего, провожал его в ‘лучшую жизнь’. А у кресла царя стоял невзрачный, с бледным лицом человек в полковничьем мундире, с красными, заплаканными глазами, скрашивающими незначительное, маловыразительное лицо с мелкими, женственными чертами…
Это был наследник трона, Николай. Тут же стояла высокая стройная женщина, немецкая принцесса Алиса Гессенская, на которой умирающий отец приказал жениться старшему сыну.
Хотя и странное, малообъяснимое, но всё же искреннее чувство питал наследник к некрасивой, развратной, но умной танцовщице, с которою жил много лет, имел детей… Но — приказ был дан… Полковник подчинился ему беспрекословно, взял в жёны ‘гессенскую муху’, как уже успели прозвать в народе Алису… Гражданская жена как бы по наследству была передана другому великому князю из многочисленной семьи Романовых…
И Николай, бледный и безмолвный, стоял у кресла, в котором умирал царь, метавшийся и от предсмертной муки, и от сознания того, в какие ненадёжные руки переходят после него власть над огромным царством и судьба рода, участь всей династии.
Если и раньше Николай Александрович не проявлял блестящих способностей, не отличался силой воли и твёрдостью характера, то после удара саблей по голове, полученного в Японии, юноша окончательно утратил душевное равновесие, не говоря об умственной ясности. Где остался рубец от удара, там кости черепа разрослись, стали утолщаться и вечно давили на мозговую оболочку, вызывая этим неправильность, расстройство деятельности в левой половине мозга. А это неизбежно отразилось на всей духовной деятельности Николая.
И только одно осталось незыблемым в будущем повелителе России: безукоризненная дрессировка, усугублённая влиянием властного, беспощадно требовательного отца, который порою не брезгал расправляться ‘собственноручно’ с виновными…
Окружающие, даже самые близкие люди, порою дивились: каким спокойным на вид остаётся будущий царь в минуты самых острых переживаний.
Вечной улыбкой и ласковым, словно заискивающим выражением своих красивых ‘газельих’ глаз юный полковник — царь в грядущем — подкупал людей недальновидных, пугал тех, кто умеет под внешней личиной нащупать душу человека.
— Это второй Александр Благословенный! Такой же prince-charmeur! — лепетали придворные красавицы, кандидатки на фавориток.
— В тихом омуте черти водятся!
Так можно было резюмировать соображения более дальновидных, наблюдательных людей…
А события шли своим чередом…
Алкоголика-царя не стало. Его грузное, налитое водой и вином тело стало разлагаться чуть ли не сейчас же после кончины… Не помогло и бальзамирование…
Над великой империей воцарился маленький человечек в мундире полковника, с глазами газели, с умом штык-юнкера, с душою обывателя.
Пришло время прибыть в Москву, осенить шапкой Мономаха свой проломленный сталью череп, возложить священные бармы Мономаха на плечи, где тесно было даже полковничьим эполетам…
Но после гнёта, испытанного в годы царствования Александра III, народ ещё не предвидел, что наследник будет хуже отца.
Россия ждала чего-то, на что-то надеялась…
Правда, надеялись только широкие тёмные массы, полагавшие, что молодой, кроткий на вид новый царь будет лучше старого.
Сознательные круги, даже военные, знающие близко полковника, только покачивали головами.
По Москве, задолго до прибытия сюда на коронацию царя, ходило крылатое слово:
Смущённые Рока игрой,
Теперь одного мы желаем:
Чтоб царь Николай наш Второй
Нам не был ‘вторым’ Николаем!..
Этого не случилось в полном объёме, но вовсе не по вине нового царя. Насколько он духом, волею и умом оказался мельче своего тёзки, настолько и последующие годы власти этого ‘Последнего’ только в карикатурном виде напоминали крутое царствование прадеда.
Но в одном сходна их судьба: рядом несчастий всенародных отмечено царение того и другого с самых первых дней…
Тёмная смерть Александра I… Декабрьская резня… Казни и расправа с теми, кто считался цветом армии и русского общества в 20-х годах прошлого столетия, — широкая прелюдия к симфонии произвола, разыгранной в России царём-палачом Николаем I и спустя тридцать лет закончившейся крымским позором и самоотравлением…
У Николая II было почти всё то же, но в более мелких размерах, подходящих к его мелкому облику…
Помню Москву в дни ‘священной коронации’ … Первый День, въезд императора в древнюю столицу. Перед этим весь город был тщательно очищен от ‘подозрительных’ людей… Не было почти дома, где не нашлось бы арестованных… Тысячами высылали людей, совершенно безвинных, из Москвы… Все арестные дома были переполнены… Из охотнорядцев была навербована целая дружина, и вместе с тысячной толпой постоянных и временных членов ‘охраны’ потянулась эта дружина вдоль Тверской улицы и дальше, к самой заставе, откуда должен был появиться новый царь…
А впереди этой охраны, заменяющей настоящий народ, протянулись ещё шпалерами войска…
День был чудный, солнце грело… Но никто не смел раскрыть окна на пути царя и царицы…
Николаю внушили, что составлен против него заговор. Сразу постарались создать стену между Россией и её юным, безвольным, недомыслящим царём…
И я видел, как он ехал, бледный, испуганный, между рядами войск… Я слышал эти ‘громовые клики радости’, которые испускали наёмные охранники из своих широких грудей…
Левой рукой держа поводья коня, правой царь-полковник то и дело салютовал народу… А сам старался не глядеть по сторонам, откуда ждал смертельного удара — анархистской бомбы…
Как зачарованный глядел он вперёд, не правя конём, который был выдрессирован, чтобы не пугаться кликов толпы…
В золочёной карете, немного позади, ехали две женщины в парчовых белых платьях: вдовствующая императрица и жена нового царя, ‘благоверная царица Александра’, из немецких принцесс…
Царица-мать, маленькая, стройная, с лицом более моложавым, чем у её невестки, с красными пятнами на щеках, тоже боялась, волновалась, но владела собою и старалась как можно приветливее кланяться народу московскому.
Алиса сидела бледна как смерть, неподвижна и пряма, как изваяние, едва кивая головой в ответ на приветственные клики войска и охранников…
Толпы, стоящие совсем вдали, глядели… и безмолвствовали!.. Всех обидело, что настоящего московского народа не пускают вперёд — приветствовать нового царя…
Вдруг шествие остановилось…
Вдали, где высилась казённая жёлтая громада генерал-губернаторского дворца, началось какое-то смятение… Прозвучали резкие призывы рожков.
Что это? Открытый мятеж? Нападение заговорщиков-революционеров? Почему оттуда?
Совсем помертвел полковник-царь… Но его быстро успокоил подскакавший флигель-адъютант:
— Дым и пламя показались из-под крыши дворца, мимо которого лежит путь царского шествия… Пожарные проскакали, чтобы угасить огонь… Загорелось от соединений электрических проводов… Тревожиться нет никакого основания…
Торжественное шествие снова тронулось вперёд, к Кремлю, где должно совершиться коронование.
— Дурной знак! Не будет счастливо это царствование!.. — словно шелест прокатился по рядам народа от стен Кремля до Триумфальных ворот…
И народ угадал, душою почуял то, что было написано в книге судеб…
Свершилось торжество коронации.
Немку-царицу, Алису Гессенскую, во время этого торжества больше всего беспокоили её… новые башмаки.
Из белой парчи, шитые на самую большую колодку, они всё-таки оказались малы и жали ноги ‘гессенской мухи’ с лапами слона, как злословили по Москве, когда узнали, что царица жаловалась близким на тесную обувь…
Коронование совершалось с ослепительной роскошью чисто византийского церемониала, поражая толпы иностранцев, которые съехались со всех концов мира, желая взглянуть на редкое в наш век зрелище — на апофеоз самодержавия!
‘Наблюдая московские торжества, — пишет один из очевидцев, американец Энгерсоль, — эти процессии, празднества, парады, всю ослепительную, не то варварскую, не то восточно-римскую роскошь золотых тканей, драгоценных камней, я невольно переносился мыслью к тому, что видел, наблюдая жизнь бедных русских рабочих и крестьян… думал о полуголодных миллионах людей, которые выбиваются из сил в тяжком труде… О тёмных подданных, скорее — рабах, которыми царь распоряжался, не щадя их тела и души…’
Но всё-таки новый повелитель вспомнил и о своём народе, о москвичах, которые всегда считались вернейшими сынами родины, надёжнейшим оплотом самодержавия и династии Романовых, хотя этот род давно потерял последнюю каплю русской крови, восприняв немецкую от членов Готторп-Голштинской фамилии…
Начались ‘народные празднества’…
Далеко-далеко от остальной части Ходынского поля, на его краю, поставлен был царский павильон. Густые ряды войск темнели перед ним.
А дальше, на открытом поле, где незасыпанные колодцы, плохо прикрытые, зияли, как волчьи ямы, были раскинуты неуклюжие бараки, — навесы, откуда предполагалось раздавать народу ‘царские подарки’: копеечные кружки, линючие платки, в которых завязано было по куску колбасы, несколько пряников, леденцов и горсть орехов…
Жалкие дары!
Для получения их уже с ночи стали стекаться к Ходынке десятки и сотни тысяч народу…
Поле было оцеплено, и толпы особенно сгрудились у входов, у ворот, ведущих в коридоры, которые потом сыграли роль мясорубок для потока живых тел, хлынувших в проходы за гибельными дарами, за жалкой царской подачкой, чуть подан был роковой знак…
В тесных проходах люди давили друг друга… Волна полуудушенных, избитых людей, с переломанными рёбрами и членами, наконец, выливалась на Ходынское поле… Но сзади напирали новые толпы… Все кидались к баракам, где надеялись получить коронационную памятку… И целыми сотнями валились люди в старые незасыпанные колодцы… Другие сотни падали сверху, давя нижних, ломая им ноги, руки, погребая под собой…
И царь не кинулся туда со своими войсками, не постарался спасти, кого можно… Он быстро уехал, даже не разобравшись хорошенько в том, что происходит там, где больше трёх тысяч трупов было подобрано после этого ‘царского угощенья’ на Ходынском поле…
Было назначено, конечно, расследование. Выяснилось, что причиной катастрофы был тот разлад, который возник между людьми, окружающими молодого царя, и московской высшей администрацией. Последнюю устранили почти от всякого активного участия в коронационных торжествах… И мстя ‘пришлым’, желая подставить им ножку, московские заправилы с великим князем Сергеем Александровичем во главе не пожалели тысяч и тысяч людских жизней.
Как говорили потом, царь пролил слезу, узнав о том, сколько жизней унёс его праздник…
Но юного полковника успокоили историческими примерами:
— Столько ли ещё людей погибло на празднике, устроенном для Екатерины её фаворитом Потёмкиным! А при коронации Луи-Филиппа десять тысяч народу было покалечено и раздавлено во время большого фейерверка и других празднеств…
И царь успокоился… Следствие окончилось ничем. Начальство осталось нерушимо… А трупы похоронили в большой ‘братской’ могиле…
Только народ ещё с большей уверенностью зашептал:
— Плохо начинается царствование… Быть беде!..
Беды не заставили себя долго ждать.
Если народ ждал худа, чуя будущие беды сердцем, всё мыслящее общество поняло, что предстоит впереди России, в тот самый миг, когда юный император с первой царской речью обратился к тысячеголовой толпе, к ‘ходокам народным’, которые в лице представителей всех сословий и народов России явились приветствовать монарха.
Сбитый с толку жадной придворной сворой пройдох и шептунов, ловких интриганов, с Победоносцевым, этим злым гением России, во главе, Николай Последний сразу подпал под мертвящее влияние ‘обер-прокурора небес’, как подпадали под его власть и дед, и отец молодого царя…
Явившись перед лицом избранников целой земли, император всероссийский не нашёл для них простого, искреннего привета, царского слова…
Напутанный призраком крамолы, от которой так долго прятался покойный царь, замуровавший себя в Гатчине, Николай Последний, волнуясь и бледнея, труся в душе, но с наглым, решительным видом, по бумажке прочёл то, что было ему внушено Победоносцевым и остальной придворной шайкой…
Земля стояла перед юным царём, ожидая возрождения, надеясь на проблеск свободы, хотя бы в виде ‘куцей конституции’, о которой толковал во дни ‘диктатуры сердца’ близорукий наивный кавказец Лорис-Меликов…
Но вместо желанных слов они услышали казённую бездушную речь, которая кончилась знаменитым крылатым выражением о ‘бессмысленных мечтаниях’, облетевшим и Россию, и целый мир…
Потускнело всё кругом в глазах посланцев всенародных… Солнечный день угас…
Вместо юного царя, надежды России, все увидели перед собою говорящую куклу в полковничьем мундире, живой коронованный граммофон, твердящий только то, что наговорят ему другие…
Разъехались земские посланцы… И с ними по всему царству прокатилась весть:
— Бессмысленный юноша при первой встрече со своим народом решился оскорбить заветнейшие народные верованья и мечты…
И кроме стены из прихвостней и жандармов, между народом и Николаем Последним встала стена охлаждения и отчуждения.
Но в распоряжении двадцатишестилетнего полковника-царя было ещё несколько миллионов штыков… Казаки и жандармы избивали у Казанского собора юношей и девушек, посмевших кричать о праве народа…
А впереди назревала первая гроза, надвигались новые, всё более и более тёмные тучи…
Покойному Александру III удалось устранить войну с Германией, на которую толкали коварного соседа многие причины…
Но шайка, окружающая царя, все эти родичи-воры во главе с адмиралом Алексеем Романовым, Безобразовы и Ко, не насытилась русским золотом, которое грабила без стыда…
Под видом развития военного флота адмирал Алексей Романов начал своё пресловутое судостроительство… И миллионы денег, крупный град бриллиантов посыпались в сундуки любовницы адмирала, балета и в его собственные…
Покойный Бирилев ещё в 1898 году писал адмиралу Мессеру:
‘С несказанным ужасом прочёл я ваш отчёт. Что же такое? Флота нет. А то, что строится, — выходит негодным… Нам придётся за всё рассчитываться во время войны, когда на карте будет стоять честь, а может быть — и целость России! Все интересы флота сведены к личному интересу одного человека (в. кн. Алексея)! И в этом бы ещё полбеды. Беда в том нравственном разложении, которое из этого истекает… Деньги зря растрачиваются, а дело не делается.
Строили же казённые верфи прежде, строили долго, дорого, но крепко. А теперь строят не дешевле, так же долго, но из рук вон плохо!
Нет, лучше не быть властью, чем не уметь ею пользоваться! Кроме морского управления — и все остальные отрасли не лучше, если в них разберутся люди, умеющие говорить правду не стесняясь’.
И как бы в подтверждение этих строк в заграничных газетах появлялись фотографические снимки с расписками в получении миллионных взяток, подписанными… генерал-адмиралом великим князем Алексеем…
Но последний Романов, всецело подпавший под влияние окружающей его клики, ни о чём не думал…
— Всё вздор! Россия могуча! — твердил он. — А эти сказки пускают наши враги…
На протесты лучших людей из народа ответил сперва — памятником своему самодуру-отцу на площади Николаевского вокзала, где кончается ‘Великая Российская дорога’, ведущая от Балтийского моря к берегам Тихого океана, дающая выход царству в незамерзающую гавань Владивостока…
Народ ‘ответил’ царю стихами-загадкой:
Стоит комод,
На комоде — бегемот.
На бегемоте — идиот.
На идиоте — шапка, и на шапке — крест,
А кто отгадает — того под арест!
Не думая, что новый путь может смутить близких соседей, ‘макак японцев’, Николай поддался проискам Безобразова с присными, которые втянули Россию в войну, окончившуюся позорным Портсмутским миром…
Этот тяжкий урок почти бесследно прошёл бы для царя, но тут грянул первый раскат решительной грозы. Ропот народной тоски и гнева…
Я, как и миллионы моих современников — жителей одной и другой столиц, — помню эти грозные дни. Город с миллионным населением, погружённый во тьму… Костры на улицах, вокруг костров — конные и пешие солдаты… Пушки на перекрёстках… Треск пулемётов, разрывы картечи вдоль Невы, навстречу чёрной толпе, идущей требовать справедливости и свободы, — свинец и смерть!..
Десятки тысяч людей помнят ясное морозное утро 9 января 1905 года… Дворцовую площадь…
Море голов, волны людские заливают Невский, Адмиралтейский проспекты и прилегающие улицы…
Тут и женщины, и дети, и генералы, и литераторы, артисты и учёные…
Ждут, когда появится рабочая масса, через Зубатова и Гапона, через труп Плеве пришедшая к сознанию, что ‘только в борьбе с самодержавием может найти и получить свои права русский народ’…
Там, у Зимнего дворца, рядами темнеют войска… Кавалерия, пушки… Гвардейская пехота… Жандармерия… Весь оплот царской власти…
У самого подъезда дворца вырисовываются очертания могучей фигуры великого князя Владимира Александровича, окружённого несколькими свитскими офицерами.
Он только что по телефону сносился со своим родичем-царём, получил определённые указания и ждал лишь момента для выполнения царской воли.
Но и этого не сумел сделать удачно ‘достойный’ отпрыск Романовых…
От Исаакия показалась огромная толпа народа: впереди священники с иконами в руках, с Гапоном во главе… Женщины, дети, рабочие… Все — безоружны. Мирный характер шествия особенно подчёркнут, и потому толпа не верит слухам, что её примут залпами… Не верит она и словам юных бледных всадников-офицеров, и настоянию околоточных: ‘Разойдитесь!.. Сейчас будут стрелять!..’
Женщины и мирные зрители густыми рядами протянулись вдоль решётки сада на углах Невского, где он сливается с Дворцовой площадью и Адмиралтейским проспектом. Дети, как птицы, уселись на голых ветвях, на деревьях Александровского сада…
Замерло всё на площади, наблюдая, как движется вдали чёрная толпа людей, пришедших просить у царя хлеба и защиты от произвола его сатрапов…
И вдруг прозвучал рожок… как клёкот хищной птицы, завидевшей добычу… Вопреки военному уставу прозвучал один лишь раз, а не три, как водится в таких случаях…
Владимир Александрович отдал приказ. Приказ был повторён начальником гвардейского полка, стоящего лицом к Адмиралтейскому проспекту.
И грянул дружный залп…
Не кверху, как это всегда бывает сначала, — а прямо туда, в чёрную толпу, в гущу людей… И сюда, по решётке сада, по его деревьям, с которых жалкими, окровавленными комочками падали тела убитых детей…
Женщины, поражённые пулями, валились без стона на мёрзлую панель… С криком ужаса шарахнулась толпа прочь, давя и опрокидывая друг друга… Вослед им, в спину, грянул ещё залп, поражая на бегу людей, как волков!..
Так ответил Николай Последний молящему народу на просьбу о правде и хлебе!
И что-то непонятное совершилось в природе в этот миг, когда сотни человеческих жизней были сломлены по приказу бездушного повелителя…
Высоко, светло в чистом небе сияло январское солнце… А когда прозвучали залпы, когда кровью окрасились камни и снег мостовой, когда взволнованные души ударами свинца были вырваны из тела, — каким-то бледным светящимся кольцом, как бы дымкой тумана окружилось солнце, как будто вопли и стоны раненых, вся тоска умирающих донеслись мгновенно туда, в неизмеримую высоту, и там смутили покой мировых светил…
Всё-таки жертва была принесена не напрасно.
И эти залпы, и провокационная работа Зубатова, Азефа, Гапона — всё то, что, казалось, творится на гибель народной мечты о свободе, привело к её торжеству, хотя бы временному…
Кто из современников не помнит о великой забастовке, об этом параличе власти, поразившем Россию в октябре 1905 года! Именно она заставила печальной памяти Сергея Витте, графа Портсмутского, мечтавшего о президентстве в Российской республике, дать Николаю подписать акт так называемой ‘куцей конституции’ 1905 года.
Подписывая ‘Хартию свобод’, скреплённую словом монарха, Николай уже помышлял о том, как, успокоив взбаламученное народное море лживыми уступками, он снова возьмёт в свои руки вожжи, затянет удила, ещё сильнее пришпорит бока измученному, обескровленному народу.
Что эти строки — не моё личное предположение, а исторический факт, может подтвердить выписка из протокола происходивших в Петергофе прений при выработке текста закона о созыве Государственной думы с совещательными правами…
Ещё в феврале этого, 1905, года был дан торжественный рескрипт, подтверждающий согласие монарха: даровать стасемидесятимиллионному народу его ‘человеческие права’… И только семь месяцев спустя — после пролитой крови, после приказов ‘не жалеть патронов!’ — Николай решился выполнить своё ‘царское честное слово’…
Правда, его заставили обстоятельства…
Правда, он думал поступить иначе… Яхта друга и советника царского, посланная Вильгельмом Гогенцоллерном для ‘спасения’ последыша Романова, стояла под парами в Петергофе… Чемоданы были уже уложены.
Но явился Витте и сумел иначе ‘спасти положение’.
Начались исторические заседания…
Все вокруг волновались, трепетали, давали, как умели, ответы на великие вопросы, поставленные Роком и историей перед Россией и её царём.
Сам царь сидел, слушал, изредка задавал вопросы, выказывал своё понимание задач царской власти в её отношении к народу.
Вот идёт вопрос о том, что в первой же статье основных законов необходимо оговорить ‘полную незыблемость самодержавной власти царской’.
— Это можно сделать в манифесте, — замечает осторожный Герарди, председатель департамента гражданских и уголовных дел Государственного совета. — Всё равно положение не изменится, а закон тогда можно легче формулировать.
— Нет! — живо возразил царь. — Это не всё равно. Манифест прочтётся и забудется. А закон о Думе будет действовать постоянно…
Можно только дивиться, как откровенно прозвучало в тих словах признание царя, что манифест забудется. В этом признании — ключ ко всем нарушениям священных обещаний и данных императором слов, которые быстро потом — з а б ы в а л и с ь… Но забывались они царём, не народом… Этого не брал в расчёт ‘всем на беду рождённый’…
Идёт речь о праве законодательного почина Государственной думы.
Выслушав мнения за и против , царь хитро заметил:
— Что же? Возбуждение Думой законодательных вопросов ни к чему ещё не обязывает! А против того, чтобы ограничить такое право, здесь высказаны были веские соображения. Зажимать рот — опасно. Пусть себе говорят. Мы сделаем всегда то, что найдём нужным. Ограничивать право законодательной инициативы не следует!..
Когда возник вопрос о системе выборов в будущую Государственную думу, Николай довольно пространно и откровенно заявил:
— Должен вам сказать, господа, что для меня лично представляется весьма затруднительным делом разобраться в этом вопросе: нужна ли куриальная, сословная или какая-либо иная система при выборах народных избранников… В особенности это мне трудно по новизне дела, по неизвестности того, как может повлиять это на будущие события. Что грозит нам впереди? Но я должен вам напомнить те слова, которые слышали от меня московские, курские и иные депутации от дворян и крупных земельных собственников: ‘Эти люди должны в будущей Государственной думе иметь столько представителей, сколько я найду нужным…’
Ответил я так вполне сознательно. Их интересы и интересы династии, всего государства совпадают всецело… Как мы видим и в империи Гогенцоллернов.
Основные земельные сословия государства — вот ядро умы, на которое мы сможем положиться среди предстоящих волнений и бурь. Людьми земли я называю тех, кто владеет большими пространствами земли и сам работает, сидит на своих участках… Самое главное и важное для правительства — услышать голос таких людей, применяться к ним, к их желаниям и воле…
Эта довольно пространная реплика была единственной во всё время обсуждения важнейшего из законов его огромной империи.
Только ещё яснее выразил государь своё мнение о том, что список кандидатов, выбранных Думою в председатели, не должен быть представляем на его высочайшее утверждение.
— Может случиться, — предупредительно начал речь Трепов, — что государю пришлось бы утверждать совершенно неугодных ему лиц…
— Например, Петрункевича! — пояснил Николай Последний высказывание своего угодника, товарища министра внутренних дел…
Наконец, когда зашёл разговор о титуле Думы, которую предложено было назвать ‘Государственной’, — царь, вспоминая времена Алексея и Михаила Романовых, осторожно заметил:
— Не лучше ли назвать её Государевой Думой?..
— Вряд ли это будет подходящее название, ваше величество! — решился подать голос граф Сольский. — Это учреждение, хотя бы и законосовещательное, является государственным органом, равным по задачам и правам своим Государственному совету… А название ‘Государева’ суживает рамки… Поэтому…
— Хорошо, хорошо… Я с вами согласен, граф: пусть будет ‘Государственная!’ — последовал торопливый ответ, сопровождаемый неизменной любезной улыбкой…
Но в душе, как мы знаем, у него было нечто своё.
На последнее указывает немало данных.
Только что получила Россия свою ‘куцую конституцию’, свой кургузый парламент, как по всей стране зашевелились погромные шайки…
Финляндия была ущемлена хуже прежнего… Поляки стонали под гнётом грубых наместников, ломавших последние устои национального самоопределения в Царстве Польском… Во всех городах, где ютились бесправные, затравленные евреи, начались погромы… Убийцы Иоллоса, Герценштейна отпускались на волю… Дубровины, Восторговы, Илиодоры, всякие монархические ‘активисты’ вроде Дезобри, Маркова 2-го и прочей сволочи находили доступ в высшие сферы… Николай, украшенный значком Союза русского народа, поднесённым царю от ‘благодарных’ погромщиков с Марковым 2-м и Замысловским во главе, принимал представителей общественных организаций, являвшихся жаловаться на ‘союзников’, сухо и недружелюбно.
И этот же мягкий, добрый царь-батюшка нашёл в себе твёрдость карать своих братьев и племянников самым строгим образом, вплоть до посылки на передовые позиции под картечь, за то только, что их заподозрила властная царица-немка в убийстве своего ‘друга’ Гришки Распутина…
На трогательную просьбу помиловать Дмитрия Павловича питомца того же Николая, царь ответил словами: ‘Никому не дано право заниматься убийствами. Знаю, что совесть многим не даёт покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне. Николай ‘.
Ряд имён служит как бы вехами, по которым шла деятельность государя: Победоносцев… Плеве, Безобразов, Стессель, Трепов, Столыпин, Маклаков, Штюрмер, Щегловитов, Сухомлинов, Мясоедов, ‘распутинец’ Протопопов, Фредерикс, Воейков, Нилов… Вот кем окружал себя царь земли русской во дворце, подпирая власть Риманами, Минами, Джунковскими, Спиридовичами и другими — нет имени и числа. А последней опорой царя против народа служили пулемёты и пушки в руках армии жандармов и городовых, в распоряжении второй армии — провокаторов и охранников…
Если сейчас один из бывших ближайших наперсников не стесняется обвинить низложенного царя в предательстве родины, если Воейков не лгал, что мысль об открытии Минского фронта врагу подал сам Николай Последний, то можно поверить и тому, что в припадке откровенности однажды рассказал Витте своим друзьям.
Это было ещё в начале японской войны, таком же неудачном, как и конец ‘безобразовской’ авантюры, стоившей России сотни тысяч человеческих жизней и миллиарда денег.
В обществе уже началось брожение. Не только в Петрограде, но и в Павловске, рядом с царским дворцом, на музыке, где собирается самая избранная публика, — и там состоялась грандиозная манифестация.
Десятки тысяч голосов требовали от оркестра играть похоронный марш, ‘Марсельезу’. Кричали:
— Долой войну!..
И только городовые при помощи кулаков, напирая сплошной чёрной стеною, могли выжать из огромного зрительного зала тысячеголовую возмущённую толпу…
Нарядная, обрызганная духами толпа высыпала в сад и там продолжала дело протеста… пока не явились войска и не прозвучал предупреждающий военный сигнал.
Вот в эти-то дни Николай открыл Витте душу, как сообщал потом вероломный министр царя.
— Знаете, Сергей Юльевич, у меня есть план… Союз с Францией Россию до добра не доведёт… И я во время последнего свидания с Вильгельмом наметил такую политику… Смотрите…
Он достал листок, на котором рукой германского императора были набросаны основания русско-германского договора, оборонительного… против Франции!
— Такой же листок, написанный мною лично, хранится у Вильгельма! — говорил министру Николай Последний. — Как полагаете: не время ли дать жизнь этому нашему начинанию? Тогда сразу притихнут здешние крикуны-смутьяны, анархисты и жидомасоны, почуяв, что перед ними — неодолимая стена…
Витте, видевший, что происходит в России, понимавший, что падение династии будет стоить ему карьеры, если не жизни, побледнел и убедил царя уничтожить опасный листок.
— Если о нём кто-нибудь узнает, то прежде чем войска кайзера придут на помощь, вы будете схвачены, государь, может быть, даже убиты!.. — в решимости отчаяния воскликнул министр. — Порвите бумагу.
— Вы думаете? Ну что же, я порву… — нерешительно надрывая предательскую запись, согласился государь…
А Витте, как он уверял, окончательно, на мелкие лоскутки изорвал эту ‘чёрную хартию’, ясно подтверждающую, на какую низость и измену народному делу способен был Николай Последний, только бы сберечь свою власть, отстоять шкурные интересы династии…
Если бы даже рассказ графа Витте был приукрашен и усилен ненавистью, какую в конце дней своих питал опальный граф к Николаю Последнему, — зерно правды тут есть.
Недаром во время волнений 1905 года немецкий миноносец ‘Г-101’ на парах стоял в пристани Петергофского дворца…
А близость русского двора, особенно ‘немки-царицы’, к Германии особенно ярко выявилась после начала мировой войны…
И раньше шли толки в высших кругах и в народе о том, что царя окружают клевреты Германии, действующие посредством ‘немки-царицы’, которая при помощи внушений Гришки Распутина и ‘тайных снадобий’ тибетского врача Бадмаева окончательно подчинила своей воле ‘полковника Николая’…
Под видом средств, восстанавливающих мужскую способность, продажный тибетец, клеврет Германии, давал царю снадобья, от которых гасли последние проблески сознания и воли.
Не внимая голосам народа, Николай Последний мельком пробегал ‘выборки’ из газет, которые составлялись для него ежедневно.
Конечно, окружение царя умело подтасовывать известия, попадающие в эти ‘бюллетени печати’.
Но всё же от него не были утаены известные постановления Государственного совета и Съезда объединённого дворянства, состоявшегося в конце 1916 года… Когда вся Россия осознала, что сохранение старого строя грозит гибелью стране, рискующей потерять своё место в ряду первоклассных держав и стать я в л е н н ы м владением Вильгельма Кровавого.
В это самое время Николай Последний дал разрешение Штюрмеру… и тот повёл через агентов в Швейцарии переговоры с графом Бюловым относительно сепаратного мира…
Николай не думал, что этим позорит себя и Россию, отдаёт во власть тевтонам на поток и разгром своих союзников, честно выполняющих священный договор, подписанный ими с Россией…
Что ему за дело до этих ‘клочков бумаги’…
Подобно Вильгельму Кровавому, он знать не желает священных обязательств и слов, если приходится подумать о собственном благополучии, если надо как-нибудь укрепить трон, расшатанный деяниями самого царя, его самодурки, полубезумной визионистки — жены и всей плеяды пиявок и червей могильных, всосавшихся в тело Русского Царства, в самую грудь русскому народу…
Но, бездарный на добро, Николай Последний не сумел тонко повести своей полупредательской игры…
Штюрмеру, русскому премьер-министру из остзейских ‘двоеданников-баронов’, пришлось уйти. Сейчас же с успехом явились на сцену люди вроде Протопопова, Щегловитова и др.
Эти последние помощники Николая в борьбе с его же народом согнали целые толпы убийц-шпионов в дома, выходящие на главные улицы столицы… Тайно свезли сюда тысячи пулемётов, устанавливая их на чердаках домов и на колокольнях церквей.
И когда голодные толпы вылились на улицу с криками: ‘Хлеба! Дайте нам хлеба!’, когда женщины и дети, встречая приветами и кликами ‘ура’ войска, шли волнами по улицам — на все мольбы ответили им по-старому: залпами пулемётов, градом свинца!..
Кровь пролилась… Хлынула волною… И сразу смыла трон того, кого зовут теперь — ‘Николай Романов — последний царь’.
Давно жданная минута наступила…
И невольно снова просятся на уста строки, которые писал я ещё в 1906 году:
I
Полночная метель бушует над столицей.
Нагрянула зима на смену тёплых дней,
Когда весёлою, блестящей вереницей
Надежды на ‘весну’ рождались у людей.
Темнея высоко перед дворцом Совета,
Из бронзы вылитый, недвижный, как и встарь, —
Душитель вольностей, гаситель вечный света, —
Куда-то вдаль глядит Прапрадед, строгий царь.
Тот Первый Николай, которого потомок
‘По воле Божией’ на русский трон воссел…
В медвежьей шапке страж озябший присмирел.
Вдруг голос прозвучал в выси, печально громок.
Смутился гренадер. Пред ним свершилось чудо!
Из бронзы дрогнул царь… В тоске заговорил:
— Чего мой Правнук ждёт?.. России с Ним — так худо!
Что день, то хуже всё… Ждать — не хватает сил.
А Тёзка мой живёт! Уйти уж не пора ли?
Какое море зла Он за собой привёл!
Россию хищники смутили, обобрали,
Повсюду нищета, насилье, произвол.
Явись же, наконец, Праправнук Богоданный!
Безвольный Властелин, игрушка злых глупцов,
Явись, последний царь, бесславный, бесталанный,
Хоть не подлец душой — но хуже подлецов!
Ты портил многое, что предки созидали…
Народ? От юного царя он счастья ждал.
И мы… За гранями нездешними — мы ждали,
Чтоб Русь свободную Ты вновь пересоздал!
Полдела свершено… Трудились много предки,
Ошибки делали, платили за грехи…
Бывали прадеды — безвольны и плохи,
Да верилось: ‘Беду поправят детки!’…
И не сбылась мечта! Какой-то рок суровый
Лежит, как вижу я, Праправнук, на Тебе.
Запуган гидрою дворца многоголовой —
Не можешь устоять, ни уступить в борьбе.
Как вижу я: печать Твой жребий роковую
На бледное чело сурово наложил:
Невольно рушишь всё, чему твой род служил,
Льёшь м ё р т в у ю струю в народа мощь живую!
II
Ты шёл принять венец… Смятеньями, пожаром
Ознаменован шаг к престолу первый Твой….
Ты занял пышный трон с поникшей головой,
И ряд печальных лет прошёл сплошным кошмаром.
Гремел могучий клир: — ‘Осанна! Аксиос!’…
А Ты? Ты, торжества великого виновник, —
Сам ясно сознавал, что духом не дорос,
Не император ты Российский, а ‘полковник’,
Ничтожный выскочка!
…С неслыханных времён —
Позора худшего земля не испытала.
Душа народная в тоске затрепетала.
И прозвучал над Русью тяжкий стон.
Ста тысяч сыновей у матерей не стало…
Убиты на войне позорной… иль — в плену!
Кто затевать посмел с Японией войну,
Когда сама земля о ней и не мечтала?!
Вокруг — печаль, нужда… И голод в дверь стучит
Костлявою рукой в жилища полуцарства!
Теперь — ‘на времена на тяжкие’ — ворчит
Само продажное, изнеженное барство…
Для бар — лишь ‘времена тяжёлые’ пришли…
А для народа — тьма вечна и непроглядна.
И трудно баричам из выжатой земли
Сосать последний сок и нагло так, и жадно!
III
Ты скажешь, что и я повёл неравный бой…
Но, поражённый, снесть не захотел позора.
За промах заплатил короной и собой!
И Русь воспрянула… Земля воскресла скоро…
А Ты? Чего Ты ждёшь? Иль слишком волей слаб,
Чтоб смело следовать по моему примеру?
Верь: тот — не Властелин, а злой и жалкий раб,
Кто смеет власть влачить, в себя утратя веру!
Я видел: Твой дворец был густо окружён
Народом трепетным, измученным, молящим.
А чем ответил Ты мольбе детей и жён?
Свинцом губительным, без выбора разящим…
Знак подан… Звук трубы… Рокочет залп, как гром…
Ещё… ещё!.. В толпе — смятенье, клики…
Убитые лежат… алеет кровь кругом…
Поступок ц а р с т в е н н ы й, поистине — великий!
Кровь проливал и я на этой площади…
Но в глубине дворца не прятался трусливо…
Средь верных гренадер был первым, впереди…
Не осквернит мой прах укор толпы глумливо.
Ты ж, Тёзка?! Ты покрыл позором навсегда
Тебе вручённое моё былое имя.
Царь без величия, без сердца, без стыда, —
Презренный для врагов, — Ты не любим своими!
Жизнь за вопросами несёт Тебе вопрос.
Бессилен Ты решать… ни дипломат, ни воин…
И вот чрез много лет звучит не ‘аксиос’!
Ты власти и любви народной — не д о с т о и н!
IV
Так что же не идёшь? Приди скорее. Жду!
Путь очищай другим. Дай родине свободу.
На русский трон воссел Ты на беду
И роду нашему, и целому народу!
Проснулась вся земля… В ней голоса звучат,
Живые голоса, могучие… с тоскою!..
Тебя молю теперь за землю, за внучат,
Чьих дедов я давил державною рукою.
Теперь мне ясно всё. Мой грех я вижу живо.
Всё понял… Но при мне не знали столько зла.
Не крылась во дворце позорная нажива.
Я не щадил порой и близких… И с чела
У родичей-воров, у князей благородных
Срывал короны… Сам судил их и карал!
Мой дядя или брат — у храма б не украл
Грошей кровавых, лепт народных!
Да, если б я узнал, что пушки, корабли
Украдены… лежат в брильянтах у блудницы…
Я вора предал бы позору всей земли,
Я снял бы крест с моей царицы,
Чтоб чести долг отдать за брата, за родню…
Пал Севастополь… пал и я за той святыней…
Японский реет стяг над русскою твердыней,
А Ты — живёшь, царишь!.. И я — Тебя виню.
Прощения не жди. Быть может, Ты умрёшь
Спокойно, много лет снося клеймо позора…
Всё может быть… Но помни: приговора
Ты милосердного за гробом — не найдёшь!
V
Решайся! Отрешись от трусости природной…
Одним мгновением Ты можешь искупить,
Ты можешь разорвать минутой благородной
Всей пошлости былой запутанную нить!
Свободу дай стране! Уйди, как смелый воин,
Который победить не мог и пал в бою…
И памятника, верь, Ты будешь удостоен…
От гибели спасёшь династию свою…
Скорей же уходи!.. Я жду! — опять тоскливо
Из груди бронзовой далёко пронеслось…
Но эхо над Невой застывшей, молчаливой
На царскую мольбу одно отозвалось…
Очнулся гренадер… Опомнился от грёзы…
Недвижен Всадник-царь, и не звучат угрозы…
Уж близко и рассвет… Идут… к нему на смену…
Угрюмо ветеран уходит и ворчит:
— Не скажет ничего солдат Твой… Промолчит
Про жалкого царя… про гнусную измену!..
Так я писал ещё одиннадцать лет тому назад. Так думал и чувствовал вместе со всей Россией…
Но Николай Последний думал и чувствовал по-иному… Заключил Портсмутский мир, дал пародию на парламент народу и понемногу снова стал всё поворачивать на прежний лад… Покорный ‘дружеским внушениям’, идущим из Берлина…
Быть может, принимая во внимание долготерпение русского народа, последнему Романову и удалось бы ещё долго глушить мысль народную, давить душу, глумиться над лучшими ожиданиями и стремлениями земли. И умер бы он самодержцем на троне…
Но — грянула мировая война…
И карты смешались… События пошли с безумной, неудержимой и ни с чем не сравнимой быстротой.

II. Николай и война

В день объявления войны с Германией — 20 июля 1914 года, в ясное летнее утро стотысячные толпы народа усеяли берег Невы у Зимнего дворца, заполнили сплошь Дворцовую площадь, ожидая прибытия царя с семьёй из Петергофа, где он проводил лето.
После полудня царская яхта кинула якорь против дворцовой пристани, от неё отчалил паровой катер с Николаем и семьёй на борту, не было только болезненного Алексея, оставленного в тихих покоях Петергофского дворца.
Как волны моря по мановению жезла Моисея, расступились народные волны, и Николай с женою и дочерьми прошёл во дворец между двумя стенами людских тел… Приветы народа своему вождю, как взрывы громовые, раскатывались над землёю…
Народ понял, какая опасность грозит земле, всему славянству, если не удастся отразить предательское нападение тевтонов, которые свыше четверти века деятельно готовились к своему разбойничьему подвигу.
Народ чувствовал, если не наверное знал, что к этой решающей борьбе мы не готовы, как не готовы и наши союзники: французы, балканские славяне… О том, что Англия тоже пойдёт против Германии, ещё никто не знал…
В тревоге за будущее, в подъёме всенародного негодования против наглого натиска врагов народ понял, что надо забыть прошлое… Простить тяжкие, бесчисленные грехи старой власти, объединиться вокруг знамён, реющих уже триста лет над необозримой Русью…
И, поняв всё это, простив, народ ликующей стеною окружил высший символ всенародной власти, живое выражение земской, государственной силы: своего царя, последнего Романова…
Себя, свою кровь, своё достояние каждый готов был принести на алтарь общего народного дела борьбы с захватчиками-тевтонами…
— Или мы, или они! — так понял вопрос народ русский и восторженно встречал Николая, откинув все прежние сомнения, всё недоверие к государю.
А понял ли царь: какая минута совершается? Может быть, и понял… Но выразить этого не сумел, не нашёл в собственной душе подходящего отклика и слова на чаяния и громы народных приветов…
Не сумел найти и настоящего, по-русски думающего и чувствующего даровитого человека, который составил бы ему ответ на вопль народной тревоги…
Вот с какими словами обратился Николай к представителям армии и флота, которые собрались перед своим вождём в залах дворца:
— Со спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка Русь известие об объявлении нам войны.
Кем объявлена война, как надо определить это изменническое нападение, Николай предпочёл умолчать и продолжал свою речь:
— Убеждён, что с таким же чувством спокойствия мы доведём войну, какая бы она ни была, до конца.
Порыв народный, кипение души в стомиллионной громаде людской царь назвал ‘спокойствием’. Он не призывал народ выявить свою национальную мощь, всю силу своего духа… Ринуться лавиной и выгнать орды Вильгельма из пределов России, пока они не укрепились там…
Нет! Он твердил: ‘спокойствие, спокойствие’!..
Как твердили это его граммофоны-министры… Только бы всё было спокойно и династия могла процветать.
И всё же государь понимал: надо сказать что-нибудь в лад общему настроению…
И неожиданно резко прозвучала фраза, выкраденная им из манифеста Александра I, изданного в 1812 году:
— Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин н е у й д ё т с земли нашей…
Окружающие переглянулись, услышав намёк на историческую ситуацию 1812 года.
— И к вам, собранным здесь представителям дорогих мне войск гвардии и Петербургского военного округа, и в вашем лице обращаюсь ко всей е д и н о р о д н о й, е д и н о д у ш н о й, крепкой, как стена гранитная, армии моей и благословляю её на труд ратный.
А через несколько месяцев из главного штаба царя полетели повсюду секретные циркуляры, натравливающие воинов-христиан на воинов-евреев и других инородцев… Эти циркуляры за подписью Алексеева, Н. Янушкевича, Яницкого, Г. Ждановича и других высших начальников даны в приложении к настоящей книге и могут ясно показать, что верховный вождь России, призывая к единению, к дружной работе по отпору врага, к забвению партийной розни, сам остался, как и был, членом дубровинско-марковских черносотенных союзов… Без попустительства и сочувствия русского царя такие погромные прокламации не могли бы летать по штабам русских армий, по всей Руси, порождая отвратительные взрывы народного самосуда там, на самом фронте, перед грозной линией вражеских полков…
Окончив речь во дворце, царь и царица нашли нужным показаться народу.
Бледный, вышел Николай на балкон. За ним, в глубине балкона, стояла ‘русская царица’, немка Алиса. Толпа опустилась на колени. Грянуло ‘ура’ и пение народного гимна. Конечно, можно удивляться теперь, как могла властная супруга допустить своего безвольного Нику до такой ‘дерзости’, как объявление войны кайзеру.
Но тут приходит на ум и другое соображение.
О том, что Англия встанет за общее дело, бросит свой меч на весы мировой борьбы и этим даст перевес правому делу, — об этом ещё не знала Алиса, не угадывал и сам Николай Последний…
Возможно, объявление войны, допущенное этой самой ‘немкой’, было лишь хитрым шахматным ходом, вовлечением России в борьбу, из которой империя должна выйти разгромленной, а Тевтония — победительницей…
Кто знает?
И сам Вильгельм, как выяснилось потом, не решился бы в 1914 году вступить в войну, если бы предвидел вмешательство Англии…
А сейчас Алиса, ещё не совсем оправившаяся от своего нервного нездоровья, граничащего, по словам Бехтерева и других врачей, её лечивших, с острым помешательством, стояла в тени дверной ниши, бледная как смерть, суровая, мрачная… И только при громких кликах народных вздрагивала и против воли всё глубже уходила в тень, как это делает каждое злое созданье, несущее вред другим и вечно ожидающее, что ему кто-нибудь отплатит тем же…
Отзвучали клики… излился восторг души народной, которая в этот миг по всей земле дала безмолвную клятву грудью стать за отчизну, забыв прежние обиды и зло, нанесённые России её царём и всей придворной шайкой грабителей-распутников.
В первые же три дня на сборные пункты явилось больше людей, чем было надо… А во всех других странах, даже в юнкерской, воинственно настроенной Германии, дело шло совсем иначе и мобилизация прошла с тем недобором, на какой рассчитывает обычно каждый генеральный штаб…
В России народ войны не ждал, не желал… К завоеваниям никто не стремился и никто о них не думал.
Но враг начал — и земля ополчилась. К сборным пунктам стали являться даже те, кто не был призван в первую очередь, не говоря о тысячах добровольцев, среди которых немалое место заняли девушки, женщины, мальчики двенадцати — пятнадцати лет, готовые стать на опасные места войсковых ‘бойскаутов’…
Под знаком патриотического народного подъёма состоялся созыв Государственной думы и Государственного совета, разъехавшихся было на летний отдых…
В речи перед избранниками народа и членами Государственного совета, собранными в царском дворце 26 июля 1914 года, Николай снова подчеркнул, что ‘мы защищаем свою честь и достоинство в пределах своей земли’…
— Уверен, — сказал в заключение Николай, — что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца! Велик Бог земли Русской!
…Покончив текущие дела, подписав неотложные бумаги, назначения вроде облечения великого князя Николая Николаевича властью Верховного Главнокомандующего, Николай отбыл в свой летний тихий уголок…
Ещё одна прогулка по делам ‘державного представительства’ ждала венценосного столоначальника — поездка в Москву.
Это дело Николай исполнил так же аккуратно и старательно, как всё, что творил во время своего двадцатидвухлетнего ‘сидения на троне’…
Выслушав тёплые, искренние, возвышенно звучащие приветы и обеты от представителей всех сословий, населяющих Москву, её уезды, всю Русь, перед лицом посланников всех союзных держав Николай говорил о ‘миролюбии русского народа, о его личном нежелании воевать, о его стремлениях найти подкрепление душевных сил в молитве у святынь московских’…
Новая речь императора всероссийского особенно уместно прозвучала здесь, в стенах древнего Кремля Московского, где каждый камень хранит отзвуки великих и прекрасных дел общеземского разума, души всенародной… Где каждая пядь земли, политая русскою кровью, — святыня для каждого мыслящего человека, не только для славянина и москвича.
— Русский народ единодушно откликнулся на мой призыв: встать дружно, всей Россией, откинув распри, на защиту родной земли и славянства…
Действительно, народ откинул распри, забыл партийную рознь и национальные счёты…
Их не забыл только он сам, Николай Романов, как мы уже видели выше…
Слова и приёмы кончились…
Началось огромное, гигантское, но всё же будничное дело ведения самой войны…
…Передо мною лежит несколько богато изданных книжек, написанных личным секретарём бывшего царя, генерал-майором Дм. Дубенским, выпущенных в свет министерством императорского двора…
Кажется, не может быть более благоприятствующего документа, как это сверхофициальное издание, и в тех сведениях, какие оно даёт, сомневаться нельзя…
А между тем — всё, что написано на сотнях страниц этих книг, тиснутых на меловой бумаге, с великолепными фототипиями, всё это, начиная с портрета бывшего царя и до последнего слова, им сказанного, говорит о мелочном облике того, кто волею случая стоял во главе России в эти великие годы мировой борьбы народов.
Можно подумать, что книга написана не усердным холопом-секретарём, а тонким, злым юмористом, решившим серьёзно, даже с пафосом говорить о таких вещах, которые могут вызвать только улыбку презрения или жест сожаления у каждого из здоровых людей.
Первая поездка на фронт состоялась 20 сентября, через два месяца после открытия военных действий, и длилась всего пять дней.
Вторая — одиннадцать дней, с 21 октября по 2 ноября.
В то время, как мы читали, что король Италии, посещая фронт, постоянно находится чуть ли не на линии фронта огня, входит в малейшие подробности, Николай ограничивался тем, что в своём роскошном поезде доезжал до Ставки, вполне безопасной в отношении нападений со стороны врагов.
Со своей многочисленной свитой прихлебателей, помогающих Николаю нести тяжесть царских обязанностей, всегда сопровождаемый изобличённым изменником, военным министром Сухомлиновым, царь вносил только лишнее напряжение и беспорядок в суровый уклад тяжёлой боевой жизни, которая даже на Ставку наложила свою освежающую мощную печать…
Хотел было царь явиться туда и со своим немцем Фредериксом, и с ‘немецким святым’ Гришкой Распутиным… Но против этого восстал взбалмошный, жестокий, но всё же прямой и честный Верховный Главнокомандующий Николай Николаевич…
И, конечно, если зависть подтолкнула Николая сместить своего опытного родича и самому в слабые руки взять жезл Верховного Главнокомандующего, то немало этому безрассудному решению помогли происки против великого князя со стороны царицы и её присных с Распутиным во главе…
Но об этом после.
Покончив с подписанием целого вороха бумаг, присылаемых в Ставку из Петрограда министрами, царь, как гласит официальный отчёт Дубенского, ‘посещал полки, несущие сторожевую службу при Ставке, обходил сторожевые посты и здоровался с донцами-казаками и гвардейцами-кавалеристами’…
Словом, всё, как полагается делать… во время больших летних манёвров…
’24 октября, днём — Николай обошёл все помещения лейб-гвардейского Гусарского полка и конюшни’.
25 октября той же чести удостоились конюшни и все помещения лейб-гвардейского Конного полка…
Здесь Николай, после двух только месяцев войны, проронил:
— Рад видеть мою дорогую конную гвардию во время похода после первой половины войны и выдержанных ею геройских битв!..
Это было сказано полкам, только что потерпевшим полный разгром в Восточной Пруссии, сказано в первые дни войны, когда грядущее ещё было темно и мрачно…
А Николаю уже мнилось, что мировая бойня прошла половину страшного пути и вступает во вторую, заключительную фазу!..
Согласно записям придворного летописца, царь не ограничился посещением полковых конюшен, казарм и офицерских собраний на боевом фронте…
Он объезжал и тыловые города, посещал крепости: Осовец, Ровно, Брест, Белосток, Ивангород, Гродно, Люблин, Седлец…
Все те укрепления и места, которые потом были взяты врагом… Частью — по прямой измене среди немецких вождей русского народа, частью по недостатку снарядов…
Обходил Николай и лазареты, переполненные ранеными, измученными людьми. Давал им кресты, медали… Всё, как полагается по уставу и церемониалу.
Вот, например, разговор, отмеченный в ‘летописи’ как особенно трогательный и значительный.
— Как ты был ранен? — спрашивает царь ефрейтора Василия Чекмарёва.
— Ручной гранатой, ваше величество!
— А вы разве близко так сошлись?
— Да вот, маленько подальше, как ваше величество стоите передо мною! — наивно ответил раненый, вероятно, удивлённый, что царственный вождь не знает, на каком расстоянии можно получить рану от разрыва ручной гранаты…
— А ты какой губернии?
— Костромской, ваше величество…
— А видел меня, когда я был в Костроме в 1913 году? — не утерпел, задал вопрос Николай.
Вот тяжелораненый, Кузнецов.
— Как ты себя чувствуешь?..
— Теперь легше стало! — ответил Кузнецов. И, видя, что царь не говорит о грозной войне, кипящей там, на фронте, не вспоминает о семье воина, оставшейся где-то в тёмной, задавленной деревенской глуши, сам добавил: — Поживём, опять пойдём сражаться с ерманцами. У нас там, в Расее, братья и отцы осталися…
Николай ничего не нашёлся сказать, одарил медалью Кузнецова, простого пастуха, ‘ласково посмотрел на раненого, улыбнулся ему и отошёл’, как отмечено в ‘летописи’…
Вот другой, подпрапорщик Кочубей, раненный в боях при реке Сане.
— Большие бои были на Сане? — вдруг задаёт ему вопрос Николай, как будто не знает, что там творилось…
— Так точно, здоровые были бои! — по-солдатски отвечает Кочубей.
— Лезли? — звучит следующий вопрос Николая.
— Здорово лезли! — рапортует подпрапорщик.
— Желаю тебе скорее поправиться! — закончил свою ‘милостивую беседу’ царь и отошёл…
В том же духе проходили и все остальные встречи с ранеными.
Но вот, наконец, 25 сентября — Николай проявил настоящее геройство. Дадим слово генерал-майору Дубенскому: ‘Государь Император, выехав из Ставки, повелел поезду остановиться и проследовал в крепость Осовец, чтобы лично поблагодарить гарнизон за отражение атаки’.
‘Таким образом, Его Величество изволили быть вблизи боевой линии’.
‘Без всяких приготовлений, рано утром 25 сентября Его Величество, оставя свой поезд, в автомобилях, в сопровождении самых близких лиц свиты: военного министра Сухомлинова (ну конечно!! — Л. Ж. ) и др. отправился в Осовец’.
‘Всё это было так необычно… Так просто, так близко к боевой линии: в 12 верстах в эти минуты шёл бой!’ — восторгается придворный летописец.
И за то, что царь не решился ближе двенадцати вёрст подойти или подъехать к линии огня, да за последующие подвиги в таком же роде Николаю Романову был присуждён даже Георгиевский крест, который он принял и носил с гордостью.
В Ивангороде герой, комендант крепости генерал Шварц по-спартански доложил государю:
— Атака крепости трижды отбита и неприятель трижды отражён!..
Генерал говорил царю о ‘сверхгеройстве’ русских ратей, отразивших железный натиск немцев…
Царь улыбался и слушал молча… Слушал и Сухомлинов. И оба они сделали своё дело.
Сухомлинов постарался, чтобы не хватило снарядов… и геройский Осовец и Ивангород попали в руки врагов России… Царь ничего не сделал, чтобы помешать такому беспримерному предательству…
И эти крепости, и ряд других оказались в руках врага! А Николай посещал фронт, гостил в Ставке Верховного Главнокомандующего… Морщил своё отёкшее бледное лицо, слыша, что войска более восторженными кликами встречают Николая Николаевича, чем его самого…
И в конце концов, найдя удобный предлог, племянник сместил неудобного родича… Послал его подальше на Кавказ, вопреки общественному мнению, вопреки голосам союзников (вроде речи Бальфура, прославляющей работу великого князя на фронте)…
Работа в Ставке шла своим чередом, но её нередко тормозил Николай попытками внести нечто от себя в стихийный ход мировой, общечеловеческой борьбы.
Войско, не говоря уже о высшем командном составе, видело, какую пользу приносит общему делу государь, но все молчали, надеясь, что Судьба поможет России…
Но когда широко прокатилась весть о гибельном влиянии немки-царицы и её ‘святого’ Гришки на царя и ведение войны, началось глухое, скрытое брожение и среди войск, и среди командующего состава…
Когда до фронта докатились слухи о неурядицах в тылу, где гниют запасы хлеба и мяса, а жёны и дети воинов мрут от нужды и лишений, мёрзнут часами в очередях за куском хлеба… Когда узнали войска, как нагло мародёрствуют короли-сахарозаводчики, князьки-помещики и грабители-купцы… Как продают врагам родину оптом и в розницу всякие Штюрмеры, Сухомлиновы, Протопоповы, Шитиримы, возглавляемые развратным хлыстом Распутиным… Колыхнулась громада войск, протянувшихся от Балтики до Тигра и Евфрата…

III. Николай и Романовы

Даже старуха мать Николая, всегда презрительно относившаяся к голосам ‘русского полудикого общества и русской черни, этой безграмотной, грязной сволочи’, — даже она оценила правильно события последних лет и пыталась остеречь сына… Всё напрасно!
Не умея выбирать людей, нужных России на высоких постах министров и верховных советников короны, Николай служил буквально игрушкой людей, его окружающих, достаточно наглых, сильных волей или хитрых настолько, чтобы влиять на эту женственно-безвольную натуру.
И вместе с тем, сделав ошибочный выбор, Николай уже не скоро сдавался… Или сдавался внешне, а про себя, в душе, оставался неколебим и вёл прежнюю линию, хотя бы во вред личным интересам и насущным потребностям народа, во вред своему роду и династии с кровоточивым мальчиком-наследником во главе.
Близкие и дальние родичи, видя, к чему может привести страну и династию такое упрямство, старались лично и при помощи людей, которым, казалось, верил, которых ценил Николай Романов, несколько образумить его… Открыть то, на что он как бы умышленно закрывал глаза, словно страус, прячущий в песок голову во время опасности.
Раньше всех подняла голос старуха мать, вдовствующая государыня. Беззаботно, весело прожившая долгую жизнь, при муже Мария Фёдоровна мало вмешивалась в дела по царству. Да и Александр III был не такой человек, который подчинился бы влиянию жены или любовницы, всё равно. Но когда в последние годы царствования сына особенно резко проявилось пагубное влияние, какое возымела на бесхарактерного Николая ‘немка-царица’, Алиса Гессенская, царица-мать подала голос.
Несомненно, что особой государственной мудростью вдовствующая императрица не отличалась. Но кроме личного раздражения против невестки, занявшей первенствующее положение, мать своим здравым умом поняла, что дело не кончится добром. Особенно это стало ясно старухе после японского разгрома, когда разразилась октябрьская революция 1905 года. И потом, когда началась первая мировая война…
Ещё в 1905 году ни для кого не было тайной, что Мария Фёдоровна находит старшего сына малопригодным для роли Российского императора, царя Польского, великого князя Финляндского и пр., и пр.
Шли усиленные подготовления… Уже войскам и офицерскому составу некоторых гвардейских полков готовились новые шифры с вензелем нового царя, Михаила Александровича.
Но затея сорвалась почти в самом зародыше… Царица-мать долго потом жила в Дании, а вернувшись в Россию, в дни последней войны, приглядевшись к тому, что творится невесткой-царицей и самим Николаем в стенах тихого Александровского дворца, старуха — после нескольких попыток образумить сына — предпочла не видеть и не слышать позора, которым окружена была, в котором купалась царская чета.
Мария Фёдоровна уехала и поселилась в Киеве, где её и застала буря Великой русской революции.
Но ещё до этих священных дней старая царица приглашала к себе киевских депутатов Государственной думы — Б. Я. Демченко, А. И. Савенко, беседовала с ними о положении страны, о ходе военных действий, не стесняясь, осуждала политику и частную деятельность своего царственного сына. Когда ей задавали вопрос: ‘Почему, ваше величество, не выскажете своих мнений государю?’ — старуха прямо заявляла:
— Слова мои никакого значения там не имеют… Я уж пыталась не раз образумить сына… Остеречь его от той опасности, в которую толкают Ники окружающие и особенно его жена. Всё напрасно… Голоса моего там не желают слышать!.. И я сочла за лучшее отойти!..
Великие князья ещё в 1911 году пытались создать нечто вроде союза противодействия тому гибельному влиянию, какое оказывала на мужа Александра Фёдоровна. Военный юрист по образованию, великий князь Андрей Владимирович совместно с другими родственниками даже набросал несколько статей, которые следовало ввести в основные законы империи, в отдел, касающийся царской фамилии, и таким образом оградить себя и династию от печальных последствий слепого доверия, какое питал Николай к своей супруге.
Но последняя, заражая каким-то безумным, мистическим огнём безвольного ‘полковника’, убедила его в необходимости оставить всё по-прежнему, и царь даже не принял Андрея с его проектом.
Живущий в Киеве великий князь Александр Михайлович так обрисовал своё отношение к низложенному царю в беседе с сотрудником одной из крупных московских газет: ‘То, что сейчас происходит, далеко не является таким неожиданным. Скажу даже более того: неизбежность происшедших событий вполне очевидно определилась уже в конце прошлого года.
Было ясно, что требовались немедленные меры к тому, чтобы коренным образом изменить приёмы управления государственной жизнью путём привлечения к власти элементов, пользующихся доверием страны, и устранения влияния тех тёмных сил, какие окружали трон и произволом которых создавалось действительно невыносимое положение.
В этом направлении и было написано посланное мною бывшему императору письмо с просьбой вникнуть в серьёзность создавшейся обстановки. Об этом же в декабре 1916 года говорил я с Протопоповым. Но он стоял за то, что никакие послабления недопустимы и что запретительные меры относительно работы общественных организаций — земского и городского союзов и военно-промышленного комитета — должны остаться в полной силе. Он указывал на то, что в этих организациях много левых.
Влияние тёмных советников восторжествовало, ибо оно в тысячу раз превышало наше’.
Первого ноября того же 1916 года явился к Николаю великий князь Николай Михайлович и долго беседовал со своим безвольным ‘главою рода’ относительно того острого кризиса, который переживает страна. Указывал на опасное положение династии.
Чтобы лучше внедрить в память Николая свои доводы, Николай Михайлович явился с готовой запиской в форме письма.
— Вот, здесь я изложил всё, что считаю долгом сказать! — объявил великий князь. — Во дворце много охраны, верных казаков: можешь приказать им сейчас же арестовать меня. Я готов на всё.
— Боже мой! Неужели это так страшно, что у тебя написано? Ну дай, я прочту…
‘Ты неоднократно выражал свою волю ‘довести войн до победного конца’. Уверен ли Ты, что при настоящих тыловых условиях это исполнимо? Осведомлён ли Ты о внутреннем положении не только внутри Империи, но и на окраинах (Сибирь, Туркестан, Кавказ)? Говорят ли Тебе всю правду или многое скрывают? Где кроется корень зла? Разреши в кратких словах разъяснить тебе суть дела.
Пока производимый Тобою выбор министров при том же сотрудничестве Распутина был известен только ограниченному кругу лиц, дела могли ещё идти, но раз способ стал известен всем и каждому и об этих методах распространилось во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо. Неоднократно Ты мне сказывал, что тебе некому верить, что Тебя обманывают. Если это так, то то же явление должно повторяться и с Твоей Супругой, горячо тебя любящей, но заблуждающейся, благодаря злостному, сплошному обману окружающей Её среды. Ты веришь Александре Фёдоровне. Оно и понятно. Но что исходит из Её уст, есть результат ловких подтасовок, а не действительной правды. Если Ты не властен отстранить от Неё эти влияния, то, по крайней мере, огради себя от постоянных систематических вмешательств этих нашёптываний через любимую Тобою Супругу. Если Твои убеждения не действуют, а я уверен, что Ты уже неоднократно боролся с этими влияниями, постарайся изобрести другие способы, чтобы навсегда покончить с этой системой. Твои первые порывы и решения всегда замечательно верны и попадают в точку. Но как только являются другие влияния, Ты начинаешь колебаться и последующие Твои решения уже не те. Если бы Тебе удалось устранить это постоянное вторгательство во все дела тёмных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное Тобою доверие громадного большинства Твоих подданных. Всё последующее быстро наладится само собой, Ты найдёшь людей, которые, при изменившихся условиях, согласятся работать под Твоим личным руководством… Когда время настанет, а оно уже не за горами, Ты сам, с высоты престола, можешь даровать желанную ответственность министров перед Тобою и законодательными учреждениями. Это сделается просто, само собой, без напора извне и не так, как совершился достопамятный акт 17 октября 1905 года. Я долго колебался открыть Тебе истину, но после того, что Твоя матушка и Твои обе сестры меня убедили это сделать, я решился. Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше, накануне эры покушений. Поверь мне, если я так напираю на Твоё собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений, которых у меня нет, в чём Ты уже убедился и Её Величество тоже, а только ради надежды и упования спасти Тебя, Твой престол и нашу дорогую Родину от самых тяжких и непоправимых последствий’.
— Кончив читать письмо, царь ничего мне не сказал! — волнуясь, пояснял собеседнику Николай Михайлович. — Молчал и продолжал мило улыбаться! ‘Знаешь ли, — говорю я, — твоего Протопопова тебе ловко подсунули… У Бадмаева заинтересованные подкупленные лица познакомили его с Распутиным, а тот провёл в министры эту лису.
— Я это знаю! — последовал ответ.
— И находишь это нормальным?!’
Ответа не последовало.
— Вообще! — горячился Николай Михайлович. — Эта манера отмалчиваться отбивала всякую охоту говорить с ним о чём-либо, даже самом важном! И, несмотря на резкость моих выходок, на горечь обличений, царь был очень любезен, до крайности! Во время нашего разговора, когда я бросал одну резкость за другой, у меня несколько раз гасла папироса. Царь любезно подавал мне спички, а я даже забывал его поблагодарить, до того волновался. Любезность и внешнее спокойствие ни на минуту не покидали Николая… Он положительно — charmeur! И я сказал ему как-то, что этим он напоминает мне Александра I. Отпущен я был самым дружелюбным образом… А 31 декабря, в половине двенадцатого ночи, ко мне явился курьер с запиской от царя: ‘Повелеваю тебе выехать в Грушёвку на два месяца. Николай’. И внизу — приписка: ‘Прошу тебя это исполнить’! ‘Повелеваю’… и — ‘прошу’! Вот, поймите его! — кончил свою речь великий князь.
Почти накануне переворота, 11 февраля 1917 года, явился к нему Александр Михайлович и указывал царю на то, что положение слишком серьёзно и что супруга ведёт его в бездну.
С теми же речами наведалась в Царское Село и великая княгиня Виктория Фёдоровна.
Александру Николай Романов ничего не ответил.
А когда Виктория Фёдоровна заговорила о непопулярности царицы, царь возразил:
— Какое отношение к политике имеет Алиса? Она — сестра милосердия и больше ничего! А насчёт её непопулярности — это неверно! Смотри: доказательства у меня под рукой!
Он показал княгине целую стопку благодарственных солдатских писем, присланных из разных лазаретов…
Но княгиня знала, как подделываются эти ‘голоса народа’, эти послания, писанные канцелярскими почерками по одному образцу… Продиктованные теми же придворными прихвостнями и немецкими агентами, которые ютились вокруг царицы…
И княгиня, и сам царь хорошо помнили, что даже в одном из лазаретов для офицеров произведено было покушение на ‘немку-царицу’.
Раненый офицер во время раздачи новогодних подарков бывшей царицей произвёл в неё выстрел… Пуля пролетела мимо. Дело было замято. Офицера объявили сумасшедшим… Но посещения лазаретов прекратились…
И всё-таки ни Николай, ни Алиса не образумились.
Брат родной, Михаил Александрович, не раз пытался лично и письмами указать Николаю на ошибочность его действий. Но недоверчивый Николай, помня о попытке брата занять трон, только хмурился и молчал ему в ответ…
Никакого влияния не оказала и составленная великими князьями записка, подчёркивающая мысль о том, что царица ведёт династию к гибели, что народ считает её немецкой пособницей, шпионкой на пользу Вильгельму и другим врагам России…
Вот что говорил великий князь Павел Александрович, когда к нему явился журналист для беседы:
— Хочется говорить, высказать всему обществу, что накипело на душе. Душно. Задыхаешься в атмосфере лжи и ненависти к себе. Проклятый век, вечное скитание.
Не успел я хорошенько опомниться от всего того, что сделал со мною Николай Романов после моей женитьбы на нынешней жене, графине Палей, после всех мытарств и бедности, перенесённых мною из-за женитьбы на некоронованной особе, как новое горе, новое страдание свалились на мою голову. Сначала убийство Распутина и роль в нём моего любимого сына Дмитрия Павловича. Вечные ссоры с Александрой Фёдоровной, а потом уже и события последних дней — всё это, как камень, свалилось на мою семью. Много пришлось пережить. Впрочем, нужно по порядку.
В начале 1916 года я случайно приехал из действующей армии в Царское Село. Здесь меня ожидало письмо от дочери, Марии Павловны, находившейся в Пскове. В письме этом Мария Павловна приводила свой разговор с генералом Рузским за день до удаления его от командования и отъезда на отдых. Мария Павловна просила разъяснить царю, что отпуск этот по меньшей мере преступление. Необходимо, заканчивала она своё письмо, возвратить Рузского на фронт, где он побеждал и будет побеждать. Письмо Марии Павловны я в тот же день отправил к царю, но получил ответ не от царя, а от царицы. Ответ заключал в себе несколько слов и гласил следующее: ‘Ваше письмо прочла, рада, что оно не попало Николаю Александровичу. Пускай старец едет в отпуск, когда понадобится, возвратим. Александра ‘.
Письмо царицы меня возмутило. Как смела она, женщина вмешиваться в дела, касающиеся всей страны. В тот же день я попросил у Николая Александровича свидания.
— К чему ведёшь ты страну? — заявил я. — Нужно прекратить эти бесчинства. Пора взять себя в руки и не допустить, чтобы страной правил не ты, а женщина.
Николай Александрович выслушал меня, теребя ус. Несколько нервных ударов пальцами по стеклу окна были его ответом.
Царь ушёл, не показав мне лица и не подав мне руки. С тех пор между мною, царём и царицей установились натянутые отношения, ещё более обострившиеся в декабре того же 1916 года. В течение этого промежутка у меня происходили столкновения с Николаем Александровичем, но они носили чисто деловой характер.
Я постоянно старался подчёркивать ненадёжность семьи Романовых, упорно утверждал, что не народ, а царский дом готовит российскую революцию . Когда же мы, члены царской семьи, указывали ему и Александре Фёдоровне, что Распутин — это гибель страны, то получали ответ, что это неверно. ‘Наоборот, — говорила Александра Фёдоровна, — русский народ, а в особенности крестьяне, довольны, что в царские хоромы проник и мужичок. У меня имеются, — говорила она, — письма, доказывающие правдивость моих слов’.
Семнадцатого декабря разыгралось всколыхнувшее всю Россию событие. Во дворце Юсупова был убит Распутин. Об этом убийстве я узнал в Ставке, в Гомеле, лишь девятнадцатого декабря. Среди убийц называли ряд высокопоставленных лиц, но имени моего сына, Дмитрия Павловича, не упоминали. Я ничего не знал. И в то время, когда поезд мой мчался в Петроград, Дмитрий Павлович находился уже под домашним арестом в своём бывшем Сергиевском дворце, на Невском проспекте.
В Петроград я прибыл двадцатого декабря и, узнав от жены, что Дмитрий Павлович арестован, отправился к Николаю Александровичу.
— За что арестован мой Дмитрий? — задал я вопрос царю.
Николай, как будто речь шла о незнакомом человеке, а не о его любимце, сухо ответил:
— За убийство Распутина.
Ответ Николая Александровича меня возмутил.
— Надо сейчас же освободить его из-под ареста, — заявил я.
— Хорошо. Пока нельзя, завтра напишу, — отрывисто и, по-видимому, волнуясь, ответил бывший царь. — А пока прощай.
Мы расстались. Всю ночь я не спал. Утром я собрался было поехать в Петроград к Дмитрию. Не успел сесть в автомобиль, как к воротам подбежал фельдъегерь и вручил мне письмо. Я пробежал его. Оно было от Николая Александровича и заключало в себе следующее:
‘Дорогой друг Павел. Я не могу, к сожалению, отменить домашний арест Дмитрия, пока предварительное следствие не будет закончено. Приказал с этим торопиться. А также, чтобы Дмитрия охраняли бережно. Всё это больно и тяжело, но ведь кто же виноват, как не он сам, что по неосторожности попал в такую передрягу. Молю Господа Бога, чтобы Дмитрий вышел чистым и незапятнанным ни в чём. Сердечно твой Николай ‘.
Письмо это немного успокоило меня.
Но всё-таки я решил навести справки, при каких обстоятельствах произошло убийство. От моего младшего сына Владимира, друга Феликса Юсупова, и лиц, близко стоявших к расследованию убийства Распутина, я узнал, что убийство было совершено после совещания, происходившего в поезде Пуришкевича. В совещании, правда, принимал участие и мой сын, Дмитрий Павлович, но сам он в Распутина не стрелял.
Распутин был убит двумя выстрелами в грудь и спину, произведёнными Юсуповым и Пуришкевичем. От Дмитрия Павловича подробности убийства мне узнать не удалось. ‘Папа, — заявил он, — мы связаны клятвой, нарушить которую я не могу’.
В личном свидании Николай Александрович Дмитрию Павловичу отказал. Двадцать третьего, во время обеда, раздался телефонный звонок. Говорил Дмитрий Павлович. ‘У меня только что был генерал Максимович, — сказал он, — и объявил, что меня сегодня ночью высылают в Персию, приезжай провожать’.
Слова Дмитрия Павловича на меня подействовали убийственно. Я схватил фуражку и пальто и пешком побежал в Александровский дворец, но Николай Александрович меня не принял. ‘Передайте ему, что мне некогда, — заявил он лакею. — Может обождать’.
В ту же ночь Дмитрий Павлович был выслан в Персию. Среди провожавших его многочисленных лиц находилась и дочь моей жены госпожа Дерфельден. Двадцать четвёртого у нас состоялась традиционная, кстати сказать, очень печальная, ёлка, на которую была приглашена и госпожа Дерфельден. Ночью, возвращаясь домой, она застала у себя на квартире жандармского генерала Попова. После тщательного обыска, во время которого был взломан даже пол, госпожа Дерфельден была заключена под домашний арест.
Позже мы узнали, что обыск и арест у госпожи Дерфельден был произведён после спиритического сеанса , состоявшегося у министра юстиции Добровольского, причём появившийся дух Распутина требовал этого ареста. Распоряжение об аресте было подписано Алексеем Дмитриевичем Протопоповым.
Признаться, это распоряжение меня возмутило больше всего. Я вторично отправился во дворец и опять не был принят, но уже не Николаем Александровичем, а Александрой Фёдоровной.
Через час после моего печального возвращения из дворца к нам явился фельдъегерь и вручил письмо от Александры Фёдоровны. Как будто забыв обо всём происшедшем, Александра Фёдоровна поздравляла нас с праздником. В письме лежал образок. Вскрывшая это письмо дочь моя Мария Павловна расплакалась и тотчас же отправила следующий ответ:
‘Дорогая тётя, приходится быть вежливой и поздравить и вас с праздниками, которые нами были проведены очень грустно. Папа глубоко потрясён возмутительным отношением к нему. Ваш поступок мы не можем иначе назвать, как жестоким. Мария ‘.
Ответа на это письмо не последовало. Госпожа Дерфельден продолжала находиться под домашним арестом. Двадцать седьмого декабря мы после больших хлопот получили разрешение на приём Алексеем Дмитриевичем Протопоповым госпожи Дерфельден.
Протопопов стал упрекать свою гостью в совершении такого гнусного поступка, как убийство, и добавил: ‘Вы видели когда-нибудь сфинкса, глаза которого направлены вдаль? Вы смотрите, и он вас гипнотизирует. Этот сфинкс — старец Распутин’.
От Алексея Дмитриевича Протопопова госпожа Дерфельден пришла совершенно разбитая. По телефону сообщила графине Палей, что она возненавидела льстеца Протопопова. На другой день Протопопов на приёме у Николая Александровича между прочим заметил: ‘Ко мне пришла хорошенькая женщина с поручением убить меня, но я на неё так подействовал, что мы расстались друзьями. А знаете, кто эта женщина?’
Николай полюбопытствовал узнать, кто она. Протопопов, после долгих размышлений, воскликнул: ‘Дерфельден!’
Царь стал поздравлять провокатора, так легко избежавшего смерти, и несколько раз перекрестил лжеца. ‘Дай Бог вам долгую жизнь, дабы вы могли принести пользу родине’, — заявил царь Протопопову.
Двадцать восьмого декабря начали распространяться ужасные слухи. Говорили, что маршрут следования Дмитрия Павловича изменён и что виновником этого является приятельница Распутина, княгиня Шаховская, взявшая на себя миссию убить Дмитрия Павловича. Я стал заваливать Николая Александровича письмами и успокоился лишь тогда, когда получил первого января от генерала Баратова телеграмму о том, что Дмитрий Павлович благополучно прибыл в Персию. Этим закончилась печальная история с убийством Распутина. Я выехал на фронт, откуда возвратился уже в феврале.
Двадцать четвёртого февраля началась революция. Я следил за ходом событий и был в курсе всех дел. Двадцать восьмого февраля меня вызвала во дворец Александра Фёдоровна.
‘Поезжайте немедленно на фронт, — заявила она. — Постарайтесь привести преданных нам людей. Надо спасти во что бы то ни стало трон. Он в опасности’.
Я отказался, ссылаясь на то, что мои обязанности как начальника гвардии касаются только хозяйственной части. В душе же я был убеждён, что звать войска бесполезно. Всё равно присоединятся к революционерам.
Первого марта я вторично был вызван во дворец, но пойти туда отказался. В это время у меня в квартире готовили манифест о полной конституции русскому народу. Его должен был подписать Николай Александрович. Заручившись подписями Кирилла Владимировича и Михаила Александровича и подписавшись под этим манифестом сам, я отправил манифест в Государственную думу и вручил его под расписку Милюкову. А уже потом я отправился во дворец. Первые вопросы, заданные мне тогда Александрой Фёдоровной, были такие: ‘Где мой муж? Жив ли он? И что нужно сделать для улажения беспорядков?’
Я передал Александре Фёдоровне содержание заготовленного мною манифеста, и она его одобрила. Третьего марта я опять был вызван во дворец. У меня в руках был свежий номер ‘Известий’ с манифестом об отречении. Я прочёл его Александре Фёдоровне. Об отречении Александра Фёдоровна ничего не знала. Когда я закончил чтение, она воскликнула: ‘Не верю, всё это — враки! Газетные выдумки! Я верю в Бога и армию, они нас ещё не покинули’.
— Мне, — говорит Павел Александрович, — пришлось разъяснить опальной царице, что не только Бог, но и вся армия присоединилась к революционерам. И лишь тогда бывшая царица поверила и, кажется, в первый раз поняла или постаралась понять всё то, к чему она, Гришка Распутин и Протопопов привели страну и монархию.
Последнее моё свидание с бывшей царицей состоялось пятого марта в двенадцать часов пятнадцать минут. Александра Фёдоровна уже говорить не могла, плакала и всё время спрашивала, что ей делать. Бывшая царица ждала делегатов от Государственной думы, и единственным её желанием было просить их дать ей возможность возвратиться в лазарет, ухаживать за ранеными и в этом забыться. Больше я ни Николая, ни Александру Романовых не видел. Так закончилась история царствования дома Романовых.
Эту историю могут подтвердить заявления целого ряда других, уже посторонних дому Романовых лиц, порою — из числа самой близкой свиты… Но есть тут и голоса таких независимых, народным доверием облечённых лиц, как А. И. Гучков, первый военный и морской министр в обновлённой России, как генералы — любимцы армии и народа, Брусилов и Рузский.
Незадолго до войны А. И. Гучков сделал царю подробный доклад о всей ‘сухомлиновщине’ — о тех недостатках по военной боевой и тыловой организации, которые привели потом к позорному отступлению из Галиции, к сдаче Варшавы и ряда важных крепостей…
Выслушав с любезной улыбкой, почти в полном молчании роковой доклад, царь ‘милостиво’ отпустил Гучкова и… сейчас же призвав предателя — Сухомлинова, спросил его:
— Откуда Гучкову известны такие важные военные секреты?!
Сухомлинов воспользовался случаем, указал на генерала Поливанова, которого не мог терпеть… Тот был уволен, и дело этим кончилось.
Председатель Государственной думы Родзянко имел не больший успех во всех своих попытках образумить слабодушного Николая.
— Общее недовольство растёт! — говорил Родзянко. — Государственные дела в полном расстройстве… Министры руководятся не заботами о благе народа и трона, а своими личными корыстными и карьерными целями… Никакие пулемёты и пушки не могут сломить народной воли… Рано ли, поздно ли, она даст о себе знать, как дала знать и в 1905 году…
Царь только передёрнулся весь, но промолчал…
— Особенно вредит всему делу Протопопов! — прямо поставил точку над ‘i’ Родзянко.
— Протопопов — из Государственной думы… из числа ваших же сотрудников, — проговорил как-то неохотно Николай. — Не понимаю, почему им стали все вдруг так недовольны… Или за то, что я выбрал его себе в помощники?
— Нет! За то, что он отступник и лжец! — решительно прозвучал ответ Родзянки. — Если ваше величество желаете сохранить мир и своё спокойствие, вам придётся отказаться от услуг этого…
Родзянко сдержался и не договорил.
— Увидим… Сделаю, как мне Бог на душу положит… — вяло проговорил Николай. Отпустил Родзянку и с той поры ещё неохотнее, чем раньше, стал принимать председателя Государственной думы…
Во время последней аудиенции, в феврале 1917 года, Николай вышел к Родзянке не совсем в нормальном состоянии.
Молча постоял, поглядел на председателя русского парламента, подошёл ближе, помахал пальцем у самого лица и невнятно пробормотал:
— Смотрите, будете там… шуметь — разгоню!.. Сидите лучше смирно!..
Сдержав на устах ответ, достойный такой выходки, Родзянко сделал свой доклад, сократив его, насколько было возможно. Но в конце не удержался и, уже откланиваясь, заметил:
— Чувствую, в последний раз докладываю вам, государь…
— Почему?
— Или вы распустите Думу, как сейчас изволили объявить… Или наступят события, которые смутят всю Россию, сметут и трон, и нас с прежних мест…
Предсказание это оправдалось очень скоро.
Когда дряхлый Голицын был призван на пост премьер-министра, он чуть не со слезами просил Николая освободить его от этой ответственной обязанности.
— Государь! — убеждал старик. — Я совершенно непригоден для такого высокого поста… Ни по воспитанию, ни по моим способностям… особенно теперь, когда мировая воина в самом разгаре. Я стар, слаб… ни к чему не гожусь… Я буду куклой в руках окружающих дельцов и не принесу никакой пользы вам и России.
— Ничего! — успокоил честного старика Николай. — Такого мне и надо. Я сам буду вам помогать… а на вашу преданность и верность, я знаю, мы можем положиться!..
И ошибался, как всегда.
Министр народного просвещения П. Н. Игнатьев, А. Д. Самарин, сенатор П. Кауфман-Туркестанский, князь Б. Васильчиков и многие другие, забывая о личной безопасности, пытались раскрыть глаза Николаю Последнему.
Ему говорили, что брожение в стране разрастается, страсти разгораются всё сильнее… Указывали на необходимость уступить желанию народа, дать новый правовой уклад жизни миллионам людей, созревших для этого. Настаивали на необходимости удалить злого гения — Распутина… отставить и креатуру его, Протопопова…
Царь молчал, любезно улыбался и… давал всё новые полномочия своему министру, палачу, который смело заявлял: ‘Я справился с протестом и возмущением великих князей… Подавил бунт сверху… Пулемёты и картечь помогут мне раздавить и все попытки произвести революцию снизу…’
Интересна черта, проявленная Николаем в разговоре с протопресвитером армии и флота отцом Георгием Щавельским, который тоже решился поговорить с Николаем на ту же острую тему.
Честный священник указал царю, что в армии идут плохие толки о Распутине, о том участии, какое проявляет в нём царица, о подозрительной близости хлыста с мясоедовской шайкой, с Сухомлиновым и Д. Рубинштейном… Гвардия волнуется серьёзно…
— Говорят о явной измене вблизи трона вашего величества! — прямо закончил отец Георгий. — Престиж царской власти понижается и в армии, и в народе… Чем это грозит в будущем — трудно и угадать… Спросите хотя бы генерала Алексеева. Он — прямой, честный человек…
— О да, я знаю! — невозмутимо подтвердил император с глазами лесной лани и с холодной душою старого игрока. — А скажите, отец Георгий, много вы волновались, когда шли ко мне?..
События между тем шли своим чередом…
Продажные слуги, занятые мыслью не столько даже о спасении династии, сколько о собственной наживе и благополучии, не умели ничего сделать для России… Стараясь поддержать подгнивший трон, в тени которого копошились эти паразиты, они вели только тайные переговоры с Германией о сепаратном мире, старались вызвать народный бунт, чтобы подавить его пулемётами и найти в этих волнениях основание для прекращения войны…
Эти предатели не дали войску в достаточной мере ни снарядов, ни пороху, ни ружей… И почти голыми руками отбивались герои-воины от натиска железных легионов Гинденбурга… Таяли ряды русских армий под огнём тысячи германских батарей…
Два миллиона наших попали благодаря этому в руки врага за всё время кампании. И столько же пали мёртвыми или вернулись на родину в искалеченном виде…
А Николай Романов продолжал мило улыбаться и молчать.
И всё это было так недавно…
Всё это было… вчера!

Сегодня

Hoc est vox plebis: — Vae tibi ridende!

I. Николай и Распутин

Когда переворот совершился и судьба Николая Последнего обозначилась окончательно, вместе с лавиной негодующих воплей и жгучих обвинений против бывшего повелителя России хлынул мутный поток скандальных, нередко циничных и омерзительных для нормального человека ‘разоблачений’ в области самых затаённых переживаний бывшего царя, его жены и дочерей. Всё это связано очень тесно с именем пресловутого ‘старца’ Григория Распутина и не менее прославленной Анны Вырубовой…
Мне, как, полагаю, очень многим и многим, было отрадно отметить, что поднялись отдельные смелые, благородные возражения, зазвучали голоса, остерегающие от переигрывания на этой почти порнографической струне…
Я лично ещё десять лет тому назад, после крушения революционных надежд 1905 года, всё же верил в победу народную, в светлое торжество Свободы, и так рисовал этот великий миг в моей книге ‘На заре свободы’ (1907):
Держали родину солдаты под пятой,
и процветали гинекеи.
Предатели творили ‘суд святой’,
а помогали им лакеи.
Лилась по царству кровь народная ключом,
и жертвы падали без счёта.
Поддерживала трон расшатанный плечом
преторианцев наглых рота.
Вставали чистые, отважные борцы,
искали воли для народа.
Терновые, кровавые венцы
венчали их… И длилася невзгода!
Был голод и война… Мятеж и произвол
всю Русь пожаром охватили…
Народ к победе смело шёл,
но духи зла не допустили.
Насилье, обнаглев, не ведало границ.
Безумие страстей прорвалось на арену.
Телами детскими кормили хищных птиц.
Честь девичья утратила всю цену.
Уж не бесчестили красавиц молодых,
в казармах плетью дев хлестали.
Не лаской оскверняли их —
терзали шпорами из стали!
Народ стонал от гнева… Но молчал…
Народ терпел, считал удары…
И вдруг — набат призывный зазвучал.
Настал расплаты час и кары!
Смывая пред собой, как моря грозный вал,
помехи жалкие, народ стоит у власти.
Стяг царский он с глумлением сорвал
и растрепал его на части!
Где знамя Лже-Романовых вилось,
там веют вольные знамёна.
И громкое ‘ура!’ — как громы — пронеслось
над щепками изломанного трона.
Но где же верные великие борцы
за счастье общее и долю?
Где смелые вожди, движения творцы,
кто кровью даровал нам волю?
‘Схороним мертвецов с почётом. Славный прах
пусть вечно в мире почивает.
Пусть юношей к свободе призывает —
тиранам-извергам на страх!..’
Так пожелал народ освобождённый.
‘Царя — не надо нам! Презрение ему!..
И царь, Судьбою побеждённый,
на отречении рукою утомлённой
Чертит: ‘Быть по сему!..»
Перезвон, и голоса, и клики
поднялись от людных площадей
Прямо к небу. Нынче, знай: великий
и весёлый праздник у людей.
Где ни взглянь, гудят толпы народа:
‘Чудный день и незабвенный час!
В эти дни священная Свобода —
вся в крови — рождалася у нас.
И, омыта кровью той святою,
будет долго-долго жить она,
Навсегда оставя за собою
дикой тьмы, насилья времена!’
Вон как вызов, как живое пламя
на спокойной тверди голубой
Реет, плещет пурпурное знамя
над густой ликующей толпой!
Это знамя — символ полной власти.
Кровь народа красила его.
Позабыты прежние напасти
для мгновенья счастья одного!
Но не треплет на плечах порфиру,
победив, властительный народ.
Он её показывает миру,
высоко над головой несёт.
Реет в небе пурпур, как порфира,
власти знак, спасающий рабов!
А внизу, в сопровождена клира,
пронесли пурпурный ряд гробов…
В них бойцы навеки опочили.
Славным — мир и память навсегда!
На руках их принесли сюда
и в родную землю опустили…
В этот миг, как пламя, мысль одна
у толпы взволнованной мелькнула:
— Мы — свободны! Вольная страна
счастья дни навек себе вернула!
Он настал, давно желанный час.
Произвола призрак не восстанет.
И никто с престола больше нас
‘изволеньем Божьим’ не обманет!..
И в той же книжке есть у меня такие строфы:
…Настанет день… Народный суд придёт!
В оковы всех гонителей свободы
Он закуёт и к петле приведёт
Иль заточит на месяцы и годы.
Прольётся кровь убийц и палачей.
На них никто с участием не глянет.
И голос дружеский ничей
Пощады им просить не станет.
Нет! Только Месть сухой суровый взгляд
Им кинет в час позорной казни
И в сердце, полное боязни,
Вольёт свой тонкий, жгучий яд…
Придут толпы детей и матерей…
Сбегутся все, кого осиротили
Те палачи рукой своей,
И с хохотом их повлекут к могиле!
А у могил, увидя на крестах
Позорный ряд имён непозабытых,
Народ с проклятьем на устах
Гнев изольёт на тех могильных плитах.
Заплачут дети… Стоны матерей
В один протяжный вопль сольются:
— Прочь из могил прах палачей скорей!
В покое пусть не остаются…
Для них места — не в храме, под крестом…
Нет места им во всём обширном мире!
Сожжём тела предателей… Потом
Пусть ветром прах развеет шире, шире!
И кинутся… Ногтями станут рыть…
Покроются горячей кровью руки.
Все будут рыть, чтоб горе позабыть,
Чтоб душу облегчить от муки!
Но вступится ликующий народ.
Над мёртвыми не даст свершиться мести…
Живых он только поведёт
Врагов — на суд и на позор — всех вместе!
Стоит сопоставить основную мысль обоих стихотворений, и станет ясно, как я смотрю на вопрос.
Если взволнованная душа моя провидела взрывы негодования и проявления ‘загробной мести’ к врагам народа, вплоть до сожжения праха и развеянья пепла по ветру, как это сделано было с останками ‘старца’-распутника, то, с другой стороны, я знал и верил, что победивший народ русский, славянский, один из лучших и благороднейших народов мира, не пожелает унижать своей юной самодержавной власти, не унизится до того, чтобы раскапывать всю грязь романовского самодержавия, обращённого в игрушку всяких проходимцев по воле ‘полковника’ Николая…
И потому я, не опасаясь упрёка в желании играть на низменных струнах толпы, коснусь в дальнейшем той роли, какую играл Распутин при Николае Последнем, укажу на то место, какое занял этот ‘чудодейный’ с т о й к и й хлыст у трона и в алькове жалкого царя.
Обойти этого невозможно, как бы строго ни ограничивать задачи историка, желающего вполне беспристрастно рисовать события такого мирового значения и важности, как Великая революция в России 1917 года.
Раздавались голоса: ‘Альков, семья, даже Романовых, — это запретная область для вторжения посторонней руки! Их верования и личные, сердечные, или даже — чувственные, переживания, половые странности и неестественные проявления не нужны никому. Не стоит толковать о грязи, способной только будить низменные стремления в грубой толпе…’
Так ли это?
Является вопрос: чем занимается вся мировая литература, не исключая Библии, насквозь чувственной и телесной?
От Соломона и Эврипида, через Шекспира, Данте до Пушкина, Байрона и других светочей мысли человеческой — чем наполняли они свои лучшие произведения?
Только не одним описанием ‘чистого, блаженного состояния’ душ человеческих…
И даже св. Августин, Иероним и другие мечтатели, рисующие светлые картины ‘райского, безгрешного бытия’, не могли обойтись без упоминания о тёмных, грешных сторонах духовной и телесной жизни. И в этих своих невольных описаниях проявляли более яркую выразительность, силу и мощь, чем в отвлечённых небесных жизнеописаниях.
Жизнь человечества идёт от тьмы к свету. Это старая истина. И только пронизав тьму светом сознания, можно ускорить и облегчить долгий путь человечества к совершенству, путь, по которому оно бредёт, изнемогая от усталости, орошая пыль кровью своих израненных ног…
И если важно знать тёмные стороны жизни каждого заурядного обывателя, то тем важнее знать: что творят в тиши ночной и в глубине своих дворцов владыки людей, от каждого переживания которых зависят десятки и сотни человеческих существований?..
Если во дни власти Николая Последнего только шепотком можно было говорить о странностях и гнусностях, какие творились им самим и окружающими царя проходимцами, то теперь вслух хочется сказать о том, как жил и под какими влияниями находился последний Романов. И прежде всего, конечно, просится на уста имя Григория Распутина.
Это имя заслоняет собою всё остальное… За ним почти тонет в тени одно явление, общее не только семье Романовых, но и всем царственным династиям: склонность к суеверию, к фетишизму духовному и половому.
Прежде всего коснусь суеверия, каким пропитана наша русская и всякая другая знать, особенно из числа коронованных особ. Если Англия наших дней не знает Макбета и ведьм, если республиканская Франция не зовёт Деву из Орлеана, чтобы спасти страну, то прорицаниям мадам де Тэб внимают и современные представители ‘неверующего’ Парижа, и сливки лондонского общества…
В России всё это грубее и проще, как грубее и проще народная наша жизнь по сравнению с утончёнными приёмами Запада.
Дед Николая Последнего ездил по гадалкам, терпел давление Победоносцева, который своим именем как бы ‘нёс победу’ царю России… Отец Николая, тоже не чуждый суеверия, не так расплывался в этой области, потому что тянулся к алкоголю… Благодаря такому пристрастию вызвал у своего наследника, Николая, ещё большие признаки вырождения, граничащего порою со слабоумием…
Много лет назад, когда на горизонте только появился другой ‘чудотворец’, успевший вовремя сойти со сцены, отец Иоанн Кронштадтский, Николай сразу подчинился влиянию умного святоши, и ничего не делалось в семье Романовых без благословения со стороны отца Иоанна.
Отец Иоанн лучше других мог развеять недоверие, свойственное Николаю и проявлявшееся особенно сильно после 1905 года.
Ещё в первые годы царствования он выказывал недоверие даже самым близким окружающим его лицам… и только ‘свыше’ ждал помощи и просветления…
Перед рождением долгожданного сына Николай вызывал из-за границы в Россию многих внушителей и духовидцев-спиритов вроде Филиппа, Папюса и других…
Первой ласточкой в 1900 году явился на горизонте дворцовом иезуит, патер Филипп, своими спиритическими сеансами сразу завоевавший доверие, подчинивший себе душу слабовольного, хотя и вечно насторожённого Николая.
Тонкий сердцевед, иезуит, быстро разобравшись в личности российского самодержца, оценив духовное и умственное состояние придворной своры лизоблюдов, окружающих господина, стал действовать решительным натиском, стремясь выполнить поручение, данное ему Романовым.
На спиритических сеансах медиум-патер не только утешал царя-отца, что скоро ему будет дарован сын и наследник трона… Что настал конец той ‘серии дочерей’, какими его дарила супруга, гессенская принцесса. Хитрый патер ловко сводил речь на вопросы веры. Указывал истинные пути для спасения души царя и царства… и все эти пути сходились в Риме!.. Туда звал на поклон иезуит ‘схизматика’— русского царя… Рисовал ему картины, где Николай, как Владимир Святой, являлся апостолом новой, истинной веры — римско-католической… И весь народ, ликуя, идёт за державным пастырем прямо в исповедальни к иезуитам-попам.
Немецкой своре приближённых Алисы Гессенской и Николая, протестантов по преимуществу, не понравилась такая игра… Иезуит показался опасным… И в один день дворцовый комендант фон Гессе явился к царю с письмами в руках…
— Что у нас нового, генерал? Что это за письма? — живо осведомился царь, любивший проникать в тайны окружающих его людей при помощи ‘чёрного кабинета’. — Дворцовые интрижки? Или — политическое что-нибудь?
— Вот, извольте сами взглянуть, ваше величество! — коротко ответил осторожный немец.
Николай стал читать и убедился, что он всё время был игрушкой в руках иезуита.
Филипп, осторожный вначале, потом перестал остерегаться и в своей переписке, которую вёл с Римом, прямо давал знать папе, что ‘работа’ идёт успешно… Что ему, патеру, удалось обморочить всех… И с помощью Божией католичество возьмёт верх над другими толками в этой дикой, грубой Московии.
Конечно, Филипп после этих разоблачений быстро скрылся с горизонта. А немка-царица родила ещё одну дочку… Плохо действовал, видно, чудодей-патер!
Года через два место Филиппа занял другой проходимец, гипнотизёр и медиум мосье Папюс.
Творческую, чудесную силу этого нового чудодея испытала сперва на себе одна из великих княгинь и представила его бывшей царице, гарантируя, что этот человек поможет и у Алисы явится, наконец, сын…
Так и случилось…
Алиса Гессенская готовилась стать матерью… Пришли последние минуты.
И Николай, не доверяя никому, сам, в полной походной форме, стал на страже у дверей покоя больной жены, опасаясь, что кто-нибудь из близких может покуситься на жизнь будущего новорождённого наследника трона…
Слабовольному и растерянному Николаю жена и другие внушили, что мать родная во что бы то ни стало желает видеть на троне не его, а Михаила… Что уже готовы шифры с вензелем нового императора для восставших офицеров гвардии… Что все родичи только и думают, как свергнуть с престола его, Николая… И не допустят к царствованию его сына… Убьют ребёнка в колыбели…
В таком кошмаре внушений, толков и слухов жил Николай, неуравновешенный от природы. Под влиянием этих нашёптываний он дошёл до такого смешного поступка, как личное стояние на карауле у двери спальни больной рожающей жены…
Немудрено, что его окружение постоянно отмечало особенно яркую черту личности царя: он не верил никому и когда, был страшно подозрителен ко всем окружающим…
— Я никому не верю! — твердил Николай. — Все готовы обмануть меня… Хотят только урвать себе побольше… Вокруг меня — лжецы и лукавцы.
И тем страннее видеть, как легко он поддавался влиянию сильных духом, умных или пронырливых людей, во главе которых стояла его жена Алиса Гессенская вместе ‘простым сибирским мужичком’ Григорием Распутиным.
Когда последний взял уже слишком большую силу при дворе, ему на помощь являлись многие добровольцы, спириты и медиумы вроде сенатора Добровольского, ставшего министром юстиции, и просто прохвосты вроде министров Маклакова, Сухомлинова, Протопопова и других.
Вот что передаёт очевидец о ‘сеансе’ во дворце, где медиумом служил Добровольский:
‘Вместе с царицей и старшими дочерьми сенатор Добровольский, А. Вырубова и ещё два-три лица уселись вокруг столика. Столик завертелся, застучал, и начались загадочные явления… В комнате не было ни одной фиолетовой лампочки, а между тем в темноте вдруг стали вспыхивать фиолетовые огоньки… Ширмы прыгали, даже летали по воздуху. Медиум Добровольский бился в экстазе и вещал, что Распутин один может спасти Россию…’
Этот же медиум-сенатор, потом министр, не стеснялся публично целовать грязную руку ‘старца-усладителя’ царицы, который ввёл проныру во дворец и сделал министром…
Вся картина, описанная выше, напоминает сцену из ‘Плодов просвещения’ или то место бессмертной комедии Островского, где ‘старица’ Манефа пророчит о появлении прохвоста Глумова… Иная обстановка, но люди — везде одни и те же.
Иные карьеристы, вроде Трепова, Хвостова, отчасти из брезгливости, отчасти из зависти, либо играя на руку другим членам романовской фамилии, старались свалить ‘старца’… Но за это доброе дело брались они грязными руками, и потому ‘царь лжи и грязи’, ‘святой’ романовской династии старец Григорий оставался неколебим на своём посту хранителя и дарителя сил и благ всему царскому дому.
А что именно таким ‘носителем и раздатчиком милостей и благ земных и небесных’ считали Распутина Николай и его Алиса — в этом сомнения быть не может.
С этого дело началось… Распутин пророчил о появлении сына-наследника… И сын родился…
Только после переворота мы узнали, что ещё во дни открытия мощей Серафима Саровского царственная чета не сочла для себя унизительным явиться к местной ‘прозорливице’, юродивой старухе Пашке Саровской, чтобы ‘погадать’ о своей царственной судьбе.
Вот как описывает журналист-очевидец И. Владимиров это знаменательное посещение:
‘В половине июля 1903 года бывший царь со всей семьёй и многочисленной свитой собрался ехать в Саровский монастырь на прославление мощей преподобного Серафима Саровского.
Царь пожелал придать этой поездке широконародный характер, и поэтому всем издававшимся тогда газетам было не только разрешено, но даже предложено послать в Саров своих корреспондентов и художников.
После самых тщательных проверок и опросов дворцовой охраной, устранившей добрую половину корреспондентов, оставшиеся газетные деятели и 2 художника получили, наконец, особые ‘разрешения-карточки’, припечатанные печатями ‘охранки’, и поехали в Саров.
Но там их встретил новый сюрприз: пронёсшийся слух, что будто бы ‘студенты-толстовцы и евреи’ готовятся ‘оскорбить мощи преподобного Серафима’, поднял на ноги всех тёмных представителей ‘охранки’, весело гулявших в монастыре со своими ‘родственницами’.
С помощью жандармерии несколько раз учинялись ночные повальные обыски и допросы корреспондентов и всей приезжей интеллигентной молодёжи.
Десятки ни в чём не повинных лиц были арестованы и экстренно высланы под конвоем в Нижний Новгород.
Наконец расходившаяся охранка и жандармерия, проявив демонстративно всю свою ‘охранную’ деятельность, угомонились, а уцелевшие представители газет и художники получили полную свободу и беспрепятственный доступ ко всем царским выходам.
В Сарове Паша-юродивая пользовалась в то время особенной популярностью.
Монашествующая братия, богомольцы и окрестное крестьянство видели в ней прозорливую праведницу, обладающую даром ясновидения.
Паша была типичная великорусская крестьянская баба, лет за 50, крепкая, загорелая, с глубоко сидящими проницательными глазами на широком, скуластом лице, обрамлённом пышными, красиво вьющимися, бело-серебристыми волосами, выбивающимися из-под ярко-красного платка. По целым дням она сидела на крыльце своей покосившейся хаты, на окраине монастыря, свёртывала и сшивала из цветных и белых тряпок незатейливые куколки, которыми обыкновенно играют крестьянские дети.
Паломники, странники и богомолки, посещавшие Саров считали своим долгом заглянуть к прозорливой Паше-юродивой, послушать, что она скажет той куколке, которую потом даст посетительнице.
Бывший царь, узнав от игумена о славе Паши-юродивой, решил побывать у ‘пророчицы’ со своей семьёй.
…После посещения святого источника Серафима Саровского государь с обеими государынями и дочерьми в исходе шестого часа вечера проследовал к хате Паши-юродивой.
Мария Фёдоровна и дочери остались с лицами свиты на дворе, а государь с Александрой Фёдоровной в сопровождении Н. А. Оприца и жандармского офицера вошёл в хату Паши Саровской.
Мы (я и два корреспондента) встали у одного из открытых окон хаты и не только слышали каждое слово, но даже видели всю сцену.
Паша встретила бывших царя и царицу просто: без излишних поклонов и почитаний.
— Спасибо, царь, спасибо, что меня, старуху, навестил, — ответила она на приветствие царя.
— Расскажи-ка нам, Паша, что-нибудь про будущее… Погадай нам, что случится у нас? — обратился к ней государь.
— Скаши, скаши нам правду, — повторила ломаным русским языком царица.
— Помилуйте, батюшка царь и матушка царица, я не смею вам ничего говорить… Я вот куколке скажу всё, что мне хочется сказать… — С этими словами Паша взяла синюю куколку вершка в два величиной и, обращаясь к ней, проговорила: — Цари-то живут без нужды, да счастья не видят, а вот царица сама себе счастье… Да надо Богу молиться… Ведь грехи-то кругом… Кругом грехи!
С этими словами она подала царице синюю куколку. Та взяла её с брезгливостью и сейчас же передала жандармскому офицеру.
Паша, взяв красную кумачовую куколку и обращаясь к ней, проговорила:
— Ах ты, моя алая, кровавая куколка… Что маков цвет… Бойся ты весенней воды, она ведь затопляет и хату мужика, и царские хоромы… Затопит тебя, вымочит тебя.
Подавая куколку государю, она добавила:
— Вот, скучно будет — поиграй, только не мочи её, а то руки все в красном будут. Потом дашь куколку сыну…
— У нас сына нет, — прервал её государь.
— Ну, скоро будет, хороший будет, жить будет, лишь царевать не будет…
Государь, поражённый этим ответом, резко повернулся и взяв царицу под руку, быстро вышел из хаты’.
Конечно, всю ответственность за значение и точность предсказаний юродивой старухи следует оставить на памяти и на совести г. Владимирова. Если допустить, что захолустная пророчица может предсказывать так верно события в царской семье и целом царстве, то ещё легче допустить, что старухе могли внушить кое-что, идущее в лад с чаяниями некоторых придворных чудодеев…
Наконец, г. Владимиров неясный смысл простых бормотаний Паши через много лет мог слить с яркими, повелительными картинами исторических событий, вчера лишь пронёсшихся у нас над головой.
Но одно несомненно: вся царская семья пошла ‘погадать’ к деревенской кликуше, к новой волшебнице, если не из Аэндора, то из Сарова… И этот факт сам по себе значительнее всяких легенд…
Если в Саров Николай Последний поехал открывать полуистлевшие мощи Серафима, чтобы ‘поднять веру в народе’, поднять свой падающий царский престиж, проявить своё желание слиться с народом в его чаяньях, в его вере, то в избушку вещуньи Паши повелителя Российской империи загнало личное любопытство, общее с каждым заурядным обывателем желание: узнать свою судьбу…
Никому, ни во что не верящий Николай, как все слабодушные люди, в то же время жадно искал знамения, искал, во что бы и кому бы он мог поверить.
Именно на этой почве расцвело влияние распутного и продажного полуграмотного ‘старца’ Распутина.
Дело началось с бывшей царицы Алисы.
По словам психиатров-врачей, лечивших Алису в 1905 году и позднее — от припадков острого психоза отчасти на почве ужасов, пережитых во время первой революции, отчасти на почве половой ненормальности, обычной у членов Гессенской фамилии, больной душевно и телесно — царица к своему ‘критическому’ сорокалетнему возрасту стала страдать от повышенной страстности, не находящей исхода в супружеских ласках слабого, усталого душою и телом Николая.
Подчиняясь во многом властной, сильной по характеру жене, Николай физически почувствовал к ней полное охлаждение, особенно когда свершилась его заветная мечта и явился на свет сын, наследник трона…
Если другие женщины ещё будили пыл страсти в молчаливом, вечно затаённом царе, на собственную жену он смотрел только глазами брата… да и то — младшего, покорного и почтительного, как это особенно подчеркнул в своём письме великий князь Николай Михайлович.
Совсем не то нужно было царице.
И вот скандалёзная хроника царских дворцов пополняется всё новыми и новыми страницами…
Облетел страну рассказ о том, как гвардейский офицер, стоящий на ночном карауле во внутренних покоях дворца, вдруг покинул свой пост, ушёл домой… И утром на вопрос начальства объявил:
— Я имел несчастие видеть этой ночью, как один из флигель-адъютантов, Орлов, прошёл в комнату, куда может проходить только сам император… В спальню царицы… И я долго напрасно прождал, чтобы поздний посетитель вышел оттуда… Тогда, решив, что неприлично мне, офицеру русской гвардии, охранять покои немецкой Мессалины, я ушёл!..
Офицера объявили ненормальным. Его убрали…
Но случайные друзья у Алисы не переводились… и после смерти Орлова, известного ‘усмирителя’ Курляндии…
Царственный супруг, конечно, осведомлённый об этом, был снисходителен и терпелив, зная, что он не вправе требовать от жены верности, если сам не может быть ей верным и нежным супругом…
Истерия у Алисы развивалась всё больше… Дочери росли, и ‘друзей’ надо было держать подле себя под какими-нибудь более благовидными предлогами…
…Прокатилась гроза 1905 года. Между династией и народом открылась зияющая пропасть, худо заполненная манифестом 17 октября, скорее — оттенённая этим лживым обещанием, лукаво данным и плохо выполненным.
И когда среди великосветских самок в салонах великих княгинь воссияла новая знаменитость из народа — сибирский простой мужичок, ‘старец’ тридцати пяти лет, ‘сухой и стойкий’ Гришка Распутин, великолепно умеющий оправдывать свою кличку, — сама судьба указала, что лучшее место такому ‘чудодею’-хлысту в покоях больной, жадной до радостей жизни Алисы…
Ближайшая подруга её, Анна Вырубова, подобно Нелидовой умевшая совместить в своей особе фаворитку мужа и доверенную наперсницу жены, — эта женщина, гибкая и чувственная, как её все знают, сперва сама испытала на себе силу ‘чар’ старца… И потом хитро сумела ввести его в покои Алисы.
Вот как люди, близкие к придворным кругам, считающие своим долгом всё знать и слышать, описывают появление на столичном горизонте ‘старца’-хлыста.
Истеричка-жена инженера Лохтина, известная своим фанатизмом, явилась одной из первых и самых преданных последовательниц и беззаветных поклонниц молодого ‘старца’ и его тайных чар…
Из-за него порвала она все прежние многолетние семейные связи и всеми силами старалась создать прочное, влиятельное положение Распутину, хотя и знала, какою печальной славой на родине, в Сибири, покрыл себя этот бывший конокрад, испытавший на собственной спине удары мужицкого кнута как изобличённый вор…
При помощи связей и денежных пожертвований ввела эта дама сомнительного чудодея в круг высшего духовенства столицы. Вскоре духовник Николая и царицы епископ Феофан, ректор Духовной академии, монах, известный своей строгой жизнью, подпал под влияние хитрого сибиряка…
Сближению этому усиленно помогала Анна Вырубова, быстро оттеснившая от ‘старца’ Лохтину и в своём обожании перешедшая всякие границы.
Под напором этих сложных влияний Феофан представил Григория Распутина царю и Алисе как ‘старца-прозорливца’, обладающего особой, дивной силой провидения и способного воздействовать на души и тела людские…
Немке-царице Вырубова и другие заинтересованные лица внушили, что для популярности государя в стране самым лучшим средством служит такое приближение к трону ‘человека из народа’, голос которого, безыскусственный и простой, будет отражать народные настроения… А с другой стороны, народные массы несомненно тронет внимание, какое оказывает царская семья простецу-мужику из народа…
Николай и раньше был склонен к подобным опытам… Не решаясь идти в толпу на манер Гарун аль-Рашида, он порою разыскивал ‘народных представителей’ вне думских стен… И от них старался узнать ‘всю правду о России’.
Кто не помнит приключений мелкого чиновничка Клопова, который случайно получил возможность беседовать с Николаем и потом послан был царём по России как его доверенное лицо узнавать всю правду, помогать раскрытию злоупотреблений…
Облечённый высочайшим доверием, с охранным листом, подписанным Николаем, этот маньяк Клопов, поколесив по России, печально кончил свою миссию…
Но Николая такой неудачный опыт не излечил от любви к приключениям в ‘истинно народном’ духе…
И появление Распутина во дворце казалось весьма кстати в эти тревожные, тёмные дни, особенно после событий 1905 года…
Хитрый ‘старец’ сначала занялся прорицаниями и, когда родился наследник, преимущественное внимание уделял этой надежде трона.
В шайке явных и тайных ‘распутинцев’, имевших в виду погреть руки у трона при помощи ‘старца’, которого они же отыскали и поставили на ‘место’, особенно значительную, хотя и закулисную роль играл тибетский врач Бадмаев…
Знакомство с древними рецептами восточной медицины давало Бадмаеву возможность стряпать напитки бодрящие и целебные, вроде настойки из корней женьшеня или из пантов оленей, после приёма которых самые слабосильные, изношенные мужчины получали охоту ‘жить’, могли проявить страсть и пылкость, как в годы юности…
Николай нередко прибегал к напиткам этого современного Калиостро. Но последний умел готовить и другого рода напитки…
Несколько капель, незаметно подмешанных в питьё или еду ребёнку, могли вызывать признаки разных недугов… Тогда являлся чудесный ‘старец’ Григорий и, возлагая руки творил молитву, давал ребёнку выпить ‘своего снадобья’ — и тот сразу оживлялся, нездоровье как рукой снимало…
Мало того. Мальчик по наследству от матери получил тяжёлый роковой недуг: наклонность к кровонесвёртыванию, какою страдает большинство представителей Гессенского дома, отмеченных печатью вырождения…
Получив от Бадмаева особые составы, Распутин неизменно являлся на помощь мальчику, как только у того начиналось опасное кровоизлияние… Снова творилась молитва, применялись ‘тайные средства’ тибетского знахаря. Кровь переставала течь, и значение Распутина в царской семье росло не по дням, а по часам…
Но всего этого показалось недостаточно хитрому ‘старцу’. Он сумел внушить и своей рабыне, Вырубовой, что надо ещё кое-что для полной победы…
— Вот, сама знаешь, царица ещё баба в соку! — грубо пояснял ‘Анке’ своей лукавый сибиряк. — Добро, что она не очень заживается с дружками… А гляди — угодит ей кто-никто… И нас с тобой выпрет такой удачник. Видно, нужно мне на искус пойти. Нужно грех с нею принять, чтобы свою и ейную душу спасти. Ты, гляди, подстрой это получше… Да не хмурься, не ревнуй, глупая! Я не ревную, что ты с царём… Общее дело!
С болью в сердце, но пришлось Вырубовой исполнить волю Распутина…
И вот как описывают ‘люди всезнающие’ сцену этого решительного момента, когда хлыст Распутин окончательно овладел душой и волей культурной западной принцессы, по воле случая занявшей трон Российской империи.
Однажды, отправляясь на обычный музыкальный вечер во дворец, Вырубова взяла с собой ‘старца’.
Сидя в небольшой приёмной рядом с покоем, где обычно музицировали Алиса и её подруга Вырубова, Распутин должен был ждать, когда часы начнут бить полночь…
И в этот миг камер-лакей должен был впустить Григория в покой, где находились обе подруги.
Вот и полночь близко… Вырубова предложила Алисе сыграть в четыре руки ‘Лунную сонату’, от которой истеричная царица всегда приходила в особенное возбуждение, в полный экстаз…
Мерно зазвучали удары часов на камине… Бьёт полночь…
На пороге покоя, слабо освещённого электричеством, появилась рослая фигура ‘старца’ в неизменной косоворотке…
Вырубова, заслышав шорох его осторожных шагов, обратилась к Алисе, сидящей у рояля спиной к дверям, в состоянии полуобморока.
— Скажи, Сана, не чувствуешь ли ты, что с тобой сейчас происходит нечто особенное? — задала она вопрос, слегка поворачивая голову к дверям.
— Да, что-то есть! — начала царица, тоже невольно оборачиваясь назад.
И вдруг, вскочив, закричала:
— Дух… дух… Злой дух… там… Призрак!..
Напуганная, потрясённая, она забилась в истерике, упав на диван.
Оттолкнув Вырубову, желавшую помочь подруге, Распутин смело приблизился к рыдающей императрице, стал бесцеремонно гладить её по голове, по лицу, проводить руками по груди особенным образом, как делал это со всеми другими женщинами… Стараясь взглядом внушить покорность ошеломлённой царице, он вкрадчива и властно повторял:
— Успокойся… Христос с тобою… Не дух я… Слуга Божий… Твой раб и заступник… перед людьми и перед Богом!.. Успокойся…
Затем негромко, повелительно кинул Вырубовой:
— Подь-ка, Анна… поищи, нет ли капелек тамо каких для болезной матушки царицы… Да… штобы хто не заглянул сюды без зову… Слышишь!.. Ступай! — почти грозно закончил он.
Безвольная под влиянием ‘старца’, вся съёжившаяся, вышла из покоя Вырубова… и вернулась лишь долгое время спустя, когда услыхала довольный громкий призыв Саны, которую вполне сумел успокоить хлыст-чудодей…
После этой сцены Распутин часто подолгу проводил время наедине с Саной… И сам стал называть её так же, как звала императрицу её подруга Вырубова…
С этих дней власть сибирского колдуна-пройдохи стала неограниченной во дворце, а значит, и во всём царстве.
Когда Николаю стало известно обо всём, он не проронил ни звука, очевидно, полагая, что Распутин — не хуже других друзей, имевших раньше влияние на Алису Гессенскую.
И только однажды, когда кто-то из близких людей старался убедить Николая, что поведение Алисы ведёт к гибели династию, царь ответил:
— Пускай себе там думают и болтают, что хотят! Я привык к разным проискам и неприятностям… Мне это безразлично. Я теперь ко всему стал равнодушен! А относительно Аликс — особенно много лживых толков. Она только сестра милосердия и в политику не мешается. Это чудная, добрая женщина и чистая, безупречная жена… Я это знаю!.. И больше знать ничего не хочу…
А между тем в это же самое время Распутин получал от царственной подруги нежные записки, которые заканчивались словами: ‘Целую твои ноги. Вся твоя Сана …’ И, как настойчиво говорили, эта утончённая принцесса действительно способна была лобзать ноги ‘старцу’-хлысту, только не с тем чистым настроением, как делала это Мария, умащая миром и отирая своими волосами ноги Учителю из Назарета…
Так говорят люди, ‘всё знающие’, обладающие способностью слышать шёпот в альковах дворца, видеть самое тайное, что делается за тихими высокими стенами…
Но вот свидетельство лиц, заслуживающих особенного доверия в данном вопросе.
Припомним, что писал царю Николай Михайлович в своём действительно историческом, знаменательном письме.
‘Пока производимый Тобою выбор министров при том же сотрудничестве Алисы и Распутина был известен только ограниченному кругу людей, дела могли ещё идти. Но раз способ стал известен всем и каждому, обо всех этих методах распространилась весть во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо’. И далее:
‘Ты веришь Александре Фёдоровне. Оно и понятно. Но что исходит из Её уст, есть результат ловких подтасовок, а не действительной правды.
Если Ты не властен отстранить от Неё эти влияния, то по крайней мере огради себя от постоянных, систематических вмешательств и нашёптываний через любимую Тобою Супругу…
Если Твои убеждения не действуют, постарайся изобрести другие способы, чтобы навсегда покончить с этой системой!. Я долго колебался открыть Тебе истину, но Твоя матушка и обе сестры убедили меня это сделать… Поверь, если я так напираю на Твоё освобождение из создавшихся оков, то делаю это не из личных побуждений…’
Как помогали царю добрые советы — особенно ярко видно из дальнейшего.
Вот что в беседе с журналистами высказал другой близкий родственник Николая, великий князь Кирилл Владимирович:
‘Мой дворник и я — мы видели одинаково, что со старым правительством Россия потеряет всё и в тылу, и на фронте! Не желала этого видеть только царская семья. Ропот недовольства долетал, несомненно, до Царского Села, но там не хотели прислушиваться к нему. Говорить царю о тяжёлом положении родины было бесполезно. Плотной стеной стояли вокруг него ставленники пройдохи Распутина: Питирим, Штюрмер, Щегловитов и, наконец, Протопопов…
А во главе их всех находилась Александра Фёдоровна, которая правила Россией за спиною мужа… но служа, в свою очередь, куклой, игрушкой в руках Распутина, подкупленного немецкой кликой предателей и шпионов…
Осенью 1916 года, ценя личные качества, ум, знания и широкую популярность адмирала И. Григоровича, Николай поручил ему составить список Совета министров, в котором сам Григорович должен был занять пост председателя…
Адмирал повёз в Ставку, в Могилёв, список, куда вошли и некоторые министры, теперь правящие обновлённой страной: князь Львов, Гучков. Затем шли: Самарин, Покровский, Кривошеин…
В то же время жену мою, Викторию Фёдоровну, убедили поехать потолковать с бывшей царицей, от которой, как мы знали, зависит решение слабовольного царя.
Едва царица услышала имена, приведённые выше, она не дала докончить моей супруге и раздражительно заявила:
— Это всё враги династии! Мне старец Григорий велел остерегаться их… А он — святой человек и знает многое, что скрыто от наших глаз!.. Вы говорите, что против нас собирается гроза… Я не боюсь. Мы знаем, кто против нас: кучка аристократов, умеющих только проигрываться в бридж… Я 22 года сижу на троне, объехала почти всю Россию… Знаю, что народ любит мужа и всю нашу семью… Всё пойдёт, как было… А для бунтовщиков есть пулемёты и казематы Петропавловки… Кельи Шлиссельбурга.
Жена моя ни слова больше не сказала и простилась с этой самонадеянной царицей…
Александра Фёдоровна немедленно кинулась в Ставку и там постаралась ‘провалить’ список Григоровича… Генерал Алексеев всегда может это подтвердить… Он тоже по достоинству ценил и терпеть не мог Алису…
Второй пример… Свершилось убийство Григория Распутина… Этого мужика, который всегда и везде ронял достоинство не только семьи бывшего императора, но и всех нас… Открыто заявлявший, что он ‘сковырнул’ даже такую шишку, как великий князь Николай Николаевич…
С пьяных глаз Распутин распускал такие слухи о царе и его супруге, что мы приходили в ужас… И, видя такое ужасное зло, все мы не раз задавались вопросом: не служит ли сама императрица тайной пособницей и союзницей Вильгельма?..
Мы старались гнать от себя такую страшную мысль…
Но Распутин, несомненно, был закуплен немцами, сообщал им всё, что здесь происходило, и подчинял своей воле царицу…
Недаром же в Германии великолепно были осведомлены обо всём, включая даже предположения и планы действия царствовавшей семьи…
За последнее время говорили, что Николая спаивают его близкие, жена и другие… Возможно, что это было и так… Но во время одного разговора с царём я услышал от него такую фразу:
— С начала войны я бросил пить…’
Во всех этих ‘откровенностях’ бывшего великого князя много недосказанного. Но и то, что бьёт в глаза, слишком сильно говорит о влиянии жены на царя и о влиянии Распутина на царицу…
Это пагубное влияние выразилось не только в назначениях министров, в поругании России… Оно проникло глубоко в самоё семью царя… Кроме писем царицы, о которых сказано выше, есть ещё ряд свидетельств, не имеющих себе ничего подобного в семейной хронике других династий, даже в минувшие столетия.
Мать и дочерей своих, всех до одной, заразила своим нездоровым, безрассудным обожанием грязного ‘старца’ Распутина.
Письма приводятся с соблюдением того правописания, какого придерживались русские царевны, из которых младшей тогда было восемь лет, а старшей двенадцать:

I

Дорогой мой друг что увидимся я видела тебя восне сиводни мы на этай недели ходем в Церковь я хажу утром, и вечером я молюсь затебя и за моих сестёр Я благодарю за отличное песмо моё очень нравица песмо. Я тебя очень крепко люблю тебя душка Господ очень добрый он всё дайт что я прошу он всё даёт мне я всё время прошу мама чтоб мама сказала бы когда ты придёш суда Татьяна целует тебя очень крепко. Я постараюсь быть пай перед исповедю я молюсь Богу чтобы была пай и слушала всех нян надеюсь что увидимся скоро.

Анастасия
1909 12/11 Царское Село
Четверг.

II

Ц. С. 1909 г.
25-го марта
Мой дорогой и самый близкий и милый друг.
Я так жалею что тебя не видела так так давно, для меня это кажется целым веком. Я так молюсь Богу, чтобы он помог этой бедной няне, которая лежит теперь в больнице. Пожайлуста прости все мои грехи, которые я тебе сделала и попроси Бога чтобы он нас грешных простил и спас. Я всегда молюсь в Церкви чтобы Бог помог мне и что бы я ни на кого не сердилась и чтобы всегда всех слушала тогда всем будет хорошо. Наверное твоя жена и твои дети очень страдают без тебя. Пожалуйста возьми меня с собой в твою Сибирь. Мы недавно получили письмо от твоей милой Матрёнушки. Так бы хотелось её видеть. Как мне скучно без тебя мой ненаглядный, дорогой и милый добрый ангел, как мне было скучно, когда ты был у себя дома я так тосковала по тебе. Какая Мери счастливая, что видела тебя вчера. Теперь София Ивановна Тютчева уехала в Москву потому что к нам приехать скорее. Как давно Мама и мы не были в Сибири я так стремилась туда скорее попасть. Теперь мама поправляется к нашему великому счастью. Мы каждый день видаем Аню. Я её так люблю она такая милая добрая хорошая и простая. Мы на этой неделе каждый конечно день ходим в Церковь. В Великом посту у нас только по пятницам и средам бывают Преждеосвящённого литурги.
Пока досвиданья. Да хранит тебя Господь мой ненаглядный друг . Прошу у тебя своего благословения. Крепко, крепко целую и обнимаю тебя и твою золотую ненаглядную руку . Искренно преданный тебе твой верный друг.
Татьяна .
Мери и все тебя целуют.

III

Царское Село
Мой дорогой и милый душка . Я так хочу поехать к тебе в дом в Петербург. Я каждое утро читаю главу в Евангелии. Я бы ужасно хотела бы поехать в Сибирь. Когда ты ещё приедешь к Ане в дом . Спроси мами что я хочу тебя видеть одна, и по говорить о Боге. И хорошо было бы если бы я с тобой помолилась Богу. Я теперь каждую ночь сплю с твоим Евангелием и кладу его на себя . Как ты себе чувствуешь я знаю, что Бог такой добрый, что он услышит наши молитвы к нему и послушает нас грешных. Бог даст и увидемся скоро. Что ты будешь завтра делать. Я каждое утро молюсь Богу, и вечером тоже. Шура ужасно хочет тебя видеть скорей. Анастасия Тебе пишет тоже письмо. Скаже Ане что я её целую и может быть напишу письмо. Да хранит Тебя Бог. Крепко тебя целую.

Мария
Апреля 16, 1909 г.

В этих письмах удивительно переплетается полуинститутское, полуэкстатическое обожание молодых девических душ с теми неосознанными ещё, но сильными ‘голосами’ и зовами, которые более зрелых, искушённых жизнью женщин толкали на всякие безумства по одному слову и взгляду гипнотизёра-хлыста, распутного ‘старца’. И вот недавно ещё один из депутатов, бывший ‘черносотенец’, пустил в широкое обращение фотографии, на которых дочь царя сидит рядом с Распутиным за столом, уставленным бутылками вина. Так переродилось детское обожание к ‘богоданному’ Грише…
Если бы Николаю своевременно попали на глаза эти ‘человеческие документы’, начертанные нежными руками его собственных дочерей и запечатлённые светом правдивого солнца, может быть, он перестал бы улыбаться, этот загадочный, молчаливый человек… И сам бы первый отдал приказ, подписал бумажку, гласящую, что ‘сим повелеваю Григория Новых, он же Распутин, предать смертной казни через повешение’ или по крайней мере заточить навеки в каком-нибудь руднике Кары, Зерентуя…
И остались бы чистыми, не запятнанными в крови руки родичей русского царя, руки его свояка, не внесена была бы зараза растления в его семью…
А может быть, случилось бы иначе… Властная, изворотливая супруга, как это было и в других случаях, сумела бы убедить Николая, что эти письма — поддельные… Или что они имеют совсем не тот дурной смысл, какой бросается в глаза при первом чтении… И всё пошло бы по-старому… вплоть до дней февральских и мартовских счастливого 1917 года…
Скорее, что так… Судьба явно желала, чтобы эти дни стали роковыми для Николая…
И потому безмятежно длилась распутинская идиллия под сенью трона Романовых, и даже ещё в декабре 1916 года ‘старец’ получил от матери и дочерей, вкупе с преданной фрейлиной Аней, новое доказательство их преклонения перед чудесными свойствами Григория Новых.
Из Новгорода ‘царица-немка’ привезла в подарок ‘старцу из хлыстов’ иконку, писанную на дереве.
На оборотной стороне иконки чернильным карандашом сделаны были собственноручно подписи:
Александра
Ольга
Татьяна
Мария
Анастасия
Слева в углу — дата: 11 декабря 1916 г.
В правом углу внизу, помельче, ещё одно имя: Анна .
Эту икону нашли на груди у мёртвого ‘старца’, когда после переворота его труп был найден в недостроенной часовне, воздвигнутой Вырубовой и царицей над прахом незабвенного хлыста…
В настоящей книге нет возможности касаться общей деятельности Распутина на гибель царству и династии. Его влияние при назначении и смене министров, митрополитов, даже послов в иностранные земли, его тлетворное воздействие на семью царя с самим Николаем во главе, интриги и разлагающее начало, которое он внёс в обширный круг лиц, толпившихся при русском дворе, — всё это даёт материал слишком обширный, требующий особой книги, в которой и будет обрисована целиком вся отталкивающая фигура Распутина, роковым, позорным пятном чернеющая у трона российских царей…
Важно для настоящей монографии отметить все главнейшие точки соприкосновения между самодержцем, императором всероссийским, и тюменским мужичком из уличённых конокрадов…
Одно такое сочетание понятий говорит много уму и душе… Когда такой повелитель России, как Николай, искренно желал, без всяких политических целей, приблизить к себе человека из народа, он не сумел выбрать никого, кроме клеймёного плута, деревенского ‘колдуна’ и совратителя баб, в чём ‘старцу’ помогала особая способность, дарованная ему причудливой природой…
В этом выборе — почти весь сверженный царь: податливый наружно всем влияниям, какие могли пробиваться сквозь толщу дворцовой охраны, недоверчивый и хитрый… В глубине души Николай считал себя лучше, умнее всех… Любил слушать, когда ему внушали, что он чарует окружающих, что все близкие думают о его благе, о судьбе его сына, его династии…
И на этом особенно ловко играл Распутин, как и Протопопов, как все другие…
Вот ещё голоса двух свидетелей, заслуживающих особенного доверия.
Человек, жену которого оскорбил грубый ‘старец’-распутник, человек, который решился ударом свинца очистить воздух царства, заражённый тлетворным дыханием чувственного ‘чудотворца’-хлыста, — Ф. Ф. Сумароков-Эльстон, князь по рождению, родственник Николая Романова по жене, человек сдержанный и светский, тем не менее вот что высказал в беседе, предназначенной для общего оглашения:
‘Гришка Распутин — это был злой гений России! Он и остальные преступники, окружавшие чету Романовых — все эти Протопоповы, Воейковы, Щегловитовы, сидящие теперь в крепости, достойны самой тяжкой кары не менее, чем и тот, кто поддавался их влиянию…
Прикрываясь религиозной маскою, они творили омерзительные дела и продавали врагам Россию.
Все великие князья открыто возмущались политикой Николая, но вся сила находилась в руках Александры Фёдоровны и её продажных сторонников.
Бывшая царица, кроме своих женских ненормальностей, страдала манией величия, и этим пользовались предатели, окружавшие Романовых.
Она вообразила себя второю Екатериной Великой, думала, что от неё зависит переустройство России на западный, то есть немецкий лад… А её приближённые — Распутин, Вырубова, Протопопов и др. — разжигали в ней манию величия ради своих выгод и создали положение, выхода из которого почти не было.
Когда выяснилось тревожное положение в стране, Протопопов уверил обоих, мужа и жену Романовых, что он знает секрет ‘подавить революцию и сверху и снизу…’. Что справиться с бунтами легко… Он говорил о тысячах пулемётов, стоящих наготове… О десятках тысяч немецких маузеров, припрятанных для полиции в стенах арсенала…
Ему поверили и дали всю полноту власти… Воейков — просто старался награбить побольше… Нилов — пил с царём…
Так и началась эта ‘придворная свистопляска’, которую оборвали выстрелы восставших полков и народа…
Огромную, если не первую, роль во всей этой ‘свистопляске’ играл Распутин, о котором нельзя и вспомнить без чувства омерзения!
Его влияние на бывшего царя и царицу объясняют различно. На мой взгляд, это был хитрый мужик, обладавший силой гипноза и сознающий эту могучую силу, умеющий ловко ею пользоваться.
Я знал людей с очень сильной волей, но и те быстро подпадали при встречах под влияние Гришки…
Первое время я просто не верил, что какой-то Распутин может назначать и смещать министров, но скоро узнал эту горькую истину.
Все усилия лиц, не вмещавшихся в эту дворцовую ‘свистопляску’, старания их воздействовать на Николая разбивались о тяжёлую атмосферу мистически-полового психоза, которым были пропитаны, охвачены вполне все главнейшие обитатели Александровского дворца.
За последний год Николай Александрович, казалось, окончательно потерял собственную волю, подпал под влияние жены и её фаворитов, Распутина по преимуществу…
Но вот Распутина не стало… И наступила реакция ещё более грубая, яркая… Разговоры об ответственном министерстве окончательно заглохли, а Протопопов со своими приспешниками начали свою подготовительную работу против назревающего народного волнения…
Значительную роль при дворе играл друг Распутина, тибетский врачеватель Бадмаев. О нём при дворе ходило немало различных слухов как о поставщике ‘специальных’, бодрящих эликсиров для царя, и о врачевателе царицы и наследника…
Одно могу сказать с уверенностью: Николая Александровича действительно поили различными снадобьями, составленными тибетским светилом. И этим за последнее время довели бывшего царя почти до полного слабоумия. Он потерял собственную волю. Во всех государственных делах его неоспоримой советницей явилась Александра Фёдоровна, которая вела его и Россию к пропасти, готовясь продать землю Вильгельму…
Бадмаев работал очень осторожно и не оставил почти никаких следов… А в общем — при дворе царил какой-то кошмар, где распутство сплеталось с проявлениями изуверского мистицизма, чуть ли не садизма…
И не вспыхни революция снизу — она бы вспыхнула сверху. К этому словно и вела Александра Фёдоровна при помощи другой немецкой пособницы — старшей великой княгини Марии Павловны…’
Вот в общих чертах то, что сообщил для обнародования человек, которому Россия обязана избавлением своим от Распутина…
А вот, наконец, и голос одного из политических деятелей нашей родины, одинаково чтимого за честность и ум в родной стране и далеко за её пределами.
Бывший министр иностранных дел С. Д. Сазонов во время беседы с журналистом, явившимся для обычного интервью, свидетельствовал:
‘Заниматься сейчас характеристикой личности бывшего императора мне не хочется — я вполне на стороне тех, кто придерживается известной пословицы, что ‘лежачих не бьют’, в особенности так, как это позволяют себе многие. Во всяком случае подражать примеру великих князей я не стану. Мои впечатления от общения с бывшим императором таковы: он человек без воли, временами совершенно апатичен ко всему совершающемуся, но его я не считаю главным виновником переворота. На мой взгляд, слишком содействовала этому Александра Фёдоровна. Она всегда мнила себя п р и з в а н н о й р у к о в о д и т ь высшей государственной политикой, она всегда считала, что Р о с с и я ч е р е з е ё с о д е й с т в и е в о с п р и м е т т у к у л ь т у р у, т у ц и в и л и з а ц и ю, к которой Александра Фёдоровна так привыкла. Естественно, что такие стремления идут вразрез со столь г р я з н о й д р у ж б о й её с Распутиным. Но должен оговориться, что Распутин имел на Александру Фёдоровну огромное влияние исключительно как человек, в чью т в о р ч е с к у ю м и с т и ч е с к у ю с и л у бывшая императрица очень в е р и л а. Александре Фёдоровне не раз доказывали, что Распутин — шарлатан, взяточник и авантюрист, но она отвергала это и утверждала, что в нём таится с и л а п р о в и д ц а. Вот отсюда-то и всё то зло, которое было причинено нашей родине, и вот благодаря чему мы долго пребывали в страшном омуте.
Должен вам сказать, что последние полтора года пребывания моего в Совете министров для меня являлись сущей мукой.
Был момент, когда мы — восемь министров — написали государю письмо, подробно и с полной откровенностью указав ему на всё происходящее вокруг. Среди подписавшихся были: Кривошеин, Барк, Самарин, Игнатьев, истинно государственный муж Харитонов, я и др. К взглядам, изложенным в нашем письме, присоединились также Поливанов и Григорович, но они не подписали его, так как их положение военных министров было, конечно, исключительное.
Это письмо также не возымело никакого влияния, и течение нашей политической жизни шло по тому же неопределённому руслу, как и раньше.
Мои противники по кабинету ставили мне палки в колёса самым наглым образом, отстаивая немецкие интересы.
И вы можете себе представить, какое у меня было самочувствие как у министра, призванного в такое время стоять у ответственного поста.
С огромным удовлетворением отмечу только, что с Протопоповым мне, слава Богу, не приходилось работать.
О своей отставке узнал я из письма государя, датированного 5-м июля и полученного мною в Раухе 7-го июля. Смысл письма Николая II сводился к тому, что он вынужден принести меня в жертву тому течению большинства в Совете министров, в котором я оставался без поддержки. Мне приходилось сотрудничать среди них при диаметрально противоположных взглядах с моими, я опасался за судьбу родины и династии и не раз указывал на надвигавшуюся опасность. Но со мной не соглашались’.
‘В беседе со мною С. Д. Сазонов многое н е д о г о в а р и в а е т, очевидно, щадя тех, кто низложен… и ‘повержен во прах’!..’, — так заканчивает своё сообщение журналист.
Но ход событий и те подробности, какие вскрыты самыми разнообразными свидетелями, голоса, звучащие со всех сторон, тайны, увидавшие свет Божий при новом порядке вещей, — всё это не просто ‘д о г о в а р и в а е т’, а криком кричит, чётко выявляя, кто стоял во главе многомиллионного задавленного народа! Что творилось там, на верхах власти, скрываясь в тени трона, путаясь в складках царской горностаевой мантии…
Если в последние дни романовского засилья даже истинные бюрократы самодержавия, мало-мальски уважающие себя, не могли оставаться безучастными к деяниям шайки, составляющей ‘царский кабинет министров’, то каково было народу?
И последней каплей, переполнившей чашу долготерпения народного, несомненно, явились Распутин и его ставленники, пригревшиеся под крылом у Алисы Гессенской…
Отношению ‘старца’-хлыста к ней или, вернее, взаимоотношениям между всероссийской императрицей и сибирским хитрым варнаком-конокрадом, ставшим вершителем судеб русской земли, всему этому кошмарному, пугающему месиву грязи, мистики и садизма посвящена мною особая книга, выходящая вслед за настоящим томом под заглавием ‘Р а с п у т и н у т р о н а’.
Но и сейчас необходимо коснуться вопроса: каким образом этот ‘старец’ мог проводить в министры лиц, ему угодных? И кого же сажал он на эти тёплые места, пользуясь своей позорной, но большой и очевидной силой?
Аликс, как звал Николай свою жену, Анна Вырубова, Григорий Ефимыч Новых — вот та троица, Священное ‘Тримурти’, которое вершило, как оказалось, судьбы русского царства, вертя, как куклу, последнего Николая, ‘милостию Божиею’ императора всея Руси.
Но и сами эти ‘божки’ были игрушкой в других, более заурядных и совсем уже грязных руках, покрытых потом разврата, пылью золота, полученного за продажу родного народа и своей отчизны.
Если можно ещё объяснить влечением крови, родственными чувствами явные попытки Алисы Гессенской работать на пользу врагов России, тевтонов, то нет никакого оправдания и объяснения для её пособников, русских по крови, но действовавших предательски, во вред истерзанной, замученной, истекающей кровью родине…
Связь между царским дворцом и предателями установлена была уже давно.
Стоит вспомнить хотя бы речь Мясоедова перед казнью…
Военно-полевой суд заседал всего около двух часов, Мясоедову были предъявлены обвинительные материалы. Данные, добытые следственной властью, носили настолько уличающий характер, что даже закоренелому преступнику не пришло бы на ум оправдываться.
Надо отдать справедливость Мясоедову, он по пунктам подтверждал предъявленные ему обвинения, больше того: Мясоедов надменно и резко соглашался: ‘Да, виноват’.
— Что же вы можете сказать в своё оправдание? — спросил его председательствующий.
— По существу ничего не могу ответить.
Затем, подняв глаза обведя всех присутствующих взором, Мясоедов громким и внятным голосом заявил:
— В чём, собственно, вы меня обвиняете? Я состоял шпионом в пользу Германии. Организовал целые сети шпионажа, добывал всякие материалы военно-секретного характера в пользу Германии. И делал я это сознательно. Почему я это делал сознательно, для меня ясно, а для вас неясно. Я сознаю, что в ближайшее время Россия будет омрачена грозными призраками революции. Гидра революции уже проникла и в армию. Германия же — оплот монархизма. Я люблю своего царя и предан ему, и вот, опасаясь, что император Николай может лишиться трона, я стремился, чтобы Германия одержала победу, и, таким образом, могущественный монарх император Вильгельм сумеет оказать должную, необходимую поддержку императору Николаю. Революция, несомненно, будет подавлена. Я больше всего опасался победы России, ибо от победы зависела бы судьба её монарха. Несомненно, в случае победы монархическая Россия превратилась бы в республику. Этому я не мог сочувствовать.
Закончив свою защитительную речь, Мясоедов заметил на лице судей улыбку.
— Ну и царские слуги, — проговорил Мясоедов и добавил, что ничем не имеет дополнить всё им сказанное.
Приговор был вынесен. Через 24 часа приговор вошёл в законную силу. Окончательная конфирмация приговора была предоставлена Николаю Николаевичу.
В пятом часу утра недалеко от Ставки, вернее, от места нахождения вагонов Николая Николаевича, выстроились воинские части. Здесь были представители всех родов войск. Воинские части образовали собою каре, внутри которого возвышался эшафот. Перед совершением казни воинским чинам была разъяснена роль полковника Мясоедова, было указано на тяжесть его преступления.
В шестом часу утра привели Мясоедова. Когда палач подвёл его к эшафоту, он замедлился. Блуждающие глаза Мясоедова остановились на палаче, и он заявил: ‘Не пойду дальше, хочу ещё жить’. Палач схватил его за руку и хотел накинуть на его шею верёвку. Мясоедов, обладавший большой физической силой, оттолкнул палача. Последний упал, но затем, поднявшись, вступил в борьбу с Мясоедовым. Мясоедов упирался. Палач ничего не мог с ним сделать. На помощь ему был вызван один из рабочих железнодорожных мастерских. Мясоедова связали, втолкнули на эшафот.
Стиснув зубы, он дал возможность надеть петлю… Через несколько минут посиневший труп упал в сугробы снега. Военные врачи констатировали смерть… Был составлен соответствующий акт. Мясоедова завернули в брезент и положили на дроги. Труп был вывезен за город и предан земле. Воинские части немедленно разошлись на работы…
И только через несколько дней население Барановичей узнало о казни Мясоедова.
В следующей главе мы увидим, читатель, как легко подписывал Николай Последний смертные приговоры.
Но мне думается: если бы приговор изменнику, изобличённому военному шпиону Мясоедову, попал на подпись не Николаю Николаевичу, а… Николаю Александровичу, полковник-предатель, бросивший на жертву врагам двести тысяч русских солдат в Восточной Пруссии, был бы помилован Романовым… И до сих пор проживал бы где-нибудь в тиши…
На это, конечно, рассчитывал и Мясоедов, так бесстыдно открывший карты своей ‘преданности царизму’…
Может быть, и Николай Николаевич знал, что Мясоедов говорит правду… Что недаром он был так близок к другому, ещё более крупному предателю, Сухомлинову, состоявшему под особым покровительством русской императрицы.
Но… великий князь, даже не будучи особенным патриотом, даже понимая, что речи Мясоедова правильны, решил, пожалуй, что таких ‘преданных’, но неловких пособников и ‘друзей династии’ лучше устранить с пути, и подписал роковую бумагу.
Мясоедова не стало. Остался Сухомлинов. Потом явился Штюрмер, поставивший вопрос о ‘сепаратном мире’ на прочную почву… Народился типичнейший ‘последний защитник’ последнего Романова, министр-пулемётчик А. Д. Протопопов…
Стоит проследить, как вырос и распустился махровым цветом этот паразит самодержавия на злачной романовской ниве, и станет понятно многое, вплоть до того ‘чуда’, каким в глазах целого мира явилась Великая бескровная русская революция.
И попутно станет ясно, насколько все эти Мясоедовы, Сухомлиновы, Штюрмеры, Щегловитовы, Манасевичи-Мануйловы с их п а т р о н о м, Григорием Распутиным, сходны друг с другом, несмотря на всё различие происхождений, воспитания, даже расы… Все они готовы были подписаться под речами Мясоедова!
В письме великого князя Николая Михайловича определённо сказано: ‘С тех пор, как во всех слоях общества стало известно, кто влияет у Тебя на выбор министров, т. е. о вмешательстве Распутина и других, ему подобных, лиц, о вмешательстве Твоей жены во все важнейшие дела, — дольше так управлять Россией немыслимо!’
И сам Распутин не скрывал своей силы и авторитета у п а п а н и и у м а м а н и, как он называл царя и царицу даже в письмах и телеграммах.
Когда тот же Николай Михайлович заметил царю: ‘Знаешь ли, что Протопопова тебе подсунули немецкие агенты? У Бадмаева его познакомили с Распутиным, а тот провёл этого хитреца в министры’, — Николай двусмысленно ответил: ‘Знаю… я это слышал’, не желая выразиться ясно: верит ли он сообщению брата или считает всё досужим вымыслом ‘врагов’ Распутина, ‘простого честного сибирского мужика’, как отзывался о ‘старце’ государь…
Немудрено, что этот ‘мужичок’ во время спиритических сеансов, приходя в экстаз, решался прорицать о будущем премьере, восклицая:
— В сей нощи видение сонное мне было… Явился святитель Серафим Саровский, указуя на Лександра Митрича, и изрёк: ‘Сей с усами белыми… с усами белыми спасёт!.. Мудрый он, ой мудрый!..’.
Эти выходки изувера-пройдохи влияли на душу и сознание Николая, в последнее время, если верить словам Ф. Ф. Сумарокова-Эльстона, почти доведённого до полной прострации теми ‘тайными средствами’, какие готовил для царя тибетский пройдоха Бадмаев.
Вот что сказал молодой князь сотруднику ‘Биржевых ведомостей’:
— Я отрицаю, что бывший царь злоупотреблял спиртными напитками, но его спаивали более сильной отравой. Мне лично пришлось слышать в одном из распутинских кружков о том, что приближённые делали специально сильный настой из тибетских трав и этим настоем спаивали Царя.
После этого царь впадал в меланхолию, чувствительность атрофировалась, он становился безразличным, был молчалив и таким образом лишался возможности реагировать на заявления и указания приближённых.
И в этот момент царедворцы-преступники пользовались слабостью бывшего царя для осуществления своих злых подлых дел. Кто знал бывшего царя в течение последних нескольких лет, тот может сказать, что за последние годы он пережил большую эволюцию и стал буквально неузнаваем.
При этом нельзя отрицать, что роковую роль в жизни династии сыграла бывшая государыня, которая верила в чудеса Григория Распутина, и для него и его приближённых она жертвовала народным благом и народными интересами.
Как было сказано выше, Алиса Гессенская не считала, что она жертвует чем-либо, принося вред России. Немка по духу, не только по крови, она поступала вполне последовательно со своей точки зрения… И Протопопов, попавший в министры её волей, пел в тон высокой покровительнице.
Сначала, как сообщают люди, близкие к царской семье, Николай относился холодно, недоверчиво к Протопопову, не имевшему связей в том кругу, откуда обычно брал себе министров царь…
Но постепенно, при помощи внушений Распутина и собственной ловкости, Протопопов занял положение настолько прочное, что перестал бояться кого-либо, включая и самого Николая.
Стоит вспомнить, как умел этот старый политикан втереться в доверие к своим сотоварищам по Государственной думе, как он там, в среде деловых, мыслящих людей, сумел возвыситься до положения почётного и важного в качестве члена президиума…
И тогда станет понятнее, как мог этот политический шулер овладеть волей Николая.
Но едва проныра почуял, что стоит твёрдыми ногами, — маска спала с его лисьего лица.
Вот знаменитое свидание с агентом Вильгельма в Стокгольме… Вот подготовка к ‘усмирению революции снизу’ после того, как он же сослал во все концы России виновников смерти друга-патрона своего, Григория Распутина…
Сотрудник одной газеты, некто Я. Я. Наумов, ещё задолго до революции беседовал с всесильным ‘премьером’ о вопросах дня, и вот что говорил ему Протопопов:
— Распутин — это был здоровый мужицкий ум… приносивший немало пользы тем, кто с ним советовался, равно как мне и государю. Он был вполне бескорыстен (!!! — Л. Ж .) — После него осталось 3 000 денег, домик в Тобольской губернии. Но окружали его мошенники, которые его эксплуатировали.
В этой тираде что ни слово, то ложь.
После Распутина осталось до миллиона наличными и большие участки земли… Если его окружали мошенники, то немудрено, что ‘здоровый мужицкий ум’ старца допускал такую банду орудовать вокруг себя, — львиная доля барышей доставалась ему, ‘бескорыстному’ царскому советнику.
Дальше, коснувшись общественных волнений, Протопопов ещё наглее объявил:
— Я не склонен придавать серьёзное значение будированию верхних слоёв, вплоть до всех великих князей включительно. Представители этих кругов не такие люди, чтобы они могли что-нибудь сделать. Впрочем, некоторые меры уже приняты, а если понадобится, будет сделано то, что нужно.
— А оппозиция Государственного совета?
— Это вещь несерьёзная. Против неё ничего не стоит принять кое-какие средства: одним — пригрозить, другим — кинуть подачку, и оппозиция исчезнет. На то, что происходит сейчас в общественных кругах, я смотрю очень серьёзно. И мною послано распоряжение московскому градоначальнику не допускать в Москве никаких собраний. В моём распоряжении имеются данные, свидетельствующие о симптомах приближающейся революции. Вот документ. Это резолюция участников военно-промышленного комитета под председательством Коновалова, в которой предлагается перейти от слов к делу. Очень вероятно, что близко время, когда начнётся террор.
— Но как же намерены вы реагировать на это начало революции? Неужели вы не сделаете попыток хотя бы отдалить срок? Неужели не будут сделаны шаги в сторону сближения с Государственной думой?
— Государственной думою руководит Милюков. Я не настолько наивен, чтобы не понять, что думские пожелания ‘министерства доверия’ скрывают за собой вымогательство ответственного министерства. Это прямой путь к повторению того, что было во Франции в 1789 году до proces de la reine включительно.
— Но ведь за Государственной думою стоит всё русское общество — общеземский союз, союз городов и т. д.
— Это не общественность, а лжеобщественность. Я сам старый земец и потому хорошо понимаю и вижу, какие элементы объединились в этих союзах. Разве эта лжеобщественность может претендовать на власть? Она хочет только помешать правительству (! — Л. Ж. ) выиграть войну в то время, как до её конца осталось только четыре месяца. Я знаю это, так как имею точные сведения о внутреннем положении Германии.
— Уверены ли вы, объявляя войну всей стране, что выйдете победителем?
— О, я не остановлюсь ни перед чем. Господа журналисты могут сравнивать меня с Плеве — я в первую же очередь начну высылать их целыми вагонами из столицы. Но я задушу революцию какой бы то ни было ценою! Я добродушен. Но я могу быть и свиреп и беспощаден!
Что эти слова не были простою угрозой, доказывав следующая ‘срочная телеграмма’, которая была отправлен Протопоповым в Ставку на имя одного из наперсников царя, перед московскими съездами 8-9 декабря 1916 года:
‘Царская Ставка, Свиты генералу Воейкову
По соглашению с председателем Совета министров было признано необходимым мне просить генерала Мрозовского не разрешать целого ряда съездов, назначенных в Москве на 8-е и 9-е декабря и имевших целью объединить политическое боевое настроение в некоторых слоях столицы путём оглашения на съездах заранее заготовленных резких резолюций.
Съезды не были разрешены, и протесты на их запрещение от земств и городов, заслушанные в Совете министров, были оставлены Советом без удовлетворения. Как последствия неподчинения съездов объявленному распоряжению Мрозовского явились неизбежное введение на собрания чинов полиции и недопущение самовольных сборищ, а отсюда буря лжеобщественного негодования. Сегодня в думе предполагается внесение по этому делу ряда запросов, оглашение возмутительных резолюций, которые могут волновать элементы, пропитанные смутой, и переброситься далеко за Таврический дворец.
Готовится дерзновенный натиск на священные прерогативы монархической власти, попирая основные законы. Ввиду изложенного я признал необходимым, чтобы сегодняшнее заседание Государственной думы было закрытым для публики и печати.
…Я послал соответствующее требование Родзянко лично, но считаю своим долгом предусмотреть могущие произойти дальнейшие осложнения. Ввиду изложенного долгом совести почитаю просить вас доложить его величеству о том, что, в случае дальнейших осложнений, представляется необходимым высочайший указ о перерыве занятий Государственной думы, полагал бы до 1 февраля.
Ввиду исключительной остроты минуты очень прошу не отказать доложить это дело в порядке спешности. На успех твёрдых и спокойных мер в эту минуту верноподданнически надеюсь и верую в помощь Божью.

Протопопов’.

Конечно, Николай всегда готов был пойти навстречу мудрым политическим советам Протопопова, который в России решился разыграть герцога Альбу, чтобы оправдать свои слова о собственной непреклонности и жестокости…
Но налицо был ещё один, более жгучий вопрос: со всех сторон шли донесения о готовящемся народном волнении.
Как теперь выяснилось из секретной переписки бывшего министра с бывшей царицей, Алисой Гессенской, эти волнения были вызваны умышленно старою властью.
Россия могла ‘заключить сепаратный мир с врагами, если бы в столице вспыхнул мятеж’… И эту ‘благовидную’ причину для чёрной измены общему делу старался создать предатель-министр всеми мерами: подвоз припасов умышленно нарушался, мародёрам дана была возможность грабить население…
Но всё-таки надо было вести игру осторожно, чтобы не выдать себя и перед страной, и перед… тем же Николаем.
Хотя он и понимал, что Вильгельм, враг России, не является ‘врагом Романовых’, как стояло в письме, переданном царю Васильчиковой, как твердили ему все окружающие, но всё же заняться открыто провокацией было опасно.
Наконец, на очереди стоял и такой вопрос: ну, вспыхнет волнение… Начнём переговоры о мире с ‘нашими друзьями’, с врагами России… Однако народ надо будет привести в покорность… Как это сделать?
И вот тут-то ставленник Распутина выявил себя во всю величину.
Когда стало известно, что всё рабочее население Петрограда готовится к выступлению, что Государственная дума решилась тоже резко поднять голос протеста, в Царском Селе было созвано особое совещание по этому жгучему вопросу.
Председательствовал сам государь.
В совещании участвовали князь Голицын, Воейков, Нилов, Протопопов и другие члены кабинета, приглашён был и Штюрмер.
На обсуждение был поставлен вопрос о необходимости дать некоторые уступки Государственной думе. Большинство участников совещания признавало, что начавшееся движение может захватить войска, почему следовало бы в целях успокоения Государственной думы согласиться на осуществление минимума тех свобод, которые возвещены манифестом 17 октября.
— Ну что ж, — сказал Николай. — Это, пожалуй, возможно.
Таким образом, вопрос, казалось, был предрешён. Мало того, был уже заготовлен и соответствующий акт, в котором, однако, не говорилось об ответственном министерстве, но предлагалось назначение в состав кабинета видных общественных деятелей из состава Государственного совета. Против этого, однако, восстал Протопопов:
— Ничего угрожающего в данном движении нет и быть не может, — заявил он. — Петроград мутят какие-нибудь двести — триста человек. Их необходимо уничтожить.
Протопопов настаивал на предоставлении в его распоряжение кредита в триста пятьдесят-четыреста тысяч рублей ‘для подавления революции в самом зародыше’.
— У меня имеется верный план для борьбы с гидрой революции. Эта сумма необходима для того, чтобы петроградских городовых можно было обучить стрельбе из пулемётов. Тогда правительство может вполне спокойно покончить с движением. Кучка людей, желающих перемены, будет просто расстреляна из пулемётов, и таким путём всякая опасность минует.
Николай, почти уже согласившийся на подтверждение конституции 1905 года, неожиданно переменил своё решение и тут же заявил:
— Если вы убеждены в этом, то выполните свою программу.
Протопопову были отпущены триста пятьдесят тысяч рублей из десятимиллионного фонда.
Всем полицейским от имени Протопопова особым секретным циркуляром было объявлено, что за каждый день обстрела с крыш ‘уличной сволочи’, как выражался диктатор, будет выдаваться по семьдесят пять рублей. В случае если они ‘продержатся’ на крышах в течение недели, получат особое единовременное пособие в очень крупном размере, а семьям, в случае гибели городового, будет даваться пенсия в три с половиной тысячи рублей.
Высшим чинам полиции министры сулили золотые горы.
Наёмные палачи, ‘фараоны’ и охранники по мере сил старались добросовестно выполнить работу… Тысячи трупов пали от предательских пуль, от залпов, которыми поливали народ пулемёты, спрятанные на чердаках и на колокольнях церквей…
Но расчёты распутинского ставленника не оправдались: народ победил…
Теперь надо вернуться к вдохновителю министра-палача — к Распутину, который ещё до переворота пал от пули заговорщиков из царской семьи, поддержанных, по слухам, и пресловутым В. Пуришкевичем…
Вот что говорил о смерти своего покровителя сам Протопопов в беседе с тем же журналистом Я. Я. Наумовым:
— Это было не простое убийство — это итальянская мафия, в которой участвовали озлобленные люди, превратившие убийство в пытку. Распутина живьём топили в реке. Его ранили — я не знаю подлинно, как происходило дело во дворце Юсупова, а затем связанного по рукам и ногам, бившегося, в автомобиле везли через весь город, чтобы оросить в прорубь. Шарлотта Корде нанесла сразу свой удар — это было политическое убийство. Здесь же какое-то мрачное дело мщения, какая-то мафия в полном смысле слова…
Как мы уже знаем, великий князь Дмитрий Павлович и Ф. Ф. Сумароков-Эльстон, обвиняемые в этом деле, были высланы из столицы.
Третий участник, В. Пуришкевич, поспешил удалиться сам ‘за пределы досягаемости’, уехал в армию, на фронт где его не смели тронуть даже агенты Протопопова, где были бессильны даже приказы Николая.
Царь ограничился тем, что постарался оказать всякое внимание останкам ‘стойкого старца’, неутомимого хлыста выразил полное сочувствие неутешному горю своей супруги, совершенно забывшей о том, что надо хотя бы соблюсти приличие перед взрослыми дочерьми.
Правда, Алиса пыталась мистическим образом оправдать своё отчаяние.
Она напоминала всем, что ‘духи’ не раз при помощи различных медиумов вещали:
— Пока будет жив Григорий Ефимович, пока он вблизи царской семьи, династия обеспечена от всяких бед. А не станет его — и для царства, и для дома Романовых придут чёрные дни.
— Мы погибли теперь без Григория Ефимовича! — твердила истерически Алиса.
Хмурился и Николай. Он тоже не знал: верить ли спиритам и медиумам или не верить.
Царь слишком привык при жизни Григория Ефимыча делать самые важные шаги по указке этого пройдохи.
Доказательством могут служить, например, телеграммы, какие посылал в Царское Село Распутин из Сибири, когда уезжал туда на побывку домой.
Хотя эти документы приведены в книге бывшего инока Илиодора (Труфанова), заклятого врага Распутина, но слог телеграмм настолько близок к подлинному языку ‘старца’, что внушает доверие к содержанию ‘рескриптов’ чудодея-варнака, получившего право в своих писаниях величать ‘папой’ и ‘мамой’ императора и императрицу всероссийских.
‘Миленькаи папа и мама! Вот бес то силу берёт окаянный. А Дума ему служит, там много люцинеров и жидов. А им что? Скорее бы Божьяго Помазаннека долой. И Гучков господин их прихвост, — клевещет, смуту делает. Папа. Дума твоя, что хошь, то и делай. Какеи там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи: Не какех запросов не надо. Григорий’.
Как известно, запросы были сняты с очереди и погребены Самое имя Распутина тщательно вытравлялось Адабашем из думских отчётов. Существует только Г. Новых…
‘Ошибки надо исправлять, и милость Божья будет. Граф Татищев из-за бунтовщиков был опечален. Теперь надо его ласкать. Дать ему место повыше. Я и сам преж на него, а не надо’.
И Татищев оказался у власти.
‘Забот много, а успеху нет. Думка кого послать в Сибирь. А он под рукою. Владыку Варнаву, друга и защитника. Его сюда надо. Он усердно старается. Григорий’.
После этой телеграммы огородник Варнава попадал на кафедру славных тобольских святителей.
‘Кого послать на Кавказ, покою вам нет. А вот дорогой епископ Тобольский, Алексей хоть куда. Ему и место на Кавказе. Пошлите его. Это я очень желаю. Он меня ласкает. Понимает подвиг. Честь ему нужно оказать. Верный везде верный. А на Кавказе он будет нашим другом’.
Немедленно Алексей был назначен в Грузию экзархом.
‘Много шуму, много спору, а всё одна суета. Кого послать на Москву. Антонея не надо, он лукав. Да молод. Зависть пойдёт и злоба. А бесам того и надо. Вот кого: подвижника алтайского Макария, мово друга. Божий старец. Его надо. Да. Григорий’.
На удивление миру единственный архиерей, не имевший высшего духовного образования, дряхлый Макарий воссел на митрополию, где некогда сиял Филарет.
‘Папа мои мияеньки и мама! О как многое множество жалоб на Макария. А что бесам надо. Все на наших друзей идут. А вы не строго поступайте. Надо его ласкать, он сделал много, на него клевещит жиды. Защита ему нужна. Видел его. Жалко’.
И Макарий крепко сидел на своей кафедре.
‘Вот Илиодорушка-то маленько испортился. Не слушается. Погодите ему митру. Пусть так будет, а там видно. Он ничего, да Гермогена слушает. Епископ Феофан послушался и запутался’.
После этого Илиодор изгнан из Царицына, а Гермоген из Саратова.
‘Миленькие папа и мама! Бунтовщика Бог с неба свалил. И Илиодора нужно в темницу. Пускай там подумает, как идти против Божьяго помазаннека. Прежде убивали, а теперь хорошо проучить темницею. Никакой ему ласки приказать Владимирскому епископу. Григорий’.
И к владимирскому Николаю (Налимову) под начало попал Илиодор.
‘Шума то сколько, вода утечёт и нет. А вы пошто смущаетесь. Это всё тает. Полают, да отстанут. Цари выше всего. Так и будьте. Утешенье от Бога, а от беса горе. А Бог бесов сильнее. Саблер и Даманский всё сделают. Да! Григорий’.
Сейчас же у Саблера и Даманского оказались ключи церкви.
Распутину посылались на предварительный просмотр даже манифесты накануне их опубликования. Увидав один из них у Гришки, Илиодор спросил:
— Каким образом манифест попал к тебе?
Распутин ответил:
— Да это мама прислала мне проверить, хорошо ли написан или нет, прислали одобрить, и я одобрил, тогда они его обнародовали. Вообще они всегда обращаются в таких случаях ко мне за советом.
Распутин под пьяную руку не стеснялся сообщать, как он проводит время в ‘царских дворцах’.
— Когда бываю у царей, я целые дни провожу в спальне у царицы… Целую её, она ко мне прижимается, кладёт на плечи мне голову, я её ношу по спальне на руках, как малое дитя. Это ей нравится. Так я делаю часто, часто. Так же часто бываю в спальнях детей. Благословляю их на сон, учу молиться, пою с ними гимн… Однажды запели, девочки хорошо пели, а Алёшка не умел да брал-брал не в тон, да как заорёт на все комнаты, аж царица прибежала и его упокоила. С детьми я часто шучу. Было раз так. Девочки ели мне на спину верхом, Алексей забрался на шею мне, я начал возить их по детской комнате. Долго возил, а они смеялись. Потом слезли, а наследник и говорит: ‘Ты прости нас, Григорий, мы знаем, что — священный и так на тебе ездить нельзя. Но это мы шутили’.
Николай оставался верен своему оракулу и по его смерти…
Вот как очевидцы описывают жуткий, таинственный миг, когда в землю было опущено застывшее скорченное тело ‘старца’, добытое из-под льда.
Автомобиль, на котором везли тело Распутина, остановился в Царском Селе, у лазарета имени А. А. Вырубовой, под No 79. За этим автомобилем следовал другой. Когда моторы остановились у лазарета, в окнах здания замелькали огоньки и на улицу выскочил солдат, поминутно озиравшийся во все стороны.
— Не сюда, везите на постройку… — прошептал он и тотчас же скрылся за дверьми.
Этот солдат, старший унтер-офицер одного из квартирующих в Царском полков, до сих пор не может без содрогания вспомнить позорную ночь. Всем стоявшим в эту ночь в Царском Селе на карауле был отдан строжайший приказ молчать обо всём виденном и слышанном и не рассказывать ничего даже своим жёнам. Вообще лицам, имевшим какое бы то ни было соприкосновение с Распутиным после его смерти, был внушён такой страх, что почти ни от кого ни в первые дни после убийства, ни позднее ничего нельзя было узнать. До самых последних дней люди, причастные к этому делу, хранили свою тайну, и только революция дала возможность прочитать эту тёмную страницу двора Романовых.
Процессия прибыла в Александровский парк к месту, где была приготовлена могила, в 3 часа 15 минут ночи. Могилу рыли солдаты воздушной обороны Царского Села под командой полковника Мальцева, по словам которого, ‘яма’ предназначалась для свалки мусора. Принятые предосторожности и тайна, которой обставлялась вся эта работа, навели солдат на мысль, что это не яма для мусора, а могила для Распутина, об убийстве которого в Царском Селе было уже известно. Один молоденький солдатик даже просил Мальцева: ‘А почему, ваше высокоблагородие, она мелкая и уж очень на могилу походит?’. Последовал грозный окрик: ‘Держи язык за зубами, не твоего дурацкого ума это дело’.
За три часа до приезда похоронной процессии, в двенадцать часов ночи, духовник Николая и Александры Романовых отец Александр (Васильев) позвонил ктитору Фёдоровского собора полковнику Ломану по телефону и предупредил, что он рано утром заедет в собор за облачением и кадилом. Ломан, знавший о том, что в парке копается ‘яма’, догадался, что предстоят похороны, тем более что и отец Александр не скрывал от него, сказав ему: ‘Я буду служить панихиду по приказанию государыни’…
Сопровождавшие процессию четверо полицейских, шофёр и Лапшинская торопливо сняли гроб с автомобиля и молча опустили его на верёвках в могилу.
— В полчаса девятого назначено, — прошептал Лапшинской на ухо полковник и направился к убежищу, поставить у могилы часового. Могила осталась открытой.
Всё это было проделано тихо и быстро.
В 8 часов 30 минут утра к могиле подошёл пропущенный дежурными сыщиками отец Александр, а через десять минут со стороны дворца подошла с обеими своими сёстрами Вырубова. Секретарша Распутина Лапшинская прибыла к могиле раньше всех.
В 8 часов 45 минут утра быстрыми, неровными шагами подошёл к месту погребения Николай Романов в сопровождении жены Алисы и дочерей, Татьяны и Ольги. Алексея как на погребении, так и на всех последующих панихидах никто не видал. Николай с семьёй прибыл к месту без конвоя, даже без провожатых.
Панихида длилась не более пятнадцати минут. Николай с женой и обеими дочерьми поклонился праху Распутина, и скоро они ушли.
В это утро по приказанию Мальцева охрана с могилы была снята, так как были получены сведения, что событие прошедшей ночи ничьего внимания не привлекло. Сняты были также и сыщики, бессмысленно в течение двенадцати часов дежурившие около Серафимовского убежища и новой постройки. На другой же день охрана могилы была поручена сторожу новой постройки. Но как жестоко пришлось разочароваться полковнику Мальцеву, поверившему в секретность погребения.
Утром 22 декабря сторож, подойдя к могиле, увидел, кто-то на ней совершил непристойность. Немедленно узнали об этом и Алиса, и Вырубова, и Лапшинская. Гневу их не было конца. Но виновника найти было трудно. Со следующей ночи на могилу уже был поставлен часовой из Сводного полка. С 22 декабря и до последних дней Алиса Гессенская часто посещала могилу, почти всегда одна.
27 декабря, на девятый день смерти Распутина, на его могиле была отслужена панихида.
21 января на могиле была опять отслужена панихида, на панихиде были: Штюрмер, митрополит Питирим, все Вырубовы, Протопопов, все Головины, Александра Фёдоровна с Татьяной и Ольгой и многие другие сановники двора.
Так шло дело до 2 марта, когда с Николая упала его корона… а тело ‘старца’-чудодея было вырыто из могилы и сожжено затем на ‘распутье двух дорог’, как триста лет назад сожжено было тело другого загадочного искателя приключений, тоже Григория, названного Отрепьевым, но величавшего себя царём Димитрием всея Руси…
Гроб с останками хлыста-чудотворца на автомобиле был доставлен к деревне Гражданка, между Лесным и Пискарёвкой, и здесь тело сожжено… вместе с гробом, металл которого расплавился в пламени костра… Николай, уже сидя под караулом в Александровском дворце, прочёл о сожжении своего бывшего оракула и на мгновение задумался…
Его лицо, неподвижное, с застывшей улыбкой на губах, побледнело и стало совсем старым, растерянным и жалким…
Он понял в этот миг, какую роковую роль в падении дома Романовых сыграл убитый ‘старец’ из хлыстов…

II. Николай, ‘охранка’ и палачи

На первый взгляд может показаться странным одно обстоятельство, которое так чётко выясняется из всего изложенного на страницах этой книги.
Если Николай нередко уступал законные свои ‘близким’ лицам из придворной клики, обступившей его тесным кольцом… Если он так часто ограничивался тем, что повторял слова, нашёптанные ему если не Победоносцевым или Дубровиным, то его ‘любящей супругой’ и ставленниками ‘немецкой шайки’ от Штюрмера, Сухомлинова и до презренного Протопопова включительно… Если, как всем казалось, собственной воли и мыслей он не имел… Почему не поддавался он более благоразумным советам своих же родичей, великих князей, звавших сделать уступки?.. Отчего не слушал внушений старухи матери? Зачем так упорно, всеми средствами боролся с натиском общественного мнения, с волей Государственной думы, с ярко выраженными стремлениями к обновлению строя, с которыми, в конце концов, выступил даже Государственный совет?.. Отчего не влияли на царя даже ужасы пережитой им двенадцать лет назад революции 1905 года?..
Вот что записал в своём дневнике об этих грозных для династии днях покойный Константин Константинович:
‘Открытие первой Государственной думы считалось последним актом революции. С часу на час ожидали, что Таврический дворец объявит себя Учредительным собранием, а войска — свободными от присяги. Покойный Алексей Александрович всё своё состояние в шесть миллионов перевёл за границу. Сергей Михайлович держал день и ночь наготове лошадей, в продолжение месяца спал всегда одетым, все представлявшиеся царю депутации предварительно обыскивались. Паника дошла до последних пределов’.
Николай боялся выходить за ворота дворца в Петергофский парк, в его кабинете и спальнях были устроены секретные двери в тайные лабиринты-проходы к казармам охраны.
А миноносец друга-кайзера, ‘Г-110’, день и ночь под парами, стоял наготове у дворца, чтобы в случае необходимости умчать русского царя ‘за пределы досягаемости’ гнева его верноподданных…
Десятого мая 1906 года все находившиеся в Петербурге члены императорской фамилии среди ночи были вызваны в Петергоф.
К концу заседания весь в пыли вошёл в комнату Михаил Александрович. Он говорил о необходимости уступить.
— Чему и ради чего уступить? — спросил царь.
— Государственной думе и Муромцеву, ради династии, — ответил Михаил.
‘Никогда, — пишет Константин Константинович, — я не видел государя столь возбуждённым. Он упрекал брата в слабости, стучал по столу и кончил клятвой скорее умереть, чем отказаться от права выбирать и назначать министров’. С этого момента между братьями выросла стена, Николай опасался, боялся, что жизни наследника, хилого ребёнка Алексея грозит опасность со стороны родного дяди. Ни тогда, ни после Николай на уступки не пошёл. Почему?
Это, может быть, станет понятным, если мы познакомимся, вернее, припомним некоторые яркие черты царя, обрисованные в различных откровениях, какими наполняют сейчас печать лица, некогда имевшие случай ближе наблюдать и чаще сталкиваться с повелителем огромной империи.
Доктор Мундт, психиатр, врач королевы шведской, имевший случай при встречах наблюдать за Николаем II, коротко и ясно подвёл итоги своим впечатлениям.
— Ваш император, — сказал Мундт одному русскому сановнику, — он прежде всего типичнейший буржуа, ‘обыватель’. Он — всё что вам угодно: рантье, купец, чиновник… только не повелитель, не государь милостью Божией или народа! Типичнейший буржуа!
Французский врач, хирург, вместе с лазаретом попавший в плен к германцам и перед самой революцией возвращённый оттуда, был призван в Царское Село.
Узнав из его рассказов, как плохо теперь живётся самим немцам, не говоря уже о несчастных русских пленниках, император развеселился, пришёл в шутливое настроение и, указывая на груды печенья, на тяжёлую золотую сахарницу, сверкающую под лучами электричества на белоснежной скатерти, весело улыбаясь, проговорил:
— Как видите, у нас, в России, ещё всего достаточно! Мы пьём чай с булками… и даже с сахаром!..
Француза так покоробило от сытой шутки царя, что он не нашёл на неё ответа…
Несколько новых ярких штрихов к портрету царя дала исполнительница народных русских песен Н. Плевицкая. Угрюмый, молчаливый, необщительный Николай, бывающий своих ‘императорских’ театрах, обнаружил явное пристрастие к песням Плевицкой, если не к личности самой певицы.
В области его личных увлечений преобладали, как мы знаем, балетные звёзды и звёздочки, испытанные на пуантах… вроде Лабунской, Кшесинской и других…
Плевицкую Николай отличал как артистку. Так по крайней мере заявляет она сама.
Излюбленным его номером была песенка о ‘доле ямщика-бедняка’, о том, как он тосковал по милой… Как
Из глаз его скатилась
На грудь жемчужная слеза.
Этот номер, трогавший в концертах ожиревших старых кокеток, полинялых светских и полусветских львов, юных хлыщей, приводил в волнение и Николая Романова.
Так казалось Плевицкой.
Но предоставим слово ей самой, и тут же вскроется уже совсем новая чёрточка императора.
— Он был всегда такой добрый и простой на вид! — сообщает артистка. — Такой вот, как и все остальные мои знакомые… Ничем не похож на царя.
Сидит и слушает. И потом горячо-горячо жмёт руку и благодарит за доставленное ему удовольствие. И видно было, что песни мои ему очень нравятся, что он понимает их, что они его трогают до глубины души…
— Ну а потом что же? Говорил он с вами по поводу этих песен, высказывал свои мысли?..
— О, нет, нет. Он был очень корректен, очень корректен. Всегда благодарил. Много благодарил, но чтобы поговорить или, Боже упаси, чего-нибудь лишнего сказать — нет, нет… Больше молчал и приветливо улыбался.
И тут же этот маленький человек, не высказывавшийся никому и никогда откровенно, уходил в соседнюю комнату и делал выговор генералу Казбеку за ‘неумелое’ усмирение:
— Надо было пострелять, генерал, надо было пострелять.
Это подлинные слова его.
— Весёлую компанию очень любил, — рассказывает Плевицкая. — И пил много. Но что удивительно — никогда не пьянел. Пьёт, нисколько от других не отставая, а хоть бы в одном глазу. Хохочет только. Причём сидит на одном месте, не вставая. Сидит и хохочет. Публика уже подвыпила, артисты — мастера на все руки — рассказывают анекдоты, а он сидит и хохочет. Весёлый человек. Любил анекдоты. Особенно еврейские. Или анекдоты про какое-нибудь глупое положение какого-нибудь глупого начальства. Хохочет до упаду. Прямо заразительно хохочет. Но видно, что трезвый лишнего слова не проронит. Не только что лишнего, но и вообще слов понапрасну не расточает.
Публика веселится и думает: ‘Какой он хороший’. Я сама часто забывалась и говорила с ним вот так же, как с вами разговариваю. Размахиваю этак руками пред самым его носом и вообще совсем забываю, что он — царь. Я ведь невоспитанная, — как бы оправдываясь, замечает певица.
Иногда придворные или другие свидетели разговоров Плевицкой с царём серьёзно указывали ей, что нужно быть осторожней.
— Да, ведь вот он какой! — задумчиво прибавляет Плевицкая.
Иногда по простоте душевной Плевицкой приходилось рассказывать царю что-нибудь из жизни мира артистического, что-нибудь будничное, то, что называется просто сплетнями. Рассказывает просто как человеку и вдруг изумлённо слышит из уст царя:
— Я это знаю уже…
Удивительная осведомлённость. Сидит в компании артистов, слушает анекдоты, хохочет вместе с ними и всё видит, всё знает, всё запоминает. А намотав на ус всё виденное и слышанное, проявляет свою самодержавную волю.
Бывший царь любил слушать, как Плевицкая пела ‘Стеньку Разина’. Иногда царь экстренно вызывал её к себе официальным путём, например, через московского генерал-губернатора в Царское Село, чтобы петь. Для этого ей приходилось откладывать назначенный в Москве концерт и немедленно ехать в Царское. И получается какой-то первобытный хаос.
Народная певица, выступления которой ожидает вся Москва, едет к царю, чтобы петь пред ним.
Ликуй, народ!.. Народная певица Плевицкая поехала к царю рассказывать ему повесть о народном герое Степане Разине, о безысходной народной нужде и о народных ‘жемчужных слезах’.
Таким наивным удивлением собеседник певицы заканчивает своё сообщение.
Но ещё больше был бы удивлён собеседник Плевицкой, если бы увидел десятки, сотни ‘дел охранного отделения’, которые попадали на стол к бывшему царю из рук Протопопова и других министров внутренних дел, верою и правдой служивших последнему Романову.
Все эти дела носят следы внимательного просмотра со стороны царя. Поля этих ‘дел’ пестрят пометками, сделанными характерным почерком Николая, напоминающим женскую, а не мужскую руку… Целые абзацы подчёркнуты его рукой и снабжены вопросительными или восклицательными знаками…
Этому занятию царь, очевидно, предавался охотно, всею душой, как и чтению копий с разных чужих писем, доставляемых Николаю не только из московского и петроградского ‘чёрных кабинетов’, но и из других таких же учреждений, существующих во всех почти главных городах России и Сибири…
Дело охраны, внутреннего и международного шпионства и провокации при последнем Романове было поставлено на ‘должную высоту’… Все донесения своих агентов царь не только прочитывал, но изучал, как и дела ‘охранки’…
И Николай ‘знал всё’!..
Знал, что на даче в Териоках, у А. Б. Петрищева, состоялось собрание комитета партии народных социалистов, в лице самого Петрищева, А. Роде с женою, профессора С. А. Венгерова, литератора Пешехонова, Мякотина, Богораза с женою, А. К. Леонтьева и неизвестной девицы… Знал, о чём шла речь на заседании этого комитета.
Охранное отделение, в просторечии ‘охранка’, это учреждение идеально работало ради интереса и пользы своего венчанного хозяина.
Вот один из обнародованных в печати ярких примеров чистоты ‘охранной работы’.
‘Депутат Н. С. Чхеидзе, собрав у себя на квартире 9-го октября минувшего года 14 человек для обмена мнениями по вопросу о текущем политическом моменте и по поводу волнений в Туркестане, вряд ли мог думать, что среди его гостей — все они люди более или менее известные — был агент охраны. Между тем подробнейший доклад об этом собрании, представленный начальником охраны генерал-майором Глобачёвым, не оставляет никаких сомнений в том, что сведения о собрании получены не из вторых рук.
У Н. С. Чхеидзе присутствовали: А. Ф. Керенский, А. В. Пешехонов, В. А. Мякотин, сотрудник ‘Летописи’ Ерманский, Б. О. Богданов, Н. Д. Соколов, В. В. Водовозов, представитель рабочей группы центрального военно-промышленного комитета Емельянов, две женщины: ‘Анна Петровна’ и ‘Александра Васильевна’ и ещё трое мужчин — один ‘сорока лет, блондин, высокого роста, с длинной бородой, спускающейся до половины груди’, другой ‘тридцати лет, бритый, низенького роста, брюнет, еврейской национальности, называвший себя народным социалистом’, и третий ‘тридцати пяти лет, среднего роста, рыжеватый брюнет (!) еврейского вида, довольно плотный, с небольшими усами’. Кого подозревать? Кого надо было бояться? Рыжеватого брюнета, блондина или?..
Кто-то из историков сказал, что к концу мрачного XIV века каждый испанец делался шпионом шпиона. Останься старый режим на двадцать лет, он неминуемо довёл бы нас и до этого.
Или ещё такой случай. В донесении от 15 октября 1915 года сообщается: ‘Член петроградской городской управы В. Н. Новиков в беседе с одним частным лицом рассказывал про ‘расхождение’ кадет следующее…’ И далее приводится такой выразительный монолог г. Новикова, что даже чувствуются интонации его, и само собою напрашивается предположение, что это ‘частное’ лицо тотчас же после беседы помчалось в охранку и под свежим впечатлением настрочило доклад, между прочим, вполне литературный, умелый и толковый.
Надо вообще заметить, что доклады писались отнюдь не канцелярским казённым стилем, обычно оставляющим после себя нечто похожее на ощущение от наждачной бумаги. В некоторых из них чувствуется темперамент писавшего, склонность к полемике, публицистический задор, мелькают даже цитаты из поэтов. Короче говоря, это были своеобразные рукописные газеты, посылавшиеся царю и нескольким избранным лицам, которым надо было знать о ‘настроениях’. Иногда эти выпускавшиеся ‘на правах рукописи’ газеты — ‘совершенно секретно’, ‘совершенно доверительно’ или просто ‘секретно’ — заключали в себе одну лишь статью, скажем, передовую. Другие имели вид сплошного обзора печати — легальной или нелегальной. Третьи представляли ‘хронику’, и надо отдать справедливость безвестным ‘сотрудникам’: их отчёты о собраниях, заседаниях и даже лекциях гораздо интереснее и объективнее таких же отчётов в периодической печати.
Но ‘охранка’ освещала не только деятельность обывательской мошкары.
Сами ‘охранные пауки’ большого и мелкого калибра — по долгу службы или из усердия — занимались взаимной ‘слежкой’, и результаты таких наблюдений представлялись по начальству, вплоть до… Николая II.
Вот некоторые из таких донесений и ‘осведомлении’ более мелкого масштаба и, так сказать, домашнего характера.
Пристав Глобачёв сообщает полицмейстеру Значковскому ‘совершенно откровенную подробную аттестацию о нравственных и служебных качествах своих помощников Олифера и Войко’. Первый описывается в самых привлекательных красках — ‘поведения трезвого, нравственных качеств одобрительных, карточной игрой не занимается, не любит проводить время (!) и ухаживать за женщинами’, второй получает аттестацию менее похвальную: ‘ведёт обширный круг знакомств с женщинами, любитель азартных игр в карты, страшно высоко ценит свои служебные познания, в каковых слаб, и не дорожит службой, что было высказано, имея за спиной богатого отца’.
Так пристав Глобачёв ‘совершенно секретно’ пишет полицмейстеру Значковскому.
Повернём это маленькое зубчатое колесо, и оно приведёт в движение следующее. На документе, именующемся ‘Список приставов с аттестацией’, уже характеризуется сам Глобачёв. Рядом с его именем стоит: ‘Распорядительный, энергичный пристав, но интриган ‘.
Зубчатка движется и увлекает за собой новую, которая раскрывает перед нами аттестацию уже самого полицмейстера Значковского, аттестуемого, очевидно, градоначальником…
Изобразительными средствами все доносители владеют при этом отменно. Не по-гоголевски ли звучат следующие характеристики?
‘Полковник Галле — на все руки мастер, но пальца в рот не клади.
Полковник Шебеко — умный и дельный, но ловкий и хитрый, почему доверять ему надо с осторожностью.
Коллежский советник Зарецкий — удовлетворительный пристав, но немного штукарь.
Подполковник Пчелин — хороший, но требует надзора, была история по денежной части’.
Такова была эта система беспрестанной слежки друг за другом, неусыпного доносительства, создавшего для каждого звена вынужденную необходимость поддерживать механизм всего строя, чтобы не погибнуть самому.
Поддерживая один другого и находясь в зависимости от окружающих — соглядатаев, доносчиков и молчаливых духовников, знавших всякого рода тайны, — все эти крепко спаянные между собою обманом, насилием, взятками и убийством люди, должно быть, презирая друг друга, в то же время были сильно заинтересованы в этой спаянности, как кирпичи высокого свода, готового каждую минуту обрушиться. Кирпич справа, может быть, не знает о кирпиче слева, но зато он убеждён, что таковой должен быть на месте. Без этой веры он вне существования.
В данном случае этой верой была идея, воплощённая в слове ‘царь’, гипнотизировавшем звенья всего механизма. Идея была устранена — и вся сложная система маленьких и больших цепких зубчатых колёс мгновенно распалась, обратившись в прах, не оставляющий после себя и тени.
Внезапной гибелью своей она показала самое безнравственное из зрелищ — ‘бессилие грубой, бездушной силы’.
Этими словами кончает свою содержательную заметку наблюдательный хроникёр-бытописатель… Но и он не подходит к решению вопроса: почему так занимали царя охранные дела? Какие побуждения заставляли его отдавать так много внимания доносам, заботиться о насаждении сыска, провокации и нравственного разложения в обширном своём царстве?
Ещё большее недоумение охватывает ум, больший ужас и отвращение наполняют сердце, когда мы кинем взгляд на другую сторону деятельности императора всероссийского…
Я говорю об отношении Николая к смертной казни и ко всевозможным палачам российским, всё равно, носили ли они, как Мин и Риман, аксельбанты на своих флигель-адъютантских мундирах или появлялись из келий каторжной тюрьмы с намыленной верёвкой руках…
Никем из них не брезгал ‘царь-батюшка’. Всем он был признателен за исполнение тех бесчисленных смертных приговоров, которые за двадцать три года царствования так чисто и чётко были подписаны его холёной белой рукой…
Действительно, может показаться странным: такой на вид маленький безобидный человечек, пользуясь неограниченной властью российского царя, теперь, в наши дни, в начале XX века христианской эры, успел уничтожить собственных своих подданных больше, чем отправил их на тот свет печальной памяти Иоанн IV Грозный, сыноубийца и палач на троне…
В кровавом ‘Синодике’ Ивана Грозного насчитывается около 3000 ‘убиенных’ самим царём или по его приказу… Новгород, разгромленный опричниной Ивана, залит был кровью своих сынов… Волхов, как говорят полузабытые были, не мог пронести трупов… И было их только около десяти тысяч по самому достоверному подсчёту…
Пётр отнял жизнь у тысячи человек стрельцов, не считая ещё десятка-другого голов, слетевших с плеч по приговорам великого плотника-царя…
Лютовал немецкий палач Бирон на Руси, но недолго.
После сравнительного ‘затишья’ казни снова начались, с лёгкой руки Николая Палкина, в июле 1826 года.
Считая с польскими мучениками (от 13 июля 1826 года до вступления на трон Николая II), казнено в России около трёхсот борцов за свободу. Сослано в рудники на вечную каторгу, заключено пожизненно в крепостях — несколько тысяч. В Сибирь отправлены десятки тысяч ‘политических’.
А в одно царствование Николая, ‘маленького’ улыбчивого человека с глазами газели, только до 1905 года казнено около двадцати человек, из них трое мальчиков, несовершеннолетних: Маньковский, Гершкович и Кунин.
Затем, в том же 1905 году, расстреляно в декабре 546 человек в Москве, 160 человек в Люберцах и в Перово, около 600 человек в Прибалтийском крае. Итого — 1 200. Ранено в тех же местах — свыше 3 000 человек. Из них многие умерли.
Это всё жертвы ‘карательных отрядов’ под командой Риманов и Минов, посланных кротким царём на усмирение своих ‘верноподданных’ россиян…
Погибшие в тюрьмах, в рудниках, сосланные министрами того же Николая Последнего по его указам, насчитываются тоже десятками тысяч. Это только до печального 1906 года.
За каких-нибудь тринадцать месяцев (с января 1905 по февраль 1906 года) ‘официальные’ цифры, попавшие в русские газеты, дают такую страшную картину.
Убито в Петербургском округе 982 человека. В Московском округе — 2 483 человека. В Поволжье и Степном крае — 2 054 человека. В Харьковском округе — 875 человек. В Новороссии — 1 148 человек. Область Войска Донского — 294 человека. В Киевском округе и Юго-Западном крае — 403 человека. В Варшавском округе — 369 человек. Прибалтийский край — 1 997 человек. Архангельская и Вологодская губернии — 2 человека. В Сибири и на Амуре во время расстрелов по линии Сибирского пути — 1 208 человек. На Кавказе, в Закавказье и Закаспийском крае — 2 859 человек. Итого — 15 000 убитых. Да ранено ещё 18 000 человек…
Николай получил в наследство готовую державу… Великую, полную счастливых задатков и возможностей… И очень скоро сам понял, как и окружающие его, что ноша, данная ему судьбою от гигантов-предков, не по силам потомку…
Два выхода было перед последним Романовым.
Внять голосу времени, прислушаться к мольбам и жалобам народа… Пойти в ногу… ну хотя бы с тем же родичем, Вильгельмом Кровавым… Дать России сносный парламент… Немного самостоятельности… искру человеческой самобытности и воли…
Или передать трон и власть кому-нибудь из своих близких… Тому же больному сыну… под опёкой старших родичей из плеяды остальных Романовых.
Но ‘Ники’ не захотел ни того, ни другого… Он шёл своим путём. Почему?
Может быть, мы это поймём, если коснёмся одной стороны вопроса, особенно ясно освещённой после переворота.
Все мы знали, что Романовы — богатейшие собственники в империи, первые капиталисты. А царь, глава рода, — в особенности. Но только теперь приведены в ясность все цифры, выявлены все источники доходов царской семьи… И эти цифры — положительно сказочны по своей величине.
Вот их краткий перечень.
Царь особого жалованья не получал, ему лишь выдавалось в личное распоряжение по 250 000 рублей и на покупку подарков по 150 тысяч ежегодно. За вычетом огромных расходов, которых не знает ни один двор в мире, у русских царей всё же от этих доходов оставался излишек, который, постепенно накопляясь, дал сто миллионов рублей, из коих 14 миллионов помещены в английском банке, 54 миллиона — в России и в Северной Америке — 2 миллиона, помещённые в акциях разных железнодорожных предприятий.
Эту сделку устроил русский посол в Соединённых Штатах Бахметьев.
Остатки от ежегодных получений царя, царицы и их детей (хранятся на текущем счету и в 1917 году) равнялись: у царя — 1 000 000 рублей. У жены его — 1 100 000 рублей.
У наследника Алексея Николаевича имеется 5,5 миллиона рублей, а у сестёр его: Ольги Николаевны — 5 300 000 рублей, у Татьяны Николаевны — 4 000 000 рублей, Марии Николаевны — 3 700 000 рублей и у Анастасии Николаевны — 3 300 000 рублей.
Итого наличными — 22 миллиона рублей.
Имущества, принадлежащие императорскому дому, делились на заповедные, дворцовые, родовые и благоприобретённые.
К имуществам, которые всегда принадлежат царствующему императору, не могут быть завещаны, не могут поступать в раздел или подлежать иным видам отчуждения, относятся имения: царскосельское, петергофское, таицкое, дагестанское, мургабское, состоящие в заведовании московского дворцового управления, а также все императорские дворцы с землями: царскосельский, царскославский, екатеринентальский, тверской и киевский.
Дворцовые имущества второго разряда — ораниенбаумское, павловское, стрельнинское, гатчинское, ропшинское, бородинское, гдовское, ильинское, Усово, Ливадия, дудергофское и ориандское — составляют личную собственность особ императорского дома и могут быть завещаемы и делимы на части.
Перейдём теперь к царским доходным статьям.
Из средств государственного казначейства царь получал 16 924 000 рублей, от уделов — 324 000, от государственных вотчин — 354 000, за алтайские земли, отведённые местным крестьянам, — 2 679 000, проценты с капитала в 100 000 000 — 3 164 000, от Алтайского округа — 5 484 000, от Нерчинского округа — 6 917 600, от фарфорового завода и гранильной фабрики — 1 414 000, от эксплуатации земель и домов в Москве — 697 000, на содержание дворцов — 6 миллионов, доход от театров — 3 174 000. Итого в год — 48 148 000 рублей.
А вот и расходы царские.
Содержание дворцов: в Петрограде — 2 460 000 рублей, в Петергофе — 1 117 000, в Царском Селе — 1 935 000, в Гатчине и Москве — 1 444 000, охрана дворцов и содержание гренадеров — 1 041 000, содержание императорской фамилии — 867 000, содержание дворов великих князей — 206 000, содержание конюшни и гаража — 1 338 000, содержание комендантского управления — 942 900, гофмаршальская часть — 1 619 000, довольствие двора — 872 000, покупка и ремонт посуды — 000, считая поставок фарфорового завода, охота — 344 800, придворная капелла — 305 800, оркестр — 262 000, театры — 5 045 000, музей Александра III — 165 000, Эрмитаж — 156 000, Академия художеств — 502 000, театральное училище — 200 000, фарфоровая и гранильная фабрики — 1 826 000, расходы по Алтайскому округу — 4 711 000, расхода по Нерчинскому округу — 5 712 000, пособия — 1 466 000, расходы капитула орденов по изготовлению медалей и орденов — 475 000 рублей.
Всего до 35 миллионов в год.
Оставалось ежегодно чистых свыше 13 миллионов рублей.
Согласно данным не подлежавшего оглашению даже в Государственной думе ‘всеподданнейшего’ отчёта, можно теперь узнать, какое богатство представляли из себя ‘удельные имущества’ бывших царей Романовых.
Имущества эти заключаются капиталах и землях.
Общая сумма капиталов к 1 января 1917 года достигла 237 947 432 рублей.
Количество удельных земель к тому же сроку равнялось 6 870 825 десятинам, в том числе лесных дачах — 6 029 975 десятин и в оброчных статьях — 776 547 десятин.
Оброчные статьи разделялись на земельные (564 400 десятин) и промысловые. К последним между прочим относятся: 501 сад, 90 заводов, 36 фабрик, 608 мельниц, 34 базарные площади, 124 пристани, 227 мест для складов, 135 амбаров, 817 рыбных ловель и проч.
Удельные имущества расположены в сорока одной губернии, причём наибольшие площади земель находятся в губерниях: Архангельской — 1 545 386 десятин, Вологодской — 1 129 899, Симбирской — 91 668, Новгородской — 744 657 и т. д., до Бакинской, в которой имеется лишь 10 десятин нефтеносной земли.
Чистый доход удельного ведомства за 1915 год достиг суммы 25 725 417 рублей. Из этой суммы в течение того же года израсходовано ‘на надобности императорской фамилии и по образованию вспомогательных капиталов’ 8 072 345 рублей, остаток же в 17 653 072 поступил в общий удельный капитал, равный 238 000 000 рублей.
Таковы общие данные. Но интересны и сведения по отдельным источникам дохода.
В 1915 году для сплошной рубки леса было предназначено 28 078 десятин. Валовая сумма поступлений по лесному хозяйству за один год составила 16 906 641 рубль при расходах в 7 157 143 рубля.
К концу 1915 года удельные виноградники составляли 1 365 десятин, с которых получено сусла 132 157 вёдер. Валовой доход от продажи вина составил 16 906 750 рублей. В удельных подвалах имеется более миллиона вёдер вина.
При особенно благоприятных условиях работали во время войны сахарные заводы Самарской губернии, Рамоньский (Воронежской губернии) и Мироновский (Киевской губернии). ‘При высоких ценах на сахар, — гласит отчёт, — и при спросе, превышающем предложение, представилось возможным продать с большею выгодою не только продукты выработки отчётного года, но и все имевшиеся запасы’.
Вот где, между прочим, крылся секрет ‘сахарного голода’ в России!!
Кроме перечисленных наиболее важных видов удельного хозяйства, ведомство занималось ещё хлопководством (в Гяур-Архском и Каракальском имениях) и чайными плантациями (вблизи Батума).
Продажа нефти также приносила большой доход, отчисляемый в пользу уделов арендаторами балахнического нефтяного промысла, взамен арендной платы.
Столь обширна и разнообразна была деятельность удельного ведомства. Это было огромное хозяйство, раскинувшееся почти по всей европейской и отчасти азиатской России, дававшее своим владельцам колоссальный, верный устойчивый доход.
И все эти несметные богатства принадлежали небольшой кучке людей, ничего не сделавших для приобретения этих богатств и не поступавшихся ни копейкой из своих доходов в годины самых тяжких народных бед.
Вывод напрашивается сам по себе.
Выясняется положение, которым я начал эту главу. Становится понятным поведение ‘помазанников Божиих’, самодержцев всероссийских, вотчинных хозяев страны, в которой им принадлежала чуть ли не десятая часть лучших земель и половина богатств, составляющих на деле достояние целого народа.
С усилением мощи Российской державы, с увеличением сказочных богатств династии усложнились и дошли до небывалых размеров средства, утончились способы, применяемые всеми ‘владыками’ земли для обеспечения своих царственных интересов…
Создалась тонкая, но крепкая сеть предательства, ‘охранная’ сеть, опутавшая всю страну… Воскресли времена Рима при Нероне или Тиберии, когда ‘брат выдавал брата и мать доносила на детей своих’…
Особенно много агентов царизма было среди тайных организаций, так называемых крайних левых партий — эсдеков, большевиков…
Оно и понятно. Умеренные либералы, хотя бы и решительные сторонники переворота, люди опыта и науки, предпочитали медленный, осторожный поступательный ход революционной работы, дающий верные результаты…
Наоборот, нетерпение молодёжи не мирилось с такой постепенностью… Честолюбие, даже вполне чистое, толкало на яркие внешние проявления, выступления, на крайности… Юная порывистая душа и не искушённый опытом ум подсказывали самые ‘последние’, крайние требования, без согласования с тем, что возможно и чего невозможно достичь теперь же…
Конечно, в этой среде — ‘максималистов’, большевиков, или, как их теперь называет, ‘ленинцев’ — была самая благодатная почва для насаждения провокации и шпионства, для создания тревоги в более умеренных и широких слоях русского общества…
Привожу для любознательного читателя отрывки из одной ‘Инструкции’ неизвестного охранного Нестора, поучающей, как надо создавать армию провокаторов для ‘освещения политической жизни страны’, для внесения розни и смятения, вражды и недоверия в ряды борцов за свободу.
Озаглавлен этот дьявольский документ очень сухо, по-канцелярски: ‘Инструкция по организации и ведению внутренней агентуры’.
‘Единственным вполне надёжным средством, обеспечивающим осведомлённость розыскного органа, является внутренняя агентура. Состав агентуры пополняется лицами, непосредственно входящими в какие-либо преступные организации, или же лицами, косвенно осведомлёнными о внутренней деятельности и жизни хотя бы даже отдельных членов преступных сообществ и называемыми ‘агентами внутреннего наблюдения’ или ‘секретными сотрудниками’. Постоянно содействующие делу розыска, исполняющие различные поручения и доставляющие для разработки материал по деятельности партии, носят название ‘вспомогательных агентов’. Доставляющие сведения хотя бы и постоянно, но за плату за каждое отдельное своё указание да то или другое революционное предприятие или выступление какого бы то ни было сообщества называются ‘штучниками’.
В деле розыска не следует пренебрегать никакими лицами и исходящими от них сведениями, невзирая ни на форму, ни на способ их доставки.
Откровенные показания, заявления, анонимы и пр. должны быть приняты, надлежаще оценены и подвергнуты тщательной и всесторонней проверке. К откровенникам и заявителям следует относиться с большой осторожностью, проверяя как лицо, дающее сведения, так и самые сведения, дабы избежать умышленного направления ими розыска на ложный путь.
О лицах, бывших секретными сотрудниками и зарекомендовавших себя с отрицательной стороны, немедленно сообщать департамент полиции. Секретные сотрудники должны быть постоянными, должны своевременно удовлетворяться определённым ежемесячным жалованьем.
Все стремления политического розыска должны быть направлены к выяснению центров революционных организаций и к уничтожению их в момент наибольшего проявления их деятельности. Поэтому не следует ради обнаружения какой-либо типографии или мёртволежащего на сохранении склада оружия ‘срывать’ дело розыска.
Только в отношении террористов и грабителей по ликвидированию их не должно допускать излишнего промедления.
Провалившихся, т. е. обнаруженных сотрудников следует стараться устраивать на места, но не в розыскных учреждениях. До приискания места их надо поддерживать как нравственно, так и материально. Во избежание провала можно с их согласия включать их в ликвидацию и тем дать им возможность нести наравне с товарищами судебную ответственность, но при условии сохранения за ними права на получение жалованья за всё время судебного процесса и отбывания наказания.
Расставаясь с сотрудником, не следует обострять отношений с ним, но и нельзя ставить его в такое положение, которое давало бы ему возможность в дальнейшем эксплуатировать заведующего розыском различными требованиями.
Нельзя упускать ни одного случая, могущего дать хотя бы слабую надежду на приобретение сотрудника или вспомогательного агента.
Одним из наиболее практикуемых способов приобретения сотрудников является постоянное общение и собеседование с арестованными по политическим преступлениям.
Наиболее подходящими для склонения в работу по агентуре можно считать лиц следующих категорий: подозревавшиеся или уже привлекавшиеся к политическим делам, слабохарактерные революционеры, разочарованные или обиженные партией, нуждающиеся материально, бежавшие из мест высылки, а также и предназначенные в ссылку.
Каждый повод (дознание, расследование, заявление, жалобы и др.), дающий возможность заведующему розыском войти в близкое соприкосновение с рабочею массою или со служащими какого-либо более или менее обширного учреждения, должен быть лично им использован в смысле подыскания в этой среде секретной агентуры.
Могут быть использованы и материально нуждающиеся революционеры, которые, не изменяя своих убеждений, соглашаются доставлять агентурные сведения исключительно только за денежное вознаграждение.
Способ ‘подсаживания’ в камеры к арестованным своего человека, но не сотрудника, неоднократно дававший крупные результаты, применяется как в целях склонения арестованных к откровенным показаниям, так и для приобретения среди них сотрудников.
Лицо, намеченное к приобретению в качестве сотрудника, рекомендуется секретно задерживать на улице и немедленно доставлять для собеседования непосредственно к заведующему розыском.
Собеседования, в виде внимательного расспроса и серьёзного разговора по различным вопросам, без запугивания, без излишних обещаний и откровенностей, всегда должны происходить с глазу на глаз.
При наличности несомненных улик обвинения, добытых по обыскам или по агентуре, склоняемое лицо можно заинтересовать материально или обещанием освобождения из-под стражи и, при возможности, даже от угрожающего ему наказания.
Действуя убеждениями — для достижения цели по приобретению сотрудника, — можно воспользоваться известными партийными неладами, ссорами и неблаговидными поступками отдельных членов организации. Лицу, склоняемому к работе по агентуре, следует убедительно разъяснить, что работа его будет совершенно секретной, что каждое данное им сведение будет подвергнуто строгой проверке и что за дачу ложных сведений, кроме прекращения с ним работы, против него будет возбуждено законное преследование.
Пока лицо окончательно не склонно к работе, не следует знакомить его с приёмами и способами предупреждения провала и прикрытия внутренней агентуры.
Секретных сотрудников надлежит иметь в каждой из действующих в данной местности революционных организаций (и, по возможности, по нескольку в одной и той же группе), чтобы организовать проверочную ‘перекрёстную агентуру’.
Весьма полезно заинтересовать приобретением секретной агентуры чины полиции, начальников тюрем, жандармских унтер-офицеров и других лиц, которым по роду их служебной деятельности приходится сталкиваться с разнообразным элементом населения.
Чины полиции, тюремного ведомства и др. с готовностью помогают делу розыска, если дела, получаемые при их содействии, приписываются им и являются скудным основанием для поощрительных представлений о них начальству.
Наличность хороших отношений у заведующего розыском с офицерами корпуса жандармов и чинами судебного ведомства в значительной мере облегчает трудное дело приобретения и сохранения секретных сотрудников’.
Далее в инструкции даются самые подробные наставления о том, как надо проверять, насколько осведомлён в делах своей партии тайный агент и не работает ли он на два фронта? Приводится ряд указаний, какие надо давать и новичкам, и даже опытным тайным агентам правительства…
Составитель шпионского катехизиса говорит и о необходимости ‘заботиться о том, чтобы тайный сотрудник не чувствовал угрызений совести за своё предательство партийных братьев…’ Чтобы он охотно шёл на свидание с заведующими агентурой и в этих беседах черпал душевный отдых, сочувствие, видел внимание ко всему, что близко и дорого тайному агенту царизма…
‘Необходимо, — говорит инструкция, — постепенно повышать агентов с низших ступеней на высшие, сообразно их способностям и усердию… Давать им возможность улучшать своё положение, если они, в свою очередь, сумеют помочь выяснению крупных руководителей тайных организаций, если поспособствуют аресту главарей’ и т. д.
Особый отдел посвящён вопросу о том, где и как надо устраивать места для свидания начальника с тайными агентами. Как мы читали выше, в инструкции предусмотрено, что при ‘провале’ или ликвидации, аресте целиком какой-либо организации в целях спасения секретного агента от подозрений, но с его лишь согласия можно и самого ‘сотрудника’ посадить в тюрьму… судить… Но тогда сотрудник освобождается только после того, как предварительно будет выпущено несколько лиц, вина которых, по мнению партии, равна вине предателя…
‘Секретные сотрудники, — поучает дальше инструкция, — если только они не живут на средства партии, должны иметь для виду какой-нибудь честный заработок. Но устраиваться на службу, поступать на работы секретный агент должен без явного содействия со стороны лиц, заведующих политическим розыском.
Фамилию, адрес сотрудника должен знать только заведующий агентурой, остальные же чины учреждения, имеющие дело с его сведениями, могут знать его номер или псевдоним.
Наружное наблюдение и чины канцелярии совершенно не должны знать сотрудника. Им он должен быть известен, но лишь по кличке, как действительный революционер, и только в том случае, если он вошёл в сферу наблюдения’.
Всякими способами, начиная от острия солдатского штыка, приставленного к народной груди, через казацкие нагайки и пики, вплоть до зубатовщины, азефовщины и кошмара предателей вроде богача юриста Богрова, фабриканта-табачника миллионера Месаксуди, священника Афанасьева, инженера-механика Кузнецова, редактора большевистской ‘Правды’ ‘Мирона’ Черномазова, через вереницу членов первой и второй Думы, служивших в охранке, — всею этой сворой предателей, окружающей трон, охраняли свою власть цари российские, помазанники Божий, не брезгая порою и применением пыток для того, чтобы получше узнать врагов, обессилить тех, кто смеет делать попытки к сокрушению их власти… Кто надеется вернуть народу миллиарды, награбленные дурными хозяевами обездоленного народа…
Сначала мне самому не верилось, что пытки могут применяться в наши дни, да ещё к политическим осуждённым…
Процессы, вспыхнувшие в своё время, осветили гнусную картину пыток в застенке, творимых отдельными начальниками охранных уголовных отделений Варшавы, Риги, Одессы…
Пытали политических в каторжных тюрьмах, за так называемые ‘бунты’ лишали сна… морозили… били… Но не выведывали при этом партийных тайн…
А здесь, в сердце страны, творили и такую гнусность… и людей, чтобы заставить их выдать своих товарищей.
Но дадим слово достоверным свидетелям, сведущим людям.
Бывший одно время начальником ‘Крестов’ полковник П., ныне находится в действующей армии.
— Скажите, в ‘Крестах’ и в иных местах заключения добиваются от политических признания и выдачи товарищей какими-нибудь особыми способами? — спросили его однажды друзья в минуту откровенности.
— Вы спрашиваете о пытке, — догадался полковник. — Могу вам сказать, что ни в одной тюрьме политических не пытают ни до, ни после суда над ними. Не пытают и ссылаемых в административном порядке, но… есть одно исключение. Если политический приговорён судом к смертной казни и на приговор этот последовало царское утверждение, то уже после этого охранная жандармерия требует прислать к ней приговорённого ‘для доследования’. Это ‘доследование’ и заключается в пытке. Тут для жандармерии полная безответственность: преступнику уже негде и некому жаловаться на то, что его пытали. На публичную казнь везли политических при непрерывном барабанном бое — для того и барабанили, чтобы не слышно было крика о том, что была пытка.
Многие, например, знают, что убийца Столыпина, Богров, повешен уже полумёртвым — так жестоки были пытки, испытанные им. И он многих выдал, многих оговорил… Но до суда и смертного приговора, конфирмованного царём, пытать не смели самые ретивые жандармы!
Когда грянула война, стихийно пришедшая на помощь угнетённому народу, Романов, если сам и не совершал актов прямого предательства земли, то терпел явных предателей из своей родни или из числа ‘русских’ немцев, которыми был так тесно окружён, что даже подал повод к летучему слову: ‘Храбрейший в России — это царь Николай II. Он больше двух лет окружён целым штабом немецких генералов — и до сих пор не сдался!..’.
О том, что среди царской родни есть предатели, громко говорили давно.
Стоит вспомнить историю с великой княгиней Марией Павловной старшей, какая разыгралась ещё при Александре III.
В юные годы Мария Павловна своими похождениями ‘галантного свойства’ наполняла страницы столичной позорной хроники и даже заслужила такого привета от питерских юмористов:
Высочайшего двора —
Глубочайшая…
Марья Павловна — ура!..
Но лавры современной Мессалины показались недостаточными немецкой принцессе, до старости лет не научившейся хорошо говорить по-русски.
Впрочем, и неудивительно, если мы припомним, что Мария Павловна старшая — рождённая принцесса Мекленбург-Шверинская, вдова Владимира Александровича, родная тётка германской кронпринцессы Цецилии, близкая кузина Элеоноры болгарской, рождённой принцессы Рейс, равно как и принца Рейса, германского посланника в Персии, столь вредившего русским интересам в этой стране, сестра принца-консорта нидерландского и знаменитого Иоганна Мекленбург-Шверинского, немало поработавшего для восстановления балканских государств против России.
Все перечисленные лица, близкие по крови и духу Марии Павловне, старались где только можно вредить России. Несмотря на ежовые рукавицы, в которых Александр III держал своих родственников, Мария Павловна вела козни против России ещё в 80-х годах и была уличена одним из русских генералов, графом Шереметевым, представившим царю письма русской великой княгини к Вильгельму I и Бисмарку. За это Александр III выслал жену своего брата за границу, где княгиня пробыла более года.
Немецкие офицеры за кружкой пива в знаменитом ‘Keiser-Kelle’, вспоминая о пребывании ‘русской принцессы’, откровенничали перед русскими офицерами: ‘Слава Богу, что нет войны с Россией, будь война, Мария Павловна принесла бы нам большую пользу’. Рассказы об этом передавались русскими офицерами в первый год войны в некоторых штабах, генералы за эти и другие сведения о Марии Павловне благодарили, боязливо озираясь, и дальше этого дело не шло. Близкая сейчас к преклонному возрасту, Мария Павловна облеклась в личину сердобольной матери раненых.
Возмущаясь и критикуя для виду деятельность бывшей императрицы, вынося всевозможный сор из большого двора, ‘августейшая’ филантропка широкою сетью раскинула свою ‘организацию’ на ‘нужды’ страждущих воинов. Но комплектовалась эта организация молодёжью, бежавшей от выстрелов, — три четверти из них носили немецкие фамилии.
Вопреки всем законам здесь находили приют молодые здоровые люди, большей частью состоятельные, особенно много было киевских богатых коммерсантов, которые содержали поезд с питательным пунктом на станции Столбцы.
По приказу из Ставки все способные к строю неоднократно убирались с нестроевых должностей на фронт, и мера эта распространялась и на организацию Марии Павловны. Но достаточно было её телеграммы генералу немцу Эверту, как, по мановению жезла, приказание отменялось, особенно для ‘жертв’ с немецкими фамилиями.
В минувшем году на Минском фронте открыто заговорили, что поезд княгини в Столбцах кишит шпионами. Вскоре поезд убрали в тыл.
Внезапные поездки Марии Павловны по фронтам обыкновенно совпадали с переменами не в нашу пользу. А ездить она любила.
Странное совпадение случилось минувшею осенью.
В начале сентября, когда на южном побережье Крыма лечились увечные воины, обнаружен был в горах радиотелеграф, сообщавшийся с неприятелем.
Перед этим числа 14-го сентября прибыла в Ливадию Мария Павловна на три дня.
Эти три дня растянулись в недели: здесь её один за другим посещали видные немецкие колонисты, которые широко открывали перед княгиней свой кошелёк на нужды ‘организации’.
В этом деле адъютанту князю Масолову помогал ныне арестованный бывший охранник, а потом градоначальник Ялты генерал Спиридович, трогательным единением которого с Кулябкой, коллегою его по убийству Столыпина, умилялась курортная публика.
Один из больных офицеров, зная о немецком шпионаже на флоте, в частном письме сообщал, что, по его мнению, катастрофа на Чёрном море неизбежна, но его письмо было перехвачено, и офицер этот, под предлогом несоблюдения госпитального режима, был спешно увезён в автомобиле Спиридовича в Севастополь на крепостную гауптвахту.
На следующее утро офицер проснулся в своей камере от оглушительного треска, а немного спустя через окно с железной решёткой увидел огромный столб дыма. То была катастрофа дредноута ‘Мария’.
Офицер отметил в своей записной книжке: ‘Мария’ погибла от Марии’.
Об этих ‘загадочных’ совпадениях знали все… Не желал о них слышать только Николай….
Работа шла вовсю… Мясоедов предавал целые армии в Восточной Пруссии. Сухомлинов губил миллионы русских солдат, крал народные гроши и топтал в грязь не только достояние, но душу всенародную… Протопоповы, Штюрмеры вели торговлю честью и благом Родины из-под полы… И все понимали, что их работа совпадает с интересами державного ‘хозяина’ царства, как об этом нагло объявил Мясоедов перед казнью…
И если, уступая общественному негодованию, была выслана из столицы фрейлина Васильчикова, доставившая Алисе Гессенской и той же Марье Павловне старшей письма от германского императора и его супруги, то менее заметные, но более вредоносные агенты, как те же Распутин и Бадмаев, оба пляшущие под дудку немецких банкиров вроде Явинера, всё ближе и ближе прижимались к ступеням трона, заражали воздух тлением, овладевая волей ‘самодержца’…
Но тут колесо судьбы повернулось. Настали священные февральские и мартовские дни…
О них дальше… Здесь можно только порадоваться, что не помогли бывшему царю ни тучи предателей, ни полки палачей с намыленной верёвкой в руках…
Сгинули они, и сгинул призрак самодержавного насилия и произвола во всей земле!..
Печально коротает дни в опустелых покоях Александровского дворца их ‘миропомазанный’ хозяин и покровитель, их вдохновитель на чёрные дела, царскосельский узник Николай.
Наёмные холопы, предатели своей родины, разбежались, предали того, перед кем пресмыкались, впрочем, сам хозяин порою предавал своих слуг, даже самых верных и полезных ему, вроде Столыпина.
Многие помнят фразу этого по-своему честного, прямого в убеждениях ‘охранника’-министра. Однажды он так отозвался о своём ‘обожаемом монархе’:
— Я Николая не продам… но он меня — наверное, если понадобится…
И Столыпин не ошибся.
Как бы подтверждая пророческие слова Столыпина, Николай не только не подверг каре настоящих виновников направивших руку Богрова на роковой выстрел, — нет, он как добрый ‘царь-батюшка’, освободил от суда Курлова, Спиридовича вместе с другими организаторами убийства, совершённого на глазах государя и даже, к общему соблазну, возвысил по должности провокатора, генерала Курлова…
Оно и понятно: Курлов, живой негодяй, мог ещё пригодиться царю… А Столыпин был уже мёртв!
И Судьба всё подочла, всё взвесила…
Как сеявший ветер — пожал бурю этот последний царь!

III. Николай и Великая революция в России

С утра 14 февраля в Петрограде, в особенности в рабочих кварталах, наблюдалось тревожное настроение. Ждали известий из Таврического дворца, загадывали о том, во что выльется первое заседание Государственной думы, в котором должен был впервые выступить новый кабинет князя Голицына. На заводах работы не шли. Бастовало около трёхсот тысяч рабочих, которые выжидали событий и намерения выступить к Таврическому дворцу не имели. Местами происходили демонстрации, носившие мирный характер. Рабочие с пением направлялись к Невскому. В течение дня столкновений не было. Тем не менее народное брожение не улеглось на другой день. На площадках трамваев приходилось наблюдать оживлённые беседы солдат с публикой. Солдаты громко заявляли народу: ‘Начните, а мы вам не изменим’. Такое настроение продолжало беспрерывно возрастать вплоть до 19 февраля, когда слова уже стали претворяться в действия.
К этому дню хлебный кризис в столице обострился до крайней степени. Отсутствие хлеба взволновало и те слои населения, которые обычно равнодушно относятся к общественным явлениям. Стали раздаваться угрозы против продавцов хлеба. 21 февраля на Петроградской стороне начался разгром булочных и мелочных лавок, продолжавшийся затем по всему городу. Неумелые распоряжения Риттиха и назначенного петроградским уполномоченным по продовольствию немца Вейса ещё более раздражали массы. 22 февраля начальство Путиловского завода объявило предприятие закрытым под предлогом беспорядков. Этому объяснению в городе не поверили, так как беспорядков никаких не происходило, и раздражение стало принимать всё более острые формы. В районе этого завода и затем на всех окраинах, где расположены фабрики, огромные толпы ходили с криком: ‘Хлеба, хлеба!’.
Двадцать третьего февраля характер выступлений толпы изменился.
Рабочие массы не оставались более в своих районах, а огромными толпами устремились в центральные части города, но серьёзные демонстрации начались только 24 февраля.
В этот день к вечеру прозвучали первые выстрелы во время митинга, происходившего у городской Думы. Ещё ранее кто-то стрелял у Литейного проспекта, о чём быстро распространилась весть по всему Невскому. Толпа разгромила кафе ‘Пекарь’, так как выстрелы в собравшихся у городской Думы направлялись оттуда, от угла Михайловской и Невского. Этими выстрелами были убиты двенадцать человек и многие ранены.
Толпа рассеялась, но вновь собралась более густыми массами на Казанской площади. Тысяч до десяти человек с обнажёнными головами стали петь революционные песни. К площади приближались казаки. Толпа встретила их криками: ‘Ура, да здравствуют казаки!’. Другие кричали: ‘Хлеба, хлеба!’ Толпа с Казанской площади разошлась после того, как части войск предупредили, что вынуждены будут стрелять. Несколько позже на Знаменской площади произошло событие, изменившее отношения толпы и войск. Полицейский пристав ударил шашкой студента из толпы, а стоящий рядом казак тяжело ранил пристава. С этой минуты появилась надежда, мало-помалу переходившая в уверенность, что ни казаки, ни войска стрелять в народ не станут.
Вечером 24 февраля на окраинах города уже явно стали обозначаться выступления, носившие массовый народный и при том весьма активный характер. Толпа не исполняла распоряжений полицейских агентов и вступала с ними в борьбу. При этом много полицейских было ранено, и в их числе полицмейстер полковник Шалфеев.
Весь день 24 февраля как раз шла усиленная отправка войск на позиции. Публика устраивала проходившим частям сочувственные манифестации и просила передать на фронт о происходящих в Петрограде событиях.
25 февраля на улицы столицы были вызваны войска. Весь город был разделён на участки, и во главе участков были поставлены командиры полков. Такая же войсковая охрана была установлена на окраинах и откомандирована к отдельным заводам.
Первое столкновение в этот день произошло на Васильевском острове, где у трубочного завода проходившим офицером был убит рабочий, обратившийся к солдатам с речью. Несмотря на стоявшие везде войсковые кордоны, в центральные части города всё-таки проникли огромные толпы рабочих и народа вообще, причём между массами и войсками устанавливались дружелюбные отношения. Только в одном случае, в районе Финляндского вокзала, раздались выстрелы из среды военных. Хотя войска, в общем, не стреляли, убитых и раненых в толпе было много.
Расстрел народа производили какие-то люди из таких мест, которых нельзя было сразу обнаружить. Это было первое выступление так называемых ‘фараонов’, получивших затем печальную известность. Но в первый день стрельба — неведомо откуда — оставалась для толпы загадкой. Только впоследствии все узнали о том, что переодетые полицейские чины, скрываясь в разных местах, чаще всего на крышах домов, стреляли из револьверов, ружей и, главным образом, из пулемётов. Такая дьявольская мера подавления беспорядков была заранее задумана и полностью приведена в исполнение Протопоповым и его ближайшими помощниками. Гнёзда злодеев были так хорошо укрыты, что могли обнаружиться только после того, как расположение полицейских пулемётчиков было выдано самим Протопоповым. ‘Фараоны’ в течение нескольких дней производили стрельбу, главным образом в те моменты, когда мимо них проходили части войск, присоединившихся к народу.
Ещё утром 25 февраля начались многочисленные совещания различного рода общественных организаций и была налажена подготовка организованного народного выступления, намечавшегося на 26-е. Ночью с 25-то на 26-е приступили к более энергичным мерам и царские опричники. После полуночи все мосты через Неву были заняты войсками.
В то же время в Государственной думе происходило общее собрание членов прогрессивного блока. После краткого обсуждения событий, происходивших в городе 24 и 25 февраля, была единогласно вынесена следующая резолюция:
‘Правительство, обагрившее руки в крови народной, не смеет более являться в Государственную думу, и с этим правительством Государственная дума порывает навсегда’.
26 февраля председатель Государственной думы отправил в Ставку государя телеграмму следующего содержания:
‘Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растёт общее недовольство.
На улицах происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на Венценосца’.
О посылке этой телеграммы населению известно не было, так же как и о резолюции прогрессивного блока.
События продолжали нарастать, но резко активных выступлений толпы ещё не наблюдалось. Огромные массы народа устремлялись на Невский проспект. В этот день внимание публики обращалось на то, что казаков в центральных частях города не было видно. Как оказалось, казаки занимали посты на окраинах и предупреждали местное население, что не следует ходить в центр города. По сновавшей взад и вперёд толпе временами производились залпы одетыми в форму Волынского и Литовского полков людьми. Как установлено, это были не волынцы и не литовцы, а полицейские агенты, переодетые в форму этих полков по распоряжению градоначальника Балка. В этот же день особенно силилась стрельба ‘фараонов’. В лазареты было доставлено много раненых, пострадавших от предательских выстрелов. Больше всего жертв было на Караванной улице и на углу Литейного и Бассейной. С наступлением темноты стрельба участилась и производилась даже в маленьких переулках. Несмотря на это, в продолжение всей ночи по всем улицам происходило оживлённое движение, достигшее наивысшего размера на Суворовском проспекте, куда уходили массы, теснимые с Невского, запруженного войсками, а на Знаменской площади уже открыто были установлены пулемёты.
Утром 27 февраля председатель Государственной думы обратился к царю со второй телеграммой:
‘Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии’.
Утром было расклеено объявление генерала Хабалова, угрожавшее рабочим, которые не выйдут на работу, призывом в войска. Предупреждение генерала не произвело впечатления, и улицы были залиты толпами рабочих и народа. В городе образовалось несколько центров, где с особенной силой вздымались волны революции.
Одним из этих центров были казармы Волынского полка, расположенные у Басковой улицы, в Артиллерийском переулке. Казармы этого полка, присоединившегося в числе первых к народу, были окружены семёновцами, привёзшими с собой пулемёты. Осада продолжалась почти весь день и шла вяло. Осаждённые даже вступали в переговоры с семёновцами, приглашая их присоединиться к восстанию. Перестрелки между полками не произошло, и к вечеру ‘осада’ растаяла. Семёновцы исчезли и присоединились к восставшим частям. Литейный проспект в этот день представлял поле сражения. Ближе к Невскому стояли цепи солдат, на углу Симеоновской улицы были помещены три пулемёта, прикрытые драгунским взводом. А у Бассейной ‘фараоны’ почти беспрерывно обстреливали народ из пулемётов. Но на другом конце Литейного проспекта, на Шпалерной улице, уже показались части Преображенского и других полков, направлявшиеся с оркестрами и развевающимися красными знамёнами к Таврическому дворцу для представления членам Исполнительного комитета.
С этого момента во всех частях города заговорили о присоединении войск к восставшему народу. По улицам стали проезжать в большом количестве автомобили с вооружёнными солдатами, которые, стреляя в воздух, давали этим понять, что народ они расстреливать не будут. Автомобили солдатами ‘реквизировались’ у их владельцев с ‘любезного’ согласия последних.
В различных местах города народ вместе с войсками приступил к активным действиям. Был взят арсенал, причём убит генерал Матусов. Началось освобождение арестантов. Сожжено тюремное управление, подожжены дом предварительного заключения, окружной суд и Литовский замок. Из департамента полиции (со стороны Пантелеймоновской улицы) и из многих полицейских участков были выброшены на улицу документы и тут же сожжены.
После разгрома оружейных складов вооружённые толпы направились к Таврическому дворцу. Ждали известий из Государственной думы. Скоро народ узнал о роспуске Думы.
Утром 27 февраля председатель Думы получил следующий указ, подписанный Николаем II 25 февраля:
‘На основании ст. 99 основных государственных законов повелеваем: занятия Г. Думы и Г. Совета прервать 26-го февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 г., в зависимости от чрезвычайных обстоятельств.
Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение’.
На подлинном Собственной Его Императорского Величества рукою подписано:

НИКОЛАЙ

В Царской Ставке, 25 февраля.
Скрепил: председатель Совета министров
кн. Николай Голицын.
С этого момента между народом и Государственной думой устанавливается самое тесное сношение. В ожидавшей на улице толпе скоро замелькали листки с фамилиями членов временного комитета. Начались митинги с речами ораторов различных направлений. Организовался Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов, выпустивший своё первое воззвание. Между тем беспрерывно шло присоединение новых войсковых частей к народу, который бурно приветствовал всякую подходившую к Таврическому дворцу колонну. Особыми овациями встречались эшелоны, высланные для действий против народа, но немедленно перешедшие на сторону революции.
26 февраля Совет старейшин, собравшийся в экстренном заседании и ознакомившийся с указом о роспуске, постановил:
‘Государственной думе не расходиться.
Всем депутатам оставаться на своих местах’.
27 февраля, в половине третьего дня, в полуциркульном зале под председательством М. В. Родзянко состоялось совещание членов Государственной думы. На обсуждение был поставлен вопрос об организации временного комитета для поддержания порядка в Петрограде и для сношений с различными учреждениями и лицами. Ввиду многолюдности собрания выбор временного комитета поручено произвести Совету старейшин.
По окончании совещания Думы в кабинете Родзянко состоялось заседание Совета старейшин, на котором состоялись выборы членов временного комитета Государственной думы.
Ровно в полночь 27 февраля окончательно организовался временный комитет Государственной думы в следующем составе:
М. В. Родзянко, А. Ф. Керенский, Н. С. Чхеидзе, В. В. Шульгин, П. Н. Милюков, М. А. Караулов, А. И. Коновалов, И. И. Дмитрюков, В. А. Ржевский, С. И. Шидловский, Н. В. Некрасов, В. Н. Львов, Б. А. Энгельгардт. Затем сюда же вошёл Ф. И. Родичев.
27 февраля в помещении Думы собрались представители рабочих, солдат и несколько общественных деятелей был организован Совет рабочих депутатов, постановивший обратиться к населению с воззваниями:
Граждане!
Заседающие в Государственной думе представители рабочих, солдат и населения Петрограда объявляют, что первое заседание их представителей состоится сегодня в 7 часов вечера в помещении Государственной думы. Всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту.
Заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу. Заводы, имеющие менее тысячи рабочих, избирают по одному депутату.

Временный Исполнительный Комитет
Совета Рабочих Депутатов

Граждане!
Солдаты, ставшие на сторону народа, с утра находятся на улице голодные. Совет Депутатов, Рабочих, Солдат и населения прилагает все усилия к тому, чтобы накормить солдат. Но сразу организовать продовольствие трудно.
Совет обращается к вам, граждане, с просьбой кормить солдат всем, что только у вас есть.

Временный Исполнительный Комитет
Совета Рабочих Депутатов
27-го февраля 1917 года.

27 февраля в помещение Государственной думы около пяти с половиной часов вечера под сильным конвоем революционного народа был доставлен председатель Государственного совета, министр юстиции И. Г. Щегловитов.
По доставлении его в Таврический дворец к нему вышел А. Ф. Керенский.
— Вы Иван Григорьевич Щегловитов? — спросил он.
— Да, — последовал ответ.
— Я член Государственной думы Александр Фёдорович Керенский. Вы арестованы по моему распоряжению. Вы будете иметь пребывание здесь. Я гарантирую вам полную безопасность. Мы дурного ничего не намерены с вами делать, но ваша деятельность внушает нам опасение. Вокруг вас могут группироваться приверженцы старого строя для нанесения последнего удара.
— Слушаю-с, — сказал побагровевший Щегловитов.
После краткого совещания по распоряжению членов временного комитета Щегловитова поместили под сильной охраной в министерском павильоне Таврического дворца. В ночь на 28 февраля нижеподписавшиеся члены Государственного совета послали Николаю II телеграмму следующего содержания:
‘Ваше Императорское Величество. Мы, нижеподписавшиеся члены Г. Совета по выборам, в сознании грозной опасности, надвинувшейся на родину, обращаемся к Вам, чтобы выполнить долг совести перед Вами и перед Россией.
Вследствие полного расстройства транспорта отсутствия подвоза необходимых материалов остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица, крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы до полного отчаяния. Это чувство ещё обострилось той ненавистью к правительству, теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу.
Всё это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска. Правительство, никогда не пользовавшееся доверием в России, окончательно дискредитировано и совершенно бессильно справиться с грозным положением.
Государь. Дальнейшее пребывание настоящего правительства у власти означает полное крушение законного порядка и влечёт за собою неизбежные поражения на войне, гибель династии и величайшие бедствия для России.
Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат.

Дьяков, Зубашев, Комсин, Лаптев, Марин,
Мелер-Закомелъский, Ольденбург, Стахеев,
Савицкий, Стахович, гр. Толстой, кн. Трубецкой,
Шмурло, Шумахер и Юмашев’.

В два часа ночи на 28 февраля временный комитет Государственной думы выпустил следующие два воззвания:

I

Временный Комитет Государственной думы обращается к жителям Петрограда с призывом во имя общих интересов щадить государственные и общественные учреждения и приспособления, как то: телеграф, водокачки, электрические станции, трамваи, а также правительственные места и учреждения. Равным образом Комитет Государственной думы поручает охране граждан заводы и фабрики, как работающие на оборону, так и общего пользования. Необходимо помнить, что порча и уничтожение учреждений и имуществ, не принося никому пользы, причиняют огромный вред как государству, так и всему населению, ибо всем одинаково нужны вода, свет и проч. Недопустимы также посягательства на жизнь и здоровье, а равным образом имущество частных лиц. Пролитие крови и разгром имущества лягут пятном на совесть людей, совершивших эти деяния, и могут принести кроме того неисчислимые бедствия всему населению столицы.

Председатель Государственной думы
Родзянко

II

Временный Комитет членов Государственной думы при тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашёл себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием.

Председатель Государственной думы
Родзянко
27-го февраля 1917 года.

Тогда же председатель Государственной думы М. В. Родзянко послал на имя командующих флотами Балтийского и Чёрного морей, главнокомандующих Северным, Юго-Западным и Западным фронтами, помощника главнокомандующего Румынским фронтом, главнокомандующего Кавказским фронтом и начальника штаба Верховного Главнокомандующего две телеграммы следующего содержания:

I

Временный Комитет членов Государственной думы сообщает вашему высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к временному комитету Государственной думы.

Председатель Государственной думы
Родзянко

1 марта 1917 г.

II

Временный Комитет членов Государственной думы, взявший в свои руки создание нормальных условий жизни и управления в столице, приглашает действующую армию и флот сохранить полное спокойствие и питать полную уверенность, что общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прекращено или ослаблено. Так же стойко и мужественно, как доселе, армия и флот должны продолжать дело защиты своей Родины.
Временный Комитет при содействии столичных воинских частей и при сочувствии населения в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильность правительственных установлений.
Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос исполнит свой долг и твёрдо помнит, что дисциплина и порядок есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванной старым правительством разрухи и создания новой правительственной власти.

Председатель Государственной думы
Родзянко

В течение одного дня 27 февраля перешли на сторону революционного народа следующие воинские части: Волынский, Преображенский, Литовский, Кексгольмский и сапёрный полки.
Около часу дня делегация от двадцати пяти тысяч солдат явилась в Думу для осведомления о позиции, занятой народными представителями.
Родзянко передал делегации следующее единогласно принятое постановление Совета старейшин:
Основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена её новой. В деле осуществления этого Государственная дума примет живейшее участие, но для этого прежде всего необходимы порядок и спокойствие.
Одновременно председатель Думы вручил делегатам тексты телеграмм, отправленных царю в Ставку, начальнику штаба генералу Алексееву и трём главнокомандующим фронтами.
По предложению временного комитета Государственной думы обязанности коменданта восставшего петроградского гарнизона принял на себя полковник Генерального штаба, член Государственной думы Б. А. Энгельгардт, вступивший в должность 27 февраля в начале первого часа ночи.
Последний правительственный акт датирован 27 февраля 1917 года, когда весь петроградский гарнизон перешёл на сторону революционного народа и старая власть фактически отошла в область преданий.
В этот самый день по распоряжению бывшего председателя Совета министров князя Голицына был выпущен следующий смехотворный приказ:
Вследствие болезни министра внутренних дел действительного статского советника Протопопова во временное исполнение его должностью вступит его товарищ по принадлежности.

Председатель Совета министров
князь Голицын
27-го февраля 1917 года.

Утром 28 февраля по Николаевской железной дороге прибыли два сибирских полка. В 11 часов утра делегаты от полков явились в Таврический дворец с предложением своих услуг временному комитету Государственной думы.
В третьем часу дня в Думу прибыл подполковник генерального штаба с пакетом от начальника генерального штаба на имя председателя временного комитета Думы Родзянко.
В четвёртом часу дня в Думу прибыли студенты военно-медицинской академии в полном составе.
Днём вся канцелярия Преображенского полка со всеми архивами перевезена в Думу.
4-й стрелковый его величества полк, квартирующий в Царском Селе, перешёл на сторону народа и в начале четвёртого часа подошёл к Таврическому дворцу.
На Финляндском вокзале арестованы три тюка, адресованные в министерство иностранных дел. Тюки доставлены в Думу и переданы П. Н. Милюкову.
Около полудня вызванные старым правительством из Стрельны воинские части перешли на сторону революционного народа и пришли к Думе.
Тогда же, 28 февраля, революционными войсками занято министерство путей сообщения.
У Таврического лейб-гренадеры. Офицеры на своих местах.
— Смирно! — раздалась команда командира полка. Вперёд выступил председатель временного комитета Государственной думы Родзянко и обратился к полку с приветствием.
— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство, — дружно ответили лейб-гренадеры.
— Спасибо вам за то, — продолжал председатель Думы, — что вы пришли. Слушайтесь ваших офицеров, ибо без начальников воинская часть превращается в толпу, не способную водворить порядок. Вы должны помочь нам организовать власть, которой доверяла бы вся страна. За дорогую Россию, за матушку Русь, ура!
Громкое ‘ура’ раскатилось по Екатерининскому залу.
— Вы получите сейчас распоряжения от ваших офицеров. Со своей стороны прошу вас в согласии с вашими начальниками спокойно разойтись по казармам и делать то, что вам прикажут ваши офицеры. Я счастлив, что между нами устанавливается полная связь. Ещё раз спасибо за то, что вы явились сюда.
Тогда же, утром 28 февраля, П. Н. Милюков был приглашён офицерами Первого запасного полка, стоящего на Охте (Новочеркасский), прибыть в их расположение.
Милюков прибыл в офицерское собрание, где его встретило всё офицерство полка с командиром во главе.
В беседе с ними Милюков заявил, что в настоящий момент есть единственная власть, которую все должны слушать, — временный комитет Государственной думы, двоевластия быть не может.
Офицеры полка единодушно выразили согласие и полную готовность подчиниться временному комитету и лицу, заведующему военной частью комитета.
Милюков вышел после этого на плац, где был выстроен полк. Посредине была устроена высокая трибуна, с которой депутат обратился к солдатам с речью. Он подчеркнул, как важно быть солдатам в данный момент вместе с офицерами, которые пойдут рука об руку с Думой. Депутат предостерегал солдат от зелёного змия, подчеркнув необходимость трезвости и единодушия, и заявил, что они должны подчиняться исключительно приказаниям, исходящим от принявшего на себя обязанности начальника петроградского гарнизона члена Государственной думы полковника Энгельгардта. Приказания эти, за подписью полковника Энгельгардта, будут направляться командирам полков.
— Восстановление и поддержание порядка — единственные условия, которые дают возможность достигнуть поставленных задач, — закончил Милюков. — Мы должны разделаться с немцем внешним и покончить с немцем внутренним.
Милюкова понесли на руках через плац к автомобилю.
— Солдаты, — сказал вслед за тем командир полка. — Я буду исполнять всё то, что мне будет приказывать председатель Думы. Я остался с вами только при том условии, что вы будете исполнять мои приказания. ‘Ура’ председателю Государственной думы. (Громовое ура ).
После команды отправляться в казармы заиграла музыка и полк пошёл к месту назначения.
В это время Преображенский полк с офицерами и командиром во главе выстроился в Екатерининском зале.
— Преображенцы, внимание! — раздалась команда командира полка, взявшего под козырёк при появлении председателя Думы.
Родзянко обратился к полку:
— Прежде всего, православные воины, позвольте мне как старому военному поздороваться с вами. Здравствуйте, молодцы!
— Здравия желаем, ваше превосходительство, — дружно ответил полк.
— Позвольте мне сказать вам спасибо за то, что вы пришли сюда, чтобы помочь членам Государственной думы водворить порядок и обеспечить славу и честь родины. Ваши братья сражаются там, в далёких окопах, за величие России, и я горд, что мой сын с самого начала войны находится в славных преображенских рядах. Но чтобы вы могли помочь делу водворения порядка, за что взялась Государственная дума, вы не должны быть толпой. Вы лучше меня знаете, что без офицеров солдаты не могут существовать. Я прошу вас подчиняться и верить вашим офицерам, как мы им верим. Возвращайтесь спокойно в ваши казармы, чтобы по первому требованию явиться туда, где вы будете нужны.
— Согласны… — ответили преображенцы.
— Укажите путь! — раздался возглас.
— Старая власть, — ответил Родзянко, — не может вывести Россию на нужный путь. Первая задача наша — устроить новую власть, которой все бы доверяли и которая сумела бы возвеличить нашу матушку Русь.
Появление Милюкова на возвышении в Екатерининском зале было встречено приветственными кликами.
— С вами говорит член временного комитета Милюков. (Возгласы: ‘Знаем!’ ) После того, как власть выпала из рук наших врагов, её нужно взять в наши собственные руки, и это надо сделать сегодня. (Ура! ) Ибо мы не знаем, что будет завтра. Что же нужно сделать сегодня, что же нужно для того, чтобы взять власть в свои руки? Для этого мы должны быть прежде всего организованными, едиными и подчинёнными единой власти. Властью этой является временный комитет Государственной думы. Ему нужно подчиняться — и никакой другой власти, ибо двоевластие опасно и грозит нам распылением и раздроблением сил.
Я вчера видел первый полк, который пришёл сюда в полном порядке со своими офицерами и признал власть Государственной думы. (‘Браво!’ ) Помните, единственное условие нашей силы — наша организованность. Только вместе с офицерами вы будете сильны. Неорганизованная толпа силы не представляет. Если бы вся армия превратилась в неорганизованную толпу, то достаточно небольшой кучки организованных врагов, чтобы её разбить. (‘Верно!’ ) Надо сегодня же сорганизоваться и сделать то, что сделал первый явившийся сюда полк. Найдите своих офицеров, которые состоят под командой Думы, и сами встаньте под их команду. Этот вопрос сегодня очередной.
Помните, что враг не дремлет и готовится стереть нас с вами с лица земли. (Возгласы: ‘Не будет этого!’ ).
— Так этого не будет? — обращается к солдатам Милюков.
— Не будет! — раздаётся единодушный ответ военных.
— Сейчас говорил член Государственной думы Милюков. Вам понятно, что он сказал? — обратился командир к своим.
— Понятно, всё поняли, — раздалось в ответ.
— Нам нужно сорганизоваться, а как это сделать, я вам кажу. Сейчас все старшие чины — офицеры и унтер-офицеры — должны пойти к своим частям и выстроить их перед Думой. Затем идите по городу, но чтобы красиво было, чтобы народ любовался своей армией. Будьте спокойны и в полном порядке. Верьте, что Дума сделает по чистой совести. Мы будем в её распоряжении. (‘Рады стараться!! Ура!’ ).
С речью к юнкерам Михайловского училища обратился А. Ф. Керенский.
— Товарищи рабочие, солдаты, офицеры и граждане! — сказал депутат. — То, что мы все собрались в этом зале в этот великий, знаменитый день, даёт мне веру в то, что старый варварский строй погиб безвозвратно. (Гул одобрения ).
Я думаю, что то, что мы делаем здесь, есть дело не только петроградское — это дело всей великой страны, дело, за которое уже погиб в бесплодной борьбе ряд поколений.
Товарищи! В жизни каждого государства, как и в жизни отдельного человека, бывают моменты, когда вопрос идёт уже не о том, как лучше жить, а о том, будет ли оно вообще жить.
Мы переживаем такой момент, когда мы должны спросить себя: будет ли Россия жить, если старый порядок будет существовать? Чувствуете ли вы это? (Весь зал отвечает: ‘Чувствуем’. ).
Мы собрались сюда дать клятвенное заверение, что Россия будет свободна.
— Клянёмся! — Все подняли руки вверх.
Свою речь Керенский закончил возгласом:
— Да здравствует свободный гражданин свободной России.
Долго не смолкавшее ‘ура’ было ответом на эту речь. По постановлению временного комитета Государственной Думы для заведования отдельными частями (министерствами) назначены особые комиссары из состава членов Государственной думы.
Министерство внутренних дел: граф Д. И. Капнист, А. М. Масленников, И. Н. Ефремов, М. С. Арефьев.
Почта: А. А. Барышников, К. К. Черносвитов.
Телеграф: П. П. Тройский, М. Д. Калугин.
Военное и морское министерство: П. В. Савич, А. П. Савватеев.
Петроградское градоначальство: П. В. Герасимов, В. Н. Пепеляев.
Министерство земледелия: Н. К. Волков, И. П. Демидов, кн. Васильчиков, гр. Капнист 1-й.
Министерство юстиции: В. А. Маклаков, М. С. Аджемов, В. П. Басаков.
Министерство торговли и промышленности: С. Н. Родзянко, Н. А. Ростовцев.
Министерство финансов: В. А. Виноградов, И. В. Титов.
Сенат: И. В. Годнев.
Утром В. В. Шульгин отправился в Петропавловскую крепость и после переговоров с комендантом сообщил, что войска крепости на стороне народа.
28 февраля около 4 часов дня Адмиралтейство, где до сих пор скрывались члены старого правительства, было занято народными войсками.
До 12 часов дня в Адмиралтействе находились три роты Измайловского полка, некоторое количество конной артиллерии и конницы. После двенадцати эти войска, остававшиеся на стороне прислужников старого режима, покинули Адмиралтейство и разошлись по своим квартирам. После этого из Адмиралтейства скрылись и прятавшиеся там министры.
Помещение городской телефонной станции, охранявшееся правительственными войсками, а затем покинутое ими, было оставлено телефонистками. По распоряжению временного комитета на телефонную станцию отправлен караул, занявший станцию, а посланные комитетом механики приступили к восстановлению телефонного сообщения и устранению возможностей пользования телефоном лицами, причастными к старому правительству.
27 февраля временный комитет Думы поручил гласному городской Думы М. А. Крыжановскому организовать городскую милицию. В 8 часов вечера в помещении Александровского зала городской Думы началась запись студентов всех петроградских высших учебных заведений, желающих вступить в состав городской милиции.
В течение дня 28 февраля под конвоем доставлены: бывший председатель Совета министров Б. В. Штюрмер, бывший товарищ министра внутренних дел генерал-лейтенант П. Г. Курлов, экс-министр здравоохранения Г. Е. Рейн, член Государственного совета Ширинский-Шахматов, генерал М. С. Комиссаров, начальник управления железных дорог С. Б. Богашев, начальник главного управления военно-учебных заведений генерал Забелин, петроградский градоначальник генерал-майор Балк, начальник военно-медицинской академии генерал Макавеев, вице-адмирал Карцев, адмирал Гирс и бесконечное количество второстепенных чинов администрации и полиции.
Вечером состоялось заседание петроградской городской Думы. Городской голова Лелянов сказался больным.
Заседание открылось под председательством профессора Д. С. Зернова.
Гласный С. В. Иванов сделал краткое сообщение о переживаемых событиях и официально сообщил об образовании временного комитета Государственной думы.
Дума единогласно постановила работать совместно с новым правительством и просит у него указаний для очередной текущей работы.
Ввиду ‘болезни’ городского головы признано было необходимым хотя бы временно поставить во главе городского управления новое лицо.
Дума единогласно намечает бывшего товарища городского головы Ю. Н. Глебова, который в настоящее время прикомандирован к верховному начальнику санитарной и эвакуационной части.
28 февраля Совет рабочих депутатов опубликовал следующее воззвание:
‘Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания, терпеть дальше стало невозможно. Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своём недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба царское правительство дало народу свинец.
Но солдаты не захотели идти против народа и восстали против правительства. Вместе с народом они захватили оружие, военные склады и ряд важных правительственных учреждений. Борьба ещё продолжается: она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно низвергнута и должна уступить место народному правлению. В этом спасение России.
Для успешного завершения борьбы в интересах демократии народ должен создать свою собственную властную организацию.
Вчера, 27-го февраля, в столице образовался Совет Рабочих Депутатов — из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических и социалистических партий и групп.
Совет Рабочих Депутатов, заседающий в Государственной Думе, ставит своей основной задачей организацию народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России.
Совет назначил районных комиссаров для установления народной власти в районах Петрограда.
Приглашаем всё население столицы немедленно сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах, взять в свои руки управление всеми местными делами.
Все вместе, общими силами будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного Собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права.

Совет Рабочих Депутатов’.

Члену Государственной думы А. А. Бубликову временным комитетом поручено принять меры к тому, чтобы железнодорожное движение не нарушалось.
Депутат Бубликов обратился к железнодорожникам со следующим воззванием:
‘Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной.
Комитет Государственной думы, взяв в свои руки оборудование новой власти, обращается к вам от имени отечества: от вас теперь зависит спасение родины. Движение поездов должно поддерживаться непрерывно с удвоенной энергией.
Страна ждёт от вас больше, чем исполнения долга, — она ждёт подвига.
Слабость и недостаточность техники на русской сети должна быть покрыта вашей беззаветной энергией, любовью к родине и сознанием роли транспорта для войны и благоустройства тыла’.
Настали великие ‘мартовские дни’. Первого марта французский и английский послы официально заявили председателю Государственной думы Родзянко, что правительства Франции и Англии вступают в деловые сношения с временным комитетом Государственной думы, выразителем истинной воли народа и единственным законным временным правительством России.
Около четырёх часов дня в Таврический дворец приехал великий князь Кирилл Владимирович, которого сопровождали адмирал, командующий гвардейским экипажем, и эскорт из нижних чинов гвардейского экипажа.
Обратившись к председателю Государственной думы, великий князь Кирилл Владимирович заявил:
— Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении. Как и весь народ, я желаю блага России. Сегодня утром я обратился ко всем солдатам гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий, и теперь я могу заявить, что весь гвардейский флотский экипаж в полном распоряжении Думы.
Слова великого князя были покрыты кликами ‘ура’.
Родзянко поблагодарил великого князя и, обратившись к окружающим его солдатам гвардейского экипажа, сказал:
— Я очень рад, господа, словам великого князя. Я верил, что гвардейский экипаж, как и все остальные войска, в полном порядке выполнят свой долг, помогут справиться с общим врагом и выведут Россию на путь победы.
На вопрос Родзянко, угодно ли Кириллу Владимировичу оставаться в Государственной думе, великий князь ответил, что к Государственной думе приближается гвардейский экипаж в полном составе и он хочет представить его председателю Государственной думы.
Перед подъездом Таврического дворца выстроились юнкера Михайловского артиллерийского училища, к которым вышел Родзянко.
Начальник училища, генерал, скомандовал:
— Смирно!
Часть взяла на караул, и председатель Государственной думы обратился к ней с речью, которая была покрыта громкими кликами ‘ура’.
— Будь другом народа, Родзянко, — раздались возгласы.
— Помните Родину и её счастье. За неё надо постоять, — ответил председатель Думы.
Во время обращения Родзянки рядом с ним находились А. И. Гучков и В. Н. Львов.
— Полное единение армии, народа и Государственной думы обеспечит нашу мощь и нашу силу, — закончил Родзянко.
Громовое ‘ура’ раздалось на последние слова председателя Думы.
ПРИКАЗ ПО ВОЙСКАМ
(Издан 1 марта )
‘Гг. офицеры петроградского гарнизона
и все гг. офицеры, находящиеся в Петрограде!
Военный Комитет Государственной Думы приглашает всех гг. офицеров, не имеющих определённых поручений комиссии, явиться 1-го и 2-го марта от 10 ч. утра до 6 ч. вечера в зал Армии и Флота для получения удостоверений на повсеместный пропуск и для точной регистрации. Для исполнения поручений Комиссии по организации солдат, примкнувших к представителем народа, для охраны столицы.
Промедление явки гг. офицеров к своим частям неизбежно подорвёт престиж офицерского звания.
Обращаясь к гг. офицерам с настоящим объявлением, Военная Комиссия указывает, что в данный момент перед лицом врага, стоящего у сердца Родины и готового воспользоваться её минутной слабостью, настоятельно необходимо проявить все усилия к восстановлению организации военных частей.
Только в этом сила нашей армии и залог окончательного торжества. Кровь наших товарищей, лёгших костьми за два с половиной года войны, нас обязывает.
Не теряйте, гг. офицеры, ни минуты драгоценного времени!

Военная Комиссия Временного Комитета Государственной Думы
Председатель Государственной думы
М. Родзянко’.

В ответ на этот приказ офицеры армии и флота постановили:
‘Офицеры, находящиеся в Петрограде, идя рука об руку с народом и собравшись в собрании Армии и Флота по предложению Исполнительного Комитета Государственной думы, признавая, что для победоносного окончания войны необходимы скорейшая организация порядка и дружная работа в тылу, единогласно постановили:
Признать власть Исполнительного Комитета Государственной думы впредь до образования Учредительного Собрания.
Подписи:

Председатель Собрания полковник Защук .
Товарищи председателя: полковник Хоменко
и полковник Друцкой-Соколинский .
Секретарь: Двинянинов .
1 час дня 1-го марта 1917 года’.

Первого марта, в 9 часов утра, в здание Таврического дворца явилась команда собственного его величества конвоя. Тогда же получили сообщение, что восставшим гарнизоном Кронштадта захвачена Кронштадтская крепость. Убит стоявший за старый порядок адмирал Вирен.
По распоряжению исполнительного комитета Государственной думы в Кронштадт командированы депутаты Пепеляев и Таскин.
Прибывшим депутатам восставшие войска заявили о полном своём подчинении исполнительному комитету. Перед фронтом выстроившихся войск Пепеляев и Таскин произнесли горячие речи, принятые восторженно.
Временным комендантом Кронштадтской крепости назначен член Думы Пепеляев.
Утром же 1 марта комендант Царскосельского дворца вызвал председателя исполнительного комитета Государственной думы Родзянко и передал, что государыня просит переговорить с нею, но свидание не состоялось.
Первого марта в Царском Селе, Павловске, Кронштадте и Ораниенбауме почти все восставшие войска направились к Думе и через депутатов просили прислать к ним членов Думы для организации.
Первого марта был выпущен общий приказ по городу Петрограду.
I
Приказываю частям войск и народной милиции при арестованиях руководствоваться нижеследующими правилами.
Немедленному арестованию подлежат:
1) Пьяные.
2) Грабители, поджигатели, стреляющие в воздух и вообще нарушающие тишину и порядок в столице.
3) Оказывающие сопротивление лицам, имеющим какие бы то ни было специальные полномочия Временного Правительства и несущим службу по охране города.
4) Все чины наружной и тайной полиции и корпуса жандармов.
5) Все лица, производящие обыски частных квартир или аресты как частных лиц, так и особенно чинов армии, не имея на то особых полномочий Временного Правительства.
II
Всех арестованных вышепоименованных категорий препровождать немедленно и непосредственно в следующие пункты, выбирая из ближайших:
а) помещения комендантского управления, Инженерная, угол Садовой улицы,
б) Кавалергардский манеж, угол Захарьевской и Потёмкинской ул.,
в) здание 2-го отделения комендантского управления, Петроградская стор., Кронверкский просп.,
г) здание градоначальства, уг. Невского просп. и Адмиралтейского пр.,
д) здание историко-филологического института, рядом с университетом,
е) Тарасовские бани, Измайловский полк, 1-я рота,
ж) военная тюрьма. Выборгская стор.
Во всех этих пунктах арестованных передавать немедленно в руки коменданта отделения.
В Таврический дворец — лишь сановников и генералов, буде таковых придётся задерживать.

Член Временного Комитета
М. Караулов.

11 часов 15 минут вечера к Таврическому дворцу подошёл господин в шубе и обратился к одному из студентов с вопросом:
— Скажите, вы студент?
— Студент, — последовал ответ.
— Прошу вас, проводите меня к членам исполнительного комитета Государственной думы. Я — бывший министр внутренних дел Протопопов и я тоже желаю блага нашей родине и потому явился добровольно. Проводите меня к тем, к кому нужно.
Студент привёл А. Д. Протопопова в кабинет членов исполнительного комитета Думы.
Толпа народа и солдат, узнавая Протопопова, встречала его возгласами возмущения. Бледный, пошатываясь, предстал Протопопов перед Керенским.
Керенский распорядился пригласить конвой. Солдаты взяли ружья наперевес и во главе огромной процессии повели Протопопова в министерский павильон.
Вскоре сюда явился Керенский. Протопопов встал и, подойдя к Керенскому, заявил:
— Ваше превосходительство, отдаю себя в ваше распоряжение.
Перед этим, в 10 часов 30 минут вечера, под конвоем прапорщика и двух матросов был доставлен в здание Таврического дворца бывший министр В. А. Сухомлинов.
Несмотря на то, что конвой с возможной быстротой старался провести Сухомлинова в комнату товарища председателя Думы, весть о приводе бывшего военного министра с быстротой молнии распространилась по всему Таврическому дворцу.
Раздались возгласы солдат: ‘Выдать Сухомлинова’.
С большим трудом членам Думы удалось успокоить взволнованных солдат. Они отказались от самосуда, но категорически требовали снять погоны с Сухомлинова. Военный министр беспрекословно подчинился требованию. Погоны были срезаны и показаны преображенцам. Когда солдаты несколько успокоились, было решено вывести арестованного. Принесли его генеральское пальто. Надо было снять погоны и с пальто, бывший военный министр сам пожелал это сделать. Он вынул из кармана перочинный ножик и медленно отрезал погоны. Кто-то из окружавших предложил снять с Сухомлинова Георгиевский крест.
‘Ничего. Пусть останется. Георгиевский крест снимут с него по суду’, — заметил конвойный матрос.
Всё было окончено, и Сухомлинова направили в министерский павильон. Для большей безопасности арестованного впереди него шли члены Думы, а солдаты устроили цепь, сдерживая наиболее горячих товарищей. В полуциркульном зале выстроившиеся шпалерами преображенцы молча пропустили бывшего военного министра. Когда дверь, ведущая в павильон, закрылась за Сухомлиновым, Керенский вышел к караульным и обратился к ним со следующими словами:
‘Солдаты, бывший военный министр Сухомлинов находится под арестом, он состоит под охраной временного комитета Думы, и если вы в законной ненависти к нему дозволите себе употребить кару, которой он подлежит по суду, и насилие, этим поможете ему избегнуть той кары, которой он подлежит по суду, и со стороны нас встретите самое энергичное противодействие, хотя бы оно стоило нам жизни’.
Солдаты спокойно разошлись.
Ещё утром первого марта комиссары исполнительного комитета Думы Тройский и Салазкин в сопровождении петроградских журналистов отправились в столичное телеграфное агентство с целью взять в руки комитета осведомление провинции.
Комиссаров встретил директор агентства Гельфер. Член Государственной думы Тройский предъявил Гельферу приказ комитета и немедленно приступил к реорганизации агентства.
Утром же в присутствии. Тройского и Салазкина были составлены циркулярные, телеграммы с изложением всех событий за последние три дня и срочно переданы во все провинциальные газеты. В большие города, как то: Харьков, Одесса, Киев, Саратов и другие, кроме того, даны дополнительные, чрезвычайно подробные телеграммы, излагающие весь ход событий.
Екатерининский зал Таврического дворца, 2 марта, утром. Сообщив список членов правительства, объявленного временным комитетом Государственной думы, П. Н. Милюков обратился к присутствовавшим морякам, солдатам и гражданам с речью, из которой приводятся наиболее яркие места.
— Мы присутствуем при великой исторической минуте. Ещё три дня тому назад мы были скромной оппозицией, а русское правительство казалось всесильным. Теперь это правительство рухнуло в грязь, с которой сроднилось, а мы и наши друзья слева выдвинуты революцией, армией и народом на почётное место членов нового русского общественного кабинета. (Шумные и продолжительные аплодисменты ) Как могло случиться это событие, казавшееся ещё так недавно невероятным? Как произошло это, что русская революция, низвергнувшая навсегда старый режим, оказалась чуть ли не самой короткой и самой бескровной из всех революций, которые знает история?
Это произошло потому, что история не знает и другого правительства, столь глупого, столь бесчестного, столь трусливого и изменнического, как это, ныне низвергнутое правительство, покрывшее себя позором и лишившее себя всяких корней симпатий и уважения, которые связывают всякое сколько-нибудь сильное правительство с народом.
Правительство мы низвергли легко и скоро. Но это ещё не всё, что нужно сделать. Остаётся ещё половина дела — и самая большая. Остаётся удержать руках эту победу, которая нам так легко досталась. Как сделать это? Ответ прост и ясен. Нам нужно организовать победу, а для этого, прежде всего, надо сохранить то единство воли и мысли, которое привело нас к победе.
Сохраните же это единство для себя и для нас покажите, что после того, как мы так легко свергнули бессильную старую власть, первую общественную власть, выдвинутую народом, не так легко будет низвергнуть. (Шумные и продолжительные рукоплескания ).
Я слышу, меня спрашивают: кто вас выбрал? Нас никто не выбирал, ибо если бы мы стали дожидаться народного избрания, мы не могли бы вырвать власти из рук врага. Пока мы спорили бы о том, кого выбирать, враг успел бы организоваться и победить и вас, и нас. Нас выбрала русская революция. (Шумные продолжительные аплодисменты. ) Поверьте, господа, власть берётся в эти дни не из слабости к власти. Это не награда и не удовольствие, а заслуга и жертва. (Шумные рукоплескания. ) И как только нам скажут, что жертвы эти больше не нужны народу, мы уйдём с благодарностью за данную нам возможность. Но мы не отдадим этой власти теперь, когда она нужна, чтобы закрепить победу народа, и когда, упавшая из наших рук, она может достаться только врагу. (Рукоплескания. Возгласы: ‘Кто министры?!’ ) Для народа не может быть тайн. Эту тайну вся Россия узнает через несколько часов, и, конечно, не для того мы стали министрами, чтобы скрывать в тайне свои имена. Я вам скажу их сейчас. Во главе нас мы поставили человека, имя которого означает организованную русскую общественность (Крики: ‘Цензовую!’ ), так непримиримо преследовавшуюся старым правительством. Князь Георгий Евгеньевич Львов, глава русского земства (Крики: ‘Цензового!’ ), будет нашим премьером и министром внутренних дел, заместит своего гонителя. Вы говорите: ‘цензовая’ общественность, да, но единственная организованная, которая даст потом возможность организоваться и другим слоям русской общественности. (Рукоплескания ).
Но, господа, я счастлив сказать вам, что и общественность нецензовая тоже имеет своего представителя в нашем министерстве. Я только что получил согласие моего товарища Александра Фёдоровича Керенского занять пост в первом русском общественном кабинете. (Бурные рукоплескания. ) Мы бесконечно рады были отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам старого режима — всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым. (Рукоплескания. ) Трусливые герои дней, прошедших навеки, по воле судьбы окажутся во власти не щегловитовской юстиции, а министерства юстиции Керенского. (Бурные рукоплескания, крики. ) Вы хотите знать другие имена. (Крики: ‘А вы?’ ) Мне мои товарищи поручили взять руководство внешней русской политикой. (Бурные и продолжительные рукоплескания, разрастающиеся в овации оратору, который кланяется на все стороны. ) Быть может, на этом посту я окажусь и слабым министром, но я могу обещать вам, что при мне тайны русского народа не попадут в руки ваших врагов. (Бурные и продолжительные рукоплескания. ) Теперь я назову вам имя, которое, я знаю, возбудит здесь возражения. Александр Иванович Гучков был моим политическим врагом (Крики: ‘Другом!’ ) в течение всей жизни Государственной думы. Но, господа, мы теперь политические друзья, да и к врагу надо быть справедливым. Ведь Гучков в третьей Думе приступил к переустройству русской армии, да ещё дезорганизованной маньчжурской неудачей, и он положил первый камень той победе, с которой наша обновлённая и возрождённая армия выйдет из настоящей великой борьбы. Мы с Гучковым люди разного типа. Я — старый профессор, привыкший читать лекции, а Гучков — человек действий. И вот теперь, когда я в этой зале говорю с вами, Гучков на улицах столицы организует нашу победу. (Рукоплескания. ) Что бы сказали вы, если бы вместо того, чтобы расставлять войска вчера ночью на вокзалах, к которым ожидалось прибытие враждебных перевороту войск, Гучков принял участие в наших политических прениях, а враждебные войска, занявшие вокзал, заняли бы улицы, а потом и эту залу. Что сталось бы тогда с вами и со мною? (Возгласы одобрения, крики: ‘Верно!’, вопрос: ‘А морской министр?’ ). Пост морского министра, пока мы подыщем достойную кандидатуру, мы также оставим в руках Гучкова. Далее, мы дали два места представителям той либеральной группы русской буржуазии, которые первые в России попытались организовать общественное представительство рабочего класса (Рукоплескания, крики: ‘Где оно?!’ ). Господа, это сделало старое правительство.
Александр Иванович Коновалов помог сорганизоваться рабочей группе при петроградском военно-промышленном комитете, а Михаил Иванович Терещенко сделал то же самое относительно Киева. (С места: ‘Кто Терещенко?’ ) Да, господа, это имя, которое громко звучит на юге России. Россия велика, и трудно везде знать всех наших лучших людей. (Возгласы: ‘А земледелие?’ ) Господа, в эти дни, когда продовольствие армии является серьёзным и трудным вопросом, когда старое правительство довело почти до края бездны нашу Родину и каждая минута промедления грозит где-нибудь голодным бунтом, которые уже начались, — в такое время мы назначили министром земледелия Андрея Ивановича Шингарёва, которому, мы думаем, обеспечена общественная поддержка, отсутствие которой обеспечило провал господина Риттиха. (Бурные и продолжительные рукоплескания. Вопрос: ‘А пути сообщения?’ ) На этот другой важный для нашей Родины пост мы выдвинули Николая Виссарионовича Некрасова, товарища председателя Государственной думы, особенно любимого нашими левыми товарищами… (Оживлённые рукоплескания ). Ну вот, кажется, почти всё, что вас может интересовать. (Вопрос: ‘А программа?’ ).
Я очень жалею, что в ответ на этот вопрос не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена эта программа. Но дело в том, что единственный экземпляр программы, обсуждённой вчера в длинном ночном совещании с представителями Совета рабочих депутатов, находится сейчас на окончательном рассмотрении их. И я надеюсь, что через несколько часов вы об этой программе узнаете. Но, конечно, я могу и сейчас сказать вам важнейшие пункты… (Шум, громкие крики: ‘А династия?’ ) Вы спрашиваете о династии. Я знаю наперёд, что мой ответ не всех вас удовлетворит, но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. (Рукоплескания. ) Власть перейдёт к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. (Продолжительный шум, рукоплескания, снова шум. ) Наследником будет Алексей… (Крики: ‘Это старая династия!’ ). Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто что любит. Мы не можем оставить без ответа и без решения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентскую и конституционную монархию.
Быть может, другие представляют иначе, но теперь, если мы будем об этом спорить, вместо того чтобы сразу решить, то Россия очутится в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим.
Этого мы сделать не имеем права ни перед вами, ни перед собой. Однако это не значит, чтобы мы решили вопрос бесконтрольно. В нашей программе вы найдёте пункт, согласно которому, как только пройдёт опасность и водворится прочный порядок, мы приступим к подготовке созыва Учредительного собрания (громкие аплодисменты), собранного на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Свободно избранное народное представительство решит, кто вернее выразит общее мнение России: мы или наши противники… (Рукоплескания, шум, крики: ‘Опубликуйте программу!’ ).
Эти возгласы напоминают мне о важном вопросе, решить который зависит от Совета рабочих депутатов, в руках которых находится распоряжение типографскими рабочими. Свободная Россия не может обойтись без самого широкого оглашения и обсуждения сведений, в настоящую минуту интересующих всю Россию. Я надеюсь, что завтра же удастся восстановить правильный выход органов прессы, отныне свободной. Господа, я мог бы перечислить и другие пункты программы, но думаю, что те, о которых я упомянул, интересуют вас главным образом, а о других вы узнаете скоро из печати. Голос мой охрип, мне трудно говорить далее, позвольте на этих объяснениях пока остановить мою речь… (Бурные рукоплескания, движения в зале, оратора несколько раз подхватывают и качают, потом на руках выносят из Екатерининского зала. ).
В ответ на запрос представителей некоторых общественных и воинских организаций П. Н. Милюков указал что его слова о временном регентстве великого князя Михайла Александровича и наследовании Алексея являются его личным мнением.
Второго марта состоялась конференция петроградских социалистов-революционеров. Их представитель в Совете рабочих депутатов сделал доклад об организации Совета, его составе и деятельности, а также о позиции, занятой в Совете социалистами-революционерами. При обмене мнениями по вопросу о политической тактике все единодушно высказались за поддержку Временного Правительства, за широкое развитие творческой организационной работы социалистов-революционеров для подготовки учредительного собрания, за укрепление сил революционного народа и армии.
Третьего марта из радиотелеграфного отделения отправлена радиодепеша следующего содержания:
‘Всем, всем, всем.
28-го февраля вечером председатель Государственной думы получил Высочайший указ об отсрочке заседаний до апреля. В тот же день утром нижние чины Волынского и Литовского полков вышли на улицу и устроили ряд демонстраций в пользу Государственной думы. К вечеру того же дня волнение в войсках и населении приняло крайне тревожные размеры.
Члены Государственной думы, собравшись на частное совещание, поручили Совету старейшин немедленно выработать меры для восстановления порядка. Совет старейшин избрал для этой цели, а также для сношений с организациями и лицами временный комитет из двенадцати членов, которому и передал выпавшую из рук правительства власть.
После продолжительного обсуждения временный комитет во главе с председателем Думы Родзянко решил принять на себя функции исполнительной власти. В ближайшие дни волнения перебросились в столице на окрестности и опасность приняла угрожающие размеры. С целью предупреждения полной анархии Временное правительство взяло на себя восстановление нормальной связи между нижними чинами и офицерами.
В короткий срок при единодушном настроении всей армии в пользу переворота Комитету и сгруппировавшемуся вокруг него петроградскому гарнизону удалось мало-помалу приостановить уличные эксцессы и восстановить порядок в столице. Ряд общественных зданий, однако же, пострадал от господствовавшей одно время анархии. Количество человеческих жертв, по счастью, оказалось не столь значительно, как можно было бы опасаться.
Серьёзное осложнение создалось подъёмом общественного настроения и энергичной деятельностью левых политических организаций. Временному Комитету, однако, удалось вступить в сношения с наиболее влиятельной из них — Советом рабочих депутатов, избранным в кратчайшее время петроградскими фабриками и заводами.
Рабочее население Петрограда проявило большое политическое благоразумие и, поняв опасность, грозившую столице и стране, в ночь на 2-е марта сговорилось с временным комитетом Думы как относительно предполагаемого направления реформ и политической деятельности последнего, так и относительно собственной поддержки будущего правительства в пределах объявленных им политических намерений.
Вечером 2-го марта после продолжительного обсуждения в тысячной аудитории рабочих проекты, выработанные обеими сторонами, получили одобрение громадным большинством всех против пятнадцати голосов. Соглашение это обещает окончательно остановить печальные явления на улицах столицы, резко осуждаемые в выпущенном Советом рабочих депутатов воззвании.
Из ряда городов получаются сообщения о присоединении их к действиям временного комитета Государственной думы и о создании подобных же временных органов власти. В Царском Селе все войска примкнули к движению. Попытки послать против столицы воинские части из местностей, близких к Петрограду, кончились полнейшей неудачей, так как посылаемые войска немедленно переходили на сторон Государственной думы.
Восстановив некоторый порядок и убедившись прочности достигнутого успеха, временный комитет постановил организовать Временное правительство в составе: председателя Совета министров и министра внутренних дел кн. Львова, министра военного и морского Гучкова, министра иностранных дел Милюкова, министра торговли и промышленности Коновалова, министра финансов Терещенко, министра юстиции социалистического депутата Керенского, министра земледелия Шингарёва, министра путей сообщения Некрасова и обер-прокурора Синода Львова.
Послы английский, французский и итальянский признали народное правительство, спасшее страну от тяжёлой разрухи и восстановившее веру в боевую способность страны и армии.
В числе задач ближайшей действительности выпущенное 3-го марта правительственное воззвание упоминает общую амнистию, свободу собраний, союзов, совести и печати, подготовку к созыву Учредительного собрания для выработки формы правления и конституции страны, отмену национальных и религиозных ограничений, неудаление из Петрограда перешедших на сторону движения воинских частей, сохранение за нижними чинами при соблюдении ими строгой дисциплины в строю и во время военных поручений общих гражданских прав.
Энтузиазм населения по поводу совершающегося даёт полную уверенность не только в сохранении, но и в громадном увеличении силы национального сопротивления. К тому же приходят и выпущенные комитетом Государственной думы заявления, в которых постоянно упоминается о твёрдом решении народного представительства и национального правительства сделать все усилия и принести все жертвы для достижения решительной победы над врагом’.
Так ковалась цепь роковых событий в столице России. Изображённые выше события ясно и властно говорят, что уже 1 марта 1917 года Николай потерял свой трон, а не ‘признал за благо отречься от власти’, как написано в его манифесте.

IV. Последние часы власти

24 февраля, в пятницу, в Мариинском дворце состоялось очередное заседание Совета министров, на котором обсуждались почти исключительно мелкие дела. Вопрос о возникших уже в то время народных волнениях был затронут лишь мельком, причём, представляя Совету министров свои объяснения, Протопопов заявил, что ‘бунтует хулиганьё’, с которым полиция благодаря принятым уже мерам легко справится. Успокоенный этим заявлением князь Голицын снял вопрос о народных волнениях с обсуждения и закрыл заседание.
Между тем события развивались с лихорадочной быстротой.
Утром 25 февраля по распоряжению князя Голицына всем членам кабинета было разослано приглашение явиться на экстренное заседание Совета министров.
Открывая заседание, Голицын заявил, что, вопреки заявлениям Протопопова, народные волнения принимают всё более угрожающий характер и поэтому необходимо сейчас же решить вопрос о действиях правительства в сложившейся ситуации.
С объяснениями вновь выступил Протопопов, который указал, что все опасения главы правительства совершенно неосновательны, и привёл подробную справку относительно затронутого вопроса.
В народном волнении, по выкладкам Протопопова, участвует не более десяти тысяч человек, которые раздроблены по отдельным районам Петрограда. Полиция вся начеку и вооружена с ног до головы. Далее Протопопов заявил, что он имел специальное совещание с генералом Хабаловым, который категорически подтвердил, что в любой момент он может выставить для подавления мятежа свыше тридцати тысяч войск с артиллерией и броневыми автомобилями.
При таком положении, закончил свою речь Протопопов, сомневаться в возможности подавить народное волнение не приходится.
Заявление Протопопова вызвало в Совете министров шумные прения.
Первым выступил министр иностранных дел Покровский, который заявил, что подавление возникших беспорядков силою оружия ни к чему не приведёт и необходимо пойти на уступки.
С возражениями выступил Протопопов. Смена кабинета сказал он, есть только лозунг, за которым скрываются другие, совершенно неприемлемые требования революционной России. Если беспорядки приняли несколько затяжной характер, то это потому, что власти старались избегать кровопролития и что в дальнейшем при подавлении беспорядков они не будут останавливаться ни перед какими мерами.
После продолжительных прений Совет министров постановил войти в сношение с Государственной думой, лидерами отдельных фракций, от националистов до кадет включительно, для выяснения тех форм компромисса, которые удовлетворили бы русское общество.
Ведение переговоров с членами Думы Совет министров поручил Покровскому и Риттиху.
В воскресенье, 26 февраля, Покровский и Риттих приступили к выполнению возложенного на них поручения.
В тот же день было сделано телеграфное сношение со Ставкой по поводу роспуска Государственной думы.
Понедельник 27 февраля — последний день официального правления старой власти. В этот день состоялось два экстренных заседания Совета министров.
Первое заседание началось в два часа дня в особняке председателя Совета министров на Моховой, потому что князь Голицын боялся ехать по Невскому, где шла перестрелка.
Заседание открылось докладом военного министра генерала Беляева о начавшихся волнениях среди солдат и о переходе на сторону народа трёх полков: Волынского, Преображенского и части Литовского.
Председатель Совета министров Голицын, а за ним и другие члены кабинета обрушились с гневными упрёками на растерявшегося и страшно взволновавшегося Протопопова.
Голицын заявил, что своими успокоительными заверениями Протопопов ввёл в заблуждение Совет министров, который при создавшихся обстоятельствах уже не видит никаких средств к спасению власти.
Протопопов пробовал вначале оправдываться: волнения-де среди солдат носят стихийный характер и никем не могли быть предусмотрены.
Оправдания никого не успокаивали. Гневные выкрики участников совещания принимали всё более резкий характер. Учитывая создавшуюся атмосферу, Протопопов в конце концов не пытался уже более возражать и сидел, сгорбившись в кресле, угрюмо посматривая на своих соседей.
Наконец Голицын заявил, что он считает необходимым поставить на обсуждение Совета министров вопрос об устранении Протопопова от обязанности министра внутренних дел, и хотя устранение министра не входит в компетенцию Совета министров, но он идёт на это превышение власти, не считая возможным долее оставаться в кабинете вместе с Протопоповым.
Предложение было поставлено на баллотировку и единогласно принято.
Протопопов покинул заседание, ни с кем не попрощавшись.
Заседание Совета министров возобновилось, но прения уже носили беспорядочный характер — переговоры с временным комитетом Думы не привели ни к чему.
Голицын заявил, что если можно надеяться на помощь, то лишь извне Петрограда.
Все были подавлены и лишь обменивались краткими репликами по поводу нарастающих событий.
Время от времени личные секретари председателя Совета министров являлись в зал для доклада о ходе событий.
…В 6 часов вечера министры вновь съехались. На этот раз уже в Мариинский дворец, потому что Голицыным были получены сведения о том, что народ и войско намерены прийти в особняк Совета министров для производства обыска и ареста членов кабинета.
Вечернее заседание носило столь же беспорядочный характер, как и дневное.
Приходившие сведения принимали всё более тревожный характер. Постепенно выяснялось, что Мариинский дворец не является уже безопасным убежищем для членов правительства.
В 9 часов вечера заседание было прервано, и члены кабинета сделали попытку покинуть Мариинский дворец. Попытка эта оказалась, однако, тщетной, так как площадь дворца уже была запружена революционным народом и перешедшими на его сторону войсками.
В тоскливом и тревожном ожидании просидели в парадной зале Мариинского дворца члены царского правительства до 12 часов ночи. К этому времени площадь мало-помалу опустела, и, по предложению Голицына, была предпринята вторая попытка покинуть Мариинский дворец.
Голицын в сопровождении Добровольского и генерала Беляева направился к выходу. Другие члены кабинета решили выждать ещё некоторое время. Через пять минут оставшиеся были поражены известием о том, что Мариинский дворец окружён войсками и что сейчас явятся солдаты для производства обыска. Поднялась невыразимая суматоха. Все бросились к выходам. Покровский вместе с Кригер-Войновским прошли по чёрной лестнице и направились во двор, надеясь пройти через ворота. Ворота оказались, однако, запертыми. Тогда они бросились обратно. Но в парадных комнатах дворца уже были солдаты, производившие обыск. Оба министра спустились по чёрной лестнице вниз и прошли в помещение для курьеров. Здесь, в тёмной комнате, они просидели около получаса. Наконец они вышли из своего убежища и, смешавшись с толпой курьеров, прошли в одну из задних комнат. Здесь они просидели до конца обыска. После ухода солдат министры вышли во двор. Курьеры заявили, что солдаты, уходя, заперли на ключ калитку и что, таким образом, выйти со двора нельзя. Наконец один из курьеров обратил внимание на то, что калитка заперта, но на воротах замка нет.
В четыре с половиной часа ночи оба министра незаметно вышли из здания Мариинского дворца и направились к себе домой.
Так закончилось последнее заседание Совета министров царской власти.
Перенесёмся теперь в Могилёв, в Ставку, где находился в эти священные великие дни низверженный государь.
Не прибегая к сухим выдержкам из подлинных показаний ‘очевидцев’, постараюсь нарисовать сжатую картину последних дней и часов царствования Николая Последнего.
Главнейшие источники, откуда я черпал материал для нижеизложенного, принадлежат таким крупным общественным и государственным деятелям, как А. И. Гучков, первый военный и морской министр Свободной России, генералы Рузский, Алексеев, Нарышкин, лейб-медик профессор Фёдоров, профессор Бехтерев, лечивший царицу и всю семью Николая Второго, герцог Лейхтенбергский, В. В. Шульгин и многие другие журналисты, военные или скромные обыватели, случайно попавшие на пересечение путей, которыми быстро катился к закату и угасанию Николай, этот догорающий метеор, печальный символ самовластья или безвластного, бесправного произвола… Не знаю, как вернее назвать.
Ещё 14 февраля тревога накрыла своими тёмными крылами приневскую столицу… И под этим знаком тревоги, народного волнения, надвигающихся забастовок, вспышек ‘голодного протеста’ царь покинула Александровский дворец и явился в Ставку, где надеялся быть в большей безопасности среди преданных войск…
Конечно, и здесь, как везде, Николай получал самые подробные донесения о том, что происходит в столице и во всей России. Но по привычке и по свойству своего духа он не верил никому, даже тем п е р в ы м лицам в государстве, которым сам вручал верховную власть над армией и над страной или кого назначал под давлением Алисы Гессенской и её немецких друзей…
Но самой царице он верил всё же больше, чем остальным, понимая, что интересы их обоих очень близко и тесно сходятся.
После целого ряда телеграмм Алисы из Царского Села, в которых подробно и очень правдиво говорилось о событиях, развернувшихся в Петрограде, вечером 27 февраля пришла, наконец, самая тревожная весть: столица во власти народа и восставших войск… Царскому Селу угрожает та же участь… Алиса выражает опасение за безопасность детей и свою собственную…
— Просите ко мне генерала Алексеева! — приказал Николай. — И чтобы генерал Цабель потом явился.
Ординарец поспешил исполнить приказание, а Николай ровными шагами начал мерить пространство просторного, ярко освещённого салон-вагона, отделанного в ликующих светло-зелёных весенних тонах… Такой же ковёр, словно луговой дёрн, покрывал весь пол… Но смутны и темны были думы того, кто ходил взад и вперёд по вагону, как бродит в клетке загнанный зверь, предчувствуя неминуемую близкую беду…
Явился Алексеев.
— Слышали… знаете, генерал?.. Дело серьёзнее, чем мы думали с вами!.. Гарнизон столицы прямо обуян безумием. Государыня мне сообщает… Вот… смотрите…
И с подчёркнутым доверием протянул плотный исписанный листок ‘высочайшей телеграммы’ бледному, даже угрюмому на вид генералу.
Почтительно приняв и пробежав глазами депешу, генерал отдал её обратно:
— Всё верно, ваше величество… как я вам имел честь доложить ещё вчера… Но ваше величество полагали, что это не так опасно… А между тем я ещё и нынче…
— Вижу, вижу… я ошибался! — перебил Николай. — Но что делать теперь? Неужели нет другого выхода? Кроме уступок этим… негодяям? Нет способа обуздать этих… Ну, словом, подавить безумный мятеж?..
— Р е в о л ю ц и ю трудно подавить, — подчеркнул Алексеев. — С нею можно только бороться, если есть ещё возможность…
— У нас ли нет такой возможности, генерал! — видимо начиная волноваться, недовольный ‘недогадливостью’ собеседника, возвысил слегка голос Николай. — Миллионы штыков под руками… И мы…
— Эти штыки, государь, обращены на запад… Их очень трудно обратить сразу на восток… хотя бы и в небольшом количестве… не говоря уже о крупных боевых единицах… немцы всё знают, что у нас творится… Уйдут наши русские дивизии — их место быстро постараются занять прусские полки…
— Вздор!.. Но положим, что и так… Усмирив мятеж… ну, или подавив революцию, если вам так лучше нравится, мы сумеем снова отбросить врагов на их место…
— Вряд ли, государь. Куда забирается прусская каска, там она плотно садится, зарывает корни в землю. И, наконец, — перебросить значительную силу отсюда в столицу… за сотни вёрст… Сколько времени надо, какую дорожную организацию!.. Вагоны, паровозы… Вашему величеству известно…
— Знаю… знаю… каждая минута дорога… Ну, попробуем всё-таки, хотя бы небольшие части с разных точек фронта… Из числа верных, преданных войск… Вы наметьте, изберите подходящие полки, генерал… распорядитесь немедля…
— Простите, государь… Я не решаюсь брать на себя ответственности в таком… важном деле… Как можно решить вопрос о ‘преданности’? Разве гарнизон, гвардейские части, стоящие в столице, не считались наиболее верными?.. И…
— Понимаю, понимаю! — снова перебил Николай. — Вы боитесь, что штыки, посланные отсюда против народа, повернутся…
— Всё возможно, ваше величество!..
— Вижу, понимаю теперь, что всё возможно! — как-то особенно угрюмо, пытливо и недоверчиво глядя на Алексеева, отчеканил Николай. — Всё же, надеюсь, вы мне можете указать хотя бы на какую-нибудь подходящую часть армии, которая… ещё не способна изменить своему царю?.. Подумайте, подыщите… среди шестимиллионной громады наших войск…
Долго ещё длилось это последнее совещание, мучительное для обоих собеседников. Решено было по телеграфу известить Родзянку, что 1 марта Николай прибудет в Царское Село, где желает видеть его для переговоров об ‘ответственном министерстве’ и других уступках, которые могут успокоить народ.
Красный, озлобленный, вышел из вагона Алексеев.
Побледневший, осунувшийся, шагал Николай по зелёному мягкому ковру.
Наконец ему доложили о новом посетителе.
Вошёл Иванов, плотный пожилой генерал с широкой окладистой серебристой бородою.
— Ваше величество!
— Да, да, прошу вас! — сразу овладевая собой, принимая обычный, любезно-непроницаемый вид, встрепенулся Николай. — Я хотел вас видеть… Вы, конечно, знаете?.. Так вот мне пришло в голову… Садитесь… слушайте!..
Беседа длилась недолго.
Выслужившийся из тёмной среды, исполнительный фронтовик только и повторял, слушая царские речи:
— Так точно, ваше величество!.. Всё исполню, государь! Можете положиться на меня и на этих молодцов! Эти не выдадут… Если, по правде сказать, остальная армия и ненадёжна после разных слухов и речей, которых наслушались от агитаторов… то уж на ‘георгиевцев’-то можно положиться! Каждый почти получил крест из рук вашего величества… Это — не безусые хулиганы, беспутные ‘эсдеки’… Еду немедленно… Всё исполню… И, с Божией помощью, в два дня очищу столицу от этой… шайки…
Ещё несколько тёплых слов… Объятие и поцелуй на прощанье…
Генерал скрылся.
Вслед ему ещё звучали нервные не то приказания, не то мольбы:
— Торопитесь!.. Каждая минута дорога… Я еду вслед за вами… Там Алиса… дети… Да поможет вам Бог.
Перед Николаем новый ‘верный холоп’, генерал Цабель, конечно, из русских немцев, начальник военной охраны царского поезда, состоящей из двадцати человек Сводного полка и полуроты железнодорожного батальона.
— Мы должны выехать в Царское нынче же, по возможности — немедля! — приказал Николай. — Предупредите свиту. И пошлите кого-нибудь передать о моём отъезде генералу Алексееву… без бумаги, на словах… Поторопитесь!
В ночь на 28 февраля царский поезд двинулся навстречу событиям, закончившим печальную эпопею династии Романовых…
Он шёл кружным путём, на Лихославль и Тосно, словно желая обмануть зоркое народное око, скользя двойною змеёю вагонов двух литерных поездов.
В первом — начальник поезда, прислуга, канцелярия, военная охрана, чины железнодорожного батальона, во втором — Николай и его ближайшая свита: вечно полупьяный сухопутный адмирал Нилов, балагур и аферист, проныра Воейков, старый преданный граф Фредерикс, министр двора, затем генерал-адъютанты Нарышкин, герцог Лейхтенбергский-Романовский и человек двадцать конвоя.
На станции Лихославль свита Николая узнала от железнодорожных служащих о телеграмме комиссара Государственной думы по министерству путей сообщения Бубликова, извещающей, что этот новый член новой власти вступил в исправление своих обязанностей и ему одному должны подчиняться все служащие на железных дорогах.
Узнали лица свиты и о другой телеграмме — новый комендант Николаевского вокзала поручик Греков отдал распоряжение по всем линиям, ведущим к столице, чтобы ‘оба литерных поезда направить не в Царское Село, а прямо в Петроград’.
Эти телеграммы были предъявлены дворцовому коменданту генералу Воейкову, который не решился разбудить спящего Николая и приказал ехать дальше. Отчаянье или надежда шепнули ему это решение? Кто знает… Он решил во что бы то ни стало прорваться в Царское Село через Бологое.
Около полуночи поезд прибыл в Бологое.
К Воейкову явился с докладом офицер железнодорожного батальона.
— Через Бологое на Петроград ехать опасно! — доложил он. — Тосна и Любань заняты сильными отрядами восставших войск…
— Ничего! — упрямо возразил Воейков. — Солдаты не посмеют помешать проезду его величества… Дайте сигнал к отправлению…
Два мощных американских паровоза, тяжело пыхтя, сверкая огнистыми очами передних фонарей, влекут последний царский поезд по рельсам с предельною быстротой, как будто все духи зла гонятся за тёмною, грохочущей змеёю этого рокового поезда.
…Малая Вишера…
Заколебались сигнальные огни, звучат переклички стрелочников, мелькают их тёмные очертания на путях…
Паровозы вовлекли вагоны в тупик — набрать воды и двигаться дальше, на Царское Село, где есть надежда на спасение.
Но сделать этого не удалось.
Мучимый неустанной тревогой, Николай вошёл в столовую, где застал почти всю свиту на ногах, несмотря на то, что ещё не было трёх часов утра.
— Что случилось? Отчего мы здесь так долго стоим? — прозвучал его тревожный вопрос.
— Вот… такая телеграмма, ваше величество, что…
Воейков подал листок: ‘Приказываю оба литерных поезда отправить не в Царское Село, а прямо в Петроград. Комендант Николаевского вокзала поручик Греков’.
Тяжело опустившись на стул, царь глухо произнёс:
— Значит, серьёзное возмущение?.. П о р у ч и к Греков распоряжается Петроградом… Командует всеми… и мною?!
Смущённый Воейков решился, наконец, подробно доложить о телеграмме комиссара Государственной думы, о том, что поезд литеры ‘Б’ не может двигаться дальше и что паровозы его испорчены. Царский конвой в настоящее время окружает паровозы этого поезда, чтобы кто-нибудь не испортил их тоже. Надо свернуть куда-нибудь… на другую линию. Может быть, там, подальше от столицы…
— Да, да, наверное. На Псков… — оживляясь, приказывает Николай…
Пока идёт подготовка к отправлению поезда, государь сидит, угрюмый и непонятный, почти не слушая, что говорят ему окружающие люди.
А говорят, что народ признал власть временного комитета Государственной думы, что образовано новое министерство из лиц, общим доверием облечённых… Что войска, как волны в бурю к твёрдым берегам, катят к стенам Таврического дворца, откуда раздался народный голос:
— Николай II объявляется низложенным, и власть переходит ко всему народу державы Российской!..
Ничего не слышит, не хочет слышать Николай… Молчит угрюмо.
Прошло мучительно долгие полчаса — поезд литеры ‘А’ загромыхал, скользя по рельсам, постукивая на стыках колёсами, в первом от паровоза вагоне разместили взвод солдат железнодорожного батальона с небольшим запасом рельсов и шпал на случай, если путь впереди окажется испорченным.
Перешли на линию Виндавской железной дороги, и недалеко от станции Дно, получившей теперь всемирную историческую известность, поезд нагнала очередная тревожная весть: царскосельский гарнизон перешёл на сторону нового правительства. Императрица, покинутая последними защитниками, обратилась с просьбой к Родзянке и к исполнительному комитету Государственной думы, чтобы её и детей оберегли от всяких случайностей, возможных в такие дни… Жандармский дивизион и полиция, за небольшим исключением, признали власть революции…
— В Москву, — решительно бросил Николай Воейкову. — Как полагаете? Мрозовский говорил, что Москва нас всегда отстоит!..
— Сейчас я отдам приказания, ваше величество!
Вот, наконец, и Дно, здесь по прямому проводу была получена весть из Москвы, безотрадный ответ на тревожные запросы:
‘Московский гарнизон целиком перешёл на сторону народа. Представители старой власти арестованы. Революционные полки признали власть нового правительства’.
Прочитав известие, Николай поднял голову и спокойным голосом проговорил:
— Надо проехать к генералу Рузскому… На Псков дорога, как вы говорили, ещё свободна… Попытаемся!
Вскоре на станции Дно остановился другой воинский поезд, в котором ехало около тысячи георгиевских кавалеров, ‘карательный отряд’ генерала Иванова, только теперь нагнавший царский состав.
‘Георгиевцы’ догадывались, куда и зачем их везут, и между собою уже решили, что против своих не пойдут.
Генерал, спрошенный Николаем на предмет надёжности отряда, бодро ответил:
— Будьте спокойны, ваше величество! Хоть пешком, но мы доберёмся до столицы. Там — все рабочие и запасные из мужиков… Какие это войска…
— Помоги вам Бог! — подхватил Николай. — Знаете: я уже вконец измучен. Если бы только уцелели в руках этих мужиков мои дети и жена… Я, так и быть… если все хотят, я отрекусь от престола… Уедем с семьёй в Ливадию… там много цветов. А я так люблю цветы… Пусть правит Михаил… как знает. Кстати, у него большая партия… его, кажется, многие готовы поддержать. Пускай…
— Не будет этого, ваше величество! — решительно возразил Иванов. — Всё образуется! Головой ручаюсь. Ну, конечно, уступки кой-какие придётся сделать… Ответственных министров или как там… Пока! А стихнет буря, можно будет подтянуть вожжи…
— О, на уступки я готов… Я всегда говорил, что я готов. Но меня уверяли… Александр Дмитрич (Протопопов. — Л. Ж. ) так решительно доказывал, что волнуется среднее дворянство, люди свободных профессий и молодёжь. Ну там группы рабочих из партийных… Но войско и крестьяне — те на моей стороне. И вдруг… просто не знаю, что делать?!
— Ваше величество решили ехать к генералу Рузскому. Это — самое лучшее теперь! — решительно отозвался Иванов на вопрос Николая, в котором звучало отчаянье. — Армия не выдаст своего верховного вождя. Если генерал Алексеев не мог послать крупного отряда из фронтовых армий, то Рузский сумеет это сделать, я уверен…
— А если нет? — нерешительно прозвучал вопрос.
— Гм… тогда уж не знаю…
— Есть ещё один последний, спасительный ход, — вмешался в разговор Воейков. — Безусловно, можно верить Вильгельму, его письмам, которые привезла Васильчикова, что он воюет не с Николаем II, а с Россией, население которой и есть первый враг и разрушитель надежд династии Романовых… Стоит открыть Минский фронт немцам… Война сразу будет покончена. Разбитые полки уйдут по домам с поджатыми хвостами… немцы усмирят петроградскую чернь, всю эту сволочь… И трон вашего величества будет стоять ещё прочнее прежнего…
— Ну нет! — забормотал полупьяный Нилов. — Этого сказать нельзя. Если немцы войдут сюда, они уж не выйдут и заграбастают себе половину России… Этого не надо!
— Какую там половину? — живо возразил Воейков. — Ну, оставят за собой Курляндию… Польша, пожалуй, будет подчинена прусскому кнуту… Тогда вспомнит о русском самодержавии… Будет каяться, что не ценила прежних благодеяний России, платила мятежами за любовь… А настоящая Россия — останется во власти своего царя… Сплочённая, сильнее прежнего, будет процветать под державой Романовых…
— Нет, — нерешительно, словно в раздумье, заговорил Николай. — Вот и Григорий Ефимыч иногда советовал мне также пустить немцев. Кончить войну, заключить сепаратный мир… Это можно было сделать ещё тогда, когда германцы стояли под Варшавой и здесь волновался народ… Но я не согласился… Предать родину… союзников… Нет, нельзя! Лучше я потеряю власть, но до конца не изменю договорам. Это было бы позорнее всего!
Разговор оборвался.
Поезд Николая Иудовича Иванова — тронулся к столице, а литерный поезд ‘А’ — к Пскову.
Первого марта поезд генерала Иванова остановился у царскосельской станции. Весть об этом поезде с быстротою молнии облетела город и донеслась до Александровского дворца.
Не прошло и десяти минут, как перед генералом-спасителем уже стоял посланец Алисы Гессенской, дворцовый комендант князь Путятин, запыхавшийся, растерянный и обрадованный в одно и тоже время.
— Генерал, вы наш спаситель!.. Её величество так обрадовалась… Войска здесь все перешли на сторону бунтовщиков… Верные трону начальники… мертвы или под арестом… поручики и прапорщики командуют полками гвардии… Ужас, ужас… Государыня опасается за собственную жизнь, за детей… Прежде чем очистить столицу, вам надо здесь водворить порядок! Стоит вам с отрядом пройти по улицам, очистить их до дворца… и части, которые ещё колеблются, — они снова вспомнят о своём долге… Спешите, генерал…
— Что же, я попытаюсь… — после раздумья согласился генерал…
— Только это будет нелегко. Видите, у вокзала даже стоят наготове бронированные автомобили… Придётся идти в атаку по всем правилам боя…
— А как остальная артиллерия?
Путятин только безнадёжно махнул рукой.
— Гм… это неважно! — процедил Иванов. — В таком случае попробуем сперва вступить в переговоры… Вот у меня приготовлено воззвание к войскам. Я объявлю, что получил от его величества назначение на пост главнокомандующего столичным военным округом. Приглашаю войска стать на сторону царя против бунтовщиков… Если здешние войска меня послушают, мы тронемся и на усмирение столицы… А людям я пообещаю щедрую награду…
— Отлично! Отлично! Может быть, Бог даст…
— Я надеюсь! А вы не пожелаете ли как здешний человек передать это воззвание местному воинскому комитету… и…
— Нет, нет! — испуганно замахал руками Путятин. — Так будет хуже… У меня, знаете, здесь много завистников, врагов… Лучше пошлите кого-нибудь другого…
И осторожный князь забился в угол, видимо не желая оставить поезда, в котором чувствовал себя в сравнительной безопасности…
Как только царскосельский гарнизон ознакомился с воззванием генерала Иванова, в собрании местного комитета были избраны три делегата: капитан Нарушевич — от офицеров восставшей армии, один солдат от строевых чинов и один представитель от гражданского населения.
— Вы с чем явились, господа? — строго обратился к ним генерал, едва делегаты появились в его вагоне.
— Мы явились от имени революционной армии и народа просить вас, генерал, как можно скорее уехать отсюда во избежание напрасного пролития крови…
— Что… Вы мне решаетесь… Я вас арестую! — багровея, крикнул Иванов. — А мои молодцы покажут бунтовщикам, как надо чтить законную власть…
— Нет, вы нас не арестуете, генерал! — спокойно возразил Нарушевич. — Должен вас предупредить: два орудия тяжёлой батареи держат под прицелом Александровский дворец. И если мы к одиннадцати часам не вернёмся в городскую ратушу, где происходит заседание комитета, по дворцу будет открыт огонь… Он будет сметён с лица земли… вместе со всеми, кто в нём сейчас. Наверное, вы этого не пожелаете, генерал…
— Но как же вы решились? — попробовал ещё образумить ‘мятежников’ генерал. — Восстание против своего государя… ослушание верховной власти…
— Верховная власть принадлежит всему народу, и мы признали его законную волю, его призыв к освобождению от рабских цепей, от произвола… Бросим об этом, генерал. Верьте, мы желаем родине добра не меньше, чем вы… и успеем помочь ей лучше, чем вы думаете. А вам позвольте дать совет: избегая именно того братского междоусобия, о котором вы говорили, примкните лучше с вашим отрядом свободному народу! Столицы вам не успокоить… из шестидесяти тысяч гарнизона нет там сейчас ни одного слуги царизма… О народе — и говорить нечего. Уверен, что и ваши георгиевцы, если их спросить, охотнее пойдут с народом, чем против него!.. Подумайте, генерал!
— А… что же… может быть, вы и правы? — медленно сорвалось с уст старика. — Хорошо. Дайте мне подумать… Ну хотя бы полчаса или… час. Я потолкую с моими молодцами… Я дам тогда ответ.
— Отлично, генерал! — обрадовался делегат народа. — Мы в ратуше соберёмся через час… и будем ждать добрых вестей отсюда.
Иванов по прямому проводу переговорил с Николаем, поезд которого двигался к Пскову… Затем потолковал он со своими солдатами, почуяв неуверенность в людях, совсем потемнел, насупился и приказал немедленно ехать подальше от Царского Села и от столицы, на станцию Вырицу.
Сейчас же о бегстве старого вояки дали знать с вокзала исполнительному комитету, и по линии был разослан приказ: ни по одному пути не пропускать эшелон генерала Иванова в столицу. На всех скрещениях и рельсовых путях темнели бронированные автомобили, пушки… Генерал потребовал подкреплений из Минска… Царица просила о том же… Но всё напрасно, и, простояв у Вырицы около трёх дней, вернулся генерал Иванов со своей командой обратно в Ставку…
Только к вечеру первого марта подкатил литерный поезд к станции Псков, и генерал Рузский встретился с государем в его вагоне.
— Что же, — скупо ронял Николай, — я готов пойти на уступки… если весь народ того желает… Указ об ответственном министерстве готов… Я подпишу… Сюда может приехать Родзянко… Мы столкуемся… Как ваше мнение, генерал?
— Позволите говорить откровенно, ваше величество? Я думаю, этих уступок мало… они не помогут… Как я понял из слов вашего величества, дело гораздо хуже, чем я сам думал. У меня не было даже тех сведений, какие вы изволили сообщить сейчас…
— Ну что же…
— Простите, я думаю, что только чудо может вернуть вам… всю полноту власти, ваше величество!.. Люди — особенно войска — зашли слишком далеко… Общий голос слишком мощен… Часть побоится отступить от сказанного… будет настаивать… простите! на отречении вашего величества из боязни, что, вернув себе власть, вы захотите покарать главнейших виновников переворота. А их слишком много… Другие же, как я понял, желают смены власти из личных, глубоких побуждений, которым будут служить до конца…
— Что же, и вы полагаете, что остаётся одно… отречение?
— Хотел бы ошибиться… но я так думаю, ваше величество!..
— Вздор! Вы увидите! Дайте мне несколько полков… И через два дня…
— Ваше величество! Это был бы самый ужасный шаг с вашей стороны. Пока вы не повели братьев против братьев — трон может ещё перейти от вас к вашему сыну… Но если только…
— Вы так думаете? — глухо проговорил Николай. — Что ж, может быть, вы и правы… Всё-таки нельзя ли ещё по прямому проводу поговорить с Родзянко? Он человек порядочный… Я хотел бы услышать, что он теперь мне скажет…
— Постараюсь, ваше величество! — закусив губы при косвенном упрёке Николая, почтительно ответил Рузский. — Какие ещё приказания будут от вашего величества?
— Пока ничего… Поговорите… и скажете мне, что узнаете. Пока до свиданья… Вы, я вижу, устали… Жду вас утром!..
Рузский ушёл. Свита принялась за обильный ужин, ещё обильнее поливая его вином… Николай молча пил и ел, словно не слыша всего, что творится кругом.
Настало утро рокового дня, 2 марта 1917 года.
Ещё два дня назад получил Николай от великого князя Николая Николаевича телеграмму с советом — отказаться от трона и передать его Алексею, при опекуне Михаиле Александровиче. ‘Это спасёт династию!’ — писал тогда великий князь…
Сегодня утром пришла новая телеграмма, целый исторический акт: проект отречения в пользу Алексея. Алексеев с своей стороны вполне присоединяется к мнению Николая Николаевича, что надо спешить с обнародованием решительного документа, пока ещё не всё потеряно… И от Брусилова, от Эверта, от главнокомандующих армиями целого фронта такие же телеграммы, словно подсказанные одной и тою же волей…
— Только в четвёртом часу утра, ваше величество, удалось мне вызвать к аппарату Родзянко! — чётко докладывает генерал, сейчас ещё более сдержанный и холодный, чем всегда. — Мы говорили около двух часов. Вот, присутствующие здесь с разрешения вашего величества начальник моего штаба, генерал Данилов, и генерал Савич могут подтвердить мои слова. Мнение Родзянко таково: единственным исходом, ради блага России и победы над врагом, теперь является тот шаг, о котором вам писал великий князь Николай Николаевич… о чём сегодня пришла депеша от генерала Алексеева…
— Отречься от престола? И вы думаете?..
— Мы все тоже полагаем, это сразу успокоит страну. Тогда войско, не опасаясь внутренних столкновений, встретит по-прежнему стойко натиск врага, уже начинающего шевелиться… Немцы отлично знают всё, что творится у нас, особенно в Петрограде и на фронте. Наши войска сейчас готовы пойти вразброд… и тогда — всё погибло!.. Дорог каждый час!..
— Ну что же… если так нужно… если иначе нельзя… для блага России… я готов. Велю переписать текст… присланный от Алексеева… Только подписать отречение я хотел бы в присутствии Родзянко… Он ничего не говорил вам? Он собирался сюда нынче приехать.
— Нет, ваше величество! Как я понял, Михаил Владимирович не может выехать теперь из Петрограда… да если бы и мог, то не выразил такого желания… напротив….
— Вы полагаете? Хорошо! — прервал Николай. — Я всё-таки хочу ещё подумать немного… Прочту текст… может быть, надо что-нибудь изменить. Я попрошу вас немного после… Пока — до свиданья.
И с обычной любезной улыбкой он пожал руку уходящим генералам.
В три часа пополудни генерал Рузский был призван к Николаю.
— Вот, подписал бумагу! — угрюмо произнёс бывший царь, подавая генералу плотный телеграфный бланк, на котором пишущей машиной был отпечатан текст отречения. — Я передаю престол моему сыну… Опекуна пусть сами изберут.
На бланке сверху стояло: Ставка. Начальнику Штаба .
Дальше шёл текст, который мы найдём ниже. Но в этом, первоначальном, тексте везде вместо имени великого князя Михаила стояло имя наследника-цесаревича Алексея. Подпись внизу, сделанная карандашом рукою Николая, была покрыта лаком.
— Отправьте теперь же, генерал!.. И посмотрим, что даст Господь!..
Рузский положил историческую бумагу в карман и, откланявшись, поспешил в штаб, чтобы передать по назначению последний манифест Николая…
Этого не удалось сделать…
— Срочная! — подавая Рузскому телеграмму, встретил его адъютант чуть ли не на пороге помещения штаба.
Телеграмма гласила: делегаты Временного правительства, А. И. Гучков и В. В. Шульгин, сегодня должны прибыть в Псков для переговоров с Николаем.
После короткого раздумья Рузский решил не передавать в Ставку манифеста до приезда делегатов, не вынимая из кармана отречения Николая, вернулся на станцию и лично вручил депешу из столицы отрёкшемуся государю.
Новая весть почему-то обрадовала Николая: лицо оживилось, глаза заблестели.
— Будут делегаты… Отлично… очень рад их видеть… А когда они выехали из Петрограда?
— В три часа пятнадцать минут, ваше величество.
— А когда могут быть?.. Не знаете? Ну конечно… Теперь движение совсем спуталось… Ну хорошо… Я подожду… Я не уеду в Ставку, не повидавшись с ними… Как только они прибудут, пускай ведут их ко мне…
И, взволнованный, он отпустил Рузского.
Генерал распорядился, чтобы о приезде делегатов прежде всего доложили ему, в особый вагон, отведённый в царском поезде для главнокомандующего по распоряжению Николая.
Около десяти часов вечера Воейков и Нилов встречают Шульгина и Гучкова, прибывших поездом, и ведут их прямо в вагон к Николаю. Гучков, слегка бледный и с виду спокойный, держится напряжённо, Шульгин, небритый, в дорожном платье, плохо умытый, усталый от бессонницы и волнений, бодрится, но выдаёт своё волнение и нервными движениями, и каждым мускулом измятого лица.
В ярко освещённом светло-зелёном вагоне делегацию встречают граф Фредерикс и генерал-майор Нарышкин, приглашённый в качестве секретаря.
Сейчас же появляется и Николай в красивой форме кубанских пластунов, в серой черкеске с алым башлыком.
Очень приветливо и любезно поздоровавшись с обоими делегатами, он пожал каждому руку и указал места: Гучкову рядом с собою, Шульгину — напротив. Фредерикс сел немного поодаль, а за вторым небольшим столом в углу вагона поместился начальник походной канцелярии царя Нарышкин, готовый записывать предстоящую историческую беседу.
Едва заговорил Гучков, как в вагон вошёл генерал Рузский, извинился перед государем и занял место рядом с Шульгиным.
Негромко, но решительно, видимо, сильно волнуясь, заговорил Гучков. Не глядя на сидящего рядом Николая, положив небольшую сильную руку на край стола, повёл он плавно и ровно свою речь, очевидно, хорошо обдуманную и подготовленную во время долгого пути.
Николай внимательно слушал, стараясь сдержать подёргивание мускулов на бледном лице. Только расширенные зрачки глаз выдавали внутреннюю тревогу этого человека в серой черкеске, да вздрагивал в руке карандаш, концом которого он всё время поглаживал свои усы…
Гучков бесстрастно перечисляет войска, перешедшие на сторону народа.
— Собственный конвой вашего величества вчера явился в Государственную думу и заявил, что признаёт власть Временного правительства…
— Да… Положение тяжёлое… Просто безвыходное! — прозвучал голос Николая.
Карандаш скользнул вниз, к листку бумаги, лежащему на всякий случай на столике… Выводя карандашом всякие узоры, Николай между тем условным шифром набросал строки следующей телеграммы:
‘Ц. Село. Генералу Иванову. Государыне Александре Фёдоровне.
Верно ли, что собственный конвой изменил?
Николай’.
Гучков, ничего не замечая, продолжает говорить:
— Изо всех крупных городов приходят извещения о полном единении с Петроградом. Сибирь откликнулась чуть ли не раньше всех остальных областей… Дон, Кавказ, Крым… Вся земля заодно. Нет разногласия, нет колебаний… Новыми путями решила пойти Россия. И возврата нет!
Единственный выход для вашего величества, по-моему, — заканчивает Гучков, — отречение от власти в пользу наследника-цесаревича. Регентом должен быть Михаил Александрович. Это — мнение исполнительного комитета Временного революционного правительства, всех людей, желающих спасения и блага земле… Спасения от разгрома немецкого, от анархии и бунтов по всей стране.
Николай не сразу даёт ответ.
А Рузский, наклонясь к Шульгину, шепчет:
— Это уж дело решённое… ещё днём… Акт подписан… Здесь, у меня он в кармане…
Но вот прозвучали первые слова Николая, и окружающие насторожились, затихли. Слышен только скрип пера на бумаге: Нарышкин ловит на лету и вносит в протокол каждое слово государя.
— Я вчера и сегодня целый день обдумывал это дело… и принял решение отречься от престола. До трёх часов дня я готов был передать власть сыну, но теперь мне ясно… я чувствую, что расстаться с сыном будет мне тяжело. А быть при нём… конечно, меня не допустят… Жить с мальчиком в разлуке… я не могу!.. Вы это, надеюсь, поймёте?
И, помолчав, продолжил:
— Поэтому… я решил отречься в пользу моего брата, Михаила…
Видя, что Николай ждёт ответа, заговорил Шульгин.
— Это предложение вашего величества застаёт нас врасплох. Мы предвидели только отречение в пользу цесаревича Алексея, поэтому я попрошу разрешения побеседовать несколько минут с Александром Ивановичем (Гучковым — Л. Ж. ) наедине… чтобы мы могли ответить согласно…
— Что же, я прошу вас… Потолкуйте, вот хотя бы рядом в помещении… Я подожду… Только должен предупредить вас, господа, моё решение неизменно и обдумано вполне всесторонне. Надеюсь, насиловать воли отца никто не пожелает… Сын мой — больной, слабый мальчик. Без матери, которую, конечно, тоже от него удалят, без меня он не выживет… И снова придётся решать вопрос о наследнике трона… Так уж лучше сразу поставить вопрос на твёрдую почву. Как вы полагаете, Александр Иваныч? — обратился Николай к Гучкову, который, очевидно, усиленно размышлял по поводу сложившейся ситуации.
— Вы правы, государь! — решительно откликнулся Гучков. — Я тоже считаю невозможным какое-либо давление в этой области родительских чувств, опасения за судьбу ребёнка… Я лично вмешиваться в проявления отцовского чувства никогда бы не решился…
Слабая улыбка удовольствия мелькнула при этих словах на застывшем лице Николая. А Гучков закончил свою речь словами:
— Я со своей стороны полагаю, что важен переход власти в новые руки… И если мы допускали, что Михаил Александрович может быть регентом до совершеннолетия наследника, почему не принять ему всю власть до конца?
— Я тоже так думаю! — поддержал Шульгин. — Конечно, желание, выраженное вашим величеством, противоречит решению, принятому в Петрограде новым правительством… Но многое говорит именно за последний исход. Несомненно, малолетний государь, разлучённый насильственно со своими родителями, не сможет подавить в душе недовольства против тех, кто это сделал… Он затаит недобрые чувства против этих людей… И последствия могут быть очень печальны… Так учит история. Второй вопрос — уже правового порядка: может ли регент принести присягу на верность конституции за малолетнего императора? А при настоящих обстоятельствах подобная присяга необходима! Чтобы потом снова не создалось двойственного положения. Если же на престол взойдёт Михаил Александрович, это затруднение отпадёт. Он как совершеннолетний должен будет принести присягу и быть монархом конституционным.
— Верно! — согласился Гучков. — Исходя из всего сказанного, мы можем согласиться на изъявление воли вашего величества, чтобы наследство перешло к великому князю Михаилу Александровичу.
— Вот и прекрасно! — спокойно отозвался Николай. — Но… ещё один, последний вопрос… Можете ли вы, господа, и те, кто вас послал, — решаетесь ли вы принять на себя нравственную ответственность, дать мне известные гарантии в том, что акт отречения, подписанный мною, действительно успокоит страну, не вызовет новых каких-нибудь осложнений?
— В этом, по чистой совести, мы все уверены, государь! — первый ответил Гучков.
— В этом нет сомнений ни у нас лично, ни у кого из тех, кто нас послал! — подтвердил Шульгин.
— В таком случае… Я вам сейчас вручу акт… Только надо кое-что переделать в нём… исправить согласно нашей беседе…
Николай в сопровождении Фредерикса вышел и в соседнем вагоне исправил прежний текст отречения, заменив везде имя сына именем великого князя Михаила.
Фредерикс отнёс акт для переписки на машинке в вагон-канцелярию. Николай вернулся к делегатам, и здесь в томительном молчании прошло около десяти минут, пока вернулся старый царедворец с отречением, написанным на двух небольших листках.
Быстро пробежав ещё раз ровные чёткие строки, карандашом, бывшим у него в руке, Николай подписал манифест и передал его посланцам народа:
— Вот прочтите.
Ставка

Начальнику Штаба

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной Думой признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаём наследие Наше брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга пред ним повиновением царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

НИКОЛАЙ
г. Псков.
2 марта, 15 час. 5 мин. 1917 г.

Несмотря на подавленное настроение, все были взволнованы, когда Гучков кончил чтение.
Николай улыбнулся, и все обменялись рукопожатиями.
— Я только позволил бы себе заметить, — сказал Шульгин. — Здесь, после слов: ‘заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены’, — тут следует вставить: ‘принеся в том в с е н а р о д н у ю клятву’…
Николай слегка повёл бровью, но сейчас же согласился.
— Я впишу… отлично… Только так: ‘принеся в том н е н а р у ш и м у ю клятву’. Как вы полагаете?
— Так ещё лучше, ваше величество!..
Забыв зачеркнуть вверху лишние слова: ‘Ставка. Начальнику Штаба’, он только вписал между строк, что следовало, и затем спросил:
— Больше ничего не надо?
— Нам кажется, не мешало бы переписать второй экземпляр этого важного акта… на одном листке… Также за вашей подписью, государь. А граф как министр двора не откажется скрепить… чтобы соблюсти все формальности в столь серьёзном деле. И больше будет гарантий, что один хотя бы экземпляр уцелеет для потомства!
— Верно, вы правы, — согласился Николай.
Фредерикс ушёл. Снова воцарилось молчание.
Скоро граф вернулся со вторым экземпляром манифеста. Николай тем же карандашом подписал бумагу, с правой стороны, внизу.
Слева, в углу, граф чётко вывел чернилами в две строки:
‘Министр Императорского двора
Генерал-адъютант граф Фредерикс’.
И расчеркнулся твёрдо, кудряво, как всегда.
Часы показывали без четверти двенадцать. Царь любезно простился с гостями.
При прощанье зашёл разговор: куда желал бы теперь отправиться бывший император?
Сначала у него явилась мысль остаться в Пскове. Но Рузский, получивший в это время известия, что путь на Царское Село сейчас совершенно свободен, предложил:
— Не лучше ли вашему величеству теперь же поспешить к государыне и к детям?
— Да… они больны… Корь у детей! — словно про себя проговорил Николай… — Но нет. Туда сейчас не поеду. Вот когда будет оглашён манифест… когда всё там успокоится…
Очевидно, он боялся, что его могут встретить очень недружелюбно царскосельские войска… Он знал, что во время короткой борьбы между восставшими войсками и дворцовой охраной, состоящей из сводного гвардейского батальона и пехоты, два снаряда провизжали над крышей Александровского дворца и разорвались где-то недалеко…
Охрана немедленно сдалась народу… Всё успокоилось.
Но если он явится теперь, кто знает, что может случиться?
— Нет! — обрывая тяжёлое короткое раздумье, решительно кинул Николай. — Поеду в Могилёв.
— В Могилёв? Но, собственно… зачем, ваше величество? — прозвучал недоумённый вопрос Рузского.
— Надо проститься! — с наружным спокойствием и кротостью обводя всех красивыми, а сейчас усталыми, воспалёнными глазами, коротко, как всегда, и загадочно ответил низверженный монарх. — А потом вот ещё с матушкой повидаться хочу. К ней проеду в Киев. И после уж… если можно будет отправиться к семье. Дети все в кори лежат! — снова повторил он негромко…
Наутро, 3 марта, литерный поезд ‘А’ тронулся в обратный путь, на Могилёв.
Утром 4 марта на станции Орша к низложенному царю вошёл чиновник министерства иностранных дел при Ставке и чётко и почтительно доложил:
— Являюсь по поручению господина, начальника штаба вашего величества.
— Что ещё? Что такое? Что там случилось? — не выдержав, теряя привычно-невозмутимый вид, встревожился Николай. — Говорите скорее. С государыней что-нибудь?.. С детьми? Живы они?
— Успокойтесь, ваше величество. Насколько мне известно, в Царском всё тихо и благополучно. Я должен сообщить новости по поводу отречения от престола великого князя Михаила Александровича.
— Как?! Брат отрёкся?! — почти выкрикнул Николай, но сейчас же сдержался и, стараясь скрыть нервную дрожь, овладевшую им, продолжил: — Значит… династия совершенно свержена… Или кто-нибудь другой? Говорите, если знаете: как это произошло? Есть у вас текст отречения брата?
— Вот оно, ваше величество! — подавая листок, ответил вестник горя. — Что касается подробностей… Новое правительство ещё первого марта вело на всякий случай переговоры с братом вашего величества, если бы вы пожелали передать трон ему, а не сыну… Михаил Александрович был поставлен в известность, что вступление на трон, даже по вашей воле, но без согласия народа, принесёт только много неприятностей ему и осложнит положение в стране. Затем, в пятницу, третьего марта, в Гатчину выехали делегаты нового правительства: князь Львов, Керенский, Родзянко, Караулов. Они повезли ему готовый текст отречения, который в руках вашего величества. После недолгих переговоров текст был подписан его высочеством и немедленно обнародован вместе с отречением вашего величества!
‘Тяжёлое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа.
Одушевлённый единой со всем народом мыслью, что выше всего — благо Родины нашей, принял я твёрдое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.
Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облечённому всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного, тайного голосования, Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

МИХАИЛ
3/III-1917.
Петроград’.

— Теперь, братцы, вы свободны! — отпустив чиновника, обратился Николай к своим конвойцам-казакам, которых собрали к вагону бывшего царя. — От генерала Алексеева вы получите дальнейшие указания по своей службе…
Казаки выслушали и молча отсалютовали Николаю… Никто не сказал ни слова, все поспешили выполнить последнее распоряжение прежнего их повелителя, от которого видели так много внимания и получили немало добра…
В тот же день, 4 марта, Николай прибыл в Ставку, принял обычный доклад Алексеева и поселился в ожидании дальнейших событий в доме губернатора, служившем ему и раньше вместо дворца.
Шестого марта около часу пополудни перед собором на городской площади собраны были все войска местного гарнизона… Полки явились под звуки ‘Марсельезы’, с красными развевающимися знамёнами… На ружьях и на груди почти у всех солдат — красные ленты…
Генерал-адъютант Алексеев читал войскам оба манифеста: самого Николая и его брата…
Молчание царило по всем рядам, но видно было, что люди волнуются.
И, может быть, волнуясь больше всех, заговорил Николай, в последний раз обращаясь к ‘своему верному воинству’:
— Вы слышали теперь мою и брата волю… Призываю вас, солдаты, верой и правдой служить новому правительству, чтобы вы могли победить внешнего врага! Это сейчас первое и самое важное дело! А я лично, как убедился теперь, не нужен России, не могу ничего сделать для её спасения… почему и решил отречься от власти.
Войска по артикулу крикнули громкое ‘урра!’…
И только особый смысл, особую радость вложили они в этот боевой клич, выражая восторг по поводу того, что случилось. И, подчёркивая этот восторг, сотни медных звонких труб грянули ‘Марсельезу’.
Свита почти вся разбежалась, как крысы с тонущего корабля…
Только неизменная ‘тройка’ — Фредерикс, Воейков и Нилов — неразлучна с низложенным императором.
Относительно двух первых Алексеев посоветовал Николаю:
— Лучше бы их удалить, ваше величество! Солдаты очень дурно настроены против обоих…
Тесть и зять, конечно, немедленно исполнили добрый совет, но по пути в столицу были арестованы Временным правительством.
Один Нилов остался около бывшего царя.
И ещё приезд матери внёс некоторую отраду в его смятенное сознание.
Она приехала 4 марта вечером. До сих пор Алиса Гессенская стояла стеной между ними. Теперь старуха забыла обиду и приехала сама, не ожидая его в Киеве… Ей захотелось принести утешение сыну…
Встреча была очень тёплая… Беседы шли ежедневно, завтракали и обедали они каждый день вместе, собирались то у неё, то у него… И после обеда до поздней ночи шёл разговор обо всём происшедшем… Гадалось о том, что ждёт впереди сына, его семью и весь род, всю династию.
Ответ на главнейшие вопросы последовал со стороны Петрограда, и очень скоро.
Днём 7 марта Временное правительство под влиянием Совета рабочих и солдатских депутатов постановило:
I. Признать отречённых императора Николая II и его супругу лишёнными свободы и доставить отрёкшегося императора в Царское Село.
II. Поручить генерал-адъютанту Алексееву для охраны отрёкшегося императора предоставить наряд в распоряжение командированных в г. Могилёв членов Государственной думы Бубликова, Вершинина, Грибунина и Калинина.
III. Обязать членов Государственной думы, командируемых для сопровождения отрёкшегося императора из г. Могилёва в Царское Село, представить письменный доклад о выполненном ими поручении.
IV. Опубликовать настоящее постановление.
Восьмого марта в три часа дня в Могилёв прибыл поезд с лицами, посланными за Николаем II.
Сам он в это время был в вагоне у матери, Марии Фёдоровны.
Генерал-адъютант Алексеев взял на себя тяжёлую обязанность сообщить царю о прибытии послов Временного правительства и о цели их приезда.
Подготовленный к удару, Николай спокойно произнёс:
— Передайте, что я готов выполнить всё, что мне прикажут. Вполне всему подчинюсь. Скажите, что я в полном их распоряжении, а кстати, не будете ли добры пригласить прибывших к обеду.
Депутаты, однако, не воспользовались любезным приглашением Николая II, а занялись выполнением всех необходимых формальностей, выяснили состав свиты, которая следует вместе с бывшим императором, и осведомились, какой наряд будет им дан для охраны поезда.
После завершения всего этого был подан поезд литеры ‘А’, состоящий из десяти вагонов при двух паровозах, охраняемый десятью чинами железнодорожного батальона.
После вагона-мастерской и багажного шёл вагон для коменданта поезда полковника Гомзина, инженера Ежова и канцелярии. В нём разместились: бывший гофмаршал князь Долгоруков, генерал Нарышкин. В следующем — свитском — ехали: флигель-адъютант герцог Лейхтенбергский, полковник Мордвинов, лейб-медик профессор Фёдоров и другие чины свиты.
Нилову не было позволено следовать в этом поезде.
Пятый вагон — опочивальня и кабинеты бывшего царя и царицы. Шестой — вагон-салон и столовая. Седьмой — кухня. Восьмой — провизионная, девятый — для прислуги и конвоя и, наконец, десятый — прицепной, для комиссаров Временного правительства, приехавших арестовать Николая.
Их приглашали в салон-вагон, но они остались в последнем вагоне и только издали видели царя, когда после четырёх часов пополудни он вышел из вагона соседнего поезда, где был у матери, и прошёл в свой поезд…
На нём была форма 6-го кубанского батальона пластунов с алым башлыком на плечах… Сохраняя наружное спокойствие, Николай шёл мимо небольшой кучки офицеров и публики, явившихся взглянуть на отъезд низложенного царя.
Отвечая на салюты военных, бывший государь держал одну руку у края чёрной папахи, а другою безотчётно покручивал ус, по своей обычной манере…
Гробовое молчание царило в публике всё время, пока он шёл к вагону.
Только Нилов, ринувшись к своему другу, схватил руку Николая и поцеловал на прощанье.
Николай быстро вскочил в вагон… Подошёл к окну и стал глядеть на окна поезда матери-царицы, которая тоже из окна прощалась со своим несчастным первенцем, неудачником-царём…
Вдруг внимание его привлекла кучка молодёжи: девушки, гимназисты, делающие ему какие-то знаки руками…
— Что такое? Чего они хотят? Узнай! — приказал одному из своих конвоиров. Оказалось, дамы и юноши хотели получить автограф от бывшего царя, теперь просто полковника Николая Романова.
Оглядевшись, Николай снял со стены военную карту, разрезал её кинжалом, висящим у пояса, на несколько кусков, на чистой стороне каждого куска написал: ‘Николай’ и передал молодёжи, которая живо расхватала исторические клочки бумаги…
В 4 часа 53 минуты поезд плавно тронулся в направлении Царского Села…
На другой день вблизи от последней станции в салоне-вагоне были собраны все служащие и поездная прислуга.
Поцеловав каждого из них, причём они целовали его в плечо, Николай говорил:
— Благодарю за службу. До свиданья… Прощайте!..
Люди были затем отпущены, и не успел поезд остановиться у платформы, как все они соскочили с подножек вагонов, словно опасаясь, что в поезде с ними случится что-нибудь дурное. У многих уже красовались красные розетки на груди…
Когда поезд остановился, Николай спокойно вышел из вагона и в сопровождении князя Долгорукова направился к ожидающему их автомобилю. Поезд был встречен начальником царскосельского гарнизона и поручиком Ванадзе, которым комиссары Правительства сдали арестованного бывшего императора согласно полученной инструкции.
Кроме князя Долгорукова одиночество бывшего государя пожелали разделить только Нарышкин и Мордвинов, остальным не хотелось испытывать режима, связанного с арестом во дворце…
Как и в Могилёве, небольшая группа любопытных молчанием встретила и проводила бывшего царя…
Молчал всю дорогу и Николай… И только когда показалась ограда Александровского дворца, он видимо заволновался, лицо его то краснело, то бледнело, но он не проронил ни звука.
У въезда во дворец часовые отдали честь полковнику Романову и генерал-адъютанту и просили о б о ж д а т ь у входа, пока явится караульный начальник, которому пойдут доложить о прибытии узника-царя…
Прибывшие молча подчинились…
Караульный не торопясь пошёл за начальником, так же спокойно вышел из ворот начальник караула прапорщик Верик, и с его разрешения автомобиль подъехал к подъезду No 1.
Полковник Николай Романов проследовал в подъезд.
В передней в это время находились: обер-гофмейстер граф Бенкендорф, командир запасного батальона 1-го стрелкового полка штабс-капитан Аксют, комендант дворца штабс-ротмистр Коцебу, адъютант запасного батальона 1-го стрелкового полка прапорщик Верик, дежурные офицеры, прапорщики Лабенский, Клечковский и Калинин.
Николай II вошёл нервно-торопливой походкой. Боится участи.
На его неподвижном, землистого цвета лице и в выражении тревожно и быстро окинувших всех глаз было заметно сильное волнение, похожее на замешательство.
Он энергично пожал руку графу Бенкендорфу, порывавшемуся было, но так и не успевшему что-то сказать, остальным небрежно кивнул и почти взбежал по ступеням лестницы, ведущей в верхние этажи дворца, в помещение, отведённое для арестованного императора.
Навестив больных детей, Николай пожелал узнать об аресте Алисы, с которой ему не разрешили видеться.
Вот что услышал он от фельдфебеля Деревенько, дядьки Алексея.
Совет министров узнал, что вопреки данному на словах обещанию Николай и Алиса обмениваются шифрованными телеграммами из Могилёва в Царское Село и обратно. Это и побудило Совет министров издать постановление об аресте.
Девятого марта около 10 часов утра главнокомандующий Петроградского округа прибыл в Царское Село в сопровождении адъютанта прапорщика Долинского и около половины одиннадцатого явился в Александровский дворец вместе с начальником царскосельского гарнизона полковником Кобылинским и комендантом Царского Села подполковником Мадневым. Навстречу прибывшим вышел граф Бенкендорф, предложивший генерал-лейтенанту Корнилову и лицам, его сопровождавшим, подняться в верхние внутренние покои Александровского дворца, обычно занимавшиеся детьми царской фамилии, ныне ввиду карантина переведёнными в нижние покои. Граф Бенкендорф просил главнокомандующего обождать некоторое время и удалился доложить о прибытии генерал-лейтенанта Корнилова Александре Фёдоровне. Тотчас же к главнокомандующему вышла Александра Фёдоровна, в чёрном, наглухо закрытом платье, и, ни с кем не здороваясь, сохраняя наружное спокойствие, предложила всем сесть.
Первый вопрос бывшей царицы был обращён к Корнилову. Стараясь не глядеть в глаза генерал-лейтенанту, Александра Фёдоровна сказала тихим голосом:
— Чем могу служить и чему обязана вашим визитом?
Главнокомандующий, поднявшись с места, ответил:
— Я здесь по поручению Совета министров, решение которого я обязан вам сообщить и выполнить его.
Александра Фёдоровна встала и произнесла громко:
— Говорите, я вас слушаю.
Главнокомандующий стал читать постановление Совета министров о лишении свободы Александры Фёдоровны, и когда он дошёл до места о том, что в Могилёв отправлены депутаты для ареста царя, Александра Фёдоровна, слушавшая постановление Временного правительства низко наклонив голову, сказала:
— Не продолжайте.
Корнилов, однако, прочёл постановление до конца. Бывшая царица попросила генерала Корнилова удалить всех присутствовавших и остаться с нею наедине. Она обратилась к нему с несколькими просьбами. Бывшая царица прежде всего спросила, как будет поступлено с её детьми, будут ли они иметь возможность пользоваться врачебной помощью и какова судьба дворцовой прислуги. Корнилов заявил, что врачи беспрепятственно будут допускаться в покои Александровского дворца при непременном условии, что их должна сопровождать охрана. Дворцовая прислуга будет уволена, несмотря на убедительные просьбы Александры Фёдоровны оставить хотя бы часть её (она объяснила своё желание тем, что дети привыкли к прислуге). Корнилов не возражал только в отношении фельдфебеля Деревенько, находившегося при бывшем наследнике Алексее Николаевиче безотлучно, и разрешил ему остаться во дворце.
После переговоров о прислуге генерал-лейтенант Корнилов удалился из покоев бывшей царицы и распорядился о размещении караула, обязанности которого несёт 1-й Царскосельский полк. По распоряжению главнокомандующего прерывается всякое телеграфное сообщение с Александровским дворцом, причём как бывшей царице, так и её детям воспрещаются какие бы то ни было разговоры по телефону. Строгому контролю также подвергается переписка царицы.
Вместе с бывшей царицей в Александровском дворце остался лишь бывший обер-гофмаршал граф Бенкендорф, личный же секретарь Александры Фёдоровны граф Апраксин, несмотря на разрешение генерала Корнилова, не нашёл нужным остаться во дворце, так как генерал поставил условием оставления во дворце арест лица, которое пожелало бы этим воспользоваться.
Наблюдение за правильным выполнением инструкций, предложенных главнокомандующим, возложено на коменданта Царского Села подполковника Маннова.
Генерал Корнилов выехал из дворца около двенадцати часов дня, пробыв в нём более часа…
Здоровье детей несколько ухудшилось. Наиболее серьёзно положение старшей дочери, Ольги Николаевны, у которой всё время держится высокая температура. В особом покое лежит и фрейлина Вырубова, больная корью.
Лишение свободы как для бывшей царицы, так и для окружающих её царедворцев оказалось полной неожиданностью. Постановление Совета министров состоялось лишь накануне поздно вечером, а опубликовано было вчера утром, но газеты были доставлены в Александровский дворец уже после того, когда было объявлено об аресте бывшей царицы генералом Корниловым.
Порядок охраны установлен следующий.
Для несения караульной службы дворца назначаются четыре местных полка, несущие службу по очереди с четвёртого на пятый день. Во дворце оставляется всего три подъезда из их большого количества: первый, четвёртый и ‘кухонный’.
Все остальные двери к подъездам наглухо запираются, и ключи от них вручаются караулу. Караулы устанавливаются как внутри, так и вокруг дворца и маленького садика, где происходят прогулки всех проживающих во дворце лиц. Прогулки разрешаются от восьми часов утра до шести часов вечера. Правом входа во дворец во всякое время дня и ночи пользуется сейчас лишь один человек — исполняющий обязанности коменданта Александровского дворца. Если кто-либо из часовых его не знает, то он обращается к караульному начальнику за разрешением пройти во дворец.
Кроме того, правом приезда во дворец пользуются в случае крайней необходимости специалисты-врачи и старшие техники — водопроводчики, электротехники и т. п. Все эти лица допускаются во дворец с разрешения коменданта, причём при них всё время находится караульный офицер или часовые.
Все продукты и жизненное довольствие дворца подвозятся к кухонному подъезду, и в присутствии дежурного офицера из караула производится их приём и выдача во дворец. Все продукты вначале сдаются во дворик, прилегающий к кухонному подъезду. Здесь они подвергаются строгому контролю дежурного офицера, а затем передаются во дворец. Точно такой же контроль устанавливается и для предметов, которые должны быть переданы из дворца в город. Письма и газеты пока запрещены к доставке во дворец. Предполагается, однако, разрешить получение газет, что же касается писем, то они должны быть подвергнуты каждый раз строгому просмотру.
Во дворце в настоящее время проживают, кроме низверженного царя и царицы, царские дети, свита Николая и государыни — обер-гофмаршал Бенкендорф, фрейлина Вырубова, фрейлина графиня Гендрикова, два врача, свыше пятидесяти человек прислуги, мастера по самым разнообразным ремёслам, заведующий станциями и другие.
Все телефонные сношения с дворцом прекращены. Оставлены лишь четыре телефона: два у ворот дворца и два в караульных помещениях, причём ими имеют право пользоваться исключительно чины караула. Слухи об обнаруженной во дворце радиотелеграфной станции неверны. Во дворце был провод к центральной станции, но действие его прекращено.
Выслушав подробный доклад верного Деревеньки, Николай помолчал, потом проговорил устало:
— Хорошо. Потом мы ещё потолкуем. Поди узнай: могу я выйти на воздух, погулять? Засиделся я в вагоне…
К начальнику караула немедленно явился дежурный камер-лакей и привычно-чинным тоном, отчётливо доложил:
— Бывший император хочет совершить прогулку по дворцовому саду и просит дежурного офицера взять ключ и находиться в саду при прогулке.
Прогулка бывшего государя продолжалась минут сорок.
Низложенный император одиноко ходил по занесённым снегом пустынным дорожкам сада, угрюмо и сосредоточенно куря папиросы…
Через некоторое время в караул вошёл камердинер и передал собственноручно написанную Николаем II телеграмму его матери, Марии Фёдоровне.
Телеграмма гласила:
‘Приехал благополучно. Не беспокойся… У Марии тоже корь… Всех нашёл в хорошем состоянии… Мысленно с тобой. Николай ‘.
В Вербную субботу 24 марта во дворец были приглашены настоятель Фёдоровского собора митрофорный протоиерей Беляев, диакон и четверо певчих. Они пробыли во дворце до двух часов дня Святой Пасхи (до этого времени выход из дворца им был воспрещён), служили всю Страстную неделю и Христову заутреню во дворцовой походной церкви.
Бывший царь с супругою стояли первыми посередине храма. Николай был одет в военную форму со знаком святого Георгия на тужурке. Александра Фёдоровна, бледная как полотно и похудевшая, но всё ещё сохранявшая властный вид, была в костюме сестры милосердия.
В первый раз отрёкшийся царь с супругою присутствовали на богослужении, за которым не упоминались их имена. На ектениях и за большим выходом, а также и в других местах читалось и произносилось: ‘Богохранимую державу Российскую и благоверное правительство ея’.
Тридцатого марта, когда население и гарнизон Царского Села хоронили борцов, павших за свободу, Николай Романов, находившийся в это время на прогулке в парке Александровского дворца вместе с бывшим гофмаршалом князем Долгоруковым и дочерью Татьяной, обратился к караульному офицеру с двумя вопросами.
— Объясните, — спросил он, — почему артиллерия не салютовала при опускании жертв в могилу, почему процессия так поздно подошла к братской могиле?
Многочисленные войска царскосельского гарнизона и население Царского Села в этот момент стройными колоннами проходили мимо Александровского дворца с сотнями знамён и музыкой, провожая борцов за свободу к месту их вечного упокоения. Главные ворота дворца были в это время открыты, и Николаю предоставлялась возможность наблюдать величественную картину гражданских похорон жертв революции.
В Страстную субботу вся семья бывшего царя, за исключением Ольги и Марии, причастилась Святых тайн. Потом Николай с Татьяною и Долгоруковым совершил прогулку. Дойдя до китайской беседки, они попросили ломы, а когда их получили, стали скалывать лёд, делая сток для ручейка. Татьяна была в высоких сапогах и принимала деятельное участие в работе.
Появление бывшего государя собрало у ограды сада большую толпу любопытных.
Николай Романов всё время шутил с офицерами, Татьяна также поддерживала разговоры, в шутку предлагая офицерам взяться за ломы…
В тот же день около семи вечера к дворцу подъехали на автомобиле две дамы и попросили дежурного офицера.
К ним вышел прапорщик Жонголович. Одна из дам пригласила его в автомобиль, и когда он это сделал, дама, закрыв дверцы, спросила:
— От кого зависит передать посылку во дворец — от караульного начальника или от дежурного офицера?
Жонголович сказал, что это зависит от него, и тогда ему была передана посылка, в которой находилось семь красных мраморных яиц с золотыми ободками, и в той же посылке лежала визитная карточка с надписью ‘Христос воскресе! Тётя Ольга и Елена’.
Одна из дам была, по-видимому, королева эллинов.
Посылка была передана по принадлежности.
После заутрени близкие люди были приглашены к столу, который был очень скромен. Беседы велись вполголоса, без оживления, и через полчаса все разошлись.
Утром первого дня Святой Пасхи Николай прочёл газеты, а в половине первого пополудни состоялось обычное поздравление их бывших величеств прислугой. Всем раздавали фарфоровые яйца с инициалами ‘Н. А. ‘
Однажды Николаю объявили, что представители Совета рабочих и солдатских депутатов хотят его видеть хотя бы издали. Оказалось: исполком Совета получил сведения том, что Временное правительство решило отправить Николая II с его семьёй в Англию. Совет рабочих и солдатских депутатов постановил: принять меры к недопущению этого. В Царское Село немедленно была командирована рота солдат с офицерами и пулемётами под начальством С. Д. Масловского, облечённого чрезвычайными полномочиями.
После переговоров с царскосельским комендантом и начальником гарнизона Масловского пропустили в Александровский дворец, причём ему был представлен подробный план последнего.
Дабы дать возможность убедиться Масловскому, что Николай находится во дворце, условились, что бывший царь через десять минут пройдёт по коридору.
Николай, проходя мимо Масловского и окружавших его офицеров, был, по-видимому, смущён, приостановился, как бы желая что-то спросить, и пристально взглянул на Масловского. Однако вопроса не задал, а прошёл дальше. Бывший царь был в кителе, без оружия. Масловский тщательно осмотрел, как организована охрана дворца. Он убедился, что она надёжна и что всякая возможность бегства бывшего царя устранена, о чём и доложил по приезде в Петроград исполнительному комитету Совета рабочих и солдатских депутатов.
В другой раз не такую тревожную, но ещё более горькую минуту пришлось пережить Николаю.
Во время смены караула новый караульный начальник, приложив руку к козырьку, отрекомендовался стоящему тут же Николаю. (Во время смены караула сменяющийся караульный начальник сдаёт вступающему арестованных Николая и Александру, для чего они являются с докладом к дежурному офицеру).
— Начальник караула прапорщик такой-то! — отчеканил дежурный офицер.
Николай, отняв руку от козырька, протянул её офицеру. Последний, сделав два шага назад, сказал:
— Господин полковник, было время, когда русский народ простирал к вам свои руки, но вы оттолкнули их. Теперь я как сын этого народа не считаю возможным взять вашу руку.
Николай с протянутой рукой сделал шаг вперёд и сказал едва слышно:
— Забудьте прошлое.
Проверить, как живёт и содержится бывший государь, пожелал и обер-прокурор империи, гражданин-министр из партии социал-революционеров.
21 марта А. Ф. Керенский выезжал в Царское Село с целью ознакомиться на месте с порядком как внутренней, так и внешней охраны дворца. Вместе с министром отправился в Царское Село и новый комендант Александровского царскосельского дворца подполковник Коровиченко.
В сопровождении коменданта Коровиченко, помощника комиссара министерства двора, начальника царскосельского гарнизона и коменданта Царского Села министр лично обошёл все помещения Александровского дворца. При обходе разъяснения давали бывший обер-гофмаршал граф Бенкендорф и князь Долгоруков.
Затем министр юстиции лично осведомился у бывшего императора и его семьи об их здоровье и времяпровождении и получил вполне удовлетворительные ответы.
Порядок внешней и внутренней охраны был признан министром вполне удовлетворительным, причём им были даны некоторые дополнительные инструкции лицам, ведающим охраной Александровского царскосельского дворца.
Затем Керенский прошёл в помещение госпожи Вырубовой и сделал распоряжение о немедленной её изоляции, о прекращении с нею сношений всех лиц, содержащихся в Александровском дворце, и о переводе её в течение ближайшего срока из дворца в другое помещение. При вторичном приезде Керенского в Александровский дворец Николай Романов старался заговорить с ним на политические темы.
Керенский между прочим рассказал Николаю о похоронах жертв революции в Петрограде.
— Разве вы, полковник, с вашей сильнейшей организацией, полицией, охранкой, смогли бы установить такой порядок? — заметил Керенский.
После минутной паузы Николай заметил:
— Вы правы.
Зашёл разговор о некоторых бывших министрах — государственных преступниках, против которых имеется ряд серьёзных документов, изобличающих их в преступной деятельности.
Николай спросил:
— А может быть, документы подложны?
Вот как описывают очевидцы жизнь царскосельских узников.
Бывшая царская семья помещается по-прежнему в покоях верхнего этажа дворца: на левом крыле комната Николая, на правом — Александры Фёдоровны и дочерей.
В нижнем этаже помещаются кабинет, библиотека и другие комнаты для работы, но в них бывший царь теперь не бывает.
Вход и выход для царской семьи установлен только один, по крыльцу, ведущему в покои дворца. Когда Николай Романов выходит на прогулку, часовые берут на караул. На приветствие бывшего царя часовые отвечают: ‘Здравия желаем, господин полковник’. Так же отвечают на приветствия Николая и караульные офицеры. Бесед на политические темы во время прогулок он избегает. Говорит о погоде, интересуется судьбой той воинской части, к которой принадлежит как офицер.
Бывшего царя, очевидно, связывает с князем Долгоруковым особая дружба. С ним он не расстаётся. Для царскосельских узников прогулки разрешены два раза в день, в одиннадцать часов утра и в три часа дня. Прогулки длятся по тридцать минут, иногда доходят до часа. На всех прогулках Николая сопровождает князь Долгоруков.
До наступления оттепели, когда парк ещё был покрыт толстым слоем снега, Николай занимался расчисткой снега. На прогулку он брал с собой лопату и вместе с князем Долгоруковым расчищал дорожки. Когда снег в парке растаял, бывший царь колол лёд у озера.
Дети по-прежнему больны. У Ольги Николаевны прошла корь, но она заболела ангиной в острой форме. Мария Николаевна после кори заболела воспалением лёгких. Алексей оправился от кори, стал выходить, но нечаянно поскользнулся, упал, зашиб себе руку и снова слёг. Кроме этого он страдает бронхитом. Теперь врачи разрешили ему встать с постели.
Успела оправиться после кори Анастасия Николаевна, но и она заболела воспалением лёгких. Кризис миновал, и она находится на пути к выздоровлению. И только Татьяна всё время чувствует себя хорошо и ходит с отцом на прогулки.
Как-то она обратилась к караульному офицеру:
— Нельзя ли, господин офицер, снять вас с отцом?
Офицер согласился. Получился любопытный снимок: царскосельский узник оказался запечатлённым рядом с караульным офицером, надзирающим, чтобы бывший царь не бежал…
Изредка Николай Романов пытается вступить в разговор с чинами караула. На днях он обратился к часовому, у которого в петлице виднелась красная ленточка, с вопросом:
— Что это за ленточка?
— Знак народной победы, господин полковник! — отчеканил солдат сводного гвардейского батальона.
Низложенный монарх сжал губы и заметным усилием воли потупил сверкнувший в глазах гневный огонёк.
В другой раз он с улыбкой спросил у караульного:
— Выйти отсюда мне можно?
— Никак нет, господин полковник. Запрещено.
— А если я всё-таки захочу выйти, несмотря на запрещение. Что ты со мною сделаешь?
Солдат твёрдо ответил:
— Если понадобится, пущу в ход оружие!..
Бывший царь посмотрел внимательно на решительное, энергичное лицо воина и пробормотал:
— Ты хорошо знаешь дисциплину…
— Я хорошо знаю долг перед родиной! — произнёс часовой.
Больше, как передают, низложенный монарх не пытался беседовать с караульными, тем более что его просили в разговоры с часовыми не вступать, ибо это запрещено уставом.
Александра Фёдоровна с совершившимся переворотом мирится, по-видимому, менее, чем её муж. Она часто громко рыдает, и врачу то и дело приходится принимать меры против её сильных истерических припадков.
Изредка доносятся её довольно резкие ‘выговоры’ на английском языке супругу, которого, как говорят, она укоряет в слишком поспешном отречении от престола.
А между тем в день прибытия бывшего царя Александра Фёдоровна с горьким плачем бросилась ему на грудь и говорила:
— Прости меня! Я виновата в том, что случилось…
— Нет, это моя вина, — успокаивал её Николай.
Теперь же она, по-видимому, склонна во всём происшедшем винить кого угодно, только не себя.
Сын Николая, как и его дочери, понемногу поправляется от болезни.
Алексей сразу не отдавал себе полного отчёта в происшедшем, так как родители, щадя его слабое здоровье, старались не огорчать сына заявлением, что царствовать ему уже не придётся. Но многое наводит его на мысль, что случилось что-то непоправимо-роковое. Он то и дело задаёт вопросы: ‘Почему к нам не приезжают ни министры, ни генералы? Отчего у нас так тихо? Скоро ли мы опять поедем на войну?’
Ответы его не удовлетворяют, и он часто раздражается. В юном цесаревиче чувствуется деспотическая жилка.
Когда у Вырубовой нечаянно вырвалась фраза: ‘Караульный начальник не позволит’, — Алексей раздражённо крикнул:
— Пусть только посмеет! Я его прикажу расстрелять…
К счастью для России, ребёнок с такими многообещающими задатками на трон не сядет.
Дворец охраняется усиленным караулом надёжных и верных освобождённому народу воинских частей, расположенных в Царском Селе.

Завтра

Так живёт низверженный царь с е г о д н я.
Что ждёт его з а в т р а, после Учредительного Собрания и счастливо оконченной войны, после того, как Россия под сильной благодетельной рукой новой, народом поставленной власти заживёт свободно?
И мне рисуется цепь островков на Эгейском море… Вроде Корфу, который так любила покойная германская императрица…
И этот островок населён необычной публикой…
Ряд красивых дворцов… Над каждым — штандарт, каких уже нет нигде в Европе…
На одном — лукавый австрийский орёл, на другом — кровожадный, тяжёлый, весь ощетиненный железным оперением прусский хищник. На третьем — двуглавый, византийско-московский… Тяжёлый и рыхлый…
И под этими штандартами, под крышами полупустынных дворцов доживают свои дни со всею семьёй, с небольшой кучкой челяди и придворных лизоблюдов три сверженных самодержца — Вильгельм, Николай и Карл…
А на соседних островках в более скромных виллах ютятся их ‘соратники’: султан Махмуд, Фердинанд Кобург и несколько других…
Миноносцы и крейсера ходят вокруг, следят, чтобы не скрылись с островов, из своей почётной тюрьмы бывшие владыки земли…
А народы их, раньше рабы и твари, а теперь вольные люди, изредка пробегают глазами газетные известия: ‘Алиса Гессенская, по мужу — Александра Романова, в мире опочила… Тихо умерла…’
‘Карл Габсбург скончался вскоре после Вильгельма Гогенцолерна, оставив после себя многомиллионное наследство…’
И таким образом угаснут бесславно и бесшумно последние потомки последних угнетателей народа на земле!..
Ц. Село .
Май, 1917 г.

Приложение I

Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего
8 дек. 1915 г.
No 15966
Господину Военному Министру.
…Главнокомандующий армиями Ю. Западного фронта, ген.-л. Саввич приказал принять меры для точной регистрации в частях войск относительно без вести пропадающих евреев и обо всех случаях исчезновения сообщать в штаб фронта с указанием места жительства, где проживал перебежчик-еврей до призыва. Для прекращения бегства будут приниматься карательные меры по отношению к родным и имуществу без вести скрывшегося еврея.

Подписи: Ген. от инфантерии Алексеев .
Дежурный генерал,
ген. л. Кондзеровский .
Штаб-офицер для делопроизводства
полк. Кондзеровский .
И. о. старшего адъютанта
подпол. Влахопуло .

Начальник Штаба
Верховного
Главнокомандующего
5 августа 1915 года
No 1380
Его Высокопревосходительству
М. В. Алексееву
Главнок. Армиями Северн. Фронта
Милостивый государь,
Михаил Васильевич!
В дополнение телеграмм от 6 марта за No 7513 и от 22 апреля за No 629 препровождаю при сём Вашему Высокопревосходительству полученный от Начальника Ген. Штаба перечень вопросов об отношении евреев к настоящей войне с просьбой не отказать в распоряжении разослать этот перечень в части фронта и затем направить весь подлинный материал в Главное Управление Генер. Штаба по мобилизационному отделу.
…По окончании войны придётся самым серьёзным образом обсудить вопрос о возможности дальнейшего оставления евреев в рядах армии или… о сокращении числа их в войсковых частях…

Н. Янушкевич

При этом вопросник за подписью: и. д. Начальн. Мобилизацион. Отдела Гл. Управл. Штаба, генерала Аверьянова.
Такая же бумага от Начальника Санитарн. части Армии Юго-запад, фронта, т. советн. Яницкого, от 5 сент. 1915 г. No 3050. Скрепил Нач. Хоз. — Администр. отд. д. и т. сов. Лобасов.
Тон второй бумаги — ещё более решительный и враждебный к целому народу, посылавшему детей своих лить кровь на защиту России вместе со всеми другими народами этой земли.
Затем существует ещё более яркий документ, ведущий всё к той же определённой цели: натравить одну народность на другую и таким образом ослабить назревающее волнение и протест против подгнившего режима. Вот он:
Начальник 1-й пехотной запасной бригады
8 июля 1915 года
No 7383
Чугуев-Лагерь
Командиру 31-го пехотного запасного батальона
Ни от кого не тайна, что каждый жид всевозможными средствами подло стремится освободиться от военной службы, даже совершенно посторонние честные люди обличают их в подделке, и никогда раньше, как теперь, нравственный облик этого народа ещё не определился с большей ясностью, в то время как русский солдат с глубоким чувством патриотизма, сознавая свой долг перед Царём и Родиной, самоотверженно проливает свою кровь на поле брани, жид своими ухищрениями всячески избегает стать в ряды русской армии на защиту своей родины, надеясь таким образом обмануть всех, а после окончания войны снова начнёт требовать равноправия, якобы за действительное участие в защите отечества вместе с русскими людьми.
С особым усердием офицерам необходимо теперь же приняться за искоренение этого жидовского зла в русской армии, заражающего также и русского солдата, не устрашающими мерами, не угрозами надлежит действовать в этом случае, а только живым словом и убеждением, приводя неопровержимые доказательства вредности и бесполезности их ухищрений, разъяснить им, какую пропасть они роют себе и своему племени.
В нынешнюю отечественную войну все многочисленные народы, населяющие Россию, однако кроме евреев, сплотились воедино для защиты своего отечества, настолько тесно слились за общим делом, что совершенно позабыта всякая национальная рознь. Этот важный исторический момент, если бы им воспользовались честно евреи, мог бы сыграть великую роль в восстановлении доброго имени еврейского народа, и никогда, а только лишь теперь у них является возможность доказать своё человеческое достоинство и добиться того желаемого ими равноправия, о котором они вечно мечтали и о чём кричат на всех перекрёстках, якобы несправедливо обиженные. Ещё не поздно, пусть опомнятся, пусть честно примутся за дело, пусть не теряют ни одного случая доказать свою привязанность и любовь к отечеству, и тогда они сами поймут и убедятся, что ни один пример беззаветной доблести и отваги честного бойца за родину не останется незамеченным и не пропадёт бесследно ни для них самих, ни для будущего поколения. Пусть не обманом, а честными поступками приобретут они право сказать: ‘мы проливаем свою кровь за родину’ — и родина их не забудет. Офицеры должны внушительно выяснить евреям-солдатам, что несомненно настанет то время, когда окончится война, возвратится русский солдат из действующей армии на родину, расскажет своим добрым соотечественникам о том, к чему стремились и как изощрялись русские жиды, измышляя различные способы, чтобы безнаказанно уклониться от участия в защите родины, и это теперь не тайна не только от военных, но даже частных людей, то тем более и тогда назревающая народная ненависть и злоба против них должны будут найти себе выход и эта опасность неизмеримо будет страшней той, которой они могли бы подвергнуться, честно исполняя свой долг на военной службе, ибо тогда народный гнев неизбежно коснётся не только тех, которые своими преступными делами в пользу неприятеля запятнали себя, и ни в чём не повинных ихних родителей и детей.
Всё изложенное прочтите офицерам и дайте им свои указания, как требуется нести службу.

Подлинный подписал:
Командующий бригадою,
Генерал-лейтенант Жданович
С подлинным верно:
Батальонный адъютант
31-го пехотного запасного батальона
Прапорщик (подпись) .

Немедленно сказались и результаты этой ‘внушительной инструкции’, пахнущей застенком палачей.
Вот копия ‘всеподданнейшей жалобы’, принесённой на имя бывшего царя-батюшки евреями — братьями Ф. и Л. Соболь.

ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО!

Смиренно припадаем к стопам… с просьбой внять мольбам сыновей невинно убитого отца нашего.
В пятницу 11 сентября 1915 г. в квартиру нашего отца, постоянно проживающего в м. Сморгони, Ошмянск. у., Веленск. г., явился в сопровождении казака неизвестный казачий офицер и спросил: почему мы, несмотря на отданное военными властями распоряжение об оставлении Сморгони, продолжаем здесь оставаться?
Находившийся в это время дома брат Лейба ответил, что он не знает, что ему делать. Наш отец, Абрам Шлем Соболь, тяжелобольной, лежит в постели. Лейба не может покинуть на произвол судьбы старого, больного отца.
Неизвестный нам офицер пожелал видеть больного, и Лейба повёл его в комнату, где лежал наш отец.
Зайдя туда, офицер выстрелом из револьвера убил нашего отца, сказав при этом:
— Ну, теперь — ты свободен и можешь идти!
И заставил Лейбу уйти, не дав ему возможности предать земле прах убитого отца!
Ваше Императорское Величество! Невыразимо тяжка наша боль, ничем не вознаградима потеря дорогого отца. Но память невинно убитого старца, родителя нашего, взывает к нашей совести! Требует от нас принятия всех мер, чтобы раскрыть виновника убийства, злодея, лишившего старика-отца жизни.
Молим Ваше Императорское Величество повелеть соизволить: надлежащим властям произвести расследование обстоятельств этого преступного дела для предания виновного каре законов.
Верноподданные Вашего Императорского Величества…

Файвиш и Лейба Соболь

Конечно, эта мольба осталась без отклика.
Мало того! Благодаря натравливанию главных начальствующих лиц, чьи имена мы читали выше под позорными циркулярами, в армии сорганизовались шайки погромщиков, которые с десятого июля 1915 года по октябрь произвели ряд отвратительных насилий над десятками еврейских поселений.
Вот их краткий перечень: в Ковенской губернии разгромлено всего пятнадцать местечек: Суббоч, Оникшты, Вольник, Лотово, Вишуны, Трашкуны, Лобейки, Вышинты, Боболишки, Коварск, Ракишки, Абели, Солоки, Шимонец и Видзы, в Виленской губернии разгромлено девятнадцать местечек и сёл: Маляты, Гедройцы, Ошмяны, Вилейка, Жесли, Евье, Подберезье, Поставы, Козяны, Германицы, Илья, Крев, Засковичи, Венницы, Красное, Даниловичи, Лебедево, Глубокое (два раза громили), погром в Сморгони и в самой Вильне.
Гродненская губерния — погром в самой Гродне, в местечках: Цехановке и Скиделле.
Волынская губерния — Локачи, Калки, Березницы, Коверцы, Млынов, Пурицк. Особенно сильный погром — в Чарторыйске.
Минская губерния — погромы особенно жестокие в двадцати городах и местечках Борисовского уезда, в Докшице, Хатаевичи, Пискурно, Брезино, Березиновка, Теруны, Вытяницы, Небышно, Склянцы, Забарье, Толщи, д. Вилейка, Вески, Околово, Богемля.
Пинский уезд: Лунинец, Телеханы, Бобруйск, ст. Руденск.
Неслыханное зверство проявили казаки-погромщики на Огинском канале, в Лемешевичах.
Здесь, на барках, желая спастись от гибели, собралось несколько сот евреек с детьми и стариков.
Подученные своими черносотенными начальниками, казаки являлись сюда в течение нескольких дней, отобрали всё, что было ценного у беззащитной толпы.
Красивая еврейка, Алта Лившиц, и другая, Лея Флаксман, замужняя, на третьем месяце беременности, подвергались насилиям казаков, которые производили эту гнусность партиями по сорок человек, поочерёдно!!
Обе женщины сошли с ума.
Девушку, Сарру Кнубовец, изнасиловали поочерёдно пять человек, пять зверей в человеческом образе!
Не помогали ни слёзы, ни мольбы.
Наконец, явились другие солдаты, пехотинцы, которым показалось отвратительно такое зверство, и они выстрелами отогнали насильников!
Но бедняки были ограблены уже до нитки, и все женщины, девушки — опозорены, замучены.
Такой ужас заставил призадуматься даже некоторых из высшего начальства, у которых ещё тлела искра человечности в душе.
И вот какое отношение было послано по телеграфу (копия телеграммы генералу Душкевичу):
‘Для предварительной проверки жалоб на безобразное поведение чинов некоторых частей и особенно обозов Верховным Главнокомандующим посланы были генерал и следователь с надлежащими полномочиями.
Уже теперь добыты данные для привлечения к ответственности командующего 15-й кавалерийской дивизии, ген. майор. Петерса, в допущении грабежа в м. Докшицах, а также некоторых начальствующих лиц 4-го Сибирского корпуса, 8-й кавалер, дивизии, 20-го и 54-го донск. казачьих полков и некотор. друг. частей.
Вслед за сим в армию прибудут Следственные Комиссары для разбора всех еврейских жалоб и предания суду виновных.
При сём — приказано применить самые суровые меры, невзирая на ранги как непосредственно виновных, так и допустивших беспорядок начальников.
Ещё раз приказываю немедля принять строгие меры для устранения еврейских справедливых жалоб на части и особенно почистить свои тылы.
В обозах много лишних людей и повозок.
При них таскаются семьи служащих, возится незаконно приобретённое (читай: награбленное у евреев. — Л. Ж. ) имущество, экипажи, кареты, мебель.
Всё это якобы для нужд частей, но в действительности армии не нужное и часто краденое!
В обозах не иметь ни одной лишней повозки, а в повозках ни одной казённой вещи.
Наибольшее число жалоб имеется на казаков корпусной конницы. Их надо подобрать.

Подписи: Генерал Литвинов .
Шт. кап. Перементов ‘.

Этот исторический документ лучше всяких воплей говорит о том, что творилось с бесправными, беззащитными людьми только за то, что они — евреи.

Приложение II

Речь Николая II в Зимнем дворце 26 июля 1914 года, обращённая к членам Государственного совета и Государственной думы.

Приветствую вас в нынешние знаменательные и тревожные дни, переживаемые всею Россией. Германия, а затем и Австрия объявили войну России. Тот огромный подъём патриотических чувств любви к Родине и преданности к Престолу, который, как ураган, пронёсся по всей земле Нашей, служит в Моих глазах, да, Я думаю, и в ваших, ручательством в том, что наша Великая Матушка Россия доведёт ниспосланную ей Господом Богом войну до желаемого конца.
В этом же единодушном порыве любви и готовности на всякую жертву, вплоть до жизни своей, Я черпаю возможность поддержать свои силы, спокойно и бодро взирать на будущее.
Мы не только защищаем свою честь и достоинство в пределах земли своей, но боремся за единокровных и единоверных братьев-славян… И в нынешнюю минуту Я с радостью вижу, что объединение славян происходит так же крепко и неразрывно со всей Россией. Уверен, что вы все и каждый на своём месте поможете Мне перенести ниспосланное испытание и что все мы, начиная с Меня, исполним свой долг до конца. Велик Бог земли русской!
Жданов Лев Григорьевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Первые дни ‘Народной воли’, Иохельсон Владимир Ильич, Год: 1922
  2. После переворота 25-го октября 1917 г, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1920
  3. Питт Младший, Вильям, Водовозов Василий Васильевич, Год: 2000
  4. Опыт Ленина, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1958
  5. Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море (1805-1807), Тарле Евгений Викторович, Год: 1948
  6. Английская годовщина 1827-1902, Тарле Евгений Викторович, Год: 1902
  7. Дела русского оружия и политики в Средней Азии, Гроссул-Толстой Петр Львович, Год: 1871
  8. Украинствующие и мы!, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1939
Электронная библиотека