П. Е. Щеголев
Николай I в дневнике Пушкина
(Из комментариев к дневнику Пушкина) {*}
ПРИМЕЧАНИЯ
НИКОЛАЙ I В ДНЕВНИКЕ ПУШКИНА
(Из комментариев к дневнику Пушкина)
Николай I в дневнике Пушкина, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1923
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова.— М.: Современник, 1987.— (Б-ка ‘Любителям российской словесности. Из литературного наследия’).
{* Эта статья [‘Из комментариев к дневнику Пушкина. Пушкин о Николае I’] была предпослана изданию ‘Дневники Пушкина. 1833—1835’. Под ред. и с объяснит. примеч. Б. Л. Модзалевского. М.—Пг., 1923, с. XIII—XXVI.— Ред.}
Дневник Пушкина… Первое впечатление: скупость, осторожность и сдержанность автора. Скупость — обычная, Пушкинская, а сдержанность — чрезмерная, почти граничащая с объективизмом. Об интимной, внутренней жизни — ни слова. Молчит Пушкин и о творческой своей жизни, роняя две-три фразы о своих произведениях в связи с их внешней историей (цензурой, подавлением в печати). Пушкин заносит в дневник только наблюдения над окружающей жизнью и собирает осколки прошлого в рассказах своих современников. Но и наблюдения Пушкин записывал с щепетильной осторожностью. Предназначал он свои записки для потомства, но боялся, что они попадут в руки современников, а потому сдерживал себя. Занося в дневник тот или иной факт, Пушкин обычно ни одним словом не оговаривался о своем отношении к нему. Оценок почти нет. Фактическая насыщенность дневника и отсутствие оценок лишают возможности даже поставить вопрос о действительных взглядах автора. Но если Пушкин не сообщает нам, как он относится к описываемой им действительности, это еще не значит, что у нас отнята возможность определить его отношение к отмеченным в дневнике лицам и событиям. Задача, конечно, усложняется, и к ее решению нужно идти не всегда легким путем анализа. Оставляя дневник потомству, Пушкин преследовал исторические задачи, но историческое дело он творил, как художник.
Не все, что видел и слышал вокруг себя Пушкин, заносил он в дневник, он выбирал факты, и изучение самого процесса отбора может привести нас к уяснению взглядов самого Пушкина, его отношения. Когда Пушкин заносил ту или иную деталь на память потомству, он смотрел на нее, как на деталь картины, которую нарисует в будущем на основании записей дневника или он сам, или неведомый читатель и исследователь. Для выяснения взглядов Пушкина необходимо всякой записанной Пушкиным детали отыскать место в картине. Мы должны оправдать надежды, которые Пушкин возлагал на потомство, оставляя ему свой дневник, мы должны под лаконичными, скупыми и нарочито объективными сообщениями дневника разгадать настоящие намерения автора, открыть его мысли и чувства при созерцании окружавшей его действительности.
До нас дошел не весь дневник Пушкина. То, что печатается теперь, воспроизводит рукописную тетрадь Пушкина No 2, тетрадь No 1 нам неизвестна1. Но зато известный нам текст охватывает самые глухие годы в жизни Пушкина,— годы, о которых мы располагаем самым скудным биографическим материалом. И современных свидетельств, и документальных данных об этой поре жизни Пушкина меньше, чем о каком-либо другом периоде его жизни. Поэтому дневник Пушкина приобретает существеннейшее значение для биографии поэта. И значение его прежде всего в том, что он дает широкий фон для изображения общественной, светской и придворной жизни, которою жил поэт. Историческую ценность этого фона мы можем оценить только теперь, когда произведена огромная работа по комментированию имен, событий, намеков, углубившая этот фон и придавшая ему выпуклость. После работы Б. Л. Модзалевского нам легче разбираться и в вопросе о том, как оценивал действительность сам Пушкин, который, как будто принципиально, почти не высказывал своих оценок в дневнике.
Если разбить записи на категории по их содержанию, то по числу записей на первое место надо будет поставить сообщения о жизни двора и об императоре Николае. И понятно: Николай, двор, придворная жизнь в эти годы заняли виднейшее место во внешней жизни Пушкина, и не только во внешней. Поэтому представляется не лишенной интереса и поучительности попытка произвести изучение и анализ всех высказываний дневника о Николае I и на основании этого анализа определить отношение Пушкина к деятельности и личности Николая. А вопрос об отношении поэта к царю — один из кардинальных в биографии Пушкина, то или иное его решение немаловажно и для разрешения вопроса о политических взглядах Пушкина в 30-е годы, вновь привлекшего внимание исследователей в наше время (работа П. Н. Сакулина о Пушкине и Радищеве)2. Правда, последние годы не принесли нам новых материалов по этому вопросу, и мы должны ждать нового освещения вопроса от нового просмотра и углубленного изучения старых материалов. Впрочем, после Октябрьской революции современный исследователь находится в выгоднейшем положении по сравнению с работавшими до революционной эпохи. Я хочу сказать: с того момента, как русское самодержавие отошло в область истории, мы стали свободны от всех ‘предрассуждений’, которые висели над мыслью ученого и исследователя. Достаточно привести в пример историю выяснения политического мировоззрения Пушкина: выводы многочисленных писателей, исследовавших этот вопрос, в последнем счете определялись не анализом материала, а общественными и политическими взглядами самих исследователей. Не было политической группы, которая в тех или иных работах своих представителей не присваивала бы себе Пушкина. Консерваторы готовы были считать его своим вождем, а либералы и радикалы вступали с ними в борьбу и отвоевывали Пушкина. Строгое, спокойное историческое расследование становится возможным только теперь, когда тот или иной ответ на вопрос, был ли монархистом Пушкин, искренне ли он был предан самодержавию и т. д., не огорчит исследователя и не даст потускнеть облику Пушкина.
Вопрос об отношении царя к поэту требует всестороннего рассмотрения. Легенду об исключительном отношении Николая к Пушкину можно теперь сдать в архив3. Двойственный характер отношений Николая I окончательно выяснен. Царь был невысокого мнения о Пушкине и как о поэте, и как о человеке, искусством его он интересовался в той мере, в какой оно могло служить выставкой его двора, сам Пушкин представлялся ему человеком незначительным и неприятным, требовавшим постоянного за собой надзора, убеждения Пушкина никогда не внушали Николаю полного доверия, что там ни писал Пушкин. Но в этих настоящих своих взглядах на поэта царь открывался только в кругу своей семьи и ближайших своих приспешников — друзей-слуг. Даже воспитатель сына Жуковский4 не догадывался о них и с восторженной болтливостью распинался о необычайных качествах царского интеллекта и о необычайном благоволении царя к Пушкину, в которых он почтил высокий талант и т. д. Но как раз именно такое представление о Николае и легло в основу отношений Пушкина к царю. ‘Во мне почтил он вдохновенье, освободил он мысль мою, и я ль, в сердечном умиленьи, ему хвалы не воспою’. И по мере сил и возможностей благодарный и искренний Пушкин пел хвалу: ‘Он бодро, честно правит нами, Россию вдруг он оживил войной, надеждами, трудами…’ Или: ‘Новый царь, суровый и могучий, на рубеже Европы бодро стал…’5.
Таковы все официальные высказывания Пушкина о царе. На их основании приходили к заключению, что Пушкин высоко, даже недосягаемо высоко ценил Николая и как государя, и как человека, и был обязан ему искренней и почтительной преданностью верноподданного. Высказывания Пушкина сомнений не вызывали, и такую формулировку взглядов Пушкина на Николая следует считать общепринятой. Но достаточно ли обоснован этот вывод? То, что Пушкин говорил о Николае в поэтических своих произведениях и в официальных обращениях, конечно, имеет один смысл, одно толкование, но и об Александре I поэтические характеристики Пушкина, напечатанные при его жизни, допускают одно толкование — ‘народов друг, спаситель их свободы’6,— но в то же время в своих черновых тетрадях Пушкин хитро зашифровывал иные характеристики: ‘властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…’7. Если об Александре зашифровывал, то как же ему было фиксировать мнения о Николае, хотя бы на йоту отходившие от официальных! И далее: десять с лишним лет длились личные отношения поэта к царю,— неужели же от начала до конца они были ровными, и в них не было никакой эволюции? Процесс развития взглядов Пушкина на царя и отношений к нему тесно связан с жизнью созданного им поэтического образа самодержца и государя в его творчестве, с теоретическими представлениями о монархе и власти, с развитием политического миросозерцания. И в этом процессе мощной, меняющей силой была сама действительность, которая даже через самые розовые очки показывала себя в настоящем свете.
В 1825—1826 годах Пушкин совершил переход от вольномыслия своей молодости к освященным традициями теориям отечественного патриотизма. В этом патриотизме не без напряжения, но со всею искренностью он укреплял себя и дошел уже до покаянного состояния, до мучительных раскаяний в заблуждениях своей юности всех порядков: религиозных, моральных и политических. В 1831 году, под ближайшим воздействием Жуковского и придворной среды, Пушкин завершил свой переход в сторону официального патриотизма и отшлифовал свой политический символ. Ему казалось, что на этом и заканчивается процесс его политического развития, и отныне ему суждено торжественное и величавое спокойствие созерцания. Но мысль продолжала биться в тенетах окружавшей действительности, и тот разумный смысл, которым Пушкин наделял свои представления о действительности, вдруг как-то неожиданно исчезал и оставлял эту действительность обнаженной от здравого смысла. Так начиналась новая стадия эволюции политического сознания. В 1833 году политическая мысль Пушкина нашла художественное воплощение в ‘Медном всаднике’. Здесь — в ответ на страстный, даже вернее пристрастный вызов Мицкевича — яркое и отчетливое утверждение исторического значения русского самодержавия.
Все, что было,— было правильно и не могло быть иным, но историческая правда действительности вовсе не приводит Пушкина к признанию за нею права на правду в настоящем и тем менее в будущем. Да, русское самодержавие выполнило задачи огромной важности, но отсюда не следует, что в настоящем и будущем оно будет нужно для выполнения других, столь же важных государственных задач. Самодержавие, самовластие в себе самом несет зародыш гибели. Пушкин — художник, наделенный историческим чутьем,— не мог не признать исторической надобности и закономерности самодержавия, но он не мог и не видеть исторической надобности и закономерности… бунта, революции. Проблема бунта всю жизнь интересовала Пушкина. Недаром в крупнейших своих произведениях он разрабатывает тему восстания8. Правда, мы встречаем неоднократно резкое осуждение принципа революции, но эти внешние фразы не должны обмануть нас насчет глубокого интереса и глубоких размышлений о бунте, восстании, революции. К сожалению, пушкинисты еще не произвели очень нужной и интересной работы — сводки всех высказываний Пушкина о мятеже и восстании — не только, конечно, в законченных произведениях, но, главным образом, в черновых рукописях, а в последних для подобной работы найдется отменный материал.
Как бы Пушкин морально ни оценивал революцию и бунт, одно бесспорно: историческую ее законность он понимал и принимал. В ‘Медном всаднике’ против самодержавия поднимает голову мятеж, объявляет бунт против владыки тот самый раб, который под властным взглядом властелина шел к анчару, ‘дерзает вооружиться противу общего порядка, против самодержавия, противу царя мелкий чиновник, человек без всякой власти, без всякой опоры’9. (Эти выражения, в которых Пушкин характеризует идейного зачинателя русского мятежа — Радищева, как нельзя лучше приложимы к Евгению из ‘Медного всадника’.) Нет нужды, что робкая вспышка бунта раздавила самого мятежника. Важно то, что раб не умирает покорно у ног непобедимого владыки. ‘Ужо тебя!’ — нависает угрозой над самодержавным деспотом. В этом ‘ужо тебя!’ — предвестие грядущих русских восстаний, которые подымут против титанической власти самодержавия мелкие люди, ‘люди без всякой власти, без всякой опоры’.
Если мы согласимся с тем, что были мгновения, когда Пушкину была ясна историческая неизбежность и законность революции, то мы должны отказаться и от утверждения, что установившееся в самом начале 30-х годов политическое мировоззрение было чуждо эволюции и оставалось неизменным до конца жизни поэта. Сохранившаяся часть дневника Пушкина начинается с записи конца 1833 года,— того года, в который поэт совершил огромную идеологическую работу, нашедшую художественное выражение в ‘Медном всаднике’. Выводы, сделанные Пушкиным и слегка намеченные нами, отбрасывают тень и на все записи дневника политического характера.
После этих общих замечаний переходим к изучению высказываний Пушкина о Николае в его дневнике. Пушкин наблюдал и изучал Николая в его государственной деятельности, в его придворной жизни и, наконец, в его личных отношениях к нему. Темы наблюдений были весьма щекотливы, и Пушкин в своих записях должен был быть нарочито сдержанным, должен был ограничиться только занесением в дневник фактов и событий, но воздержаться от оценок он все же не мог. И внимательный анализ его записей и редких, кратчайших, почти однословных оценок дает нам возможность нарисовать образ Николая, каким он был в глазах Пушкина, и сделать некоторые выводы об отношениях поэта к царю.
У Пушкина был свой идеал государя-вождя, героя и раба долга, склоняющегося перед законом и интересом государственным. Государство было самодовлеющим организмом в политических представлениях Пушкина, государство было больше народа, а государь для народа был существом почти мифическим. В дневнике Пушкина отмечен разговор с великим князем Михаилом Павловичем по поводу фразы ‘Северной пчелы’ о пребывании царя в Москве. ‘Государь император… с высоты Красного крыльца низко (низко!) поклонился народу… Как восхитительно было видеть великого государя, преклоняющего священную главу пред гражданами Московскими’. Михаил Павлович обругал журналиста дураком: ‘Не забудь, что это читают лавочники’,— добавил он Пушкину. ‘Великий князь прав, а журналист, конечно, глуп’,— резюмировал рассказ Пушкин10. Немыслимо, по мнению Пушкина, невозможно представить царя низко кланяющимся народу, точно чего-то заискивающим у него, царя-повелителя по преимуществу, царя-владыку, посылающего своих рабов к древу смерти. Царь выше народа, выше человеческих страстей, царь — существо, близкое к божеству. Таков идеальный государь.
Конечно, идеальный царь — создание поэтического воображения Пушкина, в действительности таких царей никогда не существовало, и менее всего подходил под понятие идеального царя Николай. Сжатые записи в дневнике Пушкина показывают, что Николай не годился в идеальные пушкинские цари. Эпоха, в которую развертывалась деятельность Николая, охарактеризована сжато и выпукло: время бедное и бедственное. Блеск и роскошь двора не обманули Пушкина, и он не проглядел голодающей России, и поэтому резким укором Николаю звучит фактическая — без всяких оценок — запись об огромных суммах, отпущенных по приказанию Николая высшим сановникам,— Кочубею и Нессельроде,— на прокормление их голодающих крестьян. ‘У Нессельроде и Кочубея будут балы,— (что также есть способ льстить двору)’, — записывает Пушкин11. ‘Что скажет народ, умирающий с голода?’ — спрашивает в дневнике Пушкин, записывая, что праздников по случаю совершеннолетия наследника будет на полмиллиона12. Колоссальная по тому времени сумма!
Пушкин осуждает Николая за назначение Сухозанета, запятнанного человека, на пост главного директора Пажеского и всех сухопутных корпусов и Дворянского полка. ‘Государь,— с иронией замечает Пушкин,— видел в нем изувеченного воина и назначил ему важнейший пост в государстве, как спокойное местечко в доме Инвалидов’13. Пушкин отрицательно относится к поведению Николая в деле Бринкена, проворовавшегося гвардейского офицера и курляндского дворянина. Николай изъял его из общей судимости и отдал на суд курляндскому дворянству. Пушкина возмущает своенравное деление в общеуголовном деле подсудимых на офицеров и чиновников, дворян и не дворян. ‘Прилично ли г<осудар>ю вмешиваться в обыкновенный ход судопроизводства?’ — записывает в дневнике Пушкин. Эта запись не может не поражать нас крайней наивностью, которая находит объяснение лишь в крайней теоретичности идеалистических представлений Пушкина о государе. Пушкин следил за делом Бринкена, и когда дворянство отказалось судить Бринкена, с чувством известного удовлетворения записал: ‘Вот тебе [т. е. Николаю] шиш, и поделом’14. Но с идеалистическим представлением о царе в Пушкине уживалось чувство дворянской оппозиции, монарх, ничем не ограниченный, ограничивался во взглядах Пушкина какими-то обязанностями в отношении своем к дворянству. Когда в 1834 году был опубликован указ, ограничивающий срок пребывания за границей русских подданных, ‘находящихся в чужих краях’, Пушкин отметил: Указ ‘есть явное нарушение права, данного дворянству Петром III’15. Дворянские тенденции Пушкина также поразительны по своей наивной мотивировке. Нельзя не вспомнить записанного в дневнике разговора с великим князем Михаилом Павловичем о дворянстве16. В 1832 году было издано постановление о почетном гражданстве. Великий князь был против этого постановления, находя, что не нужно закрывать доступа в высшее сословие государства и насаждать третье сословие, ‘сию вечную стихию мятежей и оппозиции’. Пушкин с горячностью возражал Михаилу Павловичу, он указывал, что или дворянство не нужно в государстве, или доступ в него должен быть затруднен и предоставляем всякий раз только по воле государя. А относительно опасений великого князя за возникновение третьего сословия Пушкин разразился тирадой: ‘Что касается до tiers tat {третье сословие (франц.).— Ред.},— что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью против аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много’17. Политическая наивность Пушкина кажется нам безмерной, и ошибка Пушкина бьет нам в глаза, но Пушкину его теория насчет старого дворянства была дорога психологически, она до известной степени скрашивала его социальную беспомощность. Считая старое дворянство настоящим оплотом нации и государства, Пушкин готов был придать революционный характер действиям абсолютной власти, направленным против старого дворянства, готов был считать всех Романовых18 революционерами и уравнителями. ‘Tous les Romanof sont rvolutionnaires et niveleurs’ {Все Романовы есть революционеры и уравнители (франц.).— Ред.}. Это положение столь далеко отстоит от действительной истории всех Романовых (за исключением Петра), что мы видим себя вынужденными принять эту фразу, сказанную Михаилу Павловичу, за своеобразный комплимент. Пушкин чувствовал себя обиженным в своем гражданском бытии политикой Николая I, который не поддерживал якобы старых дворянских родов и опирался на знать. Он был оскорблен, как дворянин.
О государственном творчестве Николая Пушкин ничего больше не мог записать в своем дневнике. Но с высот государственного строительства Николай I спускался под сень административных работ, работ по управлению. Несколько выразительных штрихов о Николае-управителе Пушкин оставил в своем дневнике. Сообщая факты, Пушкин не делает никаких к ним комментариев, но подбор фактов, а иногда самый способ их изложения подчеркивает смешные стороны в царе. ‘Парад… как-то не удался. Г<осударь> посадил наследника под арест на дворцовую обвахту за то, что он проскакал галопом вместо рыси’. Не для назидания и поучения о великом царе занес Пушкин этот эпизод в дневник, а несомненно на некоторое позорище. Смешной тенью проходит Николай и в большой записи Пушкина о смерти Кочубея. Кочубей был в полном смысле ничтожным человеком. Пушкин приводит красноречивую эпиграмму на Кочубея, по всей вероятности, принадлежащую его перу: ‘Что в жизни доброго он сделал для людей, не знаю, черт меня убей’19. Но смерть такого ничтожества вызвала неожиданный эффект. Она произвела ‘сильное действие, государь был неутешен. Новые министры повесили голову’. Этот контраст умершего ничтожества, с одной стороны, и неутешного государя и министров, повесивших головы, с другой — производит комическое впечатление. Смешна фигура Николая и в рассказе Пушкина об аресте цензора Никитенка за пропуск перевода Деларю из Гюго: Николай защищает православие… от нападений Деларю и Смирдина. ‘Отселе буря’20.
С новой стороны показан Николай в записях Пушкина об его участии в разрешении семейных скандалов своих придворных. Безобразова, измученная ревностью мужа21, бросилась к царице22 с просьбой о разводе. ‘Государь сердит. Безобразов под арестом’. Николай вообще любил входить в семейные дела окружающих. Пушкин записывает в дневнике о неосторожном или даже скандальном поведении княгини Суворовой23. ‘Царица ее призывала к себе и побранила ее. Царь еще пуще’. Николай пользовался репутацией верного хранителя семейного очага, но обстоятельствам эта репутация мало соответствовала. Почти для всех монархов, и для Николая в том числе, фрейлины двора были лакомым плодом. О так называемых ‘васильковых дурачествах’ Николая у нас есть кое-какие сведения, но до революции об этой стороне жизни Николая почти нельзя было писать. Едва ли не об одном из таких васильковых дурачеств рассказывает Пушкин в записи об ухаживаниях Николая в Москве в 1834 году за московскими красавицами и московскими актрисами24. К этой записи Пушкин переходит сейчас после упоминания о нежелании представляться царю вместе с 18-летними молокососами — камер-юнкерами. ‘Царь рассердился — да что мне делать’,— заканчивает Пушкин одну запись и сейчас же переходит к другой: ‘покамест давайте злословить’. Дальше следует рассказ о московских дурачествах Николая, рассказ очень осторожный и какой-то незаконченный. Но Пушкин счел нужным ввести его в дневник.
От общих впечатлений Пушкина переходим к впечатлениям личного общения с царем. Записи Пушкина о внешнем обхождении Николая не содержат материала для отрицательной характеристики царя. Пушкин, описывая бал в Аничковом, о царе заметил: ‘Очень прост в своем обращении, совершенна по-домашнему’25. Пушкин несколько раз видел царя на балах, разговаривал с ним. О разговорах он записывает в дневнике, на кратко и сжато. Стоит отметить запись 28 февраля 1834 года: ‘на бале в концертной, г<осударь> долго со мною разговаривал, он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения’26. Этот, сравнительно весьма скромный отзыв об ораторских достоинствах Николая дает повод к заключению, что это была первая большая беседа поэта с царем: как будто в первый раз он имел случай заметить обращающие на себя внимание только при долгом разговоре особенности речи. В дневнике есть упоминания и о других разговорах с царем, имевших место до этой беседы, но, надо думать, это были кратковременные разговоры, в которых Николай больше спрашивал, но не говорил, а Пушкин больше отвечал. Разговоры Пушкина с Николаем шли об истории Пугачева и кончились выдачей Пушкину в ссуду на печатание книги 20 000 рублей. ‘Спасибо’,— замечает по этому поводу Пушкин. А замечания Николая, с которыми была возвращена рукопись Пугачева Пушкину, поэт оценил в дневнике, как ‘очень дельные’27. К сожалению, эти замечания нам неизвестны, хотя рукопись, бывшая в руках Николая, по-видимому, нам известна. Но, по всей вероятности, письменных замечаний и не было: Бенкендорф вызвал Пушкина и вручил ему рукопись с царскими замечаниями, которые он мог передать ему и изустно. Если это предположение верно, то еще вопрос, принадлежали ли ‘очень дельные’ замечания Николаю или какому-либо специалисту из III Отделения. К сожалению, Пушкин не изменил себе и дал сжатую запись — и без всякой оценки — о другом случае возвращения рукописи с замечаниями государя. Речь идет о ‘Медном всаднике’. О том, как должны были возмутить Пушкина критические замечания о ‘Медном всаднике’ (все равно, от кого они шли — от самого царя или от III Отделения), мы можем судить теперь, анализируя все вымарки на рукописи и пометы, указывавшие на необходимость изменений: изменения требовались такие и в таком количестве, что Пушкин, попробовав сделать их, отступился и предпочел хранить рукопись в своем письменном столе28. А в дневнике он не обмолвился по поводу замечаний ни одним словом оценки, ограничившись кратким резюме, которое могло бы навести на мысль, что ему дороже художественных были материальные задания: ‘Все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным’29. За этой прозаической записью скрыты муки художника, созерцающего процесс порчи лучшего его произведения. Нельзя сказать, чтобы общение с Николаем, читателем и цензором произведений поэта, могло оставить в Пушкине впечатление положительное. Но была и еще одна сфера общения с царем — придворная: здесь выступали — во главе двора — монарх и его придворный слуга.
Пожалование в камер-юнкеры нанесло неизгладимую обиду Пушкину и сыграло крупную роль в эволюции личного его отношения к царю. Об этом с выпуклой яркостью свидетельствует дневник. Занося 1 января 1834 года о пожаловании в придворный чин, Пушкин сразу же отмечает действительный мотив высочайшего благоволения — желание Николая видеть на придворных балах Наталью Николаевну30. Но, удовлетворяя своему желанию, Николай ставил Пушкина в смешное положение. Для камер-юнкерства 35-летний Пушкин уже вышел из годов. Смешную сторону пожалования не мог не видеть сам Николай, видел ее высший свет и остро ощущал сам Пушкин. ‘Довольно неприлично моим летам’,— записал 1 <го> января Пушкин и через несколько строк попытался определить впечатление, произведенное царской милостью. ‘Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? ‘ — записывает Пушкин и тут же, как будто забыв, что он написал несколькими строками выше, приводит свой ответ на этот вопрос,— тот единственный ответ, который он мог бы дать публичным вопрошателям: ‘доволен потому, что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным’31. Но себя таким ответом Пушкин не мог обмануть и, чувствуя его слабость и неискренность, отмахнулся от вопроса иначе: ‘а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике’32. Может быть, прямого намерения сделать Пушкина смешным у Николая не было, но так вышло: Пушкин был поставлен в смешное положение в глазах общества. Пушкин записал в свой дневник свой ответ на поздравление великого князя Михаила Павловича: ‘до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили’33. И Пушкин вменил в вину своему монарху пожалование в камер-юнкеры и не мог забыть и простить раны, нанесенной его самолюбию. Не мог не вменить, потому что знал, что Николай видел и сознавал всю неловкость своего поступка с Пушкиным. Царь сказал княгине В. Ф. Вяземской: ‘Надеюсь, что Пушкин хорошо принял свое назначение, до сих пор он держал свое слово, и я доволен им’34. Эту фразу Пушкин занес в свой дневник, но цена этой фразы в его глазах была ничтожна. Пушкину она свидетельствовала только о том, что Николай сам признавал неприличие своего пожалования. Между поэтом и царем утверждалось неприязненное понимание друг друга. Царь знал о Пушкине, что ему в высшей степени неприятно и обидно придворное звание, но он немного зарвался: он не удовлетворился только одним неприличием назначения, а стал настаивать полностью и на всех следствиях, вытекавших из этого пожалования. ‘Оказали тебе высочайшее благоволение, пожаловали в придворный чин,— значит, ты обязан благодарить, обязан выполнять скучные и смешные обязанности, налагаемые камер-юнкерским званием’ — так думал Николай, но Пушкин чувствовал и думал иначе. ‘Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию,— но я могу быть подданным, даже рабом,— но холопом и шутом не буду и у царя небесного’. И действительно, Пушкин не мог пересилить себя хотя бы на выражение — внешнее и официальное — своего ‘благодарного’ чувства. Через семнадцать дней после пожалования, на блистательном балу графа Бобринского, Пушкин имел случай говорить с Николаем, между прочим, о Пугачеве. ‘Госу<дарь> мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его’,— записал Пушкин35.
Камер-юнкерство усилило весьма ощутительным образом зависимость Пушкина от Николая. Поэт становился подотчетным в своем частном быту. Отныне он должен был в известные дни надевать камер-юнкерский мундир и представляться ко двору, по долгу своего звания украшать своим присутствием придворные балы, соблюдать правила придворного этикета… И Николай, привязав Пушкина еще одной, новой нитью, оказался очень требовательным в мелочах. Немало горьких минут и часов пережил Пушкин — камер-юнкер. Пушкин был глубоко задет камер-юнкерством: о степени глубокого чувства обиды, испытанного поэтом, можно заключить уже по необыкновенно частому упоминанию в дневнике о камер-юнкерстве и о неприятных тяготах, с ним связанных. Пушкин, очень скупой на записи в дневнике, на протяжении двадцати пяти (печатных) страниц возвращается к этой теме десять раз: непосредственно о самом камер-юнкерстве семь раз и три раза о событиях, им вызванных. Десять упоминаний — цифра очень почтенная для дневника Пушкина. Поэт заносит в дневник все факты своей ‘придворной жизни’. Камер-юнкер Пушкин явился на бал в Аничков дворец в мундире, а надо было быть во фраке. Уехал назад, а Николай остался недоволен: камер-юнкер мог бы потрудиться надеть фрак и вернуться обратно. Надо сделать ему выговор. То камер-юнкер Пушкин вместо требуемой этикетом круглой шляпы приедет в треугольной, то пуговицы у него не по этикету. И все это царь примечает и в строку ставит. Камер-юнкер Пушкин под вербное и на вербное воскресенье не явился в дворцовую церковь — к нему летит приглашение объяснить причину своего отсутствия, и Пушкин, как мальчик, должен выдумывать извинительные изъяснения. Чтобы только не выступать в паре с молодыми камер-юнкерами на торжестве открытия Александровской колонны, поэт уезжает из Петербурга за пять дней до торжества36. 6 декабря камер-юнкер Пушкин должен вкупе со своими молодыми товарищами поздравлять Николая с ангелом. Но это свыше его сил. ‘Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится, — да что мне делать?’ — занес поэт под 5 декабря37, а затем с чувством известного удовлетворения, записал: ‘я все-таки не был 6-го во дворце — и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта’ [лейб-медика]38.
Мелочная докука, принесенная придворным званием, раздражала и язвила Пушкина: недаром он высчитывает в дневнике все эти нудные придирки, смехотворные, но неприятные покушения на частную независимость поэта. Пушкин сдерживался, поверял свои чувства только дневнику, но по временам не мог ограничиться и удовлетвориться той свободой суждения, которую предоставлял ему дневник. Он давал иной исход своему чувству, и жизнь его осложнялась до чрезвычайности. Царь подымался на дыбы, и Пушкину приходилось нести поражение. В утешение себе оставалось только повторять: ‘Не дай бог ссориться с царями, плетью обуха не перешибешь’. В апреле 1834 года почтовая цензура перехватила и представила Николаю письмо Пушкина к жене, в котором поэт отозвался в неподобающем тоне о царе: ‘Он хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю, от добра добра не ищут’39. Царь пришел в гнев, сгоряча даже не разобрав дела, а Жуковскому пришлось елейными увещаниями замирять раздраженного монарха. Гроза прошла мимо Пушкина, но след остался: Николай документально узнал об отношении Пушкина к его монаршему благоволению и к нему самому и сложил в своем сердце. Но и Пушкину эпизод с письмом открыл новую, неизвестную ему черту в лике русского государя. ‘Какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться… Что ни говори, мудрено быть самодержавным’. Николай перестает быть честным и благовоспитанным человеком в глазах Пушкина40.
Нет сомнения, что и только что рассказанная история, и вообще треволнения, вызванные камер-юнкерским званием, заняли не последнее место (вернее, одно из первых) в ряду мотивов, под влиянием которых в Пушкине созрело и окрепло летом 1834 года желание порвать все отношения с царем, уйти в отставку, уехать в деревню и вернуть утраченную независимость. У поэта не хватило силы осуществить это решение, и его порыв ограничился первым шагом — подачей прошения об отставке, которое ему пришлось в условиях довольно унизительных брать обратно. История с отставкой хорошо известна. Николай милостиво разрешил Пушкину взять отставку обратно: ‘Я ему прощаю, но пригласите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться, и что то, что могло бы быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может быть извинительно человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства’41. В этих словах, написанных Николаем на докладе Бенкендорфа, чувствуется раздражение, охватившее царя, когда он в перехваченном письме Пушкина прочел упрек себе за то, что упек Пушкина на старости лет в камер-пажи. Пушкин для своих тридцати пяти лет находит неприличным камер-юнкерское звание, но не может, по мнению Николая, совершать проступки, простительные тому возрасту, который соответствует камер-юнкерскому званию. Пусть же пеняет на себя. Об истории с отставкой в дневнике находим три строки: ‘Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором [читать надо: с царем] — но все перемололось.— Однако это мне не пройдет {Разрядка П. Е. Щеголева.— Ред.}’42. Пушкин сделал определенный вывод об отношении к нему Николая I и не ошибся. После этого столкновения Николай стал добивать самолюбие Пушкина. Мы уже приводили запись Пушкина о том, как царь хотел прислать за ним фельдъегеря или лейб-медика, когда он не явился приносить свои поздравления. Это было после столкновения.
Кроме чисто фактических сообщений и записей о Николае I, смысл и цель которых мы теперь расшифровываем, в дневнике есть два общих суждения, которые упрятаны Пушкиным среди записей и не останавливали внимания исследователей. Но они покрывают своим значением все фактические записи. Они лаконичны, но нам известна насыщенная скупость Пушкинского стиля, и потому мы считаем нужным подчеркнуть выдающееся значение этих двух суждений Пушкина для разрешения вопроса об отношениях Пушкина к царю и об эволюции его политического мировоззрения. Первое суждение — общее, о начале самодержавной власти: ‘Что ни говори, мудрено быть самодержавным’. Второе суждение — о Николае I, синтетически представляющее резюме изучений личности Николая. ‘Кто-то сказал о государе: в нем много прапорщика и мало Петра Великого’. Пушкин осторожно записал: ‘кто-то сказал’. Этот кто-то очень близок Пушкину, он не стал бы цитировать, если бы не сочувствовал ему, этот кто-то, конечно,— сам Пушкин. И когда Пушкин 21 мая 1834 года заносил суждение о Николае в свой дневник, не вспомнил ли он с горечью стихи, написанные им 22 декабря 1826 года?
Семейным сходством будь же горд,
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд
И памятью, как он, незлобен43.
Во всяком случае, это пожелание поэта надо сопоставлять с тем выводом, который был сделан Пушкиным в 1834 году из сравнения Николая с Петром. Все записи дневника о Николае свидетельствуют о том, что царь не удовлетворил пожеланию Пушкина и не обнаружил того сходства с Петром, которого желал ему Пушкин. Смешно и странно сопоставлять с обоготворенным Петром ‘Медного всадника’ — монарха-прапорщика.
Нам кажется,— анализ записей Пушкина о Николае I в дневнике дает нам возможность сделать заключение, что принятое биографами и исследователями Пушкина представление об отношении Пушкина к царю не соответствует действительности. В 1833—1834 году Пушкин проявил критическое отношение к Николаю и как к монарху, и как к человеку, и трезво посмотрел на державца полумира. Положительное и восторженное отношение к Николаю сменилось отрицательным. На месте великого государя оказался прапорщик, а на месте человека-героя оказался мелкий человек, ограниченный и узкий, злобно-памятливый.
Сборник избранных работ П. Е. Щеголева характеризует его исторические и литературные взгляды, общественную позицию. В подобном составе работы исследователя публикуются впервые. Составитель стремился представить особенность творческого метода Щеголева, как синтез литературного и исторического поисков, становление в его творчестве исследовательской проблемы — ‘Русская литература и освободительное движение’. Весь материал представлен по двум разделам: в первом разделе помещены статьи, посвященные ‘первому революционеру’ А. Н. Радищеву, ‘первому декабристу’ В. Ф. Раевскому, А. С. Грибоедову и его роли в движении декабристов, А. А. Дельвигу, и воспоминания о Л. Н. Толстом. Во втором разделе — статьи, посвященные А. С. Пушкину и его роли в освободительном движении. Следует сразу же оговориться, что этот состав статей отнюдь не исчерпывает всего творческого наследия П. Е. Щеголева по данным вопросам. В этот сборник не вошли работы исследователя, посвященные Н. В. Гоголю, В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и т. д. При включении в книгу статьи ‘Возвращение декабриста’ удалось воспользоваться лишь публикацией из нее ‘Воспоминаний В. Ф. Раевского’, бывших в распоряжении П. Е. Щеголева, и местонахождение которых сейчас не установлено.
Все статьи печатаются по тексту последних прижизненных публикаций исследователя (за исключением статей ‘Зеленая лампа’ и ‘К истории пушкинской масонской ложи’) и основными источниками являются сочинения П. Е. Щеголева (‘Исторические этюды’. Спб., 1913, ‘Декабристы’. М.—Л., 1926, ‘Из жизни и творчества Пушкина’. 3-е изд., испр. и доп. М.—Л., 1931). С целью приближения библиографического описания к современным издательским требованиям и в то же время стараясь сохранить авторскую манеру подачи материала, решено было, в ряде случаев, вводить редакторские и авторские уточнения, заключая их при этом в квадратные скобки. Во всех остальных случаях современное библиографическое описание дано в тексте комментариев. При публикации без оговорок исправлены явные описки, опечатки. Слова и заголовки, дополняющие текст, заключены в угловые скобки.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами, исключение составляют тексты публикуемых документов. Купюры, сделанные в свое время П. Е. Щеголевым, чаще всего по цензурным и редакторским соображениям, восстановлены в угловых скобках.
Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (справочный), 1959, т. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2, при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская).
Впервые сделан перевод иноязычных текстов, при переводе пушкинских текстов было использовано академическое издание сочинений поэта.
Впервые — Щеголев П. Е. Из комментариев к дневнику Пушкина. Пушкин о Николае I.— В кн.: Дневник Пушкина. 1833—1835. / Под ред. и с объяснит. примеч. и со ст. П. Е. Щеголева. М.—Пг., 1923, с. XIII—XXVI, перепеч.: он же. Пушкин. Исследования, статьи и материалы. Изд. 3-е, испр. и доп. Т. 2. Из жизни и творчества Пушкин. М.—Л., 1931, с. 126—140.
1 Известно, что через 45 минут после смерти А. С. Пушкина его бумаги были опечатаны Л. В. Дубельтом. По замечанию П. О. Морозова, известного исследователя творчества поэта, при этом были взяты две тетради дневника Пушкина, но ‘такая же тетрадь, за No 1, взятая… в III Отделение собственной его императорского величества канцелярии, не была возвращена наследникам поэта, до сих пор не разыскана и, может быть, уже не существует’ и далее: ‘Покойный академик Сухомлинов, имевший доступ во все архивы, говорил нам, что он всюду тщетно искал эту рукопись и ничего не мог узнать о ее судьбе’ (см.: Сочинения и письма А. С. Пушкина. / под ред. П. О. Морозова. Спб., 1909, т. VI, с. 697). О поисках тетради No 1 дневника А. С. Пушкина, о ее возможном нахождении и даже существовании см.: Фейнберг И. Читая тетради Пушкина. М., 1976, с. 196—204 (статья ‘Пропавший дневник’).
2 См.: Сакулин П. Н. Пушкин и Радищев. Новое решение старого вопроса. М., 1920.
3 Об этом см.: Эйдельман Н. Я. Секретная аудиенция.— Новый мир, 1985, No 12, с. 190—217.
4 В. А. Жуковский был воспитателем цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II.
5 Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленьи,
Ему хвалы не воспою?
Он бодро, честно правит нами,
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами…
См.: Пушкин А. С. Друзьям (‘Нет, я не льстец, когда царю…’), (III, 89. Датируется ноябрем 1826 — февралем 1827 года. По-видимому, в феврале 1827 года поэт послал это стихотворение Бенкендорфу на цензуру к Николаю I. Уже 5 марта Бенкендорф ответил, что государь ‘совершенно доволен’ стихотворением, но не желает его публикации. На копии, сохранившейся в деле III Отделения, имеется помета, по-видимому воспроизводящая резолюцию Николая I: ‘cela peut courir, mais pas tre imprime’ [(‘это не может быть напечатано’, III, 2, 1154)].
6 И новый царь, суровый и могучий,
на рубеже Европы бодро встал…
См.: Пушкин А. С. ‘Была пора, наш праздник молодой…’ (III, 1, 433). Датируется серединой (не позднее 19 октября) 1836 года.
7 Вл<аститель> слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами ц<арство>вал тогда.
См.: Евгений Онегин. Глава X (VI, 520).
‘Народов друг, спаситель их свободы…’ См.: ‘Была пора, наш праздник молодой…’ (III, 1, 431—432). Датируется серединой (не позднее) 19 декабря 1836 г.
8 В этой связи интересно будет обратить внимание на следующий факт: параллельно с замыслом ‘Медного всадника’ оформляется и замысел ‘Капитанской дочки’. Б. С. Мейлах справедливо указывает на родственность этих произведений ‘по своей внутренней логике развития философско-исторического мышления Пушкина и его поисков путей воплощения о_б_р_а_з_а г_е_р_о_и_ч_е_с_к_о_й л_и_ч_н_о_с_т_и, ее роли в движении истории’ (см.: Мейлах Б. С. Творчество Пушкина. Развитие художественной системы. М., 1984, с. 97).
9 См.: Пушкин А. С. Александр Радищев.— XII, 32. ‘Мелкий чиновник, человек без всякой власти, без всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия…’
10 Речь идет о статье, опубликованной в ‘Северной пчеле’ (No 206 от 13 сентября 1834 г.), в которой описывался приезд Николая I в Москву.— Дневник А. С. Пушкина. 1833—1835 гг. (Далее — Дневник). М.—Пг., 1923, с. 65, 507.
11 Дневник, 4, XII, 317.
12 Дневник, 10, XII, 322. Запись от 29 апреля 1834 г.
13 Дневник, 1—2, XII, 315.
14 Курляндский дворянин фон дер Бринкен Р. Е., поручик л.-гв. Семеновского полка, был замечен в систематическом обкрадывании магазинов, за что был судим и разжалован в рядовые (см.: Дневник, 2, 17, 51—53, XII, 315, 328, а также: Сочинения А. С. Пушкина. / под ред. П. А. Ефремова. Спб., 1903, т. 4, с. 632).
15 Манифестом Петра III от 18 февраля 1762 года (так называемая жалованная грамота ‘о даровании вольности и свободы всему Российскому дворянству’) объявлялось следующее: ‘Кто пожелает отъехать в другие Европейские государства — таким давать из Иностранной коллегии паспорты беспрепятственно, но как нужда потребует и по надлежащем обнародовании, все дворяне, находящиеся вне Государства Нашего, обязаны возвратиться под страхом секвестра имения’ (п. 4) (см.: Яблочков М. История дворянского сословия в России. Спб., 1876, с. 509). Указом 17 апреля 1834 года было нарушено право свободного пребывания за границей: для дворян срок ограничивался пятью годами, а для прочих — тремя (см.: Полное собрание законов, No 5994).
16 Звание потомственного почетного гражданина было учреждено в 1832 г. для особенно заслуженных лиц купеческого и других сословий с целью открывать образованным людям выход в почетное сословие, свободное от телесных наказаний, рекрутчины, подушной подати. В это звание возводились представители крупного купечества и торгово-промышленные деятели, все купцы 1-й и 2-й гильдий (напр., Боткины, Якунчиковы и др.). См.: Дневник, 23—24, XII, 334—335.
17 Дневник, 65—66, 503—504.
18 Романовы, династия русских царей в 1613—1917 гг.
19 Дневник, 19—20. Весь текст эпиграммы:
Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей.
Что в жизни доброго он сделал для людей,
Не знаю, чорт меня убей (XIII, 331).
20 М. Д. Деларю, чиновник министерства внутренних дел и военного министерства, в декабре 1834 года за перевод из В. Гюго ‘Красавице’ был отрешен от должности в военном министерстве. Об этом см.: Дневник, 5, XII, 318.
Об обстоятельствах ареста и 8-дневной отсидки на гауптвахте (см.: Никитенко А. В. Дневник. 1826—1857. М., 1955, т. 1, с. 160—163, 492—493. См. также: Исторический вестник, 1908, No 3, с. 802).
В. Гюго. Красавице
Когда б я был царем всему земному миру,
Волшебница! Тогда б поверг я пред тобой
Все, все, что власть дает народному кумиру:
Державу, скипетр, трон, корону и порфиру,
За взор, за взгляд единый твой!
И если б богом был — селеньями святыми
Клянусь — я отдал бы прохладу райских струй
И сонмы ангелов с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй!
21 Дневник, 5, XII, 318.
22 См.: Александра Федоровна, имп., жена имп. Николая I.
23 Дневник, 8, XII, 320. Речь идет в данном случае, о Суворовой-Рымникской Л. В. (урожд. Ярцова), жены А. А. Суворова-Рымникского.
24 Дневник, 22, XII, 333.
25 Дневник, 23, XII, 334.
26 Дневник, 7, XII, 320.
27 Дневник, 7, XII, 320.
28 6 декабря 1833 года А. С. Пушкин передал царю через Бенкендорфа рукопись ‘Медного всадника’, так называемый цензурный автограф. При встрече с Пушкиным 12 декабря шеф жандармов вернул рукопись с ‘высочайшей правкой’, факт, отмеченный поэтом в дневнике от 14 декабря: ‘Мне возвращен ‘Медный всадник’ с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшею цензурою, стихи
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова —
вымараны. На многих местах поставлен (?),— все это делает мне большую разницу’ (Дневник, 4, XII, 317). О характере цензурной правки Николая I подробнее см.: Измайлов Н. В. ‘Медный всадник’ А. С. Пушкина. История замысла и создания, публикации и изучение.— В кн. : Пушкин А. С. Медный всадник. Изд. подготовил Н. В. Измайлов. Л., 1978, с. 216—221. Серия: Литературные памятники. Этой проблеме посвящена и специальная работа самого Щеголева (см.: Щеголев П. Б. Текст ‘Медного всадника’.— В кн.: Медный всадник. Петербургская повесть А. С. Пушкина. / Илл. А. Бенуа. Ред. текста и статьи П. Е. Щеголев. Спб., 1923).
29 Дневник, 4, XII, 317.
30 Дневник, 5, XII, 318.
31 Дневник, б, XII, 318.
32 Дневник, 5, XII, 318.
33 Дневник, 6, XII, 319.
34 Дневник, 6, XII, 319.
‘J’espre que Pouchkine a pris en bonne part sa nomination. Jusqu’ present il m’a tenu parole, et j’ai t cotent de lui’ etc. etc. Пер.: ‘Надеюсь, что Пушкин принял в хорошем смысле свое назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я им доволен’ и т. д. и т. д. (франц.)
35 Дневник, 6, XII, 319. Бобринский Алексей Алексеевич, граф, церемониймейстер имп. двора, великосветский приятель А. С. Пушкина.
36 Дневник, 4, XII, 317. Торжественное открытие Александровской колонны состоялось 30 августа 1834 года.
37 Дневник, 21, XII, 333.
38 Дневник, 22, XII, 333. Арендт (в т-те Арнт) Николай Федорович, лейб-медик Николая I.
39 Письмо А. С. Пушкина жене от 20—22 апреля 1834 г. (XV, 130). Начало цитируемой фразы: ‘Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку, второй меня не жаловал, третий…’ (и далее цитируемый текст).
40 Письмо А. С. Пушкина к H. H. Пушкиной от 20—22 апреля 1834 года было вскрыто на почте и переслано А. Я. Булгаковым Бенкендорфу, а последний передал царю. Пушкин был возмущен и высказал это в дневниковой записи от 10 мая того же года. После этого Пушкин написал жене письмо (не сохранилось), в котором, по словам Ф. М. Деларю, просил ее быть осторожной в своих письмах, так как ‘негодяй Булгаков’ не считает грехом распечатывать чужие письма. Деларю в мае 1834 года оказал Пушкину услугу — утаил от Бенкендорфа письмо поэта к жене, отправленное в III Отделение А. Я. Булгаковым. Пушкин благодарил Деларю и показал ему написанное второе письмо к жене, в случае его вскрытия специально рассчитанное на дискредитацию московского почтового директора А. Я. Булгакова.
41 А. С. Пушкин, тяготившийся своим положением при дворе, пытался покончить с удушающей атмосферой придворной жизни подачей прошения 5 июня 1834 года Бенкендорфу об отставке: ‘Граф! Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение.
В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно’ (XV, 165, пер., с. 328).
30 июня Пушкин получил ответ на свое прошение, в котором удовлетворялась его просьба об отставке. Что касается вопроса о посещении архивов, то ответ был более чем оскорбительным: поэт будет лишен права посещения архивов, ибо подобной привилегией могут обладать лишь те лица, которые пользуются ‘особенною доверенностью начальства’ (Дневник, 205, XV, 171). В дело срочно вмешался В. А. Жуковский, и Пушкин 3 июля обращается с письмом к Бенкендорфу ‘не давать дальнейшего хода… просьбе’, о том же написал и Жуковскому (XV, 173). Жуковский передал это письмо Пушкина Бенкендорфу, а тот, в свою очередь, передал это письмо и ранее к нему лично направленное от 5 июня Николаю I, присовокупив от себя следующее замечание: ‘Так как он сознается в том, что сделал просто глупость, и предпочитает казаться лучше непоследовательным, нежели неблагодарным… я предполагаю, что вашему величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека, лучше, чтобы он был на службе, нежели представлен самому себе’ (Дневник, 205, Старина и новизна, кн. 6, с. 10—11). Николай I в ответе писал, что Пушкина он прощает, но ‘пригласите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться, и что то, что могло бы быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может быть извинительно человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства’ (Старина и новизна, кн. 6, с. 10—11).
Сам поэт через несколько дней в письме к H. H. Пушкиной следующим образом оценивает ситуацию: ‘На днях я чуть было беды не сделал, с тем чуть не побранился — и трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь — другого не наживу’. (XV, 178).
42 Дневник, 20, XII, 331.
43 А. С. Пушкин. Стансы. Стихотворение написано 22 декабря 1826 г.
Семейным сходством будь же горд!
Во всем будь пращуру подобен,
Как он неумолим и тверд,
И памятью, как он, незлобен
(III, 40).