Николай Даниловичъ Похитоновъ.
Николай Даниловичъ Похитоновъ.
Род. 1857 г.— Ум. 1896 г.
В. Фигнеръ.
![[]](https://az.lib.ru/img/f/figner_w_n/text_1906_pohitonov_oldorfo/01.jpg)
Николай Данилович Похитонов, Фигнер Вера Николаевна, Год: 1906
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. . Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Bac. остр., 5 лин., 28. 1907.
Николай Даниловичъ Похитоновъ, по происхожденію дворянинъ, родился въ Миргород Полтавской губерніи и былъ сыномъ генералъ-майора, начальника артиллеріи корпуса гренадеровъ. Предназначенный отцомъ къ военной служб, онъ учился сначала въ военной гимназіи въ Кіев, потомъ въ Петербург въ Артиллерійскомъ училищ (кончилъ по первому разряду въ 1876 г. и былъ выпущенъ въ 5-ую артилл. бригаду) и, наконецъ, завершилъ свое военное образованіе въ Артиллерійской Академіи, куда поступилъ въ 79 г., а кончилъ въ ма 82 г. Во время войны съ Турціей 77—78 г. онъ былъ на пол дйствій и съ отличіемъ участвовалъ въ осад Плевны, которую громилъ артиллеріей, за что и получилъ нсколько орденовъ, красовавшихся на его мундир. Его знакомство съ революціонными идеями началось еще въ артиллерійскомъ училищ, гд онъ былъ одновременно съ С. Дегаевымъ, впослдствіи предавшимъ его. Въ Академіи они были тоже товарищами, но Дегаевъ былъ вынужденъ оттуда выйти по причин ‘неблагонадежности’.
Русско-турецкая война во многомъ просвтила Николая Даниловича: какъ потомъ онъ разсказалъ на суд, ему, какъ и другимъ офицерамъ, казалось страннымъ ‘освобождать’ Болгарію и давать ей конституцію, когда собственная страна, стоящая ничуть не ниже въ культурномъ отношеніи, остается безправной и автократической. Боле серьезное участіе въ революціонномъ движеніи Николай Даниловичъ принялъ въ 80-мъ году, когда осенью этого года, по иниціатив Исполнительнаго Комитета партіи Народной Воли, было положено начало чисто военной организаціи съ собственнымъ центромъ, состоявшимъ на первый разъ изъ Суханова, Рогачева и барона Штромберга {Желябовъ и Колоткевичъ состояли комиссарами Исп. Комитета при этомъ центр.}. Дегаевъ, самъ вступившій въ члены одного изъ военныхъ кружковъ, подчиненныхъ этому центру, предложилъ и Николаю Даниловичу сдлать то же и ввелъ его въ домъ Суханова, откуда и начались оживленныя сношенія Похитонова съ партіей Народной Воли.
Какъ очень неглупый, молодой и красивый офицеръ, Николай Даниловичъ производилъ очень пріятное впечатлніе своей изящной фигурой, интеллигентностью и разсудительностью. Это послднее качество особенно ясно выступало при обсужденіи вопроса объ инструкціи, о которой въ ту зиму не однажды заходила рчь на собраніяхъ у Суханова. Страстный и энергичный, Николай Евгеньевичъ строилъ разные планы и увлекалъ всхъ своимъ сжатымъ и сильнымъ краснорчіемъ, а Николай Даниловичъ говорилъ трезвыя слова, возвращавшія къ дйствительности… Сравнивая тогдашнее положеніе длъ. съ настоящимъ, въ самомъ дл можно откровенно сознаться, что сколько нибудь основательныхъ надеждъ на городское возстаніе тогда не могло быть. Стихійный элементъ, который сообщаетъ движенію силу и даруетъ побду, въ то время вполн отсутствовалъ. Поэтому выступленіе революціонной организаціи съ оружіемъ въ рукахъ на улицу было бы дломъ искусственнымъ и неминуемо кончилось бы даже не пораженіемъ, а неудачей. И, какъ въ 1876 г. при демонстраціи 6 декабря на площади Казанскаго собора, мы остались ничтожной кучкой, не понятые и не поддержанные, такъ и въ 80—81 г. горсть смльчаковъ, выступившихъ на улицу съ призывомъ къ возстанію, ограничилась бы составомъ собственной организаціи и была бы раздавлена, вроятно, даже не войскомъ, а дворниками и родственными имъ элементами.
Весь 1881-й годъ Николай Даниловичъ продолжалъ дятельныя сношенія съ агентами Исполнительнаго Комитета, при чемъ сферой его пропагаторской и агитаціонной дятельности были военные. Ближайшими товарищами его въ это время были офицеры: Николай Михайловичъ Рогачевъ (впослдствіи казненный), Панинъ и Николаевъ (высланные административно въ 84-мъ году). Въ половин декабря, задержанный на квартир доктора Мартынова, Николай Даниловичъ подвергся обыску и на время долженъ былъ сократить свои революціонныя знакомства, а въ ма 82 г., кончивъ Академію, отправился сначала на Кавказъ лчиться, а потомъ въ г. Кобеляки Полтавской губ., гд стояла его бригада. Тамъ его застала измна Дегаева: 31 марта 83 года онъ былъ арестованъ и отправленъ въ Петербургъ. Если бы не собственное признаніе, то едва-ли его могли осудить очень строго, такъ какъ никакихъ показаній Дегаева на суд не читалось, и среди документовъ слдствія они отсутствовали. Самымъ важнымъ пунктомъ, кром голословнаго оговора относительно участія въ военной организаціи, была собственноручная записка Похитонова о примненіи взрывчатыхъ веществъ въ форм ракетъ, написанная имъ для С. Златопольскаго и найденная за годъ раньше при арест агента Исп. Комитета — Теллалова. Весь послдній періодъ передъ арестомъ Похитоновъ жилъ не въ Петербург, въ которомъ у него было много революціонныхъ знакомствъ, а въ провинціальномъ городишк, гд, но собственному признанію, въ революціонномъ смысл былъ совершенно безполезенъ. Въ виду общаго положенія длъ въ партіи, я, помню, предлагала ему взять долгосрочный отпускъ или совсмъ оставить военную службу, чтобы ухать изъ провинціи и всецло отдаться длу пропаганды и агитаціи въ военной сред. Но дйствовать въ столицахъ подъ своимъ именемъ они, находилъ неудобнымъ, такъ какъ былъ уже скомпрометированъ въ глазахъ полиціи, а ‘перемнить шкурку’, какъ онъ выражался, т.-е. перейти въ нелегальные считалъ невозможнымъ, потому что врачи предписывали ему спокойную жизнь, угрожая въ противномъ случа — сумасшествіемъ.
Отказъ этотъ, однако, не спасъ Потихонова… Дегаевъ, хотя и зналъ вс эти обстоятельства, такъ какъ участвовалъ въ переговорахъ, все же предалъ своего товарища но школ, человка, котораго самъ ввелъ въ военную организацію и къ которому, судя по вншности, всегда относился съ особенной мягкостью, нжно называя ‘Похитончикомъ’…
Отклонивъ предложеніе сдлать революціонное дло главнымъ дломъ своей жизни, Похитоновъ не вышелъ изъ организаціи, не отказался отъ сношеній и помощи организаціоннымъ планамъ того времени. Для этого къ нему прізжалъ подполковникъ М. Ю. Ашенбреннеръ, артиллеристъ H. М. Рогачевъ, и видлась съ нимъ я. Дегаевъ раскрылъ вс эти обстоятельства, и Похитоновъ, посл ареста, не счелъ нужнымъ въ чемъ-либо запираться.
На судъ, происходившій въ конц сентября 1884 г., онъ явился сильно измнивишимся: больно было смотрть — такъ онъ поблднлъ и исхудалъ. За то печать одухотворенности легла на это лицо, раньше бывшее обыкновеннымъ лицомъ человка отъ міра сего.
Въ послднемъ слов онъ сказалъ краткую, довольно выразительную рчи о содержаніи которой было упомянуто въ начал.
Приговоръ объявилъ ему смертную казнь… Но, уступая просьбамъ отца, къ которому онъ былъ очень привязанъ, и, кажется, изъ боязни скомпрометировать его своимъ непокорствомъ, онъ подалъ прошеніе о помилованіи и былъ заключенъ въ, ІІІлиссельбургъ на каторгу безъ срока.
Похитоновъ не отличался ни особенной энергіей, ни силой характера. Это была натура мягкая, нуждавшаяся въ товарищеской поддержк и склонная къ эпикурейству: онъ любилъ жизнь и вс радости ея. Какъ человку, довольно избалованному, безъ малйшей нотки аскетизма, ему, быть можетъ, было тяжеле, чмъ кому-либо въ Шлиссельбург, и его жизнь тамъ была полна страданья и завершилась катастрофой.
Всмъ извстно, что въ тюремномъ заключеніи человка сильно поддерживаетъ мысль о товарищахъ, о томъ, что они тоже страдаютъ, что длишь съ ними одну и ту же участь… Несомннно, въ первые годы заточенія въ Шлиссельбург эта мысль оказывала большую поддержку и Похитонову. Но его въ особенности трогала участь женщинъ, поставленныхъ въ такія же суровыя условія, какъ и онъ. Въ одной записк, писанной въ 88-мъ году, онъ говоритъ: ‘если бы не Вашъ примръ, то жизнь здсь была бы невозможна’…
Такъ рыцарское отношеніе къ женщин сказывалось и въ каменномъ мшк, въ которомъ мы были заключены.
Рядомъ съ No 21, въ которомъ жилъ Похитоновъ, находился Ю. Н. Богдановичъ (No 22). Это сосдство, знакомство съ чистой и благородной личностью Богдановича имло тоже свое значеніе… Поздне, ближайшими друзьями Николая Даниловича были: Л. А. Волкенштейнъ и I. Д. Лукашевичъ.
Чтеніе, изученіе иностранныхъ языковъ и физическій трудъ наполняли время Николая Даниловича въ Шлиссельбург. Онъ сталъ хорошимъ мастеромъ, любилъ токарное, но въ особенности столярное ремесло. Его здоровье до 1895 года было довольно удовлетворительно, — такъ, напр., цынги и кровохарканья у него никогда не было. Человкъ живого темперамента, онъ былъ обыкновенно очень дятеленъ и предпріимчивъ, и вс его тюремныя зати были направлены къ тому, чтобы доставитъ удовольствіе Л. А. Волкенштейнъ, для которой онъ созидалъ буфеты и шкафчики, кресла и полочки, шкатулки, точеные грибочки, вазочки и другія безчисленныя бездлушки.
Однажды на Рождество онъ ухитрился устроить для насъ даже елку, настоящую елку съ разноцвтными фонарями и восковыми свчами… Вообще, по части баловства онъ былъ мастеръ своего дла и въ дни имянинъ 16 и 17 сентября проявлялъ виртуозность, свидтельствовавшую о большой опытности. Задолго до этихъ дней все мужское населеніе тюрьмы облагалось обыкновенно налогами и добровольно постилось: собирался сахаръ, копилось масло, рисъ и селедки. Изъ огородовъ брались наилучшіе овощи, срывались грибы, если они появлялись на гнилушкахъ, и т. д. Затмъ, все это перерабатывалось импровизировавными поварами по строго обдуманному плану. Похитоновъ бралъ кусокъ цвтной папки, рисовалъ толстыхъ купидоновъ, трубящихъ въ рогъ, и четкимъ почеркомъ писалъ меню. Это былъ длинный перечень всевозможныхъ и невозможныхъ блюдъ, названіе которыхъ новичекъ никакъ не могъ бы воспроизвести. Къ сожалнію, такой листъ, долго хранившійся, какъ воспоминаніе о кулинарномъ творчеств, не могъ выити изъ стнъ крпости, чтобы найти себ мсто здсь. Тамъ морковь называлась непремнно ‘carotte’, а рпа ‘rave’, были entre-mets и dessert, и по всему было видно, что авторъ не только читывалъ карту кушаній въ ресторанахъ, но частенько пользовался ею и на практик… Такъ устраивалось то, что департаментъ полиціи, быть можетъ и не иронически, называлъ ‘фестивалями’…
Но, среди работы и тюремныхъ развлеченій, тоска, повидимому, не переставала грызть Похитонова. Такъ, однажды, должно быть въ 94 г. онъ явился на прогулку, весь сіяющій, съ широкой улыбкой на губахъ и радостнымъ огонькомъ въ глазахъ. ‘Что съ вами?’ спрашиваютъ товарищи. А онъ, прижимая руку къ груди, со смхомъ отвчаетъ: ‘Сейчасъ докторъ изслдовалъ меня и говоритъ, что у меня начинается!..’ Онъ разумлъ чахотку…
Въ другой разъ, по разсказу Лукашевича, у Похитонова, относительно еще здороваго, вырвались слова, что онъ ‘покончить съ собой’, что ‘такъ жить нельзя’…
Похитоновъ сошелъ съума. Для ненаблюдательнаго глаза это совершилось почти внезапно. Можно опредлить даже число, когда въ тюрьм впервые осмлились громко сказать: ‘Похитоновъ сошелъ съума’. Это было ю или и сентября 1895 г. Въ дйствительности же, психіатръ открылъ бы въ немъ признаки душевной болзни еще года за два, если не больше. Дло въ томъ, что нравственный обликъ Похитонова сталъ уже давно явственно измняться. Мягкій и уступчивый, онъ началъ выказывать запальчивость и необычайное упрямство. Разныя мелочи, сами по себ не стоющія вниманія, часто пріобртаютъ въ четырехъ стнахъ тюрьмы громадное значеніе. Тамъ, какъ нельзя боле, приложимы слова графа Толстого, что нтъ на свт мелочи, которая не разрослась бы до громадныхъ размровъ, — стоитъ только сосредоточить на ней вниманіе. Многія выходки Похитонова объяснялись ложно, именно съ этой точки зрнія, и получили совершенно иное толкованіе въ боле поздній періодъ, когда свтъ разума въ его голов совсмъ погасъ.
Тяжело было видть, какъ психическая дятельность человка разлагается… Лтомъ 95 г. Н. Д. предложилъ товарищамъ заниматься математикой и былъ очень разсерженъ, когда посл нсколькихъ уроковъ пришлось отказаться отъ продолженія ихъ, потому, что въ его изложеніи ршительно не было возможности что-нибудь понять… Въ другой разъ онъ пригласилъ нсколькихъ человкъ выслушать его докладъ объ экономическомъ положеніи Россіи. Это былъ небольшой рефератъ, составленный по ‘Встнику Финансовъ’ и состоявшій изъ самаго дикаго панегирика тогдашнему министру финансовъ — Витте. Этотъ докладъ, по существу совершенно безсодержательный, находился въ такомъ противорчіи съ экономическими и демократическими взглядами революціонера, что вызвалъ крайнее недоумніе въ слушателяхъ.
Въ лтніе мсяцы того же года у него вырывались вопросы: ‘Врите-ли вы въ спиритизмъ?’ — Нтъ.— ‘А я — врю… вчера ко мн приходила мать… Нтъ, нтъ! я не долженъ говорить объ этомъ’…
Чрезъ нкоторое время опять онъ заговаривалъ о спиритическихъ духахъ и снова обрывалъ себя, видимо, сознавая, что это больныя идеи, и надо бороться съ ними.
Около 14—15 сентября вся тюрьма уже единогласно и открыто признала, что Похитоновъ — погибъ. Съ этого времени онъ, можно сказать, пересталъ уже быть въ правильномъ общеніи съ остальной тюрьмой. Онъ не выходилъ на прогулку, легъ въ постель и объявилъ, что боленъ… Пересталъ мнять блье, умываться и началъ посылать то тому, то другому записки жалобно-просительнаго характера насчетъ чего-нибудь състного. А то учинялъ сборъ различныхъ продуктовъ и, образовавъ изъ нихъ отвратительную смсь, раздавалъ по камерамъ. Цлый день у него горла дурно заправленная керосинка, чада которой онъ не замчалъ, и часто появлялся съ лицомъ не чище трубочиста. Изъ его камеры постоянно слышался стукъ какой-то безпорядочной шумной работы: онъ забиралъ, гд можно, столярные инструменты, безъ толку колотилъ ими но доскамъ, посл чего эти инструменты, напр., стамески, оказывались сломанными пополамъ. Онъ перепортилъ такимъ образомъ все, что у него было въ камер: рубилъ направо и налво, ломалъ и рвалъ, не щадя даже карточекъ своихъ родныхъ. Иногда, потребовавъ, чтобъ его отперли, онъ выходилъ въ общій корридоръ съ пустой наволочкой на плеч и обходилъ всхъ, подходя къ двери каждой камеры и распвая дланнымъ, дребезжащимъ голосомъ на подобіе каликъ перехожихъ: ‘подайте милостыньку, Христа ради’… При этомъ онъ пріоткрывалъ такъ называемый ‘глазокъ’ въ двери и заглядывалъ внутрь. Электрическій свтъ камерной лампочки, падая и отражаясь изъ глубины его глаза, производилъ жуткое впечатлніе: изъ глаза исходилъ пучекъ сверкающихъ лучей, и, кром неестественнаго ослпительнаго блеска, въ немъ нельзя было уловить никакого выраженія… А надтреснутый странный голосъ изъ-за двери монотонно тянулъ: ‘милостыньку… милостыньку… Христа ради’…
Жандармы держали его досел на общемъ положеніи, рядомъ съ здоровыми, полубольными и больными: вс одинаково должны были терпть… По требованію, его выводили какъ и всхъ другихъ, въ корридоръ, если онъ хотлъ облиться водой въ ванной или подойти за-чмъ нибудь къ двери сосда. Въ мастерскія, которыя тогда находились въ старой тюрьм, онъ не ходилъ. Кажется, онъ просто забылъ объ ихъ существованіи, а можетъ быть — жандармы сами перестали его водить.
Въ это время онъ очень много говорилъ и еще боле писалъ на темы о способахъ добыть громадныя деньги для революціоннаго дла. Цлую кучу безпорядочно нарванныхъ листовъ бумаги, небрежно исписанной карандашемъ, онъ посылалъ то одному, то другому, требуя самымъ настойчивымъ и даже задорнымъ образомъ отзыва, и притомъ, конечно, хвалебнаго. Такъ однажды и я получила цлый ворохъ такихъ листовъ. Отнесясь добросовстно къ задач, я внимательно прочла весь манускриптъ. Тутъ были всевозможные, безо всякой связи между собой, проэкты получить милліоны, — куда милліоны!— билліоны и трилліоны на дло революціи, и притомъ самымъ простымъ способомъ. Изъ всей кучи нелпыхъ плановъ я помню одно предложеніе, касавшееся весьма выгоднаго приготовленія рамокъ для портретовъ. Николай Даниловичъ предполагалъ длать ихъ посредствомъ штампа, накладываемаго на доску. Одинъ, два удара — и рамка готова, и за каждую можно взять 20 коп. Дальше высчитывалось, какъ въ самое короткое время можно надлать такихъ рамокъ безчисленное множество и получить милліоны, тысячи милліоновъ рублей. Голова кружилась отъ несмтныхъ и столь доступныхъ богатствъ…
Все населеніе тюрьмы, измученное проявленіями болзни Похитонова, скоро пришло въ крайне нервное состояніе. Вс ждали, что вотъ-вотъ самъ онъ сдлаетъ что-нибудь непоправимое, или съ нимъ сдлаютъ что-нибудь ужасное. И казалось, нтъ выхода изъ этого положенія, потому что кром Похитонова въ тюрьм уже нсколько лтъ томились еще два психически больныхъ: Щедринъ и Конашевичъ… Умные и энергичные прежде, а теперь — одинъ страдающій маніей величія и устраивающій шумныя сцены, а другой — весь день фальшивымъ голосомъ распвающій: ‘Красавица! доврься мн!!.’, а въ промежуткахъ пишущій удивительное сочиненіе ‘Компонатъ’, гд на протяженіи множества страницъ была единственная разумная фраза, которая могла бы вырваться изъ глубины и не омраченной души: ‘Господи! Когда же кончится эта каторга!!.’
Среди этого напряженнаго выжиданія произошелъ инцидентъ, который могъ имть кровавую развязку. Однажды, когда почти вс были въ старой тюрьм, въ мастерскихъ, при чемъ заперты были только Я А. Волкенштейнъ и я, двери же остальныхъ мастерскихъ были отперты {Безпрестанныя отпиранія и запиранія дверей — то затмъ, чтобы взять доску, то передать клей, — такъ измучали жандармовъ, что они перестали запирать мастерскія мужчинъ.}, внезапно изъ новой тюрьмы явился взволнованный Мартыновъ и заявилъ, что жандармы бьютъ Похитонова… Моментально въ корридоръ собралась толпа, возмущенная, негодующая… Поднялся шумъ, крикъ и угрозы по адресу жандармовъ. Ихъ было человка 3—4, и однимъ изъ нихъ былъ Гаврюшенко по прозванію ‘бурханъ’. Начались пререканія: жандармы распинались, что ничего подобнаго быть не можетъ, а Мартыновъ уврялъ, что ошибиться онъ не могъ.
Съ особенной энергіей защищался Гаврюшенко и, между прочимъ, на упреки, что бить больного позорно, сказалъ: ‘Да разв же на насъ креста нтъ?!’ На это Яновичъ, очень горячій и нервный, задыхаясь, крикнулъ: ‘вы — подлецъ!’ Въ ту же минуту обиженный изо всей силы дернулъ звонокъ, проведенный въ кордегардію, и заперъ ршетчатыя ворота, отдлявшія корридоръ отъ прихожей… Не усплъ никто опомниться, какъ послышались поспшные мрные шаги, и у ршетки появились солдаты съ ружьями на перевсъ. Наступилъ ршительный моментъ, когда изъ-за ршетки могли засвистать пули… Тогда-то П. С. Поливановъ, отличавшійся крайней, совершенно болзненной вспыльчивостью, когда онъ не помнилъ, что творитъ, побжалъ въ мастерскую и схватилъ топоръ, конечно, чтобы защищаться и рубить жандармовъ, бывшихъ среди насъ. Но Василій Ивановъ, въ мастерскую котораго прибжалъ Петръ Сергевичъ, усплъ задержать его и вырвать опасное орудіе.
Въ то же время появленіе вооруженныхъ солдатъ отрезвило Гаврюшенко, и онъ. отправилъ ихъ назадъ.
Эта исторія не вызвала никакихъ репрессій: только Мартыновъ {Рабочій, осжденный въ Кіев, въ 1884 г.} за распространеніе ложныхъ слуховъ былъ на три дня лишенъ прогулки.
Комендантъ Гангардтъ, понимая причину общаго возбужденія, общалъ, вмст съ докторомъ Безродновымъ, хлопотать объ увоз Похитонова, а пока — успокаивалъ насъ тмъ, что при немъ ни одинъ жандармъ не посмлъ бы наложить руку на кого-либо изъ заключенныхъ, такъ какъ разъ навсегда онъ, молъ, отдалъ приказъ, чтобы ‘ни однимъ пальцемъ никто не смлъ коснуться ихъ’… Вмст съ тмъ, онъ совершенно искренно умилялся надъ словами жандарма: ‘Разв на насъ креста нтъ?’ Но намъ-то хорошо было извстно, что крестъ на жандармахъ былъ и при другихъ комендантахъ. Однакоже, эти добрые христіане производили нещадныя избіенія, нападая семеро на одного. Поповъ, Василій Ивановъ, Манучаровъ, Минаковъ, Мышкинъ, Кобылянскій — вс были у насъ въ памяти… И эти, съ крестомъ на ше, люди, желая, должно быть, получить также крестъ и на грудь, имли нахальство и жестокость уснащать побои еще различными словцами, въ род: ‘вотъ и моя рука!’ или: ‘вотъ теб и отъ меня, блый негръ!’ и т. п. {Впрочемъ, Гаврюшенко былъ по отношенію къ намъ однимъ изъ лучшихъ жандармовъ, и до этого инцидента никто не могъ на него жаловаться. Въ послдніе годы (съ 1901 г.) онъ былъ сдланъ каптенармусомъ и уже не имлъ съ нами дла, но мы получили полное отвращеніе къ нему посл того, какъ онъ распоряжался казнью Балмашева и съ бодрымъ духомъ шнырялъ мимо оконъ тюрьмы, таща подъ полой то пилу, то топоръ или веревку для вислицы, продлывая вс свои палаческія обязанности съ тмъ же добродушнымъ лицомъ, съ какимъ оказывалъ мелкую услугу нашимъ минералогамъ, принося, напр., съ поля громадный кусокъ прекраснаго благо кварца для коллекцій.}. Вся эта исторія, конечно, не подйствовала успокоительно на наши нервы, и дальнйшее пребываніе Похитонова въ общей тюрьм стало казаться невыносимымъ даже и самой жандармеріи. Докторъ Безродновъ обнадеживалъ, что высшее начальство согласится помстить его въ домъ умалишенныхъ, а въ ожиданіи этого — предлагалъ перенести его на жительство въ старую тюрьму, гд онъ уже не могъ бы никого безпокоить. Но перспектива оставить душевно больного въ полномъ одиночеств, въ совершенно изолированномъ зданіи, на произволъ нашихъ добрыхъ знакомыхъ — избивателей 80-хъ годовъ, у которыхъ не могли же развиться гуманныя чувства на ихъ собачьей служб, — казалась ужасной. Обсудивъ дло, тюрьма ршила, чтобы кто-нибудь изъ товарищей сопровождалъ туда Похитонова, и жилъ тамъ въ качеств свидтеля, служа порукой, что надъ больнымъ товарищемъ не будетъ производиться никакихъ насилій. Это было тмъ боле необходимо, что болзнь быстро прогрессировала: манія величія, религіозный бредъ, припадки буйства и стремленіе къ самоубійству переплелись въ самую острую и угрожающую форму сумасшествія, когда для обузданія припадковъ уже нельзя было не прибгать къ физической сил. А извстно, что и на свобод нердко происходятъ въ такихъ случаяхъ отвратительныя злоупотребленія, когда грубые и злые сторожа, потерявъ терпнье, ломаютъ ребра и разбиваютъ головы своимъ паціентамъ…. Выборъ палъ на I. Д. Лукашевича, который всегда былъ въ наилучшихъ отношеніяхъ съ Николаемъ Даниловичемъ. Эта дружба, наряду съ мягкостью и физической силой Іосифа Дементьевича, казалась наилучшимъ условіемъ для человка, который долженъ былъ видаться съ больнымъ и служить посредникомъ между нимъ и жандармами въ случа какихъ-нибудь конфликтовъ или невыполнимыхъ требованій.
Тюремная администрація одобрила этотъ планъ, такъ какъ онъ обезпечивалъ общее спокойствіе: врить жандармамъ мы не могли, а Лукашевичъ могъ передавать въ новую тюрьму самыя точныя свднія о состояніи больного и обращеніи съ нимъ.
Счастливый случай спасъ для этихъ страницъ два письма, написанныя Лукашевичемъ во время этого добровольнаго сожительства съ несчастнымъ товарищемъ (конечно, въ разныхъ камерахъ). Эти письма, набросанныя второпяхъ, подъ свжимъ впечатлніемъ только что пережитаго, полны реализма и составляютъ живую страницу изъ лтописи человческихъ скорбей.
No 1 {Писано въ конц января 1896 г.}. Я страшно взволнованъ, дорогая Вра Николаевна, и до сихъ поръ не могу прійти въ себя…..
Нсколько дней подъ рядъ Похитоновъ велъ себя очень спокойно и плъ божественные псалмы. Вчера вечеромъ и ночью у него быіи сильнйшія галлюцинаціи, и онъ ужасно кричалъ. Воздвши руки къ потолку и устремивъ глаза вверхъ, онъ то звалъ жандармовъ смотрть, какъ грядетъ Господь Богъ въ сіяніи великомъ, то, ставши передъ стной, грозилъ кулакомъ и ругалъ воображаемыхъ лицъ. Днемъ онъ былъ спокоенъ. Когда его въ урочное время позвали въ ванну, онъ сказалъ, что пойдетъ только въ такомъ случа, если его пустятъ одного, и жандармы не будутъ неотступно при немъ присутствовать. Но посл роздачи ужина онъ потребовалъ вдругъ, чтобы его вели купаться. Вымывшись, онъ, при возвращеніи въ свою камеру, бросился неожиданно въ девятый номеръ, но его тотчасъ же схватили и безъ большого труда втащили въ его No 10. Прошло, быть можетъ, съ полчаса, какъ я услышалъ вдругъ, что жандармы вбжали въ камеру Похитонова, и тамъ началась возня: Похитоновъ умоляющимъ голосомъ чего-то просилъ. Я началъ стучать въ двери которую вахмистръ сейчасъ же отперъ и сообщилъ мн, что Похитоновъ легъ на ролъ навзничь, приподнялъ ножку койки и, вставивъ ее себ въ ротъ, хотлъ проткнуть позвоночникъ… Я побжалъ и — увидлъ… Два жандарма вяло и нершительно держали Похитонова за ноги, онъ лежалъ на половину подъ койкой, крпко схватившись одной рукой за желзный переплетъ ея, а другой стараясь проткнуть себ грудь остріемъ ножки. Я ухватился за ножку, чтобы не дать ему искалчить себя. Жандармы, увидвъ меня, тотчасъ удалились, и Похитоновъ, почувствовавъ, что у него ноги свободны, сталъ бить меня ногами, крича: ‘Не мшайте мн покончить съ собой!’ Я не выпускалъ ножки изъ рукъ. Когда жандармы увидли, что Похитоновъ не перестаетъ барахтаться, то снова схватили его за ноги. Онъ на время затихъ. Я прислъ возл и пытался заговорить. Такъ какъ Похитоновъ все время держался за переплетъ койки, лежа на полу, то я пододвинулъ ему подъ голову полушубокъ. Онъ сказалъ: ‘Вотъ это хорошо!’ Затмъ началъ говорить о самоубійств и, между прочимъ, обмолвился фразой: ‘Я уже лишился одного глаза’. Не могу сказать, насколько серьезно онъ поранилъ себ горло и ушибъ или оцарапалъ глазъ ножкой койки. Я пробовать снова заговорить съ нимъ, но онъ крикнулъ: ‘Вонъ отсюда!’ Я отошелъ къ дверямъ. Въ это время онъ снова сталъ барахтаться, и жандармы его вытащили изъ-подъ койки, такъ что онъ только руками держался за нее, а тло его висло въ воздух, и онъ не переставалъ вырываться. Вдругъ онъ закричалъ раздирающимъ голосомъ: ‘Батько! ты видишь, какъ они меня мучатъ! Порази ихъ всхъ!…’ Ужасно… Затмъ на нсколько мгновеній успокоился. Озираясь кругомъ, онъ вдругъ увидлъ меня и, перекрестившись, взмолился: ‘Заклинаю васъ вашей матерью, умоляю васъ всмъ, что вамъ дорого, — размозжите мн голову или грудь круглякомъ!’…
Тмъ временемъ, одинъ унтеръ побжалъ дать знать начальству. Явились: смотритель, докторъ, офицеръ и еще нсколько жандармовъ (ихъ было въ начал только 3). Увидвши доктора, Похитоновъ сказалъ, чтобы его пустили, давъ общаніе быть спокойнымъ. Онъ слъ на стульчикъ, спросилъ папиросу, которую ему далъ офицеръ и, закуривши, началъ говорить доктору, что онъ ршился покончить съ собой и просилъ не мшать ему. Когда же докторъ сталъ его уговаривать, возразилъ, что онъ сегодня написалъ послднюю бумагу и свелъ вс земные счеты, что докторъ ничего не знаетъ, что уже вчера Господь Богъ во всемъ великолпіи снизошелъ на землю, и теперь водворилось царствіе божіе, что возмутительно и безчеловчно удерживать его въ этой юдоли слезъ, стенаній и вчныхъ мученій, когда онъ можетъ сейчасъ возсоединиться со своимъ отцомъ и своими дорогими родными и пребывать въ вчномъ блаженств и чистйшей радости… И много, и долго говорилъ въ этомъ род. Затмъ попросилъ, чтобъ его сводили снова въ ванну: онъ хочетъ освжиться холодной водой. Его повели. Онъ позвалъ меня къ себ. Я сталъ возл плиты. Когда онъ уже кончалъ одваться, онъ сказалъ мн: ‘отодвиньтесь влво!’ Я отступилъ, и въ это время на освободившееся пустое мсто онъ бросился и схватилъ выдвижную вьюшку, что надъ плитой. Но жандармы тотчасъ схватили его за руки. Въ свтлой комнат {Это была обширная комната рядомъ съ кухней. Ея окна были устроены, какъ въ обыкновенныхъ домахъ. а не вверху, какъ длается въ тюрьмахъ. Поэтому комнату звали ‘свтлой’, и она служила для установки горшечныхъ цвтовъ, спасая ихъ отъ гибели изъ-за отсутствія свта въ камерахъ. Прим. В. Ф.} онъ пытался еще что-нибудь схватить, но, будучи окруженъ толпой жандармовъ, ничего не могъ сдлать. Тогда онъ сталъ жаловаться доктору: зачмъ его держатъ за руки, когда онъ спокоенъ. Но докторъ, присутствовавшій при этой сцен, сказалъ жандармамъ, чтобы они увели Похитонова подъ руки въ камеру. Здсь онъ потребовалъ чаю, и завдующій тотчасъ налилъ ему кружку. Онъ снова сталъ бесдовать съ докторомъ на тему о самоубійств и обозвалъ его нсколько разъ нахаломъ за то, что по разнымъ бумагамъ, которыя Похитоновъ отправлялъ въ Департаментъ, никакихъ ршеній до сихъ поръ не получилось. Когда затмъ онъ настойчиво сталъ говорить, что долженъ покончить съ собой, то докторъ и смотритель сказали ему, что, если онъ сдлаетъ попытку къ самоубійству, на него наднутъ сумасшедшую рубаху, при этомъ смотритель сдлалъ распоряженіе жандармамъ, чтобы одинъ изъ нихъ безсмнно дежурилъ у дверей и смотрлъ въ окошечко, а въ случа тревоги звонкомъ давалъ знать въ караулъ, гд будутъ наготов 5 человкъ. На угрозы смотрителя относительно сумасшедшей рубахи Похитоновъ отвтилъ: ‘А совсть, совсть что вамъ на это скажетъ?..’
Докторъ прописалъ ему на ночь хлоралъ-гидрата, чтобы онъ хорошо выспался.
Жизнь Похитонова ужасна… и не удивительно это страстное желаніе умереть, умереть во что бы то ни стало…
Еще зимой, когда онъ былъ относительно въ здравомъ ум, и я однажды помогалъ ему носить ящики съ цвтами въ парникъ на храненіе, онъ мн+, сообщилъ свое ршеніе покончить съ собою. Я старался его разубдить, выставляя на видъ, что грусть и отчаяніе могутъ пройти и смниться жизнерадостнымъ чувствомъ. Но онъ скептически помоталъ головой и сказалъ: ‘нтъ больше силъ терпть!’
No 2. Дорогая Вра Николаевна! Я написалъ вамъ записку къ ужину, но когда смотритель мн сказалъ, что Похитонова увозятъ завтра утромъ, на радостяхъ забылъ послать вамъ. Во мн еще тлетъ слабая надежда на улучшеніе состоянія Похитонова. Быть можетъ, искусство петербургскихъ психіатровъ и не окажется безсильнымъ при его лченіи.
За послдніе дни я, впрочемъ, наблюдаю въ немъ рзкое ослабленіе умственныхъ способностей. Галлюцинаціи учащаются. Вчерашнюю ночь онъ не спалъ, былъ безпокоенъ и часто кричалъ. Кругъ его пониманія настолько сузился, что онъ не можетъ уже осмыслить важнйшихъ предметовъ изъ своей обстановки, отправленія организма совершенно не подчиняются сознанію… Посл обда у него были галлюцинаціи, и онъ сильно кричалъ. Во время ванны докторъ и смотритель сообщили ему, что завтра его увезутъ въ Петербургъ, но онъ, очевидно, ихъ не понялъ. Смотрителю же показалось, что онъ не вритъ словамъ доктора, и онъ предложилъ мн поговорить объ этомъ съ Похитоновымъ. Посл ужина я отправился къ Похитонову и долго бесдовалъ съ нимъ. Онъ быль въ благодушномъ настроеніи, но у него страшный сумбуръ въ голов. Изъ моихъ словъ объ увоз, а также изъ увреній смотрителя и доктора, слышанныхъ имъ ране, у него сложилось смутное сознаніе, что вскор должно что-то случиться, и при томъ хорошее, но онъ не можетъ уже осмыслить такого простого факта, что его увезутъ отсюда, и что для него начнется нкоторымъ образомъ новая жизнь. Это хорошее ему представляется то въ вид милліардовъ и билліардовъ рублей, которые посыплются къ нему со всхъ сторонъ, то въ вид общаго поклоненія, которое воздадутъ ему вс живущіе и ране жившіе цари и короли, то въ вид наступленія царствія божія. При этой послдней мысли онъ такъ увлекся, что не хотлъ ждать до завтра и просилъ сейчасъ же принести ему топоръ, чтобъ раскроить всмъ намъ черепъ: тогда вс мы сразу очутимся въ раю… Отъздъ отсюда — для него уже непосильная идея! Какая большая разница къ худшему между его душевнымъ состояніемъ недли 2 1/2 тому назадъ и теперешнимъ! Тогда у него былъ еще интересъ къ работамъ, къ чтенію, а теперь онъ называетъ величайшимъ ‘комизмомъ’, что ему не даютъ инструментовъ, ему, по распоряженію котораго работаетъ цлое артиллерійское вдомство и пропасть всякихъ обществъ. Самая рчь его стала безсвязна и подчасъ состоитъ изъ безсмысленнаго набора словъ, напр. въ такомъ род: ‘стна — препятствіе, телеграфистъ — по телеграфу, а собака съла телеграмму — комизмъ’ и т. д. Мы дружески распрощались, но завтра я буду присутствовать при его увоз. Въ то время, какъ я пишу это письмо, Похитоновъ все покрикиваетъ: вроятно, у него снова галлюцинаціи.
4 февр. 1896 г.
5*го февраля 1896 г. изъ верхнихъ оконъ новой тюрьмы былъ виденъ неподалеку отъ квартиры доктора черный возокъ… и въ одну минуту разнеслась всть, что Похитонова увозятъ. Его сопровождалъ докторъ Безродновъ, который всегда былъ другомъ заключенныхъ. Переодтый жандармъ сидлъ на козлахъ…
Итакъ, 12 лтъ назадъ Николай Даниловичъ вступилъ въ Шлиссельбургскую обитель — молодымъ, привлекательнымъ человкомъ, съ любознательнымъ и развитымъ умомъ, съ живымъ и дятельнымъ темпераментомъ… А теперь его увозили и даже общали показать роднымъ… въ какомъ вид?!
Это не былъ уже человкъ: разумъ погасъ, логика исчезла… ни мысли… ни чувства… ни даже правильныхъ инстинктовъ…
Въ Петербург его помстили въ Николаевскій военный госпиталь, въ психіатрическое отдленіе.
Но Похитоновъ пробылъ тамъ недолго: въ томъ же 1896 году онъ умеръ… И хорошо, что послдніе дни его жизни прикрыты занавсомъ для тхъ, кто его любилъ, для его товарищей по борьб, за свободу и страданіямъ за нее!
30 сент. 1906 г.