Ник. Смирнов-Сокольский
‘Колпачок’
Твой друг В. Кюхельбекер’6.
ПРИМЕЧАНИЯ
Ник. Смирнов-Сокольский. ‘Колпачок’, Кюхельбекер Вильгельм Карлович, Год: 1983
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о книгах. Издание пятое
М., ‘Книга’, 1983
Вслед за нашумевшим альманахом ‘Полярная звезда’, изданным писателями-декабристами А. Бестужевым и К. Рылеевым в Петербурге в 1823—1825 годах, в Москве, почти один за другим, вышли четыре томика нового полужурнала-полуальманаха ‘Мнемозина’ (1824—1825), находившегося в сфере той же декабристской идеологии1.
Издателями ‘Мнемозины’ были поэт-декабрист В. К. Кюхельбекер и В. Ф. Одоевский. Большую идейную и материальную поддержку издателям оказал А. С. Грибоедов, программным стихотворением которого ‘Давид’ открывается стихотворная часть первого томика ‘Мнемозины’. В альманахе приняли также участие А. С. Пушкин, Д. В. Давыдов, П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, Н. Ф. Павлов, Н. А. Полевой, С. П. Шевырев и другие.
В четвертой книжке появилось стихотворение поэта Н. М. Языкова, тогда еще молодого, но уже признанного выдающимся самим Пушкиным.
‘Николаю Михайловичу Языкову в знак уважения и памяти — Кюхельбекер’ — написано чернилами на оборотной стороне крышки картонажного издательского переплета первого томика ‘Мнемозины’ из комплекта, находящегося в моей библиотеке. По-видимому, комплект этот был подарен Языкову Кюхельбекером на память, как одному из участников. Надо думать, что это было и своего рода ‘гонораром’ за напечатанное Языковым в альманахе стихотворение.
Примечательно, что этот комплект альманаха отличается от обычных экземпляров тем, что все четыре томика отпечатаны на лучшей бумаге, переплетены в издательские печатные картонажи, с повторением рисунка фронтисписа, и украшены золотым обрезом. О существовании таких ‘особых’ экземпляров было известно также из приписки к рецензии К. Рылеева на ‘Мнемозину’, напечатанной в журнале ‘Благонамеренный’. Приписка эта говорит: ‘Подписка на Мнемозину принимается в Москве, в театральной типографии г. Похорского и во всех московских книжных ‘лавках. Цена за все четыре части на хорошей белой бумаге, напечатанные четкими литерами, с картинками, нотами и виньетами, в красивой картонной обертке и с золотым обрезом 30 рублей, а без золотого обреза — 25 рублей ассигнациями’2. Разумеется, такие экземпляры реже обычных.
Несмотря на недолгое существование, ‘Мнемозина’ вызвала живейший интерес и шумную газетно-журнальную полемику. Незначительное число подписчиков на первую часть (157) быстро росло, и перед выпуском второй части Кюхельбекер был вынужден допечатать еще шестьсот экземпляров первой части, а последующие части сразу пускать в машину по тысяче двести экземпляров, по полному ‘заводу’. Для своего времени такой тираж считался немалым.
Прогрессивная идеология писателей-декабристов, по разному выраженная в ‘Полярной звезде’ и ‘Мнемозине’, оставила заметный след в журналистике последующих лет. Значительный интерес представляла статья В. К. Кюхельбекера ‘О направлении в нашей поэзии’. В ней он много писал о народной поэзии и рекомендовал обращаться к ней как ‘к вернейшему и чистейшему источнику для нашей словесности’.
В числе задач поэта он ставил не любование самим собою, своими скорбями и наслаждениями, а высокие гражданские чувства, призывал поэта быть ‘мечущим перунов в супостатов’. Впрочем, в высказываниях обоих редакторов ‘Мнемозины’ — В. Кюхельбекера и В. Одоевского — встречались порой и не очень четкие мысли. Как бы то ни было, впечатление, произведенное ‘Мнемозиной’, было чрезвычайно яркое. Яростные нападки на нее ‘литературных и ученых староверов’ доходили порой до непристойной брани3. Об этом позже вспоминал В. Одоевский: ‘Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении. Мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, или, по крайней мере, в гостиной. В самом же деле — мы были в райке: вокруг пахнет салом и дегтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава. А мы выдумывали вежливые насмешки, остроумные намеки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Вергилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность… Легко было угадать следствие такого неравного боя’4.
Несомненно, что события 14 декабря и одиозность имени В. К. Кюхельбекера как ‘преступника’ повлияли на то, что ‘Мнемозина’ почти исчезла с книжного рынка.
Комплекта ее позднее не было в таких обширных собраниях, как собрания Я. Ф. Березина-Ширяева, Л. И. Жевержеева, К. М. Соловьева и других. Реже других альманахов фигурировала ‘Мнемозина’ в каталогах дореволюционных антикваров, в особенности в полном виде, со всеми картинками, нотами и прочими приложениями.
Попавший ко мне экземпляр помимо автографа Кюхельбекера на первом томике имел еще и ‘довесок’ или, как говорили старые книгопродавцы-антиквары, ‘колпачок’. Обычно такими ‘колпачками’ служили, в сущности, произвольные вложения в продаваемую книгу либо оригинала напечатанного в ней рисунка, либо какого-нибудь письма или записки автора, редкой рецензии о книге и т. д.
В данном случае в качестве такого ‘колпачка’ в альманах было вложено собственноручное письмо В. Кюхельбекера к племяннице его Александре Григорьевне Глинке, дочери старшей сестры поэта Юстины Карловны (жены Григория Андреевича Глинки), известной своей верной дружбой с братом — декабристом.
Письмо датировано 13 ноября 1834 года и написано в Свеаборгской крепости. Там, в каземате, Кюхельбекер, после пребывания в Петропавловской, Шлиссельбургской и Динабургской крепостях, отбывал уже девятый год одиночного заключения. Письмо это до моей находки опубликовано не было, и я привожу его здесь целиком:
’13-го ноября 1834. Милый друг Саша. Ты тревожишься насчет моей хандры: благодарю тебя, мой милый друг, слава богу, я совершенно теперь поправился, сочиняю, занимаюсь, читаю — и вовсе не скучаю. Истинно я должен быть как нельзя признательнее к милосердию господню, что и самое это унылое расположение души никогда не посылается мне в глубокую осень или при начале зимы: летом, весною легче развлечься, а в октябре, ноябре etc., вероятно, болезнь еще бы долее меня одолевала, — я бы не был в состоянии даже и бороться с нею. За ваши предосторожности касательно писем очень вам благодарен и целую вам ручки. Впрочем верь мне, что и поныне, когда шутил с вами, так шутил искренне, от доброй души, а не прикидывался только веселым.
Душу радует живость, с какою говоришь ты о картине Брюло5. Да, друг мой! Вот так должно чувствовать прекрасное и такое участие зрителя или слушателя есть лучшая награда для художника. Терпеть не могу холодной хвалы, особенно ненавистно мне слово joli, когда говорится о предметах, которые или beaux (т. е. высоко-прекрасны), или никуда не годятся. Слава богу, вы, мои милые, живо чувствуете, вы не потому хвалите, что ‘ведь должно же похвалить’, а потому, что прекрасный предмет вас сильно поражает. Говорю это не об одной тебе, как о Наташе: еще теперь с наслаждением вспоминаю, как хорошо, как естественно живо отзывалась она об игре одной отличной немецкой актрисы, которую она имела случай видеть и слышать. — Я, вероятно, никогда не увижу картины Брюло, но если с нее будет эстамп, — я бы желал его иметь, в библиотеке есть, правда, литографический очерк, но это ровно ничего не значит. Сам Брюло в Петербурге ли? Говоря о картинах, не могу не благодарить тебя душевно за Исакиевскую площадь, которой портрет служит виньеткой к письму твоему. Итак, церковь уже отделана?
Напрасно думаешь, что лишение бесед с сестрою хотя мало-мальски отравляет удовольствие, какое чувствую, зная, что она с матушкою, с вами. К таким лишениям я уже привык, честью уверяю тебя, что умею и могу радоваться и вчуже, впрочем, как мне назвать вас чужими? Не вы ли лучшая моя половина здесь на земле, т. е. лучшее, прекраснейшее, о чем дано мне думать и чувствовать? Таких родных, каковы наша Старушка, ваша Маминька, вы трое и, наконец, наша дорогая приезжая, бог не всякому дает. Я, точно, беспокоился, точно, отчасти по причине ожидаемого приезда сестры тосковал. Но осень, ветры, бури были причиной этой тоски. Теперь от сердца отлегло: я очень счастлив, что сестра приехала. Обнимаю и целую тебя, милая, добрая Саша!
Письмо написано чернилами, на четырех страницах почтового листа. К ‘Мнемозине’ оно, разумеется, никакого отношения не имеет. Просто так — ‘колпачок’ — по содержанию печальный, но свидетельствующий о несломленном духе поэта-декабриста, размышляющего о вопросах искусства даже и в одиночном каземате крепости.
1 Мнемозина. Собрание сочинений в стихах и прозе. Издаваемая кн. В. Одоевским и В Кюхельбекером. Ч. I—IV. М., в тип. А. Похорского, 1824—1825. В ч. I — иллюстрации: 1. Литографированный фронтиспис с лирой. 2. ‘Старики’ — литогр. 3. ‘Сей череп вы примите…’ — литогр., 3 складн. л. нот, 199, 3 ненум. с. В ч. II иллюстрации: 1 Фронтиспис тот же. 2. ‘Мария’ — литогр., 2 складн. л. нот, 185, 6 ненум. с. В ч. III-иллюстрации: 1. Фронтиспис — тот же. 2. Портрет Байрона — литогр., 3 складн. л. нот., 199, 1 ненум. с. В ч. IV — 2 складн. л. нот, от 214 (ошиб. пагинация), XII, 2 ненум. с 8о.
Примечание: Фронтиспис к четвертой части отсутствует. Также отсутствует картинка, о которой есть такое объяснение издателей: ‘Совсем отпечатанная картинка к сей части, по некоторым обстоятельствам должна была быть уничтожена, а другая в замену ее печатается и немедленно будет доставлена гг. подписчикам’.
2 ‘Литературное наследство’, т. 59, с. 284
3 Все подробности о ‘Мнемозине’ см.: Очерки по истории русской журналистики и критики. Л., 1950, с. 229.
4 Русский биографический словарь. Обольянинов-Очкин, с. 134
5 Речь идет о картине К. П. Брюллова ‘Гибель Помпеи’
6 Письмо опубликовано мною впервые в ‘Лит. наследстве’, т. 58, с. 1008.