Ничто, или Альманачная статейка о ничемъ.
(Письмо къ А. Ф. Смирдину).
Geine.
То есть:
Гейне.
аддей Булгаринъ.
‘Новоселье’, СПб, 1833
Ничто, или Альманачная статейка о ничем, Булгарин Фаддей Венедиктович, Год: 1833
Время на прочтение: 9 минут(ы)
‘Meine Bitterteit edmmt nur aus den Galldpteln meiner Dinte, und menn Gift in mir ist, so ist es doch nur Gegengist.’
‘Горечь моя проистекаетъ единственно изъ чернильныхъ оршковъ, входящихъ въ составъ моихъ чернилъ, и если во мн есть ядъ, то это не ядъ, а только противуядіе….’
Въ теченіе шести лтъ я въ первый разъ попалъ въ общество Литтераторовъ и, такъ называемыхъ, любителей Словесности, именно у насъ, на Новосель. Въ эти шесть лтъ произошла большая перемна въ нашихъ литературныхъ обычаяхъ, чувствованіяхъ, связяхъ и взаимныхъ отношеніяхъ, какъ будто бы каждый протекшій годъ поглотилъ цлое десятилтіе. Я увидлъ новое поколніе Писателей — и не узналъ стараго. Въ теченіе сего времени, однихъ велъ Аполлонъ впередъ, а Фортуна поталкивала, другихъ Аполлонъ отталкивалъ, а Фортуна леляла. Третьимъ благопріятствовали оба сіи божества…. Но объ этомъ ни слова боле. Довольно того, что вотъ мы, Писатели, вс вмст у васъ, какъ въ Іосафатовой долин!
Бывало, Литераторы, собираясь вмст, сливались въ одну душу, какъ искры Шампанскаго въ одной рюмк. Нын, они сходятся, и притомъ такъ плотно, какъ косточки игры домино — но только не спаиваются. Ужели и Литераторовъ, какъ игорныя косточки, раздляетъ интересъ? — Хотя бы я зналъ, но не скажу.
Чту и уважаю всхъ великихъ и малыхъ моихъ Парнасскихъ собратій, но долженъ признаться, что въ этотъ день душа моя была такъ сжата, какъ книга въ тискахъ переплетчика, а языкъ вислъ во рту, какъ незаведенные часы на стальномъ крючк у часоваго мастера. Изъ всхъ чувствъ только вкусу было хорошо. Зрніе страдало отъ необычайной пестроты, органамъ слуха было больно отъ нестройныхъ похвалъ и вжливости, обоняніе, какъ чутье оленя, слдило ловцевъ и сти, а осязаніе сообщало сердцу — дрожь, при каждомъ неискреннемъ пожатіи моей руки. Какая-то тоска давала мн предчувствовать, что я въ этотъ день долженъ разршиться, непремнно, какою нибудь глупостью!
Посл обда, когда поднесли мн листъ бумаги, на которомъ написаны были имена Литераторовъ, изъявившихъ желаніе составить для насъ Альманахъ, — я, взглянувъ на списокъ, забоялся, чтобы гласныя буквы, въ нкоторыхъ изъ сихъ именъ, не заревели отъ ужаса, встртясь съ согласными буквами въ другихъ именахъ, отвергающихъ союзъ даже въ Грамматик. Если бы вс сіи имена закупоришь въ бутылку, думалъ я, но бутылка врно лопнула бъ отъ броженія. Хорошо, что эти имена встртились за бутылкой!…
Я вписался послднимъ въ списокъ лучезарныхъ именъ, но вовсе не отъ уничиженія, а потому, что послдняго мста я никогда не почитаю нижайшимъ или унизительнымъ, ибо знаю много случаевъ, гд похвальне быть послднимъ чмъ первымъ, напримръ, въ ретирад, въ передней.... Но довольно и этихъ двухъ примровъ. Конечно тмъ, что исполняю мое общаніе.
Но какъ исполняю? Вотъ задача! Вс пoчтенные и высокопочтенные мои собратья Парнасскіе, вроятно, дадутъ вамъ статьи, высоко цнимыя нами — статьи важныя, полновсныя, а потому вамъ именно будетъ недоставать того, что даю я, — а я даю вамъ ничто. Не пренебрегайте ничмъ, любезнйшій Александръ Филипповичъ! Ничто есть тоже, что нуль, а отъ сочетанія нулей, съ единицами родятся милліоны.
Врьте мн, ничто не есть вещь незначительная. Напротивъ того, ничто есть матерь всего. Оглянитесь на ваши полки съ книгами, и поразсудите, чмъ держались многіе наши Журналы, чмъ начинены наши разславленные Романы, наши медныя Поемы, Повсти, Баллады, Оды, Анакреонтики, Псни и Сказки! — Ей Богу, ничмъ! — Что есть авторская слава? — При родн, покровительств и и искательств, это ключъ къ почестямъ, а безъ этого — ничто, вещь, за которую не дадутъ квасу напиться. — Но это ничто иметъ свою прелесть, какъ всякое ничто, составляющее цль жизни и занятія большей части людей. Увряю васъ честью, что если бъ въ вашемъ книжномъ магазин и въ вашей Библіотек для чтенія не было такого множества ничего, то вы не имли бы такого множества покупателей и читателей. Величайшая истина, сущая философическая аксіома есть та, что люди боле всего любятъ ничто, и всю жизнь роняются за ничмъ.
Взгляните изъ окна вашего на Невскій проспектъ — этотъ міръ въ миніятюр, и пробгите умственно по богатымъ магазинамъ, которыми гордится Петербургъ, какъ кокетка нарядомъ, что вы въ нихъ найдете? Прелестное ничто. Войдемъ въ одинъ изъ сихъ вмстилищъ ничего, и посмотримъ, что тамъ длается! — Вотъ подъзжаетъ карета, изъ кареты вылзаетъ баринъ, гордый, надутый важный — въ сорокъ пудъ. Это представитель тысячи себ подобныхъ. Вошедъ въ магазинъ, онъ осматриваетъ все съ величайшимъ вниманіемъ, и покупаетъ нсколько яшмовыхъ и фарфоровыхъ чашъ, которыя всегда будутъ стоять пустыя въ углахъ его дома, покупаетъ нсколько малахитовыхъ и мозаическихъ столиковъ, на которыхъ бдный никогда не увидитъ для себя хлба-соли. За эти вещи баринъ отдаетъ нсколько тысячъ четвертей ржи и пшеницы, собранныхъ съ полей его въ пот чела, — и доволенъ, что пріобрлъ блистательное ничто, потому, что люди удивляются и кланяются тому, у кого боле ненужныхъ вещей, то есть, у кого боле ничего. За нимъ входятъ, оглашенный Эксъ-Секретарь Мараловъ, на котораго добрые люди указываютъ пальцами и крестятся при встрч съ нимъ, чтобъ не впасть въ искушеніе и избгнуть отъ лукаваго. Maраловъ, почитая честь, заслугу, благородство и дворянское достоинство ничмъ, скомкалъ все это, сбилъ въ кучу и выплавилъ себ, какъ изъ выжиги, значительное состояніе, и ставя ни во что людское мнніе, наслаждается вполн своею ничтожностью. Уголовные законы и полицейская команда охраняютъ черномазыя его ланиты отъ насильственнаго прикосновенія, почтенные Члены Опекунскаго Совта заботятся о приращеніи его капитала, и Мараловъ преспокойно дремлетъ въ клуб…. Посмотрите, онъ покупаетъ ленточки для своего украшенія!!!.. Но вотъ чувствительная, нжная дама съ душею, вылитою въ форму нашей свтской образованности! Она разыгрываетъ въ дом своемъ лоттереи въ пользу бдныхъ, и, при одномъ воспоминаніи несчастныхъ — плачетъ горькими слезами. Женскія слезы, по словамъ поэтовъ, суть перлы. Какъ жаль, что бдные не могутъ продать сихъ перловъ, и купить себ хлба, ибо сострадательная дама не можетъ длиться съ ними своими деньгами. Ей нужна шаль, а шаль свтской дам столь же необходима, какъ шерсть кошк. При шали нужны блонды, кружева, тюли и прочія необходимыя вещи, которыя изъ уваженія къ прекрасному полу, никакъ не смю назвать ничмъ, потому, что цнность ихъ часто поглощаетъ все имніе мужа и его кредиторовъ. — Кром того, можно ли назвать ничмъ то, что усмиряетъ женскіе капризы и возбуждаетъ нжныя ласки? — Еслибъ я сказалъ дамамъ, что цнимое ими столь высоко есть ничто, и что он разоряютъ мужей своихъ изъ ничего, потому, что не причудливый нарядъ, а умъ и красота прельщаютъ насъ, то на меня прогнвались бы, а женскій гнвъ опасне барской вжливости… Замолчу, и, чтобъ гуся не раздразнить, обращаюсь къ самому себ.
Другіе никакъ не хотятъ признаться, что они обкрадываютъ Вальтеръ-Скота, Томаса Мура, Бейрона, Гёте, Биргера, Шиллера, Делавиня, Ламартина и т. п., а я охотно соглашаюсь, что я выучился толковать о ничемъ у молодыхъ нашихъ мудрецовъ, у модныхъ дамъ и у принадлежащихъ къ нимъ авторовъ, которые не два и не три часа говорятъ ничто, но всю жизнь будутъ говорить и писать ничто и о ничмъ. Такъ, Александръ Филипповичъ, я подражатель, я литературный воръ! Я выкралъ ничто изъ разговоровъ нашихъ свтскихъ обществъ и изъ книгъ, которыя вы печатаете на свой счеьъ, лелете за стекломъ, хвалите и продаете съ выгодою для покупателей, ищущихъ съ жадностью ничего. Недавно еще, какой-то Критикъ, разбирая въ Сверной Пчел вновь вышедшее сочиненіе, намкнулъ на меня бранчиво и насмшливо, за то, что я когда-то сказалъ, что каждая книга (Романъ, Поема или Сказка) должна имть цль, основную идею и, въ пріятномъ вид, разршать какую-нибудь философическую или политическую задачу. Посудите, каково должно быть мое преступленіе, когда меня разругали даже въ Сверной Пчел! Это едва ли не то же, если бы гости прибили хозяина въ его собственномъ дом за то, что онъ посовтовалъ имъ не бгать на четверенкахъ по грязи и вмст съ поросятами. Съ этихъ поръ я ршился подражать тмъ, которыхъ хвалятъ безъ умолку пріятели печатно и изустно, и стану писать безъ цли, безъ мыслей, безъ чувствъ, но гладенько, чистенько, — національно, т. есть, со всми поговорками и прибаутками народными, а если можно, даже съ національною хвалою и бранью. Я твердо увренъ, что пиша такимъ образомъ, я превзойду Валтьера-Скота, потому, что наши питейные домы гораздо ближе къ природ, нежели Шотландскія таверны.
Вы знаете, любезный Александръ Филипповичъ, что Индйцы и послдователи секты Пиагоровой врятъ, будто душа человка, посл смерти, переселяется въ скотину. Не помню, гд я читалъ или слышалъ, будто это переселеніе душъ въ полной мр существуетъ въ литературномъ мір, и что духъ великихъ Писателей переселяется въ ихъ подражателей, по правиламъ Ламайской вры. Гршный человкъ! я врю этому и, входя въ вашъ книжный магазинъ, всякой разъ боюсь, чтобы стоящіе у васъ на полкахъ Журналы, Романы, Поэмы, Драмы, Трагедіи, Повсти и т. п. не заблеяли не замычали и не заревли по-Англійски, по-Французски, по-Нмецки — и даже по-Латыни и по-Гречески! — Боюсь я отъ того, что самъ намренъ, какъ выше сказано, сдлаться подражателемъ, и для достиженія народности въ моихъ писаніяхъ, я уже принялъ къ себ въ услуженіе буяна кучера, пьянаго Малороссійскаго паробка, и подружился съ удалымъ дьячкомъ. При семъ прошу васъ выписать для меня на будущій годъ Московскіе Журналы: Телескопъ и Молву.
Подражаніе хочу я простерть гораздо дале, за предлы Литературы, Вы не поврите, мой любезный Александръ Филипповичъ, какъ я былъ прежде простъ, а притомъ и несчастливъ, живя въ свт своимъ умомъ и чувствомъ! — Выслушайте меня! Однажды (очень давно), я прогуливался по большой дорог, которую тогда насыпали тощіе, чахлые, блдные Блорусскіе мужики, въ своихъ блыхъ войлочныхъ магеркахъ и грязныхъ свиткахъ. Блорусскій народъ есть чистое Славянское племя, потомки древнихъ Кривичей, и если Кіевъ называютъ колыбелью Русскаго Царства, то Блоруссію можно назвать пеленками. На Великороссійскаго мужичка любо взглянуть — крпокъ, могучъ, здоровъ, веселъ, а родной братъ его — Блорусецъ, произрастаетъ на той же почв, какъ грибъ подъ дубомъ. Отъ чего же эта разница? — Я разговорился съ Блорусомъ, и возвратился въ городъ въ самомъ непріятномъ расположеніи духа. На другой день, я пустился навщать всхъ моихъ пріятелей, и сталъ толковать, какъ бы сдлать Блоруса такимъ же плотнымъ и толстымъ, какъ наши Великороссійскіе мужички. Я былъ такъ простъ, что думалъ, будто надо мною не станутъ насмхаться. Надо мной стали насмхаться, любезный Александръ Филипповичъ, и чмъ боле я сердился, тмъ боле надо мною смялись! Наконецъ, нашлись добрые люди, которые убдили меня, что все это ничто, и что я дурно длаю, бснуясь изъ ничего. Вс эти добрые люди, которые совтовали мн не безпокоиться о чужомъ голод (тогда въ Блоруссіи былъ голодъ), были люди толстые, жирные, здоровые, веселые, съ отличнымъ апетитомъ и съ достаточными средствами къ удовлетворенію онаго, отличные игроки въ вистъ и даже любители Изящнаго, то есть Театра съ принадлежностями. Я вздумалъ подражать имъ, и уже сдлалъ нкоторые успхи. Недавно, бдная вдова пришла ко мн съ просьбою написать ей жалобу на опекуновъ, которые расхитили остатки небольшаго имущества ея покойнаго мужа, оставили ее въ бдности безъ куска хлба, съ четырьмя малолтными дтьми. Я бросился къ перу и кошельку, но, вспомнивъ совты добрыхъ людей (сытыхъ не длать себ врагами), сказалъ вдов, что все это ничто, и что мн нтъ времени изъ ничего биться. Бдная женщина заплакала и хотя не нжно, но горько!… Первый опытъ мн не удался, но я надюсь, что скоро исправлюсь, и что изъ такой бездлицы, изъ сущаго ничего не стану боле мучиться. Вы знаете, что съ твердою волею можно сдлаться чмъ угодно, а я хочу быть счастливымъ, т. е. спокойнымъ, а потому непремнно достигну до того, чтобы въ голов моей было ничто, а въ сердц ничего. Я читалъ въ одной старой книг, что, во время оно, жилъ-былъ гд-то нкто, который всплылъ наверхъ изъ грязи, на римахъ, и посл того свтился, какъ во мрак кусокъ гнилаго дерева. Этотъ нкто слылъ добрйшимъ человкомъ, и даже вышелъ въ люди за доброту. Онъ жестоко не любилъ такихъ какъ я людей, но я отдаю каждому справедливость, и объявляю, что беру его за образецъ, и стану подражать ему, чтобы нажить себ сильныхъ друзей и славу добраго человка. Я буду искать въ женщинахъ, не любви, но милости, и стану лизать и лелять ихъ дтей и собачекъ, писать мадригалы и расказывать имъ страшныя и чувствительныя небылицы. Чрезъ женщинъ я попаду въ милость къ мужчинамъ, и стану льстишь имъ и сплетничать. Потомъ стану длать добро моимъ родственникамъ и тмъ, которые льстятъ мн и ругаютъ моихъ противниковъ, и, наконецъ, каждое утро буду разсылать съ моими записочками по всмъ моимъ знакомымъ пьяныхъ бабъ и разныхъ попрошаекъ, которыя приходятъ ко мн просить подаянья. Записочка, какъ бы ни была чувствительно написана, стоитъ всегда мене наличныхъ денегъ, а кром того иметъ то преимущество передъ деньгами, что сдлаетъ гласнымъ мою доброту. Въ заключеніе этого представленія, я объявлю моихъ противниковъ злодями и погублю ихъ въ общемъ мнніи — во славу и торжество добродтели, которая должна быть моимъ капиталомъ, приносящимъ по пятидесяти на сто врнаго дохода.
Все это я непремнно исполню, любезный Александръ Филипповичъ, точно такъ, какъ описано въ той книг, исполню — для своей и для вашей пользы. Когда я проживу такимъ образомъ лтъ пять, и посл того вздумаю объявишь новую подписку на старыя мои сочиненія, то хотя бы ими завалены были кладовыя, увидите, какія вычурныя дамы и какіе знатные господа станутъ прізжать къ вамъ, чтобы подписаться на сочиненія добраго человка! — Журналы завопятъ хвалу, а если который нибудь Журналистъ осмлится пикнуть противу насъ…. ату его! мы выпустимъ на него, тотчасъ, свору моихъ прыткихъ пріятелей, и если намъ не удастся растерзать дерзкаго, то мы загонимъ его въ нору. Дло пойдетъ, какъ по маслу….. Держите карманъ!….
Но я долженъ признаться вамъ, любезный Александръ Филипповичъ, что при всемъ моемъ желаніи подражать любимцамъ счастья, для пріобртенія земныхъ благъ, я приступлю къ длу со страхомъ и трепетомъ. Судьба повсила надо мною мечъ Дамоклеса, и этотъ мечъ — собственный мой языкъ. Ахъ, проклятый языкъ! — Зубы мои, слава Богу, такъ еще крпки, что я даже въ состояніи жевать бифстексъ на почтовыхъ станціяхъ, и такъ востры, что мн стоитъ только показать ихъ, чтобы заставить молчать тхъ, которые безъ умолку и безъ причины ворчатъ на меня въ теченіе нсколькихъ лтъ. При всемъ томъ я не могу удержать языка за крпкими моими зубами! Если бъ вы знали, любезный Александръ Филипповичъ, сколько этотъ языкъ надлалъ разстройствъ и замшательствъ, попавшись въ пріятныя и усладительныя бесды плутовъ, взяточниковъ, лицемровъ, низкопоклонниковъ, невждъ, толкующихъ нжно о честности, о безкорыстіи, о Христіанскихъ добродтеляхъ, объ усердіи къ служб и о просвщеніи! — Куда мн дться съ нимъ, какъ унять его, когда я знаю что для пріобртенія друзей, покровителей и славы добраго человка, надобно умть держать крпко языкъ за зубами? — У насъ есть множество Грамматикъ Русскаго языка, а Грамматика излагаетъ искусство правильно говорить и писать. До сихъ поръ, не взирая на множество изданныхъ Грамматикъ, у насъ весьма мало людей, умющихъ правильно говорить и писать, а что еще хуже, не умющіе правильно говорить и писать идутъ впередъ, а умющіе или остаются сами назади, или отталкиваются назадъ неумющими. Нельзя ли вамъ, любезный Александръ Филипповичъ, заказать книгу не-Грамматику — которая бы научала искусству молчать и не писать? Вы бы оказали этимъ большую услугу умнымъ людямъ, и пріобрли бы вчную славу и благодарность потомства!
Предметъ мой, ничто, такъ богатъ, что если бы я далъ волю своему перу, то не кончилъ бы этой статьи на всей бумаг, производимой въ Россійской Имперіи въ теченіе десятилтія. Но я долженъ уступить мсто другимъ Авторамъ, и потому оканчиваю статью желаніемъ, чтобы въ вашемъ Альманах было хоть что нибудь, и чтобъ мое ничто не возбудило желчи въ Критикахъ, которое, браня меня, подвергнутся справедливому упреку, что они бьются изъ ничего.
Мыза Карлово, возл Дерпта,
9 Ноября, 1832.