И.С. Тургенев
Незавершенное
Содержание
РЕФОРМАТОР И РУССКИЙ НЕМЕЦ
РУССКИЙ НЕМЕЦ1
1 Начало другой (ранней) редакции.
ПРИМЕЧАНИЯ
РЕФОРМАТОР И РУССКИЙ НЕМЕЦ
Незавершенное, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1847
Время на прочтение: 11 минут(ы)
И.С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах
Сочинения в двенадцати томах
Издание второе, исправленное и дополненное
М., ‘Наука’, 1979
Сочинения. Том третий. Записки охотника 1847—1874
Реформатор и русский немец
Русский немец
Я сидел в так называемой чистой комнате постоялого двора на большой Курской дороге и расспрашивал хозяина, толстого человека с волнистыми седыми волосами, глазами навыкате и отвислым животом, о числе охотников, посетивших в последнее время Телегинское болото,— как вдруг дверь растворилась и вошел в комнату проезжий, стройный и высокий господин в щегольском дорожном платье. Он снял шапку… ‘Евгений Александрыч! — вскричал я.— Какими судьбами?..’ — ‘А ***!’ — воскликнул он в свою очередь. Мы пожали друг другу руки… ‘Как я рад, как я рад’,— пролепетали мы оба, не без напряженья…
— Куда вас бог несет? — спросил я наконец.
— В Курск… Я наследство получил.
— Тетушка ваша скончалась? — проговорил я с кротким участьем.
— Скончалась…— отвечал он с легким вздохом.— Хозяин! — прибавил он громким голосом.— Самовар — да поскорей! Да,— продолжал он, снова обращаясь ко мне.— Скончалась. Вот теперь еду наследство получать.
Вошел слуга Евгения Александрыча, рыжеватый молодой человек, одетый егерем.
— Hans! — промолвил мой знакомый.— Geben Sie mir eine Pfeife {Ганс! Дайте мне трубку (нем.).}.
Hans вышел.
— У вас камердинер из немцев? — спросил я.
— Нет… из чухонцев…— отвечал Евгений Александрыч с расстановкой.— Но по-немецки понимает.
— А по-русски говорит?
Евгений Александрыч помолчал немного.
— Да, говорит!
Hans вернулся, почтительно поднес чубук прямо к губам барина, положил на трубку четырехугольный клочок белой бумаги и приставил к бумажке свечку. Барин начал курить, принимаясь боком и кривя губами за янтарь, словно собака за ежа. Хозяин внес шипящий и кипящий самовар. Я сел подле Евгения Александровича и вступил с ним в разговор.
Я знавал Евгения Александровича Ладыгина в Петербурге. Он был высокого роста, видный мужчина с светлыми большими глазами, орлиным носом, решительным выраженьем лица. Все его знакомые и многие незнакомые отзывались о нем как о человеке ‘практическом’. Он изъяснялся не красноречиво, но сильно, выслушивая чужие речи, от нетерпенья стискивал челюсти и пускал игру по щеке, выступал с уверенностью, ходил по улицам стремительно, не шевеля ни руками, ни головой и быстро поводя кругом глазами. Глядя на него, вероятно, не один прохожий невольно воскликнул: ‘Фу ты, боже мой! Куда идет этот человек?’ А Евгений Александрыч просто шел обедать. Вставая из-за стола, он, бывало, застегивал свой сюртук доверху с такой холодной и сосредоточенной решимостью… как будто сейчас отправлялся на поединок и уже завещанье подписал. И между тем — хвастовства в нем и признака не замечалось, человек он был упрямый, настойчивый и односторонний, но не глупый и не злой, всем прямо глядел в глаза, любил справедливость — правда, поколотить притеснителя ему было бы гораздо приятнее, чём избавить притесненного,— но о вкусах спорить нельзя. Служил он в полку года четыре, а остальное время своей жизни страшно был занят — чем? — спросите вы… да ничем, разными пустяками, за которые принимался всегда с лихорадочною деятельностью и систематическим упорством. Это был тип русского педанта, заметьте, русского, не малоросского… Между тем и другим разница страшная, на которую тем более следует обратить внимание, что со времени Гоголя часто смешивают эти две родные, но противуположные народности.
— И надолго едете вы в деревню? — спросил я Ладыгина.
— Не знаю — может быть, надолго,— отвечал он мне с сосредоточенной энергией, равнодушно глянув в сторону, как человек сильного характера, который принял непреклонное решенье, но, впрочем, готов в нем дать отчет.
— У вас наверное множество планов в голове? — заметил я.
— Планов? Смотря по тому, что вы называете планами. Вы не думаете ли,— прибавил он с усмешкой,— что я принадлежу к числу молодых помещиков, которые, с трудом различая овес от гречихи, бредят английскими веялками, молотильными машинами, плодопеременным хозяйством, свеклосахарными заводами и кирпичными избами с садиками на улицу? Могу вас уверить: с этими господами у меня нет ничего общего. Я человек практический. Но у меня точно множество мыслей в голове… Не знаю, удастся ли мне исполнить все мои намеренья,— прибавил он с гордой скромностью,— во всяком случае попытаюсь.
— Вот видите ли,— продолжал он, с достоинством передавая чубук из правой руки в левую и благородно пустив дым сквозь усы,— пора нам, помещикам, за ум взяться. Пора вникнуть в быт наших крестьян и, поняв однажды их потребности, с твердостью повести их по новой дороге к избранной цели…— Он почтительно помолчал перед собственной фразой.— Вот вам моя основная мысль,— заговорил он снова.— Должна же быть у России вообще, а следовательно, и у русского крестьянского быта своя, самобытная, своеобразная, так сказать, будущность. Не правда ли? Должна? — В таком случае старайтесь угадать ее и так уж и действуйте в ее духе. Задача трудная, но даром нам ничего не дается. Я с охотой возьмусь за это дело… я свободен и сознаю в себе некоторую твердость характера. У меня нет никакой наперед принятой системы: я не славянофил и не поклонник Запада… Я, опять-таки скажу, я человек практический — и умею… умею заставлять!
— Всё это очень хорошо,— возразил я,— вы, если смею так выразиться,— вы хотите быть маленьким Петром Великим вашей деревни.
— Вы смеетесь надо мной,— с живостью подхватил Евгений Александрыч.— Впрочем,— прибавил он, помолчав немного,— в том, что вы сказали, есть доля истины.
— Желаю вам всевозможных успехов,— заметил я.
— Спасибо за желанье…
Слуга Евгения Александровича вошел в комнату.
— Sind die Pferde angespannt, Hans? {Запряжены ли лошади, Ганс? (нем.).} — спросил мой знакомый.
— Ja… Sie sind… {Да… они… (нем.).} готовы-с,— отвечал Hans.
Евгений Александрович поспешно допил чай, встал и надел шинель.
— Я не смею вас звать к себе,— промолвил он,— до моей деревни более ста верст… однако ж, если вздумается…
Я поблагодарил его… Мы простились. Он уехал. — В теченье целого года я ничего не слыхал об моем петербургском приятеле. Раз только, помнится, на обеде у предводителя один красноречивый помещик, отставной бранд-майор Шептунович, между двумя глотками мадеры упомянул при мне об Евгенье Александровиче как о дворянине мечтательном и увлеченных свойств. Большая часть гостей немедленно согласилась с бранд-майором, а один из них, толстый человек с лиловым лицом и необыкновенно широкими зубами, смутно напоминавший какую-то здоровую корнеплодную овощь, прибавил тут же от себя, что у него, Ладыгина, тут (указав на лоб) что-то не совсем того — и с сожаленьем покачал своей замечательной головой. Кроме этого случая, никто даже не произнес при мне имени Евгенья Александрыча. Но как-то раз, осенью, случилось мне, переезжая с болота на болото, далеко отбиться от дому… Страшная гроза застала меня на дороге. К счастью, невдалеке виднелось село. С трудом добрались мы до околицы. Кучер повернул к воротам крайней избы, кликнул хозяина… Хозяин, рослый мужик лет сорока, впустил нас. Изба его не отличалась опрятностью, но в ней было тепло и не дымно. В сенях баба с остервененьем крошила капусту.
Я уселся на лавке, спросил горшок молока, хлеба. Баба отправилась за молоком.
— Чьи вы? — спросил я мужика.
— Ладыгина, Евгения Александрыча.
— Ладыгина? Да разве здесь уже Курская пошла губернья?
— Курская, как же. От самого Худышкина Курская пошла.
Баба вошла с горшком, достала деревянную ложку, новую, с сильным запахом деревянного масла, проговорила: ‘Кушай, батюшка ты мой, на здоровье’,— и вышла, стуча лаптями. Мужик хотел было отправиться вслед за ней, но я его остановил. Мы понемногу разговорились. Мужики большей частью не слишком охотно беседуют с господами, особенно, когда у них неладно, но я заметил, что иные крестьяне, когда им больно плохо приходится, необыкновенно спокойно и холодно высказывают всякому проезжему ‘барину’ всё, что у них на сердце, словно речь идет о другом,— только плечом изредка поводят или потупятся вдруг… Я со второго слова моего хозяина догадался, что мужичкам Евгенья Александровича житье плохое…
— Так недовольны вы вашим барином? — спросил я.
— Недовольны,— решительно отвечал мужик.
— Что ж — он притесняет вас, что ли?
— Замотал вовсе, заездил как есть.
— Как же так?
— Да вот как. Господь его знает, что за барин такой! Такого барина и старики не запомнят. И ведь не то, чтобы разорял крестьян, с оброчных даже оброку сбавил. А плохо приходится вот как, не приведи бог. Приехал он к нам прошлой осенью, под самый Спас, ночью приехал. На другое утро — где, солнышко еще только что выглянуло, а уж он вскочил, оделся духом да и побежал по дворам. Ведь он такой у нас проворный, прыток больно, словно лихорадка его колотит. Вот и пошел он по дворам. ‘Хозяина,— говорит,— сюда со всей семьей!’ А сам по самой середине избы стоит, не шевельнется и книжечку в руках держит, так и озирается, словно ястреб. Глаза-то у него такие славные, светлые. Вот и спрашивает у хозяина: ‘Как тебя зовут? Сколько тебе лет?’ Ну, мужик, разумеется, отвечает, а он записывает. ‘А жену зовут как? Детей? Сколько лошадей? овец? свиней? поросят? кур, гусей? Телег? А плугов, борон? овса собрано? ржи? муки? — Квасу мне подай отведать! Хомуты мне покажи! А сапоги есть? Горшков сколько? мисок? ложек? Тулупов сколько, рубашек?’ Ей-богу, и про рубашки спрашивал! И всё записывает, словно на допросе.— Чем, говорит, ты промышляешь? В город ездишь? Часто? А именно, сколько раз в месяц? А вино любишь пить? Шену бьешь? Детей бьешь тоже? К чему тебе сердце лежит?.. Да, ей-богу же, спрашивал,— прибавил мужику ответ на мою невольную улыбку… — И все дворы обошел как есть. Тита старосту совсем истомил, даже в ноги ему Тит повалился — говорит: ‘Батюшка, пощади,— уж коли чем перед тобою виноват, лучше высечь прикажи’. На другой день опять до зари поднялся и всех как есть крестьян на сходку собрать приказал. Вот мы и пришли. К нему на двор. Он вышел к нам на крыльцо, поздоровался и начал говорить. Уж говорил он, говорил, говорил. Что за диво — не возьмем мы его в толк, а кажется, по-русски говорит. Всё, говорит, у вас не так, неладно, я, мол, говорит, вас иначе поведу, впрочем, я не хочу вас принуждать:— а вы, говорит, у меня… А тяглости все сполнять должны, как будете сполнять, хорошо, а не будете сполнять — я ни на что не погляжу. А что сполнять — бог его знает.
Ну, говорит, вы теперь поняли меня. Ступайте по дворам. А дело у меня с завтрашнего дня начнется. Вот мы и пошли. Пошли мы… Дошли до села. Поглядели друг на друга, поглядели друг на друга — да побрели по дворам.
Однажды я вслед за моей собакой вышел в гречишный клин, нисколько мне не принадлежащий. В любезном нашем отечестве всякий волен стрелять где хочет, на своей земле и на соседской. Кроме немногих старых и сварливых баб да усовершенствованных помещиков на английский лад, никто и не думает запрещать чужим охотиться в своих владеньях. Не успел я ступить несколько шагов, как услышал позади себя громкие крики. Мне никак в голову не могло прийти, что кричат-то собственно на меня, и я преспокойно продолжал со всею тщательностью добросовестного охотника прохаживаться взад и вперед по полю, пока наконец явственно не расслышал слов: ‘Да что же это вы, барин, гречиху-то топчете?.. Нельзя, не приказано’. Я обернулся и увидал мужика в армяке, с необыкновенно живописной и волнистой бородой. Он шел прямо на меня и сильно размахивал руками. Я остановился. ‘Не след вам ходить по гречихе. А вот я, постойте, вас к бурмистру сведу, за это штраф положен и приказ на то есть’,— говорил на ходу мужик, потряхивая головой. Наконец он подошел ко мне. Я извинился. Он поворчал. Но запрещение ход<ить> по греч<ихе> показалось мне до того странн<ым> у нас в благодатной России, да еще в степной губернии, что я не мог не спросить мужика: кто ему дал такой приказ? ‘Кто? — возразил с неудовольствием мужик.— Кто? Сам барин’.— ‘А кто ваш барин?’ Мужик помолчал и осунул кушак… ‘Макарат Иваныч Швохтель’.— ‘Как?’ — Мужик повторил имя своего барина. ‘А что,— прибавил он,— табачком не маракуете?’ — ‘Нет, не маракую, а вот возьми на табак’. Мужик поблагодарил, снял шапку и повеселел. ‘Так запрещено?’ — спросил я его.— ‘Запрещено’,— возразил он, улыбаясь, как человек, который хотя и исполняет приказ своего начальника, но сам, однако, чувствует, что приказ-то в сущности пустой. ‘Оно, конечно,— продолжал он,— гречиха не горох, что к ней приставлять сторожа-то — сырую-то ее кто же станет есть… Да у нас уж барин такой… На наперстке, прости господи, рожь молотит…’
На этой же неделе довелось мне познакомиться именно с этим барином. Г-н Леберехт Фохтлендер родился, по слухам, в славном немецком городке Гуцбахе, на 25 году поступил на российскую службу, состоял в разных должностях 32 года с половиной и вышел в отставку с чином надворного советника и орденом святой Анны. На сороковом году женился. Роста он был небольшого, худощав, носил коричневый фрак старого покроя, серые узенькие брюки, серебряные часы на голубом бисерном шнурке, высокий белый галстух и брыжжи до ушей. Он держался очень прямо, ходил чопорно, изредка поворачивая небольшую головку. Лицо у него было маленькое и гладенькое, глаза голубые, носик острый, бакенбарды полукруглые, лоб, покрытый тонкими морщинами, губки сжатые,— <Не закончено.>
Источники текста
ЧА1 — ‘Русский немец’. Черновой автограф на листе почтовой бумаги с датой начатого письма: ‘Берлин, 13-го 1-го апреля 1847 г.’ Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86: описание см.: Mazon, p. 54, фотокопия — ИРЛИ, P. I. оп. 29, No 230.
ЧA2 — ’17. Реформатор и р<усский> н<емец>‘. Черновой автограф, на двух сторонах листа большого формата (368×234). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86, описание см.: Mazon, p. 54, фотокопия — ИРЛИ, P. I, on. 29, No 230.
БА — ‘XVII. Реформатор и русский немец’. Беловой автограф от начала рассказа до слов: ‘Приехал он к нам ~ Спас’ — на трех листках (пяти страницах) почтовой бумаги. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave, 86, фотокопия — ИРЛИ, Р. 1. он. 29, No 230.
Впервые опубликовано А. Мазоном: Лит Нас.:, т. 73, кн. I. с. 26—33, с репродукциями на с. 31 и 37.
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, ПС С и Л, Сочинения, т. XIII, с. 307—314.
Печатается: ‘Реформатор и русский немец’ — по БА (до слов: ‘Приехал он к нам’, с. 367) и по ЧА2 (далее до конца), ‘Русский немец’ — по ЧА1.
Оба очерка представляют собой две редакции одного, не законченного Тургеневым рассказа, предназначавшегося для ‘Записок охотника’. Замысел его возник из двух очерков — ‘Русский немец’ (первоначальное заглавие — ‘Помещик из немцев’) и ‘Реформатор’. Название первого очерка впервые встречается в Программе I (наст, том, с. 374), датируемой апрелем — началом мая 1847 г. К атому же времени относится и сохранившийся черновой набросок очерка, о чем свидетельствует дата начатого на том же листке письма: ’13-го/1-го апреля 1847 г.’ Работа над очерком продолжалась, по-видимому, до ноября-декабря 1847 г., что подтверждается датировкой рассказа ‘Смерть’ (см. наст, том, с. 485): при работе над ним Тургенев использовал лист с незаконченным и отброшенным ‘Русским немцем’. Здесь же, непосредственно за последней фразой, следуют рисунки, перечень журналов, не относящаяся к тексту немецкая фраза. Все эта свидетельствует о прекращении работы над очерком.
Второй замысел — ‘Реформатор’ — возник одновременно с ‘Русским немцем’. В Программе I он фигурирует, возможно, под заглавием ‘Помещик Иван Бессонный’. Однако, кроме дальнейшего упоминания г. Программах V, VI, VIII (наст, том, с. 377—381). никаких реальных свидетельств о том, что Тургенев вообще работал над очерком ‘Реформатор’, нет. С конца 1847 до начала 1848 г. он, по-видимому, не возвращался к замыслам, хотя оба они были названы в объявлении о подписке на ‘Современник’ на 1848 год (см.: Моcк Вед, 1847, No 154, 25 декабря). Только в мае-июне 1848 г. Тургенев приступил к работе над рассказом ‘Русский немец и реформатор’, объединившим в себе оба замысла (Программа IX — наст, том, с. 381). В ЧА2 и в БА рассказ был назван ‘Реформатор и русский немец’ и обещан читателям ‘Современника’ на 1849 год (см.: Соер, 1848, No 9-10, с. 1 — 10 особой пагинации). Однако рассказ к сроку закончен не был, а ко времени отъезда Тургенева из Парижа в Россию в июне 1850 г. работа над ним окончательно прекратилась.
Позднее, объясняя П. В. Анненкову причину прекращения работы, Тургенев писал в письме к нему от 25 октября (6 ноября) 1872 г.: ‘Отрывков из ..Записок охотника’ напечатано 22, всех их было приготовлено 26. Из ненапечатанных 4-х два были начаты: ‘Русский немец и реформатор’ и ‘Землеед’ <...>. Первые два оставлены, потому что я знал, что никакая тогдашняя ценсура их бы не пропустила’. К оставленному замыслу Тургенев вернулся незадолго до этого письма, намереваясь закончить его ‘до зимы’, как писал он 13 (25) августа 1872 г. издателю газеты ‘Неделя’ Е. И. Рагозину, которому и был обещан рассказ (объявление о предстоящей публикации ‘повести’ Тургенева см.: Неделя, 1872. Л’ 31—32, 15 ноября). Но это обещание осталось невыполненным: набело было переписано лишь начало рассказа, существовавшее почти в таком же виде уже в 1848 году.
По сохранившимся фрагментам трудно судить о том, что представлял собою очерк ‘Реформатор’ н какова могла быть форма использования очерка ‘Русский немец’ в предполагавшемся контаминированном произведении. О проблематике ‘Реформатора’ и причинах, побудивших Тургенева объединить его с рассказом ‘Русский немец’, дает некоторое представление запись Н. А. Островской одной из ее бесед с писателем. ‘Зашел как-то разговор об одном господине, давно умершем (Зиновьеве),— пишет мемуаристка и далее передает рассказ Тургенева.— Он был человек не злой и порядочный,… только невыносимый: у него, бывало, всё — государственное дело, вечно он был озабочен. Я его об одном просил: ‘Сделайте милость, З., не застегивайте при мне сюртука!’ Так он важно пуговицы застегивал, что на нервы действовало. Я пробовал его изобразить в повести, которая должна была войти в состав ‘Записок охотника’. Представлено было два помещика. Один З., в своей деревне всё распоряжался, всё порядок водворял — мужиков обстроил по своему плану, заставлял их пить, есть, делать по своей программе, ночью вставал, обходил избы, будил народ, всё наблюдал. Другой был немец рассудительный, аккуратный, но — у обоих мужикам было плохо. Только З. вышел у меня до того поразительно похож на Николая Павловича, что нечего было и думать печатать, цензура ни за что бы не пропустила’ (Т сб (Пиксанов), с. 83—84). Вероятно, именно так повесть и была задумана. И хотя между фрагментом рассказа ‘Русский немец и реформатор’ и наброском ‘Русский немец’ не обнаруживается никаких связей, тем не менее можно с достаточно’ определенностью судить о составных частях объединенного замысла: оба помещика, нигде не фигурирующие во взаимном сопоставлении, достаточно ярко обрисованы каждый в отдельности и, несомненно, именно они должны были быть представлены в ‘повести’. Рассудительный и аккуратный немец — это Леберехт Фохтлендер, горой очерка ‘Русский немец’, а помещик, который ‘в своей деревне всё распоряжался, всё порядок водворял’, узнается в Е. А. Ладыгине, герое фрагмента ‘Реформатор и русский немец’ {Подробнее о творческой истории и проблематике рассказа см.: Оксман Ю. Г. ‘Русский немец и реформатор’ (недописанный рассказ из цикла ‘Записки охотника’).— Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 34—38, Орнатская Т. И. ‘Реформатор и русский немец’. Неосуществленный замысел.— Т сб. вып. 4. с. 97 — 103.}. В этом фрагменте Ладыгину уделено основное внимание. Образ Ладыгина входит в галерею тех помещиков, мнимых знатоков и реформаторов народной жизни, которых Тургенев изобразил в других рассказах цикла (таковы, например, Александр Владимирович Королев л Василий Николаевич Любозвонов из рассказа ‘Однодворец Овсяников’, петербургский чиновник из рассказа ‘Два помещика’).