З. H. Гиппиус
Невоспитанность
КОММЕНТАРИИ
Невоспитанность, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1928
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Что делается в мире? Что наше ‘человечество’? Не приблизилось ли еще к ‘человекообразию’? Вероятно, только особых успехов, таких, чтобы в глаза бросалось, не видать. Напротив, загремела собака, явственно, на английском языке, пролаивающая каждое свое требование. Требования у собаки пока скромные, — собачьи, и люди их охотно исполняют.
Сами же люди устремились сейчас, в первую голову, на пространство. Победить — не победить, но ‘обойти его сторонкой’ — иногда удается. Вот было заседание, одно, происходило оно в Лондоне—Нью-Йорке, в один и тот же момент, конечно, кресел равное количество. В Лондоне пусты те, на которых сидят члены в Н.-Йорке, и обратно. Только что заседание открылось, пустое председательское кресло в Лондоне заорало: ‘Доброе утро!’, и на нем явилось беспроволочное отображение председателя (сидящего в Нью-Йорке). Живые члены тотчас отвечали: ‘Добрый день!’ (в Лондоне-то был уж день) — с тем же успехом своих пустых кресел в Нью-Йорке. Заседание велось и кончилось быстро, о чем растабарывать, и так стало оно в копеечку!
Впрочем, я в этой — пока — игре ничего злостного не вижу. Цивилизация. Не культура (зачем смешивать), но цивилизация несомненная.
Если ничего примечательного в мире за последние месяцы не произошло, — не случилось ли каких-нибудь перемен в нашем маленьком ‘частном’ мире — русской эмиграции? О России не говорю. Там нечему случаться, пока не случится все (революция). Ее мы, конечно, не просмотрим. Эмиграция же и теперь на виду — и на свободе. С эмиграцией — и в эмиграции — очень могло бы что-нибудь происходить.
Происходит ли? Добросовестно слежу и убеждаюсь, что нет: особенно важного и нужного изменения не происходит. Между тем, прошу заметить! русские эмигранты живут сейчас на такой свободе, какая не только им не снилась, но до сих пор не снится и нормальным гражданам любой нормальной страны. Кроме публичного скандала — все нам позволено. Болтай, что хочешь, публикуй, что в голову придет, ругай любую страну, до своей собственной, — никакому нет дела.
Как же эмигранты с невиданной этой свободой устраиваются? Как с ней справляются? Скажем правду: не справляются. Решительно и положительно: эмиграция, — ‘верхи’ ее, — со свободой до сих пор не справились.
Если отодвинуться, взглянуть издали, — станет понятнее, почему так вышло. ‘Верхи’ — это ведь все осколки бывшей ‘интеллигенции’, жизнь их построена была на ‘непримиримости’ к самодержавию и на воздыханиях о ‘свободе’. Но когда вдруг, нежданно, пришла свобода, — с фригийской шапочкой на голове (в знаменитом феврале) — они так растерялись, что ее же сами и просадили. Да, да, я знаю, что я говорю. И я утверждаю, что все, без исключения, интеллигенты, какие только ни были в те годы около ‘часов истории’ (по выражению Керенского), — все приняли участие в этом просаживании. А только ими, — различными интеллигентскими группами в различные периоды последнего времени, — часы-то истории и были облеплены.
Свободой их словно обухом по голове ударило, и так, еще в оглушении, были они и сюда выкинуты. Сюда, — опять в свободу… Посмотрите: странная какая-то, — специфическая, — неприкаянность чувствуется и в левых, и в правых кругах эмиграции. За что схватиться? Что думать? Что говорить? Что выбрать? Можно — все, а что нужно — неизвестно!
Старое мнение, что Россия страна ‘некультурная’, имело свои основания. Конечно, некультурная. Ведь сверху донизу Россия не воспитана — в том, в чем воспитание необходимо, — в свободе. Эта невоспитанность бросалась в глаза и давала себя знать. Задолго до войны один умный англичанин посетил Россию (прежде посещали ее и умные). Его поразила ‘свободность’ жизни личной, внутренней, русского ‘общества’ (интеллигенции) при полной связанности, несвободе жизни общественной. Он ставил оба явления в зависимость друг от друга, хотя разобрать до конца, в чем дело, — не сумел, конечно. Для нас оно просто. Человеческое развитие русской жизни не шло нормальным путем. Нормально жизнь внутренняя и внешняя развиваются в какой-то, хотя бы приблизительной, параллельности. Грубо говоря — ‘думанье’ и ‘деланье’ стремятся к равновесию. Их общий уровень и есть уровень культуры. У нас — и самая оторванность низов от ‘верхов’, и тонкость верхнего слоя, имели ту же причину: связанность, внешнего, не только деланья, но всякого движенья. На верхах, где процесс ‘думанья’ все-таки шел и соответственного ‘деланья’ требовал, — эти внешние преграды просто искажали жизнь. Создавалось, мало-помалу, чувство неответственности, и — создавалась привычка к безделью. Загнанная внутрь, потребность свободы, превращала этот мир личных и полуличных отношений, недосягаемый для ‘запретов’, — в мир какого-то ‘домашнего роспуска’ (что хотел сказать, но не сказал, из деликатности, англичанин).
Вот в каком невоспитанном состоянии оказалась часть нашего общества здесь, — на полной свободе. Да, поспешат возразить мне, выкинута на полную свободу, — но ведь, и на естественное, вынужденное, безделье? Какое у нас тут может быть деланье?
Ну, фактом эмиграции свою привычку к безделью — и к роспуску, — прикрывать нечего. Да и в области чистого деланья эмиграция уж показала много доброй воли: как она учится работать, строить, бороться за существование! И условия свободы начинает ценить, может быть, безотчетно, бессознательно.
Но я говорю не об этом деланьи. И не о случайном пользовании условиями свободы. Нам необходимо какое-то внутреннее ее постижение, самоприспособленье к ее амосфере. Это, пожалуй, так же не просто, как выучиться плавать. Есть разные методы обучения этому искусству. Нас — без церемонии, сразу столкнули в воду, вниз головой. Но не вчера столкнули?.. а мы все еще захлебываемся.
Что значит уметь жить в свободе? Это значит, прежде всего, уметь самому ее ограничиватъ. Тут-то сказывается наша общественная невоспитанность, ибо — кто у нас выучился этому самоограничению? От Струве (чтоб не начать дальше) до Керенского, — никто! Никто! В нашей ‘свободе слова’, которой мы так добивались и в которую, наконец, свалились, — как мы действуем? Не с привычной ли, индивидуалистической, ‘свободностью’ крепко ограниченного извне ‘домашнего круга’, а внутри — незнающего преград?
Мы никогда не жили как ‘граждане’, а лишь как ‘подданные’. И продолжаем чувствовать себя подданными, только вдруг очутившимися… не на свободе, а на ‘вольной волюшке’.
Опять говорю: эмиграция, — чужая страна, лишение родины, тяжесть жизни и т. д., и т. д. — все это не оправдание. Был в Петербурге, в довоенное время, человек. Он жил где-то на окраине, в полкомнате, перегороженной простынями. Ходил всегда без шапки, с сумой за плечами. Сильно пожилой, лысый, но бодрый, он появлялся на философских и других собраниях, иногда говорил, — и без всякого ‘юродства’, а серьезно, обнаруживая большую начитанность. Чаще всего говорил о России, о ее народе, — тут была у него своя система. Имелись у него визитные карточки: ‘Гражданин земного шара — такой-то’.
Вот этот свободный человек мне и вспоминается. Плох или хорош, но свободен-то он, в свою силу, был. И был ‘гражданином’… Земного шара? Что ж такое! Это ‘гражданство’ — крепкое, верное, основное. А лучше разве наше упрямое ‘подданство’ и нытье, что где уж, мол, нам, куда уж… Дождемся России, вернемся, ну тогда?..
Нытье ли с роспуском, стылое ли доктринерство, самодовольство ли ребяческое, — во всех случаях тоже ленивое нежелание учиться жить по-новому, — в свободе. Главного секрета свободы не открыли, — самоограничения. А оно так глубоко идет, что касается даже… свободы правды.
‘…Черта моей психологии: я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне ‘современничают’ другие люди…’. Это слова самого большого ‘свободника’ (в русском смысле), меньше всего ‘гражданина’, — Розанова. Такая ‘свободность’ понятна, если ‘едва верить’, что тебе ‘современничает’ еще кто-то. В Розанове была ее квинтэссенция. Но от нее, в разбавленном виде, еще не отделались никакие русские люди, даже самые ‘общественные’. И принимают эту ‘свободность’ — за свободу.
Розанов абсолютно не был способен ни на какое самоограничение. Свободу его ‘слова’ ограничивала заботливая цензура, а вопроса о ‘свободе правды’, которую внешние рамки почти не могут сдерживать, — этого вопроса Розанов бы даже не понял. Да один ли Розанов? Как, скажут, о своей правде, — и не говорить вовсю, с полной свободой? Урезыванье — не измена ли правде, не измена ли своему первому долгу, не безнравственно ли это? (Розанов, положим, выразился бы иначе, ведь он даже не знал, через ‘е’ или через » пишется слово ‘нравственность’.)
Да, между тем, стоит лишь понять, что живешь в действительной свободе, что ‘правда’ твоя — у тебя в руках, что она — и ты сам — на твоей одной ответственности, — как тотчас задумаешься: не всякий шаг сделаешь, не всякое слово скажешь о своей ‘правде’. И о личной (розановский роспуск, самовыворачиванье) и, тем менее, о ‘последней’ своей правде, — верований, убеждений и т. д. Если мы стремимся сделать ее общим достоянием — непременно будем мы искать ей меру, ради нее же самой, чтобы она могла быть воспринята ‘современничающими’ нам людьми.
А, впрочем, стоит ли говорить об этом, когда зарубежная наша ‘провинция’ еще с первыми начатками воспитания не справилась? Не освоилась со свободой, не привыкла к мысли, что теперь полагаться не на кого: сама себя вовремя не остановишь — сам за себя, и за свое, ответишь.
Да, наконец, последняя-то правда? У кого она сейчас оформлена, не шаткая, не валкая, не в тумане?
Вот и этим, кстати, недурно бы заняться. Прояснением. Тоже дело немалое.
Впервые: Новый Корабль. Париж, 1928. No 3. С. 48-51 под псевдонимом Антон Крайний.
‘не знал, через ‘е’ или через ‘‘ пишется слово ‘нравственность» — Розанов В. В. Уединенное. СПб., 1912. С. 155.