НЕВОЛЬНИКЪ.
Ив. Наживинъ
‘Русское богатство’, No 2, 1902
Невольник, Наживин Иван Федорович, Год: 1902
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Первымъ чувствомъ Луи Ружэ, когда онъ получилъ извстіе, что рецензіи о карнавальныхъ празднествахъ поручены главнымъ редакторомъ ему, была радость. Карнавалъ продлится нсколько дней, писать о немъ придется много, слдовательно, можно будетъ заработать лишнюю сотню франковъ. Но потомъ радость его опять понемногу смнилась знакомой ему щемящей тоской и онъ вновь ощутилъ гд-то въ глубин души непріятную, все отравляющую горечь. Онъ готовъ былъ отказаться отъ этого назначенія, пожертвовать лишнимъ заработкомъ, только бы не идти туда, въ тотъ міръ сытыхъ и довольныхъ, гд онъ испыталъ столько обидъ, горечи, униженій… Но это было невозможно.
Ружэ не старъ, ему всего тридцать восемь лтъ. Еще юношей онъ вступилъ на литературное поприще, полный, какъ всякій юноша, самыхъ розовыхъ надеждъ, энергіи. Онъ врилъ въ свою звзду, въ свои способности, онъ былъ убжденъ, что пробьетъ себ дорогу и займетъ почетное мсто среди борцовъ за обездоленныхъ. Но годъ проходилъ за годомъ, а онъ все тянулъ ту же лямку журналиста-поденщика. Понемногу его грезы разсялись, надежда умерла, и не безъ страданій, не безъ долгихъ и глубокихъ страданій, онъ заставилъ замолчать свое оскорбленное самолюбіе и примирился съ своимъ положеніемъ газетнаго ‘кули’, на долю котораго выпали лишь тяжелый трудъ, нужда и горечь обидъ и униженій!
Первое время ему очень льстило его званіе журналиста и онъ не безъ гордости показывалъ свой значекъ или редакціонную карту при вход въ театръ, въ судъ, въ засданіе какого-нибудь общества, на какой-нибудь праздникъ. Но это скоро прошло, и теперь его значекъ журналнота казался ему ядромъ, прикованнымъ къ ног каторжника, онъ не гордился боле тмъ, что онъ журналистъ, жизнь дала ему понять, что газетный кули это не человкъ, а пишущая машина, рабъ, который не долженъ, не сметъ имть ни своихъ мнній, ни гордости, ни стыда, словомъ, ничего человческаго…
Идетъ онъ въ театръ. Игра артиста приводитъ его въ восторгъ, въ то время какъ артистка совсмъ не удовлетворяеть его: ему кажется, что она неестественно ломается, что огня души, таланта въ ней нтъ, нтъ ничего, кром красиваго тла. Онъ пишетъ рецензію. Редакторъ зоветъ его къ себ въ кабинетъ и говоритъ, что, по его мннію, артистъ тотъ не изъ важныхъ и похвалы Ружэ его игр неосновательны, тогда какъ артистка пользуется заслуженной репутаціей ‘звзды’. Ружэ знаетъ, что артистъ не заслужилъ благорасположенія редактора тмъ, что не завезъ въ редакцію своей визитной карточки предъ началомъ сезона, какъ это принято, знаетъ онъ и то, что актриса та на содержаніи у близкаго друга редактора, который хлопоталъ о ней, прося замолвить словечко. Онъ знаетъ это, но, тмъ не мене, обязанъ передлать свою рецензію и, вмсто похвалъ, сдлать нсколько кислыхъ замчаній артисту, а объ актрис сказать, что игра ея божественна, что всякое ея появленіе на сцен настоящій тріумфъ,— который устраивается многочисленной ‘клакой’, какъ хорошо зналъ Ружэ.
Хотлось бы ему сказать нсколько словъ о вопіющихъ безпорядкахъ на такой-то желзной дорог,— нельзя, владлецъ газеты ея акціонеръ, хотлось бы указать о желательности такого-то и такого закона,— нельзя, братъ патрона депутатъ, принадлежащій къ партіи, стоящей противъ этого закона. И такъ во всемъ, онъ не иметъ права имть свое мнніе ни о танцовщицахъ, ни о муниципалитет, ни о политическомъ положеніи Европы, ни о мстномъ трамва, ни о депутат, министр, флот, арміи, ни о своей газет, ни о себ самомъ… Раньше, когда къ нему предъявлялись такія требованія уничтожить, забыть себя, онъ мнялъ газеты, переходилъ изъ одной въ другую, но потомъ со временемъ убдился, что это совершенно все равно и что танцовщицы, министры, депутаты, трамваи всюду имютъ своихъ друзей и враговъ, съ мнніемъ которыхъ онъ обязанъ считаться, если хочетъ работать, т. е. если хочетъ сть… Онъ долженъ былъ сть, поэтому долженъ былъ и работать, и теперь онъ, революціонеръ, протестантъ до мозга костей, работалъ уже четвертый годъ въ ‘Маяк’, безцвтной и сладковатой газет, всегда держащей носъ по втру…
Работалъ!.. Разв то, что онъ длалъ, была работа? Разв служеніе карману патрона, причиняя этимъ неисчислимый вредъ другимъ людямъ, отравляя ихъ душу, ся среди нихъ раздоръ, ложь, клевету,— разв это работа?.. Въ передовиц, разжигая безсмысленную ненависть, газета грозитъ кулакомъ Англіи и, сладко улыбаясь, приглашаетъ Италію заключить съ Фраціей союзъ. Зачмъ это, кому нужно? Неужели Англія испугается ‘Маяка’, неужели Италія тотчасъ бросится въ его объятья? Зачмъ эта травля, эта вражда, эти маханія кулаками?.. Дальше идетъ ‘хроника’, въ которой на двууь, трехъ столбцахъ читателю преподноситъ всю мерзость, вс плутни, всю ложь дня, сообщается о пріздахъ и отъздахъ какихъ-то никому не нужныхъ свтлостей, говорится — чтобы занять мсто — что вчера въ город былъ ливень, какъ будто читатели сами не знаютъ объ этомъ. Иногда, чтобы поднять розничную продажу, сочиняются нелпыя сенсаціонныя новости, которыя на другой день пространно опровергаются: ливня не было, мсто осталось пустое. Иногда на этихъ столбцахъ, между черныхъ строчекъ, прячутъ осторожную, пугливую клевету, отравленная стрла непремнно попадетъ въ цль, но пустившій ее стрлокъ слишкомъ искусенъ, слишкомъ опытенъ въ этомъ дл, чтобы съ нимъ можно было сдлать что-нибудь… Въ телеграммахъ — часть которыхъ, ‘отъ нашихъ спеціальныхъ корреспондентовъ’, сочиняется въ редакціи,— въ телеграммахъ опять ложь, опять опроверженія, опять хитрое преслдованіе собственныхъ интересовъ въ ущербъ интересамъ общимъ. Критика музыкальная, литературная — все соткано изъ лжи,— украшена спеціальными терминами, разными словечками, которыя должны обмануть читателя, скрыть абсолютное незнакомство критика съ предметами, о крторыхъ онъ говоритъ. Часто этотъ критикъ, только что объяснившій читателямъ недостатки новой симфоніи, игранной вчера въ концерт,— на которомъ критикъ не былъ,— въ другомъ мст говоритъ, что ‘рзвость скачки вчера была 1 м. 45 1/2 с. (37+34 + 34 1/2) на корп. Повелъ сильный фаворитъ ‘Фульспидъ’, за которымъ до водокачки ближе слдовалъ ‘Малибранъ’ и ‘Уайльдъ-Розъ’, къ повороту сразу переложился ‘Виндексъ’, а при вход на прямую стало ясно, что при нерзвомъ первомъ километр силачу ‘Фульспидъ’ 1 1/2 километра мало. Онъ не только проигралъ ‘Виндексу’, но и второе мсто отъ вышки ‘Драгоману’. Дербистъ ‘Мильтіадъ’ дебютировалъ пока ближайшимъ мстомъ среди оставшихся безъ мста’. Вся эта китайщина, вс эти словечки — какъ и въ отчет о концерт,— должны импонировать профанамъ. И чрезъ всю эту клевету, ложь, опроверженія, безсмыслицу и словечки, чрезъ фельетонъ, убого, но съ претензіями вылпленный изъ грязи и крови, читатель добирается, наконецъ, до послдней страницы, гд въ отдл ‘спроса’, громко заявляла о себ нужда обездоленныхъ, ихъ голодъ, холодъ, скрытые подъ нмыми, равнодушными буквами, слезы и отчаяніе, въ то время, какъ изъ ‘предположенія’, изъ-за лживыхъ рекламъ, жадно, взапуски кидались на него жажда наживы, грубяя эксплоатація, сухой волчій эгоизмъ…
И это была его работа!..
Правда, были и другія, мене грязныя газеты, мене лживыя, мене эгоистичныя,— но ихъ такъ мало, а работниковъ, подобныхъ Ружэ, такъ много. И, не зная никакого другого дла, погоняемый больно-бьющимъ бичомъ нужды, Ружэ злобно, съ молчаливымъ, но безсильнымъ протестомъ въ душ, продолжалъ тянуть свою лямку день за днемъ, годъ за годомъ…
Точно чтобы еще боле усилить тяготу его ярма, редакція часто поручала ему доставить описаніе какого-нибудь богатаго бала, обда или вечера, и онъ отправлялся туда и всми силами старался добыть чрезъ лакеевъ и кучеровъ нужныя ему свднія. Ему, журналисту, лично не было мста ни на тхъ балахъ, ни на обдахъ, ни на вечерахъ: все это было лишь для избранныхъ: И онъ предъ запертыми для него дверями богатыхъ дворцовъ составлялъ краснорчивыя описанія празднествъ, происходящихъ тамъ. Онъ говорилъ объ оживленіи бала, котораго онъ не видлъ, восхищался красотой графини А., роскошнымъ туалетомъ княгини В., любезностью маркиза С., остроуміемъ посланника Д., упоминалъ другихъ, будто бы, замченныхъ имъ ‘au hasard’, лицъ, онъ описывалъ роскошно сервированный столъ, приводилъ все меню обда, полуголодный, говорилъ объ изысканныхъ кушаньяхъ, которыхъ онъ никогда не далъ…
Иногда на какомъ-нибудь большомъ публичномъ праздник, на какой-нибудь лотере, устроенной сытыми ‘въ пользу’ голодныхъ и холодныхъ, онъ встрчался съ тмъ міромъ избраннныхъ: эти встрчи были ему еще тяжеле, чмъ описанія баловъ и вечеровъ, на которыхъ онъ не присутствовалъ. Пообдавъ въ плохенькомъ ресторан, онъ надвалъ поверхъ истасканнаго, дешеваго блья новый, дорогой фракъ — редакція требовала, чтобы ея газета была представлена ‘какъ слдуетъ’ — украшалъ петличку цвтами и съ беззаботной улыбкой на лиц появлялся на праздник… Тамъ онъ видлъ туалеты дамъ, за которыя были заплачены деньги, какихъ онъ не зарабатывалъ и въ годъ, онъ видлъ море драгоцнныхъ камней, видлъ, какъ, выпивъ бокалъ шампанскаго, молодые люди платили дамамъ-благотворительницамъ крупными банковыми билетами, онъ видлъ всю эту безумную роскошь, сытость, довольство, и въ его душ голоднаго журналиста съ нсколькими франками въ карман поднимался страшный протестъ, безконечная злоба.
Онъ готовъ былъ растерзать этихъ довольныхъ, безпечныхъ людей, мстя имъ за свою бдность и униженіе, но онъ не смлъ сдлать этого, не смлъ даже и вида показать того, что бушевало въ его душ. Напротивъ, какъ хорошо выдрессированное животное, онъ кланялся, любезно улыбался, выражалъ свое почтеніе и заносилъ въ свою записную книжку краснорчивыя описанія туалетовъ, удачныя оотроты мужчинъ, восторгался красотой и элегантностью женщинъ…
А потомъ праздишсъ кончался, и, усталый, онъ шелъ въ свою убогую квартиру, чтобы немедленно, для завтрашняго номера, дать о немъ рецензію, чтобы работать въ то время, какъ т, другіе, спятъ, отдыхая для ряда новыхъ праздниковъ, спятъ спокойно, свободные отъ заботъ, нужды, отъ тяжелой борьбы за право дышать… И онъ писалъ, писалъ, писалъ, вкладывая въ свои изящные комплименты дамамъ всю свою злобу, пряча рзкій, жгучій, наболвшій протестъ въ звонкихъ, ничего незначущихъ фразахъ о вееобщемъ восхищеніи праздникомъ. И отъ того, что эту злобу и этотъ протестъ онъ давилъ въ себ, пряталъ, они разгорались еще боле и превращали его жизнь въ одну сплошную пытку. Онъ всячески избгалъ столкновеній съ той жизнью, съ тми, сытыми и довольными, онъ жадно хватался за всякую работу, которая не имла прямой связи съ тмъ міромъ, но такой работы было мало и, скрпя сердце, ему нужно было идти на праздники, вновь улыбаться и говорить любезности…
Съ крпости глухо стукнулъ пушечный выстрлъ, возвщающій начало карнавала, и Ружэ сразу ощутилъ болзненное неиріятное чувство, вся душа его боязливо сжалась, точно боясь прикосновенія чего-то противнаго, тяжелаго, оскорбляющаго. Онъ надлъ дешевенькое, но модное пальто, модную шляпу, вышелъ изъ дому и сразу попалъ въ настоящій водоворотъ. Улица представляла изъ себя что-то необыкновенное, похожее на кошмаръ. Всюду пестрютъ флаги, разноцвтные фонари, на тротуарахъ, на мостовой, медленно движется сплошной потокъ чертей, клоуновъ, львовъ, дтей, быковъ, индйцевъ, пастушекъ, негровъ, астрологовъ, паяцевъ, медвдей, англичанъ, солдатъ, тещъ, пшютовъ, тореадоровъ, крокодиловъ, всевозможныхъ уродовъ. Въ воздух стоитъ оглушительный шумъ, слышенъ смхъ, веселыя шутки, восклицанія… Около эстрадъ, на которыхъ гремятъ военные оркестры, идутъ танцы,— нтъ, это не танцы, это какая-то безумная, дикая вакханалія. Вс пляшутъ, выкидывая невозможныя па, толкаясь, падая, обнимаясь…
Ружэ на минуту остановился около танцующихъ, и его губы дернулись какъ-то и сморщились въ гримас отвращенія…
Онъ пошелъ дальше, посмотрлъ на иллюминацію главной площади и съ трудомъ пробрался въ обширную залу опернаго театра, гд такъ же, какъ и на площади, шелъ безшабашный плясъ подъ звуки великолпнаго оркестра. Только костюмы здсь были боле элегантны и богаты… Въ фойэ, превращенномъ въ буфетъ, настоящее безуміе. Величественный ассирійскій магъ обнимается съ испанкой, турокъ угощаетъ шампанскимъ осла, чортъ увивается около хорошенькой пастушки, перемигивающейся съ медвдемъ, рыцарь нашептываетъ что-то кузнечику, идущему подъ руку съ краснымъ Мефистофелемъ. Таинственное черное домино осторожно входитъ въ буфетъ, осматривается, шепчетъ нсколько словъ тореадору и оба исчезаютъ въ пестрой, пляшущей и хохочущей толп, среди грома оркестра, щелканья пробокъ и звона бокаловъ. Тутъ на глазахъ всхъ завязываются и развязываются мимолетныя интриги на два часа, тутъ свтскую женщину не отличить отъ кокотки, сапожника — отъ графа, смлый подъ маской развратъ сравнялъ всхъ. Женщины сидятъ на колняхъ у мужчинъ, обнявъ ихъ за шею. Совсмъ обнаженныя илечи и груди, безобразно поднятыя платья никого не смущаютъ,— такъ это и быть должно здсь: подъ маской не стыдно.— Вотъ одна изъ женщинъ забралась на столъ и канканируетъ среди стакановъ и бутылокъ, обнажая свое тло. Вс рукоплещутъ… Одинъ изъ ея кавалеровъ, въ восторг, сажаетъ красавицу себ на плечи и, придерживая ее за ноги, начинаетъ галоппировать по фойэ среди смха и аплодисментовъ…
Ружэ испытывалъ почти физическую тошноту при вид этого наглаго, безстыднаго разврата. Онъ вернулся опять въ залу, гд попрежнему шелъ неистовый плясъ. Вдругъ дверь въ одну изъ ложъ бенуара растворилась и къ барьеру подошла красавица въ ослпительномъ, безумно-дорогомъ костюм ‘Милаго грха’. Танцы сразу прекратились и вс присутствующіе разразились громомъ аплодисментовъ. И красавица,— содержанка одного богача-американца,— принимаетъ эти аплодисменты, какъ должную дань, она улыбается и чуть наклоняетъ голову предъ рукоплещущей толпой. Она ничуть не стыдится своего позора, какъ не стыдятся завидовать ей матери и жены, бснующіяся въ зал въ бшеномъ канкан и считающія себя — когда безъ маски — порядочными женщинами, какъ не стыдится рукоплескать ей тотъ почтенный отецъ семейства, который завтра, если въ его семь произнесутъ имя этой женщины, сдлаетъ строгое, холодное лицо и скажетъ сурово:
— О такихъ женщинахъ говорить… м-м… не совсмъ удобно…
И, глядя на канканирующихъ ‘порядочныхъ’ женщинъ, глядя на почтенныхъ отцовъ семейства, устраивающихъ тріумфъ кокотк, Ружэ думалъ о той масс лжи, притворства, предразсудковъ, изъ которыхъ соткана вся жизнь современнаго общества, и опять испытывалъ чувство тошноты. Что, если бы эти люди всегда носили бархатную маску, подъ прикрытіемъ которой они здсь такъ легко превращаются въ скотовъ,— что тогда представляла бы изъ себя ихъ жизнь? Честь, стыдъ, благородство, человческое достоинство, все это въ мигъ превратилось бы въ пустыя, ненужныя слова, только стсняющія, неизвстно зачмъ, животную натуру… Да, надвая на себя эту маску, шелковую или бархатную, эти люди, въ сущности, снимаютъ съ себя ту, другую маску, которую они носятъ постоянно… И это все изысканныя, строгія женщины, матери, жены, это т, которыя презираютъ ‘толпу’, потому что у нея нтъ каретъ съ гербами и дорогихъ туалетовъ, это т, которые мнятъ себя избранниками, цвтомъ человчества, полубогами!.. О, лгуны, подлые лгуны!.. Во имя ихъ мнимаго превосходства, они давятъ милліоны людей, пьютъ ихъ кровь, превращаютъ жизнь въ такой адъ, предъ которымъ тотъ, другой адъ блднетъ и кажется невинной шуткой,— и вотъ на что идетъ трудъ и потъ, и слезы, и кровь тхъ милліоновъ!.. На то, чтобы эти полубоги могли превращаться на свобод, вдали отъ нескромныхъ глазъ угнетаемыхъ, въ грязное отвратительное стадо свиней!.. А завтра опять они окружатъ себя магическимъ кругомъ золота, гербовъ, роскоши, лжи и опять будутъ полубогами, властителями вселенной…
Пробравшись къ выходу, Ружэ одлся и пошелъ домой.
Войдя въ свою комнату, онъ зажегъ лампу и, быстро снявъ фракъ, бросилъ его на диванъ, испытывая злобную радость, точно вмст съ фракомъ онъ сбросилъ съ себя к свое постыдное, невыносимое рабство, точно теперь въ этой комнат, у себя дома, онъ могъ быть свободенъ, могъ забыть тхъ, своихъ повелителей. Но это чувство свободы длилось только одно короткое мгновенье. Увидавъ на стол листъ блой бумаги, онъ вспомнилъ, что ему еще надо писать сейчасъ же, не теряя минуты, о карнавал. Даже стны его комнаты не освобождали его отъ власти тхъ, какъ будто какая-то невидимая рука грубо толкала его къ столу, повторяя: ‘пиши, пиши, пиши!..’ И онъ со злобой, съ отвращеніемъ повиновался, слъ къ письменному столу и взялъ перо.
Сдлавъ усиліе, онъ припомнилъ все, что видлъ этимъ вечеромъ, что перечувствовалъ. Страстно-обличительныя, злобныя, негодующія рчи просились на бумагу изъ его возбужденнаго мозга, он жгли его, терзали, он могучими волнами бились о стнки его черепа, но — онъ сдлалъ новое усиліе и съ блднымъ, нахмуреннымъ лицомъ, больно закусивъ губу, быстро написалъ слдующее:
‘Наконецъ, онъ пришелъ, нашъ карнавалъ!.. Карнавалъ! Цлый рядъ блестящихъ празднествъ, полныхъ безумнаго веселья, смха, безпечности, ожидаетъ насъ!.. Отъ одной мысли объ этихъ празднествахъ голова кружится, точно отъ бокала хорошаго шампанскаго…
‘Само небо покровительствовало началу праздника, пославъ намъ вчера чудную, теплую погоду. Едва спустилась на землю ночь съ ея чарами, какъ улицы красавицы Ниццы переполнились безчисленной толпой. Я отказываюсь дать понятіе о томъ захватывающемъ весель, которое царило надъ городомъ. Въ одинъ мигъ были забыты вс огорченія, разочарованія и неудачи жизни. Да, это было царство веселья, смха, безумія, царство, девизъ котораго: ‘хоть мигъ, да мой!’ Т, кто видли карнавалъ, испытали на себ его чары, т поймутъ меня: т, кто не видали… бдные, я жалю ихъ!..
‘Балъ въ опер поражалъ своимъ великолпіемъ… Мы имли удовольствіе нескромно узнать подъ масками нкоторыхъ изъ нашихъ очаровательницъ: такъ, княгиня N. произвела большой эффектъ своимъ костюмомъ кузнечика, графиня Д.,— прелестная пастушка,— привела всхъ въ восторгъ безподобной граціей въ танцахъ, М-me de В., какъ всегда, была окружена врною толпой своихъ рабовъ: красоту не скроешь ни под какой маской… Au hasard, мы можемъ назвать еще графа X., князя Y., барона de Z., генерала К. и цлый рядъ другихъ блестящихъ именъ изъ нашего beau monde’а, сливокъ всемірнаго общества, собирающагося ежегодно у насъ, чтобы подъ ласками южнаго солнца, на берегу голубого, вчно смющагося моря, отдохнуть отъ трудов, заботъ и волненій жизни…
‘Итакъ, мы вступили въ эпоху веселья… Король безумія, карнавалъ, вошелъ на престолъ… Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ жизнь, красота, веселье!..
‘Шлемъ читателямъ нашимъ почтительнйшія пожеланія веселиться до упаду…
‘До завтра!..’
Поставивъ знакъ восклицанія, Ружэ изо всей силы вонзилъ перо въ бумагу, точно это было сердце какого-то врага, и въ бшенств изломалъ ручку въ мелкіе куски… Потомъ, закрывъ руками блдное, искаженное лицо, онъ опустилъ голову на столъ, стараясь не думать, забыться…
Въ окна глядлъ уже блдный разсвтъ…