НЕВИННАЯ ЖЕРТВА.
НЕВИННАЯ ЖЕРТВА.
Романъ Габріэля д’Аннунціо *).
(Съ итальянскаго).
I.
I.
I.
I.
Невинная жертва, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1892
Время на прочтение: 183 минут(ы)
*) Предлагаемый въ перевод романъ Аннунціо, вышедшій недавно въ Неапол, обратилъ уже на себя вниманіе европейской печати своимъ оригинальнымъ содержаніемъ и своими крупными литературными достоинствами. Вс описанія, анализъ, компоновка событій отличаются большою яркостью и даютъ Аннунціо право занять видное мсто среди другихъ дятелей молодой Италіи: Матильды Серао, Де Амичисъ, Фогаццаро, Верга и другихъ. Но сюжетъ романа представляетъ что-то новое и даже неожиданное въ итальянской литератур: на немъ отразились, очевиднымъ образомъ, вліяніе Бурже, Мопассана и нкоторыхъ другихъ современныхъ писателей Франціи. Прим. ред.
Придти къ судь, сказать ему: ‘я преступникъ, этотъ несчастный ребенокъ былъ-бы живъ, если-бы я, Тулліо Эрмилъ, не убилъ его. Я въ моемъ дом обдумалъ преступленіе и совершилъ его сознательно, обезпечивши себ полную безнаказанность, и затмъ могъ жить съ моею тайною у себя-же въ дом цлый годъ до ныншняго дня, до годовщины его смерти! Теперь я въ вашихъ рукахъ, слушайте и судите меня’.
Могу я поступить такъ, могу такъ говорить съ судьею?
Не могу и не хочу. Судъ людской не для меня, никакой судъ на земл не могъ-бы судить меня.
И однако мн надо обвинить себя, покаяться, я долженъ раскрыть кому-нибудь свою тайну!
Кому?
Былъ апрль. Мы съ Джульяной и наши дв двочки, Марія и Наташа, проводили праздники Пасхи въ провинціи, въ имніи моей матери, называемомъ Бадьола. Это было на седьмомъ году нашего брака.
Прошло уже три года посл другой Пасхи, ставшей для меня въ самомъ дл праздникомъ прощенія, мира и любви и проведенной въ этой блой и уединенной, какъ монастырь, вилл, заросшей фіалками. Наташа, моя вторая двочка, только что начинала ходить и Джульяна выказывала мн полную снисходительность, хотя улыбка ея оставалась нсколько меланхоличной: я вернулся къ ней, раскаявшійся и подчинившійся, посл первой крупной неврности. Моя мать, не знавшая ни о чемъ, сама своими дорогими руками прикрпила оливковую втвь надъ изголовьемъ нашей постели и налила святой воды въ маленькую серебряную купель, прикрпленную къ стн.
И въ три года сколько перемнъ! Между мной и Джульяной произошелъ полный, непоправимый разрывъ! Мои вины относительно ея все увеличивались. Я оскорблялъ ее самымъ грубымъ образомъ, безъ удержа и безъ вниманія, увлекаемый страстью къ наслажденіямъ, быстротою моихъ увлеченій, моимъ испорченнымъ любопытствомъ. Я сталъ любовникомъ двухъ самыхъ близкихъ ея подругъ. Я жилъ нсколько времени во Флоренціи съ Терезою Раффо и имлъ дуэль съ воображаемымъ графомъ Раффо, дуэль, благодаря которой мой злосчастный противникъ сдлался — вслдствіе разныхъ курьезныхъ обстоятельствъ — общимъ посмшищемъ. И все это было извстно Джульян, все она переносила молча, горделиво, не смотря на свои страданія!
Разговоры между нами по этимъ поводамъ были кратки и немногочисленны, я не лгалъ, думая искренностью уменьшить свою вину въ глазахъ этой благородной и кроткой женщины, умъ которой я высоко цнилъ. Я зналъ, что и она признаетъ блескъ моего ума и отчасти извиняетъ мое безпорядочное поведеніе фальшивыми теоріями, столько разъ высказывавшимися мною въ ея присутствіи по поводу нравственныхъ ученій, исповдуемыхъ большинствомъ только для вида. Увренность — не быть судимымъ ею какъ всякій заурядный человкъ, облегчала моей совсти тяжесть моихъ заблужденій. ‘Она понимаетъ,— думалось мн,— что я не похожъ на другого, что имю другой взглядъ на жизнь, по справедливости я могу уклоняться отъ обязанностей, которыя другіе хотли-бы возложить на меня, я могу презирать мнніе другихъ и жить искренне, сообразно моей избранной природ’.
Я былъ убжденъ не только въ избранности своей натуры, но въ ея исключительности, я думалъ, что эта исключительность облагораживала, выдляла всякій мой поступокъ. Гордясь и цня эту рдкость, я и мысленно не могъ допустить отказа себ въ чемъ-либо, какъ не умлъ стснять себя въ проявленіи какого-нибудь своего желанія. Въ глубин всхъ этихъ тонкостей лежалъ, конечно, страшный эгоизмъ, не думая объ обязанностяхъ, я пользовался только выгодами своего положенія.
Постепенно, въ самомъ дл, переходя отъ одного злоупотребленія къ другому, я завоевалъ себ, съ согласія Джульяны, полную свободу, безъ лукавства, скрытности, безъ унизительной лжи. Я заботился во что-бы то ни стало о томъ, чтобы оставаться честнымъ въ этомъ отношеніи, какъ другіе заботятся тутъ о притворств. Я пользовался всми случаями, чтобы установить между мною и Джульяною договоръ особаго братства, чистой дружбы, она должна была быть моей сестрою, моей лучшею подругою. У меня была сестра, Констанца, умершая когда ей было девять лтъ. Смерть ея оставила во мн безконечную горесть, и я часто думалъ съ глубокою меланхоліею о милой двочк, не успвшей раскрыть предо мною всхъ сокровищъ своей нжности, сокровищъ, казавшихся мн неисчерпаемыми. Изъ людскихъ чувствъ сестринская привязанность мн всегда казалась высшей и наиболе утшительной. Объ этомъ, потерянномъ для меня, источник утшенія я часто думалъ съ горестью, которую непоправимость смерти обращала во что-то мистическое. Могу-ли я найти на земл еще сестру?
Постепенно эти сентиментальныя стремленія обратились къ Джульян. Презирая всякіе компромиссы, она уже отказалась отъ меня. Я тоже не испытывалъ волненія, находясь рядомъ съ нею, мн казалось даже невозможнымъ, что эта самая женщина нкогда блднла и замирала въ моихъ объятіяхъ.
Итакъ, я предложилъ ей свои братскія чувства, она ихъ приняла. Если она печалилась, я былъ еще печальне, думая, что мы навсегда похоронили нашу любовь, безъ надежды ея возврата, что никогда быть можетъ уста наши уже не встртятся. И въ слпот эгоизма мн казалось, что въ глубин сердца она должна была быть признательною мн за мою печаль, считаемую мною неизлечимою, мн казалось, что она достаточно вознаграждена этимъ, что должна довольствоваться такою печалью какъ отраженіемъ далекой любви. Оба когда-то мы мечтали даже не о любви, но о страсти до смерти, оба врили въ эти мечты и не разъ въ опьяненіи мы произносили два великія обманчивыя слова: на всегда! никогда! Мы даже врили въ сродство нашихъ тлъ, въ это рдкое и таинственное сродство, связывающее два человческихъ существа узами ненасытимаго желанія. Заблужденіе исчезло, страсть потухла. Душа моя — клянусь въ томъ — искренне оплакивала эту гибель. но какъ противустоять неизбжности явленія, какъ избжать необходимаго?
Великимъ счастьемъ было, что посл исчезновенія нашей любви мы могли еще жить вмст, сдерживаемые новымъ чувствомъ, быть можетъ не мене глубокимъ, чмъ прежнее, и, конечно, боле возвышеннымъ. Великимъ счастьемъ было, что новое заблужденіе могло замнить прежнее и установить между нашими душами обмнъ чистыхъ привязанностей, деликатныхъ волненій, восхитительныхъ печалей.
Въ дйствительности-же, къ чему сводилась вся эта платоническая реторика? Только къ тому, чтобы жертва шла, улыбаясь, на казнь.
Въ дйствительности наши новыя, не супружескія отношенія основывались вс на одномъ предположеніи — на абсолютномъ самопожертвованіи сестры. Я пріобрталъ свободу, могъ искать новыхъ острыхъ ощущеній, въ которыхъ нуждались мои нервы, могъ увлекаться другими женщинами, отдавать моей любовниц любые часы моей жизни, жить вн дома полною кипучею жизнью и потомъ, вернувшись къ себ, найти сестру ожидающую меня, видть въ моихъ комнатахъ ея заботы обо мн — розы, поставленныя ею на моемъ стол, везд порядокъ, изящество и чистоту, какъ въ жилищ грацій.
Разв не слдовало завидовать моему положенію? И не была драгоцнною женщина, соглашавшаяся жертвовать мн своею молодостью, довольствовавшаяся только холоднымъ, благодарнымъ поцлуемъ, когда я равнодушно касался губами кроткаго и гордаго чела?!
Моя признательность нердко бывала горячей и выражалась въ проявленіяхъ вниманія и нжныхъ заботахъ. Я умлъ быть лучшимъ изъ братьевъ. Въ отсутствіи своемъ я писалъ Джульян длинныя меланхолическія и нжныя письма, сплошь и рядомъ отправлявшіяся въ одно время съ письмами, адресованными моей любовниц, послдняя не могла бы ревновать меня за то, какъ не стала бы ревновать мою привязанность къ памяти Констанцы.
Но и погруженный въ мою обособленную жизнь, я все-таки не избгалъ вопросовъ, внезапно поднимавшихся во мн. Чтобы Джульяна могла выдерживать подобную жертву, она должна была сильно любить меня, любя меня такъ и оставаясь только сестрою, она должна была испытывать отчаяніе. Не безумецъ-ли человкъ, безъ сожалнія приносящій въ жертву пустымъ и мутнымъ прихотямъ подобную кроткую, героическую женщину? Я припоминаю — моя полная испорченность того времени поражаетъ меня — что въ числ соображеній, которыми я успокаивалъ себя, однимъ изъ сильнйшихъ было: ‘такъ какъ нравственное величіе зависитъ отъ размра перенесенныхъ горестей, то для того, чтобы она могла быть героинею, ей необходимо пройти черезъ вс страданія, которыя я причиняю ей’.
Однажды я замтилъ, что и здоровье ея страдаетъ, что блдность ея становится подозрительною. Не разъ я на ея лиц подмчалъ пробгающія сдавливаемыя конвульсіи, не разъ въ моемъ присутствіи ея неудержимо охватывала лихорадка, заставлявшая ее дрожать съ головы до ногъ. Однажды вечеромъ до меня донесся раздирающій крикъ. Вбжавши въ ея комнату, я нашелъ ее прислонившеюся къ шкафу, тло ея судорожно извивалось, какъ будто она приняла ядъ. Она конвульсивно схватила меня за руку.
— Тулліо, Тулліо, какой ужасъ, ахъ, какой ужасъ!
Она пристально глядла на меня, взглядъ ея глазъ, казавшихся мн въ темнот необычайно расширившимися, не оставлялъ моего лица. И въ этихъ глазахъ я видлъ неизвстныя мн страданія, проходившія точно волнами. Этотъ упорный невыносимый взглядъ охватилъ меня безумнымъ ужасомъ. Были сумерки, на раскрытомъ окн надувались занавсы, свча горла на стол. Не знаю почему движеніе занавсовъ, колебаніе пламени свчи, отраженнаго зеркаломъ, приняли въ моей душ страшное значеніе, усилили мой ужасъ. Мысль о яд мелькнула во мн, въ это мгновеніе она снова не удержалась отъ крика, и, вн себя, бросившись въ отчаяніи на мою грудь, вскричала:
— Тулліо, да помоги же мн, помоги!
Подавленный ужасомъ, я не могъ произнести слова, шевельнуть рукою.
— Что ты сдлала? что ты сдлала? Джульяна! Говори, скажи… Что ты сдлала?
Пораженная глубокимъ волненіемъ моего голоса, она немного отодвинулась, посмотрла на меня. Должно быть лицо мое было блдно и сильно измнилось, потому что она быстро, почти безотчетно, вымолвила:
— Ничего, ничего, Тулліо, не пугайся. Ничего… Это у меня бываетъ… Знаешь, обычныя боли… которыя проходятъ… Успокойся…
Я все-таки сомнвался, охваченный страшнымъ подозрніемъ. Мн казалось, что все вокругъ меня говоритъ о трагическомъ конц и внутренній голосъ повторялъ мн: ‘изъ-за тебя она должна умереть, ты заставилъ ее думать о смерти’. Я взялъ ее за руки: он были холодны, со лба ея падали капли пота…
— Нтъ, нтъ, ты меня не обманешь,— воскликнулъ я,— ради Бога, Джульяна, милая, скажи мн, что съ тобой! Ради Бога, что ты… приняла?
Мои глаза искали вокругъ какихъ-нибудь указаній — на мебели, на ковр, повсюду.
Тогда она поняла. Она упала снова ко мн на грудь и трепеща, заставляя и меня содрогнуться, молвила, прижавшись губами къ моему плечу (никогда не позабуду непередаваемаго выраженія этихъ словъ):
— Нтъ, нтъ, Тулліо, нтъ.
Что можетъ въ мір сравниться съ головокружительною быстротою нашей внутренней жизни? Цлый міръ чувствъ и мыслей съ поразительной ясностью промелькнули у меня въ одно мгновеніе. А если бы это была правда? спрашивалъ голосъ.
Джульяна продолжала вздрагивать, опираясь на меня, лицо ея было скрыто, но я зналъ, что, еще продолжая мучиться физически, она думала только о возможности моего подозрнія, о моемъ сумасшедшемъ ужас.
У меня просился вопросъ: ‘чувствовала ты искушеніе?’ И потомъ другой: ‘могла бы ты уступить искушенію?’ Я не сдлалъ ни того ни другого и однако мн казалось, что она угадала ихъ. Насъ охватила мысль о смерти, обоихъ охватилъ родъ трагическаго одушевленія, въ которомъ мы потеряли сознаніе дйствительности, забывая ошибку, породившую наше заблужденіе. Она вдругъ зарыдала, заставивши рыдать и меня, наши горячія слезы смшались, но увы! не могли измнить нашей судьбы.
Я потомъ узналъ, что она уже нсколько мсяцевъ страдала одною изъ страшныхъ скрытыхъ болзней, совершенно нарушающихъ равновсіе женскаго организма. Это извстіе, опечалившее меня, избавляло отъ двухъ безпокойствъ: во-первыхъ, не я былъ виноватъ въ состояніи Джульяны и, во-вторыхъ, я могъ самымъ простымъ образомъ объяснить моей матери перемны, вызванныя въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Какъ-разъ моя мать пріхала въ это время въ Римъ изъ провинціи, гд, посл смерти отца, проводила большую часть года съ моимъ братомъ Фредерикомъ. Она очень любила невстку. Джульяна была для нея идеальною женою, лучше которой нельзя было желать даже для ея сына, не было на свт женщины красиве, добре, благородне Джульяны. Она не могла бы понять, что я могъ бы думать о другихъ женщинахъ, искать другихъ сердецъ и объятій. Проживши душа въ душу двадцать лтъ съ моимъ отцомъ, всегда одинаково любившимъ ее, она не знала пресыщенія, отвращенія, измны, всхъ бдъ и подлостей, которыя порою скрываетъ домашній очагъ. Она не знала о ранахъ, нанесенныхъ мною Джульян, и, обманутая ея великодушною выдержкою, врила въ наше полное счастье.
Я въ то время находился подъ вліяніемъ Терезы Раффо, этой жестокой чаровницы, заставлявшей меня думать о любовниц Мениппа. Помните? Помните слова Аполлонія Мениппу? ‘О beau jeune homme, tu caresses un serpent, un serpent te caresse!’
Случай мн благопріятствовалъ. Смерть какой-то тетки заставила Терезу ухать на нсколько времени изъ Рима. Я могъ необычнымъ ухаживаніемъ за женою заполнить пустоту, оставленную въ моемъ времени Терезою. Да и волненіе того вечера еще не совершенно исчезло во мн: что-то новое и неопредленное колебалось съ того вечера между нами.
Такъ какъ ея физическія страданія росли, то мы съ матерью съ большимъ трудомъ добились ея согласія на необходимую хирургическую операцію, требовавшую потомъ долгихъ и продолжительныхъ заботъ. Бдняжка, у которой нервы уже были возбуждены до крайности и ослабли, не хотла подвергаться грубой операціи, необходимость которой оскорбляла и угнетала ее. Я слышалъ, какъ однажды она воскликнула, точно въ полусн:
— Ахъ, если бы я въ самомъ дл сдлала это! Это была хорошая мысль!..
— Что ты говоришь, Джульяна?
Она не отвчала.
— О чемъ ты думаешь, Джульяна?
Она отвтила только движеніемъ рта, которое должно было изобразить улыбку и изъ котораго ничего не вышло.
Мн казалось, что я понялъ. Жалость, нжность и состраданіе волною охватили меня. Я отдалъ бы все, чтобы она могла читать въ эту минуту въ моей душ, чтобы могла понять мое трудно передаваемое, трудно объяснимое и потому тщетное волненіе. ‘Прости меня, скажи, что сдлать, чтобы ты простила, чтобы забыла все тяжелое прошлое… Я вернусь къ теб, буду твоимъ и навсегда. Только тебя я и любилъ всегда, люблю и теперь. Моя душа всегда ищетъ тебя, стремится къ теб. Клянусь: вдали отъ тебя я никогда не испыталъ искренней радости, не забылся хотя бы на одно мгновеніе, никогда, никогда, клянусь теб. Ты одна на свт добра и кротка! Ты самое нжное существо, которое бы я могъ представить себ: ты одна на свт! И я могъ обижать тебя, заставлять страдать, заставлять думать о смерти какъ объ исход! Ты можешь простить меня, но я себ не прощу никогда, забудешь ты, но я не забуду. Всегда я буду недостоинъ тебя, преданность всей моей жизни не вознаградитъ тебя. Какъ прежде, ты будешь снова моей женою, подругою, сестрою, ты будешь моей хранительницею, будешь давать мн совты, я открою теб все, ты будешь моей душою. И ты выздоровешь, я вылечу тебя. Ты увидишь, къ какой нжности я способенъ, чтобы вылечить тебя… Ты это знаешь. Помнишь? И тогда ты была больна, и только меня одного хотла твоимъ докторомъ. Я не отходилъ отъ твоего изголовья ни днемъ, ни ночью. И ты говорила: никогда Джульяна не забудетъ этого, — говорила со слезами, а я осушалъ ихъ въ упоеньи. О, дорогая! Помнишь это? Когда ты встанешь, когда начнешь выздоравливать, мы уйдемъ туда, вернемся въ Виллалилла. Слабость твоя пройдетъ быстро, и ко мн вернется прежняя веселость, я съумю разсмшить тебя. Ты снова будешь смяться тмъ смхомъ, отъ котораго у меня легко становилось на сердц, снова станешь двочкой, будешь носить волосы косою такъ, какъ это мн нравилось. Мы молоды, мы снова пріобртемъ счастье, если хотимъ. Мы будемъ жить’…
Такъ говорилъ я ей про себя, хотя слова и не сходили съ моихъ губъ. Но и будучи взволнованнымъ, съ увлажненными глазами, я все-таки зналъ, что волненіе это было преходящимъ и вс общанія были ложны. Я зналъ, что и Джульяна не обманется ими и отвтитъ мн тою недоврчивою усмшкою, которая уже являлась у нея въ другіе разы и означавшею: ‘да, я знаю, что ты добръ и не хотлъ бы заставлять меня страдать, но ты не владешь собою, ты не можешь противиться теченіямъ, увлекающимъ тебя. Зачмъ ты хочешь, чтобы я обманывалась?’
Я промолчалъ въ тотъ день и не ршался заговорить съ нею и въ слдующіе дни, хотя много разъ возвращался къ тому же ряду мыслей и намреній. ‘Чтобы вернуться къ ней, ты долженъ оставить все, что теб такъ нравится, женщину, которая тебя развращаетъ. Въ состояніи ты это сдлать?’ Кто знаетъ! И я ждалъ со дня на день возврата этой силы, которая не приходила, ждалъ со дня на день случая (не знаю ужъ какого), который бы вызвалъ мое ршеніе, сдлалъ его неизбжнымъ. Я старался вообразить себ нашу новую жизнь, новый, медленный разцвтъ нашей законной любви, странность нкоторыхъ возобновленныхъ ощущеній. ‘Мы, стало быть, отправляемся въ Виллалиллу, хранительницу нашихъ самыхъ дорогихъ воспоминаній, отправимся только вдвоемъ: двочекъ оставимъ съ мамою въ Бадьол. Ты будешь опираться на меня, каждый шагъ на знакомыхъ тропинкахъ пробудитъ въ теб какое-нибудь воспоминаніе. На твоей блдности порою станетъ неожиданно вспыхивать легкій румянецъ, мы сначала будемъ нсколько робкими, будемъ иногда избгать взглядовъ другъ друга. И наконецъ, взволнованный воспоминаніями этихъ мстъ, я отважусь заговорить о первыхъ мсяцахъ нашей былой любви. Помнишь? Помнишь?’
А какія страданія въ то утро, когда медики усыпляли ее хлороформомъ и она, чувствуя погруженіе въ нечувствительность смерти, пробовала два или три раза протянуть ко мн руки, позвать меня. Я ушелъ вн себя изъ комнаты, увидвши хирургическіе инструменты, какую-то острую ложку, марлю, ледъ и разные другіе приготовленные на стол предметы.
Два безконечные часа ожиданія, причемъ страданія мои усиливались еще работою воображенія! Меня охватывала глубокая жалость къ бдному существу, у котораго инструменты хирурга рзали не только тло, но и душу въ самыхъ ея сокровенныхъ тайникахъ, въ деликатнйшихъ женскихъ чувствахъ, охватывала жалость къ ней и къ другимъ бднымъ женщинамъ, которыхъ влечетъ неопредленное стремленіе къ идеализму любви, обманутымъ ложными мечтами, какими опутываетъ ихъ мужская прихоть, желающимъ подняться высоко и падающимъ также низко, какъ и всякая уличная женщина, вслдствіе неизмнныхъ законовъ природы.
Когда я вернулся въ комнату Джульяны, она была еще безъ сознанія подъ вліяніемъ хлороформа, еще походила на умирающую. Моя мать была блдна какъ полотно и взволнованна. Казалось, однако, что операція удалась, что медики были довольны. Запахъ іодоформа пронизывалъ воздухъ, въ углу сестра милосердія наполняла льдомъ мшокъ, ассистентъ свертывалъ повязки, все приходило въ обычный порядокъ.
Больная долго оставалась въ томъ же положеніи, лихорадка была легкая. Ночью однако у нея явились сильнйшія боли и неудержимая рвота, лауданъ не успокаивалъ ее. Вн себя, при вид этого нечеловческаго терзанія, ожидая ея смерти, я не помню, что говорилъ и длалъ: я агонизировалъ вмст съ нею.
На слдующій день положеніе больной стало легче и затмъ наступило улучшеніе, силы хотя и медленно начали возвращаться. Я не отходилъ отъ ея изголовья и старался всми поступками напомнить ей о заботахъ былого времени, но чувство тутъ было другое, только братское. Часто въ то время, какъ я читалъ ей какую-нибудь любимую ея книгу, моя мысль была занята какою нибудь фразою письма моей отсутствовавшей любовницы. Я не могъ забыть послднюю. Иногда, однако, въ странныя паузы, которыя существуютъ даже у самой сильной страсти въ отсутствіи любимаго предмета, когда я почти чувствовалъ нежеланіе отвчать на ея письма, чувствовалъ докуку, мн казалось, что наступаютъ признаки полнаго охлажденія и я повторялъ себ: ‘кто знаетъ’!
Однажды моя мать сказала Джульян въ моемъ присутствіи.
— Когда ты встанешь и будешь въ состояніи двигаться, мы удемъ въ Бадьолу. Не правда-ли, Тулліо?
Джульяна взглянула на меня.
— Да, мама, — отвтилъ я, не колеблясь и безъ размышленія.— Мы съ Джульяной даже поселимся въ Виллавилл.
Она снова бросила на меня взглядъ и улыбнулась почти дтской, доврчивою улыбкою, похожею на улыбку больного ребенка, неожиданно получившаго большое общаніе. Она опустила вки и продолжала улыбаться съ полузакрытыми глазами, казалось, смотрвшими куда-то очень далеко. Улыбка постепенно сходила съ ея устъ, все-таки не исчезая совершенно.
Какъ она была восхитительна, какъ обожалъ я ее въ эту минуту! Какъ ясно сознавалъ, что ничто, на свт не стоитъ простого волненія доброты.
Безконечная доброта исходила отъ нея, проникала мое существо, наполняла мое сердце. Она полусидла въ постели, опираясь на подушки, лицо ея, обрамленное массой каштановыхъ, слегка распущенныхъ волосъ, пріобрло крайнюю тонкость, родъ видимой нематеріальности. Рубашка плотно была застегнута у шеи и у кистей рукъ, руки лежали поверхъ простыни и такія блдныя, что только синева жилъ позволяла различать ихъ.
Я взялъ одну изъ этихъ рукъ, моя мать уже вышла изъ комнаты, я молвилъ въ полголоса.
— Стало быть мы вернемся… въ Виллавиллу?
Она отвтила:
— Да.
Мы молчали, желая продолжить наше волненіе, сохранить нашу иллюзію. Оба мы знали глубокій скрытый смыслъ словъ, которыми мы обмнялись въ полголоса. Ясный инстинктъ предупреждалъ насъ не настаивать, не подчеркивать ничего, не идти дале. Если бы мы говорили еще, мы натолкнулись бы на правду, несогласимую съ иллюзіями, которыми питались и постепенно опьянялись наши души.
Эта неподвижность благопріятствовала мечтамъ и забвенію. До вечера мы оставались почти совсмъ одни, въ промежуткахъ читая,.склоняясь вмст надъ одною и тою же страницею поэтовъ, слдя глазами по одной и той же строк. Мы давали стихамъ содержаніе, котораго въ нихъ не было, объяснялись при посредств поэзіи. Я подчеркивалъ ногтемъ строфы, казалось, отвчавшія моему не высказанному чувству.
Твои глаза полны огня,
Они зовутъ, они влекутъ меня!
И я пойду повсюду за тобою,
Тропинкой узкою, поросшей мягкимъ мхомъ.
Дорогой, скалами обставленной кругомъ…
Она, прочитывая отмченное, откидывалась слегка на подушки, закрывая глаза, съ легкой улыбкою.
Ты — улыбки счастья свтъ,
Ты мн добрый дашь совтъ.
Я видлъ, какъ на ея груди мягко двигалась рубашка въ ритмъ ея дыханія и чувствовалъ, что волненіе начинаетъ охватывать меня, на ряду съ слабымъ запахомъ ириса, распространяемымъ простынями и подушками. Я желалъ и ждалъ, чтобы она, охваченная внезапнымъ желаніемъ, обвила бы мн шею рукою, прижала бы свою щеку къ моей. Она положила свой тонкій палецъ на страницу и, ведя ногтемъ по полямъ ея, отмчала мн строфы.
Этотъ голосъ былъ вамъ дорогъ,
Но теперь звучитъ онъ глухо,
Говоритъ вамъ этотъ голосъ:
Жизнь въ любви и доброт.
Говоритъ вамъ этотъ голосъ
О простомъ и тихомъ счасть,
Счасть вка золотого,
Міра свтлаго безъ битвъ,
На призывъ его склонитесь:
Нтъ для сердца лучшей доли,
Какъ цлить другое сердце,
Что исполнено печалью.
Взявши ея руку, медленно склоняя голову и цлуя ея ладонь, я молвилъ:
— Въ состояніи ты… забыть?
Она зажала мн ротъ и произнесла свое великое слово:
— Молчаніе.
Въ эту минуту взошла моя мать, объявляя о посщеніи одной нашей знакомой, г-жи Таличе. Я замтилъ на лиц Джульяны докуку и самъ почувствовалъ глухое неудовольствіе противъ постительницы, явившейся такъ некстати. Джульяна вздохнула.
— О, Боже мой!
— Скажи ей, что Джульяна отдыхаетъ,— подсказалъ я матери, почти умоляя.
Она сдлала знакъ, указывая, что постительница ждетъ въ сосдней комнат. Надо было покориться.
Эта дама болтаетъ безъ удержа и злостно. По временамъ она удивленно взглядывала на меня. Моя мать замтила случайно, что я сижу въ обществ больной постоянно съ утра до вечера и дама воскликнула въ явно ироническомъ тон, поглядывая на меня:
— Вотъ какой образцовый мужъ!
Мое раздраженіе усиливалось и подъ первымъ попавшимся предлогомъ я вышелъ и ушелъ изъ дома. На лстниц я встртилъ двочекъ, возвращавшихся съ гувернанткою. Какъ всегда он бросились на меня съ безконечными ласками. Старшая, Марія, передала мн письма, взятыя ею у швейцара. Между ними я сейчасъ же узналъ письмо отсутствовавшей. Высвободясь почти съ нетерпніемъ, уклоняясь отъ дальнйшихъ ихъ ласкъ, я вышелъ на улицу и принялся читать.
Письмо было кратко, но страстно, съ тми двумя или тремя фразами, которыми Тереза умла волновать меня. Она сообщала, что между 20 и 25 числами будетъ во Флоренціи и желаетъ встртить меня ‘какъ прежде’, затмъ слдовали дальнйшія указанія относительно назначаемаго свиданія.
Вс призраки недавнихъ иллюзій и волненій разомъ покинули меня, какъ цвты дерева, обдуваемаго сильнымъ втромъ. И какъ упадшіе цвты не вернутся на дерево, такъ и для меня вс эти призраки сразу сдлались чужими. Попробовалъ собраться съ духомъ, сдлать надъ собою усиліе: безполезно. Я принялся бродить безцльно по улицамъ, зашелъ въ кондитерскую, въ книжный магазинъ, купилъ машинально конфетъ и книгъ. Наступили сумерки, зажгли фонари, тротуары были заняты толпою, дв или три дамы отвтили на мой поклонъ изъ своихъ экипажей, прошелъ смясь и громко болтая одинъ изъ моихъ друзей вмст съ своею милою, державшей въ рукахъ большой букетъ розъ. Сладкое дыханіе городской жизни охватило меня, снова пробудило мое любопытство, жадность, зависть. Моя кровь, обогащенная сдержанностю прошлыхъ недль, точно загорлась, передо мною неслись съ поразительною ясностью разныя изображенія. Тереза своимъ письмомъ снова взяла меня, и мои помышленія безъ удержу понеслись къ ней.
Когда первый пароксизмъ успокоился, я, подымаясь на лстницу своего дома, понялъ всю важность происшедшаго, того, что сдлалъ, я понялъ, что нсколькими часами ране снова завязалъ узы, что въ самомъ дл далъ слово, молчаливое, но торжественное общаніе существу еще больному и слабому, понялъ, что не могу отступать, не сдлавши низости. Я пожаллъ, что не воздержался отъ обманчиваго волненія, что слишкомъ вдался въ сентиментальное безсиліе! Я тщательно припоминалъ вс свои слова и поступки за этотъ день съ холоднымъ разсчетомъ лукавящаго купца, обдумывающаго какъ-бы ему уклониться отъ заключеннаго уже контракта. Особенно важною была моя послдняя фраза. Слова — ‘въ состояніи-ли ты забыть’,— произнесенныя съ тмъ акцентомъ, посл тхъ стиховъ, равнялись окончательному закрпленію. А отвтъ Джульяны былъ печатью.
‘Но неужели-же,— размышлялъ я — на этотъ разъ она дйствительно поврила тому, что я образумился? Прежде она нсколько скептически относилась къ моимъ добрымъ движеніямъ’. Мн представилась ея легкая недоврчивая улыбка, являвшаяся у нея въ былыя времена. ‘Если-бы она не поврила мн, если-бы ея иллюзія вдругъ исчезла, тогда можетъ быть мое отступленіе не важно, не ранитъ ее, не слишкомъ возбудитъ ея негодованіе: этотъ эпизодъ остался-бы безъ послдствій, а я — свободнымъ, какъ прежде. Виллалилла останется только въ ея мечтахъ’. Снова мн представилась ея улыбка, на этотъ разъ другая, доврчивая, явившаяся у нея при упоминаніи о Виллалилл. Что длать, какъ поступить? Письмо Терезы жгло меня.
Когда я взошелъ въ комнату Джульяны, я сразу понялъ, что она меня ждала. Она была веселой, глаза ея блестли, блдность была боле одушевленной и свжею.
— Гд ты былъ, Тулліо?— спросила она меня, смясь.
— Меня обратила въ бгство госпожа Таличе, — отвтилъ я.
Она продолжала смяться звонкимъ молодымъ смхомъ, совсмъ преобразившимъ ее. Я положилъ ей на постель книги и конфеты.
— Это мн?— воскликнула она точно двочка и, торопясь открыть коробку граціознымъ жестомъ, пробудившимъ въ моей памяти отрывки далекихъ воспоминаній, — это мн?
Она поднесла было конфету ко рту, поколебалась, уронила ее, отодвинула коробку и молвила:
— Потомъ, потомъ…
— Знаешь, Тулліо, — замтила мн моя мать, — она еще ничего не ла, она ршила ждать тебя.
— Ахъ, я теб еще не сказала…— перебила Джульяна, покраснвши,— въ твое отсутствіе былъ докторъ. Онъ нашелъ меня много сильне. Я могу встать въ четвергъ. Понимаешь, Тулліо? я могу встать въ четвергъ.
И потомъ прибавила:
— Черезъ полторы или самое большое черезъ дв недли я могу уже выхать.
Потомъ подумавъ, произнесла меланхолически:
— Виллалилла!
Итакъ она стало быть ни о чемъ другомъ не думала и не заботилась! Она поврила и продолжала вритъ! Я съ трудомъ скрывалъ свое безпокойство и занялся — съ излишними даже стараніями,— заботами объ ея обд, разослалъ салфетку на ея колняхъ. Она слдила за моими движеніями ласковымъ взглядомъ, терзавшимъ меня. ‘Могла-бы она догадаться!’ Въ это время моя мать невинно воскликнула:
— Какъ ты красива сегодня, Джульяна!
Въ самомъ дл ея настроеніе оживляло ея лицо, зажигала огонь глазъ, молодило ее. Восклицаніе моей матери заставило ее покраснть и отблескъ румянца остался у нея на щекахъ цлый вечеръ.
— Въ четвергъ я встану, — повторяла она.— Въ четвергъ, черезъ три дня! Не разучилась-ли я ходить!..
Она постоянно возвращалась къ своему выздоровленію, къ нашему близкому отъзду, спрашивала у моей матери подробности о настоящемъ положеніи виллы, о сад.
— Въ послдній разъ, когда мы тамъ были, я посадила втку ивы неподалеку отъ пруда, помнишь, Тулліо? Кто знаетъ, найду-ли я ее!..
— Да, да,— прервала ее мама, сіяя,— найдешь, найдешь, она выросла, сдлалась цлымъ деревомъ. Спроси у Фредерика.
— Въ самомъ дл, мама? Скажи мн…
Казалось, что эта маленькая подробность имла для нея въ эту минуту особую важность. Она сдлалась краснорчивою. Я удивлялся, что она такъ охвачена иллюзіею, что такъ вся преображена своими мечтами. Почему именно въ этотъ разъ она поврила? Что даетъ ей эту необычную вру? И мысль о низости моей въ ближайшемъ будущемъ леденила меня. ‘Неужели эта низость неизбжна? Я стало быть никогда не съумю освободиться отъ Терезы? Я долженъ, долженъ выполнить свое общаніе. Моя мать была свидтельницею его. Во что-бы то ни стало, я выполню его’. И съ усиліемъ ломая себя, я отбросилъ въ сторону свои сомннія, вернулся къ Джульян насильственнымъ душевнымъ движеніемъ.
Она мн нравилась, одушевленная, живая, молодая. Я вспомнилъ, какъ прежде столько разъ бывало я неожиданно поднималъ ее на руки, точно охваченный сумасшедшимъ порывомъ, и покрывалъ ее безумными поцлуями.
— Нтъ, нтъ, мама, не заставляй меня боле пить, — просила она, удерживая мою мать, наливавшую ей вина.— Я и безъ того, не замтивши, выпила слишкомъ много. Ахъ, это Шабли! Помнишь, Тулліо?— обратилась она ко мн, смясь и глядя пристально въ глаза, вызывая во мн воспоминаніе о нжной сцен, въ которой играла роль это горьковатое и деликатное, нравившееся ей вино.
— Помню, — отвтилъ я.
Она опустила вки, рсницы у нея слегка дрожали. Потомъ прибавила:
— Здсь жарко. Не правда-ли? У меня горятъ уши.
Она сжала голову руками. Лампа, стоявшая у постели, ясно освщала ея загорвшееся нжное ушко, овалъ ея лица, заставляла блестть точно золотомъ отдльныя пряди въ масс ея каштановыхъ волосъ. Внезапно, пока я снималъ салфетку — моя мать и горничная въ эту минуту были въ сосдней комнат — она позвала меня вполголоса:
— Тулліо!
И поспшно, привлекши меня, поцловала.
Этимъ поцлуемъ не должна-ли была она снова и навсегда овладть моей душою и тломъ? Не означалъ-ли онъ, что обыкновенно столь гордая Джульяна предавала забвенію все, чтобы начать со мною новую жизнь? Можно-ли было снова отдаться моей любви съ большею граціею и доврчивостью? Сестра вдругъ снова становилась женою. Когда я остался одинъ и принялся передумывать обо всемъ происшедшемъ, я былъ охваченъ видніями давнишнихъ дней и вечеровъ. ‘Іюньскія сумерки, жаркій, розовый воздухъ, пресыщенный таинственными запахами, сумерки гибельныя для одинокихъ, для тхъ, кто оплакиваетъ или кто полонъ желаній. Я вхожу въ комнату. Она сидитъ у окна съ книгою на колняхъ, блдная, безсильная, въ поз лица близкаго къ обмороку.— Джульяна!— Она вздрагиваетъ, поднимается.— Что съ тобою?— Ничего.— Какое-то неопредлимое измненіе, точно отзвукъ подавленныхъ страданій, проходитъ въ ея черныхъ глазахъ’. Сколько разъ, со времени нашего разлученія, она должна была испытывать такія физическія страданія? Мысль моя остановилась вокругъ образовъ, вызванныхъ мелкимъ недавнимъ фактомъ. Возбужденіе Джульяны напомнило мн нкоторые примры ея чрезвычайной физической чувствительности. Болзнь, быть можетъ, увеличила, усилила эту чувствительность? Любопытный и подлый — я подумалъ,— что слабое существо выздоравливающей жены моей можетъ быть разрушеннымъ моими ласками. ‘А вдругъ она умретъ?!’ Кое-какія замчанія хирурга пришли мн на память. Вслдствіе жестокости, которая всегда лежитъ въ основ чувственныхъ людей, опасность не испугала, но привлекла меня. Я принялся изучать свое чувство отчасти довольный, отчасти съ отвращеніемъ, являвшимся у меня при анализ внутреннихъ побужденій, доставлявшихъ, какъ мн казалось, доказательства низости, лежащей въ основ людского характера. Отчего людямъ особенно пріятно наслажденіе, когда они знаютъ, что это наслажденіе можетъ вредить другому? Почему зародышъ такой, садической извращенности лежитъ въ каждомъ человк?
Эти косвенныя размышленія боле первоначальнаго мгновеннаго порыва доброты и жалости укрпили меня въ ршеніи благопріятномъ Джульян. Тереза отравляла меня и издали. Чтобы побдить сопротивленіе моего эгоизма, я вынужденъ былъ противупоставить мысли о завлекательной развращенности этой женщины мысль о другой, еще боле рдкой развращенности, которою я собирался пользоваться въ честномъ спокойствіи моего дома. Съ искусствомъ, съ которымъ я умлъ комбинировать свои соображенія, я проанализировалъ серію душевныхъ положеній, назначенныхъ мною Джульян для разныхъ эпохъ нашей совмстной жизни, и извлекъ кое-какіе элементы, которые помогли-бы мн создать новое положеніе, пригодное для увеличенія степени тхъ ощущеній, которыхъ моя подлая фантазія собиралась пробовать.
И подумать, что эти тонкости, достойныя маньяка, изыскивало то самое лицо, сердце котораго нсколькими часами ране трепетало при мысляхъ о доброт, отъ одной непредвиднной улыбки! Изъ такихъ противурчивыхъ кризисовъ составлялась моя жизнь — отрывочная, нелогичная, безсвязная! Во мн жили тенденціи всякаго рода, всевозможныя противуположности и между ними вс посредствующія ступени, тенденціи-же соединялись на вс роды. Сообразно времени и мсту, разнообразію встрчающихся обстоятельствъ, подвижная основа моего существа принимала мняющійся, колеблющійся, странный видъ отъ мелкаго факта, отъ слова, сообразно внутреннимъ, еще боле темнымъ вліяніямъ. Спеціальное органическое состояніе духа усиливало его спеціальную наклонность, послдняя становилась притягивающимъ центромъ, къ которому влеклись состоянія и тенденціи, находящіяся уже въ прямой связи. Постепенно ассоціаціи расширялись, тогда мой центръ тяжести оказывался перемщеннымъ и моя личность становилась другою. Волны идей и циркулирующей крови заставляли являться на подвижной основ моего ‘я’ новыя фигуры или разомъ, или постепенно, точно я имлъ нсколько душъ. Я настаиваю на этомъ эпизод, потому что съ него начинается ршительный для меня періодъ.
Проснувшись утромъ, я только смутно помнилъ о происшедшемъ. Низость и ажитація снова охватили меня, когда я получилъ второе письмо Терезы, въ которомъ она мн назначала свиданье во Флоренціи на 21 число, давая подробныя наставленія. 21 приходилось на субботу, а въ четвергъ, 19-го, Джульяна должна была встать съ постели. Я долго обсуждалъ вс случайности и началъ уже сдаваться. ‘Да, нечего и говорить, разрывъ необходимъ, неизбженъ, но какъ я этого добьюсь? Подъ какимъ предлогомъ? Могу я объявить о немъ Терез просто письмомъ? Мой послдній отвтъ былъ еще полонъ страсти и желаній. Какъ объяснить этотъ внезапный поворотъ? Заслуживаетъ-ли бдняжка такого неожиданнаго и грубаго удара? Она меня очень любила и любитъ, изъ-за меня она подвергалась даже опасности. Я любилъ ее… люблю. Наша страсть извстна, ей завидуютъ… Сколько мужчинъ добиваются заступить мое мсто! Безъ числа’! Я перечислилъ себ боле опасныхъ соперниковъ, боле вроятныхъ преемниковъ. ‘Найдется-ли въ Рим другая такая, боле притягательная блондинка?’ Кровь снова, какъ и вчера, огнемъ закипла въ моихъ жилахъ. ‘Нтъ, нтъ, у меня никогда не хватитъ силъ, не хочу и не могу’!
Подавивши волненіе, я продолжалъ обдумывать свое положеніе, въ глубин души убжденный, что когда ударитъ часъ, я непремнно уду. У меня хватило однако духа, выйдя отъ Джульяны, еще взволнованнымъ отъ жалости, написать Терез: ‘я не пріду’. Я придумалъ благовидный предлогъ и помню, что почти инстинктивно выбралъ такой, какой ей не могъ показаться слишкомъ важнымъ.— ‘Стало быть ты надешься, что она не обратитъ вниманія на твою выдумку и прикажетъ теб пріхать’?— спросилъ мой внутренній голосъ. Сарказмъ поразилъ меня и жестокое возбужденіе, безпокойство снова овладли мной, не давая отдыха. Приходилось длать неслыханныя усилія, чтобы притворяться передъ Джульяной и матерью. Я старательно заботился о томъ, чтобы не оставаться наедин съ моею бдною обманутой женою, каждую минуту мн казалось, что въ ея глазахъ я вижу начало сомннія, какую-то тнь на лиц ея.
Въ среду я получилъ повелительную, угрожающую телеграмму (не ожидалъ-ли я ее почти?): — ‘или ты прідешь, или не увидишь меня боле. Отвчай’. Я отвтилъ: ‘пріду’.
Тотчасъ-же посл этого отвта, сдланнаго какъ вс важные поступки въ жизни въ возбужденіи, въ которомъ не отдаешь себ отчета, я испыталъ облегченіе при мысли, что ходъ событій теперь становится опредленнымъ. Впечатлніе моей неотвтственности, необходимости всего того, что происходило и что должно будетъ случиться, укоренилось во мн. ‘Если зная зло, которое я причиняю и осуждая себя за это, я все-таки не могу поступить иначе, значитъ я повинуюсь высшей неизвстной мн сил, я жертва непобдимой, иронизирующей и жестокой судьбы!’.
Тмъ не мене, входя съ этимъ ршеніемъ въ комнату Джульяны, я почувствовалъ на сердц страшную тяжесть, я остановился, шатаясь, у портьеры, скрывавшей меня. ‘Достаточно ей взглянуть на меня, чтобы угадать все’, подумалъ я, цпня и почти желая вернуться. Но въ это время раздался ея голосъ:
— Тулліо, это ты?
Я сдлалъ шагъ впередъ. Тогда она вскрикнула, увидя меня:
— Тулліо, что съ тобой? Теб дурно?
— Голова закружилась… Теперь уже прошло, — отвтилъ я, успокаиваясь: ‘она ничего не замтила’.
Она на самомъ дл ничего не подозрвала и меня это даже удивляло. Слдуетъ-ли мн приготовить ее къ неожиданному удару? Говорить-ли откровенно или сочинить спасительную ложь? Или просто вдругъ ухать, безъ увдомленій, оставивши ей письменное признаніе? Что лучше, чтобы облегчить ей неожиданность, мн — усиліе?
Увы, въ этомъ трудномъ обсужденіи инстинктивно я заботился боле о себ, чмъ о ней. И, конечно, я выбралъ бы неожиданный отъздъ и письмо, если бы меня не удерживало уваженіе къ матери: во всякомъ случа необходимо было во что бы то ни стало пощадить ее. И на этотъ разъ я не избгъ внутренняго сарказма. ‘А, во что бы то ни стало? Какое великодушіе! Сознайся, однако, что для тебя этотъ способъ просто самый удобный… И на этотъ разъ, если ты захочешь, жертва, умирая, будетъ еще стараться улыбаться. Лучше доврься ей и не заботься ни о чемъ другомъ, великодушное сердце’!
Иногда въ самомъ дл, въ откровенномъ и полномъ презрніи къ себ самимъ, мы находимъ особенное удовольствіе.
— О чемъ ты думаешь, Тулліо?— спросила меня Джульяна, невиннымъ жестомъ касаясь указательнымъ пальцемъ моего лба, какъ бы желая остановить мои мысли.
Я взялъ ее за руку, не отвчая. Предшествующаго молчанія было достаточно, чтобы измнить состояніе моего духа, нжность голоса и жеста Джульяны смягчили меня, вызвали во мн нервное чувство, которое порождаетъ слезы и жалость къ себ. Я почувствовалъ желаніе вызвать состраданіе къ себ. Въ то же время внутренній голосъ шепталъ мн: ‘воспользуйся этимъ состояніемъ духа и не впадай пока въ откровенность. Усиливая его, ты легко доведешь себя до слезъ. А вдь ты хорошо знаешь, какое сильное впечатлніе производятъ на женщину слезы любимаго человка. Джульяна будетъ застигнута врасплохъ, ты покажешься ей пораженнымъ жестокою горестью, завтра, когда ей откроется правда, воспоминаніе объ этихъ слезахъ подниметъ тебя въ ея глазахъ. Она можетъ подумать: такъ вотъ почему вчера онъ такъ плакалъ! Бдный!— Тебя не сочтутъ ненавистнымъ эгоистомъ, ты будешь казаться боровшимся изо всхъ силъ противъ Богъ знаетъ какой страшной силы, находящимся во власти неизлечимой болзни, носящимъ въ груди разорванное сердце. Пользуйся-же, пользуйся’!
— У тебя есть что-нибудь на душ?— спросила Джульяна ласкающимъ, доврчивымъ голосомъ.
Я, конечно, былъ взволнованъ. Но самая забота о плач отвлекала развитіе моего чувства и задерживало физіологическій феноменъ появленія слезъ. ‘А если я не смогу плакать? Если слезы не явятся?’ подумалъ я съ ужасомъ, какъ будто бы все зависло отъ ничтожнаго эффекта, произвести который у меня не хватало воли. А внутренній голосъ продолжалъ нашептывать: ‘какая жалость! Боле благопріятной минуты и быть не можетъ! Въ комнат почти ничего не видно, полутьма, тутъ-то теб и зарыдать!’
— Тулліо, ты не отвчаешь?— добавила Джульяна, помолчавши, проводя рукой по моему лбу и волосамъ, чтобы заставить меня поднять голову.— Мн ты можешь все сказать, ты это знаешь.
Никогда посл я не слышалъ столь нжнаго голоса,. даже моя мать не умла такъ говорить со мною.
Глаза мои подернулись слезою. ‘Вотъ, вотъ моментъ’. Но это было только одна слеза и я (стыдно признаваться, но это правда, въ подобныхъ мимическихъ ничтожностяхъ исчезаетъ большая часть нашихъ волненій при ихъ проявленіи) поднялъ лицо, чтобы Джульяна могла замтить ее, нсколько мгновеній я даже боялся, что въ темнот она не разглядитъ ее и сильно потянулъ воздухъ въ себя, какъ будто сдерживая рыданіе. Она, нагибая лицо, чтобы поближе разсмотрть меня, такъ какъ я продолжалъ молчать, повторила:
— Ты не отвчаешь?
Она замтила слезу и, чтобы убдиться, сильнымъ жестомъ закинула мою голову.
— Ты плачешь?
Голосъ ея разомъ измнился. Я вырвался, какъ человкъ, не могущій боле сдерживать своихъ страданій.
— Прощай, прощай, пусти меня, Джульяна, прощай.
И быстро выбжалъ изъ комнаты. Когда я очутился одинъ, я почувствовалъ отвращеніе къ себ. То былъ канунъ великаго дня для моей жены, когда черезъ нсколько часовъ я пришелъ къ ея обычному обду, я. нашелъ ее въ обществ моей матери. Увидя меня, мать моя воскликнула:
— И такъ, Тулліо, завтра у насъ праздникъ!
Мы съ Джульяною безпокойно смотрли другъ на друга, потомъ съ извстнымъ усиліемъ заговорили о завтрашнемъ дн, о час, въ который она могла бы встать, о разныхъ мелкихъ подробностяхъ. Про себя я желалъ, чтобы моя мать не выходила изъ комнаты. Желаніе оказалось выполненнымъ, такъ какъ она вышла только разъ и тотчасъ-же вернулась. Джульяна быстро спросила меня:
— Что было съ тобою? Ты не хочешь сказать мн?
— Ничего.
— Ты мн портишъ праздникъ.
— Нтъ, нтъ. Я скажу теб, скажу… посл. Теперь не думай ни о чемъ, прошу тебя.
— Будь умницею.
Моя мать вернулась съ двочками. Акцентъ Джульяны убдилъ меня, что она не подозрвала правды. Неужели она думала, что моя печаль была откликомъ моего незабываемаго и неискупаемаго прошлаго? Не думала-ли она, что меня мучило сожалніе о зл, дланномъ ей мною, и боязнь не заслужить ея прощенія?!
Я испыталъ еще разъ сильное волненіе, когда на другой день утромъ — чтобы сдлать ей удовольствіе, я ждалъ въ сосдней комнат — услышалъ ея звонкій голосъ:
— Тулліо, поди сюда.
Я взошелъ, она была на ногахъ и казалась выше, гибче, почти хрупкой. Широкій капотъ одвалъ ее длинными прямыми складками, она улыбалась, съ трудомъ держась, обращаясь то ко мн, то къ моей матери. Моя мать глядла на нее съ нжностью, готовая поддержать ее, я тоже невольно протянулъ руки.
— Нтъ, нтъ, — просила она — оставьте меня, я не упаду, я хочу сама дойти до кресла.
— Осторожне, Джульяна.
Она сдлала два или три шага, потомъ охваченная страхомъ поколебалась мгновеніе между мною и моею матерью и бросилась ко мн на грудь, вздрагивая точно отъ охватившихъ ее рыданій. На дл она смялась, хотя нсколько судорожно. На ней не было корсета и мои руки, и грудь чувствовали черезъ матерію гибкость ея тла, я слышалъ запахъ ея волосъ, глаза мои увидли снова родинку на ея ше.
— Я боялась упасть, — повторяла она, судорожно смясь.
Она опрокидывала голову, чтобы взглянуть на мою мать, и я замтилъ ея поблвшія десна, блокъ ея глазъ и что-то конвульсивное на ея лиц. Очевидно организмъ бдняжки былъ сильно, можетъ быть навкъ истощенъ болзнью, нервы ослаблены, кровь обднла. Я припомнилъ ея преображеніе въ вечеръ неожиданнаго поцлуя и снова мн показалось прекраснымъ дло состраданія, любви и покаянія, отъ котораго я отказывался.
— Доведи меня до кресла, Тулліо, — говорила она.
Я помогъ ей ссть, положилъ за спину подушки, выбравши даже подушку особаго подходящаго цвта для ея головы.
Какъ и въ тотъ вечеръ она слдила ласковымъ взглядомъ за всми моими движеніями. Я придвинулъ столикъ, поставилъ вазу съ цвтами, положилъ нсколько книгъ, ножъ изъ слоновой кости.
Иронія снова пробуждалась во мн. ‘Ловко! Весьма полезно, что ты продлываешь все это на глазахъ твоей матери: посл этого она, конечно, не станетъ ничего подозрвать. Старанія не портятъ дла. Продолжай, продолжай, все идетъ отлично. Молодецъ’!
— О, какъ мн хорошо!— воскликнула Джульяна, вздыхая и закрывая глаза.— Благодарю тебя, Тулліо.
Когда моя мать вышла, она снова повторила, но съ боле глубокимъ чувствомъ:
— Благодарю тебя.
И протянула ко мн руку, эту врную руку, приносившую съ собою любовь, прощеніе, миръ, забвеніе, столько хорошихъ вещей. Я думаю, что въ мой смертный часъ, въ моментъ прекращенія моихъ страданій изъ всхъ безчисленныхъ воспоминаній жизни я увижу этотъ жестъ.
Вспоминая эти минуты, не могу представить себ съ полною отчетливостью мое душевное состояніе. Могу только сказать утвердительно, что и тогда я понималъ важность, значеніе того, что происходило и должно было произойти. Проницательность моя была, или казалась мн, совершенною. Два совершенно отдльныхъ процесса мысли шли во мн,— параллельно, не смшиваясь. Въ одномъ господствовало вмст съ состраданіемъ къ существу, которое я готовился поразить, чувство сожалнія относительно отвергаемаго счастья, въ другомъ, — вмст съ желаніемъ обладать далекой любовницею, было эгоистическое чувство, развившееся при холодномъ изслдованіи обстоятельствъ, обезпечивавшихъ мн безнаказанность. Этотъ параллелизмъ усиливалъ мою внутреннюю жизнь до невроятной степени.
Насталъ ршительный часъ. Я не могъ боле откладывать, такъ какъ узжалъ завтра. Чтобы мой отъздъ не показался моей матери темнымъ и слишкомъ внезапнымъ, надо было въ то же утро, за завтракомъ, сообщить о немъ и найти благовидный предлогъ. Надо было сообщить Джульян о немъ даже раньше, чмъ матери, чтобы не произошло чего-либо. ‘А что если Джульяна наконецъ потеряетъ терпніе? Если въ порыв негодованія она откроетъ правду матери? Какъ добиться отъ нея молчанія, новаго самопожертвованія’?— Я думалъ до послдней минуты. ‘Пойметъ она сразу, съ полуслова? А если не пойметъ? Если наивно спроситъ о цли моей поздки? Что отвчать? Нтъ, она пойметъ! Невозможно, чтобы она не знала отъ своихъ знакомыхъ, что Терезы нтъ въ Рим’.
Мн почти не хватало силъ выдерживать дале борьбу, росшую во мн съ каждой минутою. Я ршился наконецъ и, такъ какъ говорила она, ждалъ, чтобъ она дала мн возможность спустить стрлу.
Она говорила о будущемъ. Волненіе, которое я замтилъ въ ней уже раньше, представлялось мн теперь очевиднымъ. Я стоялъ за ея кресломъ, избгая ея взгляда, нарочно двигаясь по комнат за ея спиною, поправляя занавсы, книги на этажерк, подбирая упавшіе на коверъ лепестки завялыхъ цвтовъ.
Стоя за ея спиною, я глядлъ на ея проборъ, на ея длинныя, загнутыя рсницы, на легкое движеніе ея груди, на ея красивыя руки, лежавшія опущенными на креслахъ, и блдныя какъ въ тотъ день.
Тотъ день! Не прошло еще и недли! Почему онъ мн казался такимъ далекимъ?!
Въ напряженномъ ожиданіи, какъ въ засад, я думалъ, что быть можетъ инстинктивно она чувствуетъ угрозу надъ своей головою, мн казалось, что я угадываю въ ней неопредленное безпокойство. Еще разъ у меня сжалось сердце.
Наконецъ она произнесла:
— Завтра, если мн будетъ лучше, ты перенесешь меня на террасу, на воздухъ…
Я прервалъ ее:
— Завтра меня здсь не будетъ.
Она вздрогнула отъ страннаго звука моего голоса. Я прибавилъ, не дожидаясь:
— Я узжаю завтра.
И прибавилъ съ усиліемъ, разсерженный какъ человкъ, долженствующій прикончить жертву.
— Узжаю во Флоренцію.
— А!
Она поняла сразу, обернулась быстрымъ движеніемъ, вся перевернулась на подушкахъ, чтобы взглянуть на меня, это конвульсивное движеніе позволило мн снова увидть ея безкровныя десны, блокъ ея глазъ.
— Джульяна, пробормоталъ я, не зная, что говорю, и наклоняясь къ ней, опасаясь, что она упадетъ въ обморокъ.
Но она овладла собою, обернулась и сжалась вся, точно охваченная внезапнымъ холодомъ. Такъ нсколько минутъ оставалась она неподвижно, съ закрытыми глазами, съ сжатымъ ртомъ. Только пульсированіе жилы на ше и порою судорожныя движенія рукъ указывали въ ней признаки жизни.
Разв это не было преступленіемъ? Это было первое изъ моихъ преступленій и можетъ быть не самое меньшее!
Я ухалъ при страшныхъ обстоятельствахъ. Отсутствіе мое продолжалось боле недли. По возвращеніи и въ слдующіе дни я самъ удивлялся моему почти циническому безстыдству. Мною владлъ родъ отравы, уничтожавшей во мн всякое нравственное чутье и длавшей меня способнымъ къ худшимъ несправедливостямъ, къ отвратительной жестокости. Джульяна выказала удивительное самообладаніе, она молчала и на этотъ разъ, она представлялась мн укрывшеюся въ своемъ молчаніи точно въ непроницаемой брон.
Она ухала съ двочками и съ моей матерью въ Бадьолу, ихъ провожалъ мой братъ, я оставался въ Рим.
Начался для меня печальный и мрачный періодъ, одно воспоминаніе о которомъ заставляетъ меня испытывать отвращеніе и содроганіе. Возбужденный тмъ чувствомъ, боле всякаго другого подымающимъ грязь человческой природы, я испытывалъ вс страданія, которыя женщина можетъ заставить испытывать слабую и страстную душу. Страшная чувственная ревность разлилась во мн, высушивши вс мои внутренніе хорошіе источники, питаясь грязью, лежавшею въ низменности моего животнаго существа.
Никогда Тереза не была для меня столь привлекательною, какъ теперь, когда я не могъ отдлить ее отъ сладострастной фигуры, рисуемой мн воображеніемъ. Она пользовалась самимъ моимъ презрніемъ, чтобы усилить мои порывы. Жестокую агонію, низменныя удовлетворенія, безчестныя подчиненія, подлыя условія, предложенныя и принятыя безъ краски стыда, слезы горьчайшія чмъ всякія лекарства, неожиданные порывы, толкавшіе меня до границы безумія, паденія въ пропасть разврата столь сильныя, что они оставляли меня по нсколько дней въ туман, все это я узналъ, узналъ вс низменности чувственной страсти, усиливаемой ревностью. Мой домъ сдлался мн чужимъ, присутствіе Джульяны надодало мн. Иногда проходили цлыя недли и я не обращался къ ней и съ однимъ словомъ. Погруженный въ мое внутреннее мученіе, я не видлъ и не слышалъ ее. Порою, подымая глаза на нее, я поражался ея блдностью, выраженіемъ ея лица, какъ вещами новыми, неожиданными, странными. Мн не удавалось составить себ ясное представленіе о дйствительности. Вс ея дйствія оставались мн неизвстными. Я не испытывалъ никакого желанія спрашивать ее о чемъ-либо, узнать что-либо, не испытывалъ изъ-за нея никакого безпокойства, страха, не выказывалъ заботливости. Необъяснимая жесткость охватывала мою душу, порою я даже чувствовалъ неопредленное неудовольствіе противъ нея. Однажды я услышалъ ея смхъ, онъ меня раздражилъ, почти разгнвалъ.
Въ другой разъ я вздрогнулъ, услышавши, какъ она запла въ далекой комнат. Она пла арію Орфея:
Che faro senza Euridice?
Впервые, посл долгаго промежутка, она пла, двигаясь по комнатамъ, впервые посл незапамятнаго времени я снова услышалъ ее. Почему она пла? Стало быть она весела? Какому состоянію ея души соотвтствовалъ этотъ порывъ? Смущеніе овладло мною. Не размышляя, я пошелъ къ ней, зовя ее по имени.
Увидя меня въ своей комнат, она остановилась въ остолбенніи.
— Ты поешь?— началъ я, чтобы только сказать что-нибудь, смущаясь и самъ удивляясь своему необычному поступку.
Она улыбнулась неопредленно, не зная, что отвчать, не зная, какъ держаться со мной. Въ глазахъ ея виднлось любопытство, которое мн уже приходилось замтить раньше: сострадательное любопытство, съ которымъ глядятъ на лицо, подозрваемое въ сумасшествіи, на маньяка. Въ зеркал я замтилъ свое похудвшее лицо, впавшіе глаза, раздутыя губы, весь мой лихорадочный видъ.
— Ты одвалась и собираешься уходить?— опять спросилъ я, все еще смущенный, и желая прервать молчаніе.
— Да.
Было ноябрьское утро. Она стояла у туалета, на ней было темное вигоневое платье, а въ рукахъ блый черепаховый гребень съ серебрянымъ ободомъ. Огромный букетъ блыхъ кризантемъ поднимался на стол до высоты ея плечъ. Блдное солнце свтило въ окно и слышался запахъ пудры или духовъ, который я не могъ разобрать.
— Какіе теперь твои духи?— спросилъ я.
— Crab-apple.
— Мн они нравятся — замтилъ я.
Она взяла со стола флаконъ и подала мн. Я долго,— чтобы длать что нибудь — вдыхалъ его запахъ, желая успть приготовить какую-нибудь фразу. Мн не удалось разсять мое замшательство. Я чувствовалъ, что интимности между нами нтъ и быть не можетъ, она мн казалась совсмъ другою, чужою женщиною. Мотивъ аріи Орфея звучалъ въ моихъ ушахъ, безпокоя меня. Che far senza Euridice?..
Въ этомъ золотомъ и тепломъ воздух, вмст съ этимъ нжнымъ запахомъ, среди всхъ этихъ предметовъ, проникнутыхъ женскою граціею, старинная мелодія казалась давала всему тайную жизнь, разливала тнь какой-то тайны.
— Какой красивый мотивъ ты пла сейчасъ!— произнесъ я, повинуясь импульсу, порожденному безпокойствомъ.
— Такой красивый!— воскликнула она.
Невольный вопросъ поднимался на языкъ: ‘почему ты пла’? Но я удержался и старался найти причину охватившаго меня любопытства.
Наступило молчаніе. Она проводила ногтемъ пальца по зубьямъ гребенки, вызывая легкій звукъ, ярко сохранившійся въ моей памяти.
— Ты собираешься уходить?— продолжай одваться,— сказалъ я.
— Мн остается только надть жакетку и шляпу. Который часъ?
— Безъ четверти одиннадцать.
— Уже такъ поздно?
Она взяла шляпку, вуаль и сла передъ зеркаломъ. Я смотрлъ на нее. Еще вопросъ поднимался во мн: ‘куда ты идешь’? Но я удержался и на этотъ разъ, хотя вопросъ былъ естественный, я продолжалъ внимательно разсматривать ее.
Она представилась мн такою, какою и была въ дйствительности: молодою, изящною женщиною, съ благородною и нжною фигурою, одаренною всми физическими качествами и украшенною душевными отличіями,— словомъ прелестною женщиною, которая могла бы быть очаровательною любовницею и по плоти, и по духу. ‘А если она въ самомъ дл чья-нибудь любовница’?— подумалось мн.— ‘Невозможно, чтобы никто не осаждалъ ее. Напротивъ, слишкомъ извстно забвеніе, съ которымъ я отношусь къ ней, слишкомъ извстна моя виновность! Если она уже отдалась кому-нибудь или близка къ тому, чтобы отдаться? Если наконецъ сочла безполезнымъ и несправедливымъ дальнйшую трату своей молодости? Если утомилась долгимъ самопожертвованіемъ? Если знаетъ кого нибудь лучше меня, тонкаго и глубокаго обольстителя, который съумлъ бы пробудить ея любопытство и заставилъ забыть неврнаго? Если я уже совсмъ потерялъ ея сердце, слишкомъ уже чаете топтанное мною безъ жалости и безъ угрызеній’?
Внезапное безпокойство овладло мною такъ сильно, что я подумалъ: ‘признаюсь ей сейчасъ же въ моихъ сомнніяхъ. Взгляну въ глубину ея глазъ и спрошу: ты еще безгршна? И узнаю правду, она неспособна лгать. Неспособна? Ха, ха, ха, женщина!.. Что ты толкуешь! Женщина способна ко всему! Припомни. Зачастую героическая мантія служитъ просто для того чтобы прикрыть полдюжины любовниковъ! Жертва! Самоотверженіе! Это только слова! Кто когда либо можетъ знать правду? Поклянись, если можешь, въ врности твоей жены: не говорю о сегодняшнемъ дн, но за прежнее время, до ея болзни. Клянись, если можешь!’
Коварный голосъ (ахъ, Тереза, какъ дйствовалъ твой ядъ!) заморозилъ меня.
— Пожалуйста, Тулліо, — молвила Джульяна почти робко,— приколи мн здсь вуаль.