В.В. Розанов
В.В. Розанов
Невидимые хранители церкви
(Памяти Н.Р. Щербовой)
Невидимые хранители церкви
(Памяти Н.Р. Щербовой)
Невидимые хранители церкви, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Неожиданно скончалась, недолго и тяжко проболев, сотрудница ‘Паломника’ и других духовных журналов Надежда Романовна Щербова, в полном расцвете сил (39 или 40 лет). Она писала небольшие рассказы на темы из евангельских событий и из церковных легенд. Остальное время посвящала преподаванию в петербургском Исидоровском училище, а дома много и с увлечением рисовала, частью даже на религиозные темы. Принимала она еще живое участие в выборе материала для ‘Религиозной библиотеки’, издаваемой (в Новгородской губернии) М.А. Новоселовым и составленной из лучших отрывков на вечные темы религии, какие есть у наших писателей, начиная с Жуковского и Гоголя и кончая почти современными.
Уже в этом разнообразии направлений сказалась ее талантливая душа, но все-таки главный ее талант лежал в самой душе и в жизни: для тех немногочисленных людей, которые 13 мая собрались к ее гробу на Волковом кладбище, было ясно, что в лице Надежды Романовны потеряна одна из незаметных тихих праведниц, составляющих нравственное украшение общества. Куда бы она ни входила с своей бесшумной лаской, точно вносилась свеча, при свете которой все делалось яснее. Происходило это от слияния двух особенностей: от ее очевидной талантливости, через что она повышала тон жизни и укрепляла чужую душу, и от того еще, что даровитость ее была вся внутренняя, сосредоточенная, и ей совершенно посторонни были обычные спутники таланта: шум, притязательность, крик своего ‘я’. Не было более тихого человека, но присутствие которого постоянно чувствовалось. Всегда она была полна заботою не о себе, а о других, мыслью о судьбе других и никогда — о собственной судьбе. Самая эта забота не была объективною: в Над. Р—не как бы продолжалась забота этого другого. И из ‘обремененных и труждающихся’, которых так много в христианском мире, каждый при входе ее чувствовал, что пришел не ‘друг помочь’ ему, а вошел обремененный этою самою нуждою, заботою, какие он несет. Так с полной охапкою чужих слез, неладиц семейных, чужого унижения или материальных нужд, шла эта полная, молодая, красивая женщина, юная еще по виду, но уже старая-старая душою. В поведении ее, в движениях души, во всем образе мысли действительно не было ничего молодого. Сознание великой тягости жизни, великой ответственности перед жизнью, рано пригнуло ее к земле. ‘Пригнутость к земле’ увеличивалась тем еще, что она никогда не умела осуждать, судить… Только — помощь, утешение, поддержка: и никогда сурового слова даже в отношении определенно дурного человека или определенно дурного поступка. Среди всех ее талантов отсутствовал один: талант борьбы. И так понятно, что она так рано износилась, столь рано постарела.
В гробу лицо ее, так молодое и цветущее при жизни, — вдруг выдало тайну свою: это было темное, старое, страшно уставшее лицо. Едва было узнать… Под крепом и множеством цветов лежала вся израненная грудь. Смяклые губы, ввалившиеся глаза, а главное, этот суровый темный цвет кожи точно кричали из гроба: ‘Ах, как страшна жизнь! Как я боюсь жизни! Как вы не боитесь, живущие, жить?!!’ Какой-то магический испуг стоял около гроба. И почему-то инстинктивно никто не стоял близко к нему. А многие плакали. И я впервые в жизни тоже боялся ‘покойницы’.
И так молода еще… И столько талантов…
Вся ее религия была какая-то уединенная, ‘про себя’. Никогда ее нельзя было увидеть ‘на пышном молебствии’ или идущею к причастию ‘в лучшем платье’. Но, усталая, спеша на службу, на урок, — возвращаясь от больной матери, с заботливым словом о которой она умерла, — она любила зайти в пустую церковь и одна перед образом хорошо помолиться. Из оценок ее людей я запомнил следующее: ‘Когда где-нибудь бываешь и видишь много людей или когда случается новая встреча, я по тону речи и ходу беседы замечаю, религиозен этот человек или — нет. И если — нет, то, как бы он ни был умен или даровит, как бы ни был знаменит, наконец, какие бы услуги и чему бы ни оказал, он для меня пуст по содержанию, и я ничего дальше не жду от разговора, от знакомства и проч. И никогда не сближаюсь: он мне не нужен, а я не хочу быть ему нужна. Если же религиозен, то, напротив… Религиозен, — значит, все понимает, не религиозен, — значит, не понимает самых главных сторон в жизни и в человеке’. Она сказала короче и ярче (полновеснее), но мысль эта. ‘Религиозный человек — вот с чего и начинается человек‘ — так можно резюмировать.
А кто ее знал в Петербурге? Не епископ, не священник, не проповедник. Не богословствующий полемист… Но тяжелы были бы епископам их митры, если бы незаметно из темных уголков церкви, как тихие ангелы, не поддерживали эти митры на головах духовенства своим уважением, своей любовью, своим почитанием и радостным сочувствием сонмы таких русских женщин.
Вечный тебе покой, чистейшая из женщин! Кто знал тебя, узнал самое утешительное: как может высоко подниматься человек в простой частной жизни, без общественной роли, без богатства, без знатности (она была жена здешнего преподавателя семинарии и дочь банковского служащего). И невозможно знавшему тебя когда-нибудь окончательно разувериться в людях… Вечный покой тебе и благодарность за то, что тебя узнали.
Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 17 мая. No 12635.