К. Л. Хетагуров
Неурядицы Северного Кавказа
I
II
III
IV.1)
V
VI
VII
ПРИМЕЧАНИЯ
Неурядицы Северного Кавказа, Хетагуров Коста Леванович, Год: 1899
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Коста. Публицистика. Избранные статьи
Редакция, вступительная статья и комментарии А. С. Малинкина
Государственное издательство Северо-Осетинской АССР Орджоникидзе. 1941
Уже несколько лет в обществе и в печати циркулируют известия, свидетельствующие о каком-то странном и, во всяком случае, далеко ненормальном положении вещей на Кавказе, населенном многочисленными кавказскими племенами и управляемом, как известно, полувоенной администрацией. За последний год разного рода слухи и известия,— иной раз весьма печального свойства — не только не прекращаются, а, напротив, усиливаются и на интересующуюся делами Кавказа публику производят впечатление кошмара, в котором никак нельзя разобраться. Не только чувствуешь, а, можно сказать, даже осязаешь какие-то угнетающие явления, волнующие всю обширную территорию Кавказа, но в то же время не видишь света, картину окутывает густой мрак, сквозь который нет возможности разглядеть с достаточною ясностью те вызывающие кошмар факты, которые, точно туманные призраки, постоянно проносятся на панораме обширного и далекого края. В прошлом году в газетах были напечатаны заимствованные из официальных ‘Терских Ведомостей’ известия о том, что терская администрация, ввиду прекращения каких-то изумительных разбоев и грабежей, приказала не выпускать во Владикавказе после солнечного заката туземцев из их жилищ, дав право полиции арестовывать каждого туземца, который вздумает ночью появиться на улицах злосчастного города. К этим известиям прибавляли, что для усиления местной полиции привлекаются целыми селениями конные стражники. Рядом с этим в кавказских, а затем и в столичных газетах были помещены известия, что 6.000 семейств, т. е. около 30.000 человек туземного мусульманского населения решили выселиться с Кавказа в Турцию и в этом смысле возбудили ходатайство перед султаном и что в то же время сектанты-духоборы получили разрешение русских властей навсегда эмигрировать… Если мы ограничимся только приведенными известиями и слухами, то и в таком случае будем иметь полное основание подозревать, что на воспетом нашими знаменитыми поэтами, Пушкиным и Лермонтовым, Кавказе дело весьма далеко от того положения, которое в официальных донесениях обыкновенно резюмируется фразою: ‘Все обстоит благополучно’.
К сожалению, с Кавказа доходят до нас только сжатые и отрывочные известия о самых фактах тамошних ненормальностей, но о причине их мы, говоря по правде, почти ничего не знаем, а если кое-что и знаем, то как-то загадочно, туманно и, во всяком случае, односторонне. Мы слышим пока одну сторону, а другой стороны совсем не слышим. Быть может, она что-нибудь и говорит, быть может, она и силится что-нибудь нам объяснить, но отзвуки оттуда остаются ‘гласом вопиющего в пустыне’.
По всем версиям, доходящим к нам с Кавказа и пропущенным сквозь официальную призму, оказывается, что во всей сумятице, бесспорно совершающейся теперь на Кавказе, виновны единственно и исключительно полудикие, недисциплинированные туземные племена, упорно противящиеся приобщению их к всероссийской цивилизации. Из патриотизма мы искренно желали бы, чтобы это объяснение соответствовало истине, но… но мы позволяем себе думать, что существуют и другие объяснения происходящих ныне на Кавказе ненормальностей. Отказавшись от напеваемых нам толкований, возьмем жалобы местностей. Отказавшись от напеваемых нам толкований, возьмем на себя труд sine irp. обрисовать положение дел на Кавказе, а это приводит к любопытным выводам, которыми мы и поделимся с людьми, интересующимися судьбами обширного, богатого, благословенного богом и русским оружием дарованного нам края. Для краткости ограничимся пока только Северным Кавказом и, главным образом, Терской областью.
В то время, когда народы Закавказья влачили свое рабское существование под деспотическим гнетом всевозможных царей, султанов, ханов, беков и князей, туземцы Северного Кавказа: осетины, чеченцы, ингуши, аварцы, абазинцы, кабардинцы, закубанские черкесы и т. д. в продолжение многих столетий, вплоть до водворения там русской власти, пользовались полнейшей свободой. Занимая строго определенные территориальные районы по северному склону кавказского водораздела,— от Каспийского почти до Азовского моря,— все перечисленные народности никогда не были ни в каком подчинении не только друг у друга, но даже и у знаменитых в свое время, могущественных монголо-татарских завоевателец, вторгавшихся в пределы Северного Кавказа. Правда, неимоверная сила последних, после долгой и упорной борьбы, вынуждала туземцев временами бросать свои роскошные равнины и замыкаться в тесных ущельях гор, но эта же ‘теснота’ спасала их и от ‘обиды’: они избавлялись не только от позорного рабства и данничества, но и от тлетворного влияния своих врагов. Напротив, постоянные набеги храбрых и подвижных горцев, причиняя неисчислимые неудобства оседавшим на их равнинах монголо-татарским завоевателям, очень скоро заставляли последних переносить свои станы и кочевки подальше от гор, и более слабую их часть попадать к ним даже в холопы, слуги и данники, а в лучшем случае искать с ними сближения и оставаться на их землях в качестве арендаторов или покровительствуемых гостей. Несомненность этого явления наглядно доказывается остатками монголо-татар и киргизо-ногайцев, рассеянных по Кубанской, Терской и частью Дагестанской областям и находившихся до освобождения крестьян при Александре II в той или другой зависимости от разных фамилий чисто туземного происхождения. Кроме того, ни одно из перечисленных выше кавказских племен никогда не имело над собой единолично распоряжающейся всем народом власти. Каждое из них, сообразно занимаемой местности, распадалось на отдельные, зачастую очень резко обособленные общества, а тем или другим количеством аулов разной величины и населенности. В свою очередь и эти общества, каждое в отдельности, никогда не знали над собой единичной власти. Не было ее, в строгом смысле слова, даже в отдельных аулах. Даже в горах, где ценность земли превышает всякую вероятность, только пахотные участки земли составляли неприкосновенную собственность отдельных семейств,— леса же, луга и пастбища принадлежали целым обществам или непременно фамилиям. А на плоскостях, в равнинах, земли были, в полном смысле слова, общинными. Таким образом, и имущественная зависимость народной массы от небольшого числа землевладельцев, как это было, например, в России или Грузии, среди туземцев Северного Кавказа не имели места, о единоличном же произволе над нею и говорить нечего… Даже в Кабарде, где сословная рознь нашла наиболее благоприятную почву, народ никогда не был ни в личной, ни в имущественной зависимости от своих, так называемых, князей. Все преимущество последних состояло в их предводительстве толпой в набегах или обороне, а затем, конечно, и в львиной доле при дележе добычи, благодаря чему они располагали большим имуществом в виде построек, оружия, домашней утвари, лошадей, крупного и мелкого скота. Дети их наложниц, приемыши, беглецы, укрывавшиеся у них от преследования кровников, или даже просто любители кормиться остатками богатого стола и одеваться в старье с ‘княжеского’ плеча,— составляли обыкновенно их даровую рабочую силу и прислугу, но при неотъемлемом праве оставлять своих ‘господ’ во всякое время. Таким образом, и в Кабарде, собственно, население было свободно от господства единоличной власти. Выработанные веками народные традиции, ‘адат’ и обычное право — вот единственные факторы, которые господствовали и управляли свободными племенами Северного Кавказа, представлявшими собою не правовое государство, с властями во главе, а общинное товарищество, управлявшееся лишь обычным правом и выборными лучшими лицами их товарищества. Общинные и народные вопросы всегда решались собранием родовых и общинных представителей, избираемых всегда заново для каждого случая. При этом все члены таких совещаний пользовались одинаковым правом голоса и на решение вопроса имели преобладающее влияние лишь их опытность, мудрость и красноречие, а не родовитость и происхождение. Одним словом, никогда и нигде среди туземцев Северного Кавказа не было произвола над массой. Выработанные, таким образом, длинным рядом поколений, на исключительной почве свободы, социальные идеалы и верования залегли в таких глубоких тайниках духовной самобытности туземцев, что ее по существу совершенно еще не коснулись ни магометанство, ни даже христианство, несмотря на очень давнее их проникновение на Северный Кавказ.
Вот в общих чертах те особенности строя, с которым пришлось иметь дело русскому правительству с самого начала борьбы за край. Здесь надо было покорить в отдельности не только всякое племя, но и каждую общину, а зачастую и просто фамилию, засевшую где-нибудь на неприступной скале. Здесь каждая община, каждая фамилия в отдельности представляли самостоятельную политическую единицу и имели право располагать своею судьбою по своему усмотрению. Не подлежит поэтому ни малейшему сомнению, что режим, установившийся на Северном Кавказе после его покорения, с первых же шагов пошел совершенно вразрез с духовно-социальным строем туземцев, во всех его разнообразных проявлениях,— до самых пустых мелочей включительно. Новые властители Северного Кавказа, к сожалению, не вполне поняли правовых и бытовых особенностей завоеванных племен и решили сразу применить к ним такие государственные нормы, к восприятию которых они решительно не были подготовлены предшествовавшей своей историей. На независимого, свободолюбивого, храброго и воинственного туземца решили, без всякой предварительной подготовки, наложить бремя, о котором он ранее не имел ни малейшего понятия. Это и послужило одной из главнейших причин несогласий, установившихся между победителями и побежденными и продолжающихся, увы! до сего дня.
Наивные туземцы в первые годы после покорения края не теряли надежды,— если не вполне вернуть свою свободу, то, по крайней мере, сохранить свою духовно-нравственную самобытность и потому каждое мероприятие русской власти, направленное против таковой, они встречали с большим неудовольствием (не исключая даже приема на казенный счет в кадетские корпуса и гимназии детей ‘влиятельных’ лиц из их среды), усматривая в этом стремление к их обрусению.
Чувство северных кавказцев возмущалось тем, что правительство предоставляло разного рода льготы и отличия тем из туземцев, которые мирились с правительством и шли добровольно к нему на службу. И нужно сказать правду, что последние послужили не мало таки несогласию, существующему теперь на Северном Кавказе между туземцами и русской властью.
Оно и понятно: посредничество этих ‘благонадежных’ и ‘влиятельных’ лиц систематически вводило последнюю в более или менее крупные ошибки, которыми недобросовестные из этих посредников пользовались для своих честолюбивых и корыстных целей. Потеряв уважение единоплеменников, они не останавливались ни пред чем, чтобы заставить их трепетать перед своим могуществом, и действительно достигали поразительных результатов. Все добровольные и принужденные единоличные и массовые выселения туземцев в Турцию, в Россию и в Сибирь были последствием самых нелепых доносов, тайной и открытой агитации этих ‘отщепенцев’, которые пользовались народным добром, наследуя земли и имущества высылаемых по их наущениям. Чтобы составить себе ясное понятие о том кавказском типе, который туземцами называется ‘изменником’ и который, вертясь между русской администрацией и туземцами и служа первой ябедничеством, а в отношении туземцев являясь ‘провокатором’, нужно только познакомиться с процессом некоего Хоранова, имевшим место осенью прошлого года во Владикавказском окружном суде, и отчет о котором помещен в No 243 ‘Тифлисского Листка’. Это — яркий тип местного смутьяна, действующего в целях личной корысти, возможность появления которого обусловливается именно ненормальностью существующих отношений. Втираясь посредником во всех сношениях туземцев со всеми государственными судебно-административными учреждениями, эти ‘отщепенцы’ развили в крае мздоимство в свою пользу до таких невероятных размеров, что никакой туземец и слышать теперь не хочет, чтобы по русским законам можно было решить правильно даже самое пустое дело. Взятки получаются ими (якобы, для передачи русским властям) и с правых, и с виноватых, а при недовольстве туземцев исходом вверенного им дела, вся вина сваливается, конечно, на русское должностное лицо, которое и рекомендуется ими туземцам или дураком, или очень злым на то, что ему мало дали…
Кроме присущего всякому человеку антагонизма, какой он может питать к врагу, кроме ложного представления о русской власти и правосудии, какое составляли себе туземцы, благодаря ненавистному для туземцев посредничеству презираемых ими их же земляков, большое количество недоразумений и преступлений на Северном Кавказе, в первое время после завоевания его, да и теперь, обусловливается еще тем, что казачьи станицы поселены в перемежку с плоскостными аулами туземцев. Нескончаемые столкновения из-за межи, потравы, порубки и проч. не только не убавляют чувства неприязни между только-что рознятыми врагами, а, напротив, с каждым днем усиливают их взаимную ненависть.
Ни один честный казак не станет отрицать, что охота на ‘гололобых собак’ до самого последнего времени считалась у казаков очень занятным развлечением. И действительно, они их били везде, при всяком удобном случае,— не только в дороге, в лесу и в степи, но и у себя в станицах, ночью, в сумерках и даже днем, на глазах у собравшейся на даровое зрелище толпы,— ‘Кто убил?’ — ‘Не знаем… Должно, лез воровать,— вот его и подстрелили’… Этим кончалось обыкновенно судебно-полицейское дознание о ‘мертвом теле’, найденном в завозе или в луже, и вырытом какой-нибудь агашкиной свиньей. Всякое воровство, всякая пропажа — от лошадей и быков до арбуза и кочана капусты — все взваливалось на туземцев: никому не стало житься от этих ‘голодных азиатов’, ‘проклятых нехристей’, ‘гололобых собак’… Это озлобление против туземцев с особенной яростью проявлялось в Терской области, где туземные и казачьи поселения перемешаны более беспорядочно, и где земельные наделы казаков и по количеству, и по качеству далеко оставляют за собой наделы туземцев.
Само собой разумеется, что и туземцы всячески старались и стараются не оставаться в долгу и подчас жестоко мстят русскому населению. Но какая разница в положении сторон!
1) Не успели мы закончить свою статью, как в No 41 ‘Терских Ведомостей’ появилось уже ‘опровержение’ ‘известного публициста’ Г. В., но, прежде, чем отвечать ему, мы будем продолжать свою ‘печальную повесть’.
О наказаниях, которым подвергались туземцы до окончательного их ‘замирения’ страшно и вспомнить. Да не о них и речь. Преступление, за которое туземца прогоняли сквозь строй, ссылали в Сибирь или просто-таки расстреливали домашним порядком, казаку или вовсе сходило с рук, или ограничивалось дисциплинарным взысканием. Практиковалось это уже после ‘замирения’ и не так еще давно. Но минула и эта пора… На Кавказ стали проникать вести о новых реформах, появились пионеры европейской культуры, стали открываться школы, освободили крестьян, отменили телесное наказание, завели суд скорый, правый и милостивый… Казалось, вот самый достойный, самый верный и кратчайший путь к приобщению к благам культуры туземцев и к духовному слиянию их с нашей общей родиной. ‘Но то был сон’.
Для возможно большей краткости, мы укажем только на то, что параллельно реформам Александра II и их широкому применению по всей России, предпринималось по отношению туземцев одной только Терской области.
Вскоре после оставления поста начальника Терской области графом Лорис-Меликовым, который, надо отдать ему полную справедливость, умел достичь в короткое время весьма значительных результатов в упорядочении дела народного управления, были изданы особые постановления для охраны имущества проживающих в области русских от хищничества туземцев. Согласно этим постановлениям, жители, всякого аула, в пределы юрта которого будут введены следы, взятые с места происшествия, должны или вывести эти следы за свои границы, или выдать преступника, или уплатить стоимость украденного имущества.
Всякий, кто сколько-нибудь знаком с процедурой ‘ведения следов’, не может не подтвердить, какой это крайне ненадежный способ нахождения действительного места укрывательства похищенного имущества. А в крае, где, благодаря широкой постановке скотоводства и обилия лошадей, не только улицы, дороги, мосты и переправы, но и вся степь помята копытами всевозможных сортов и по всевозможным направлениям,— ненадежность этой ‘индейской науки’ становится еще более очевидной. На протяжении первых же 3—5 верст могут найтись тысячи примет, способных вызвать отклонение от действительно следов грабителей и их добычи. А так как с каждой минутой ‘свежесть’ преступных следов быстро теряется под последующими следами движущихся по улицам, дорогам и выгонам двуногих и четвероногих, то даже и при верности взятого первоначально направления и правильном доведении следов до выгона соседнего поселения, не может уже быть речи о возможности вывести их из последнего, хотя бы воры и на самом деле пересекли его одним только часом раньше прибытия погони. Да если уже это и вправду так легко, то почему следы никогда не доводятся до самого того порога, за которым скрывается преступник? И если, наконец, даже допустить, что следы преступления действительно укрылись в данном поселении, то разве все-таки возможно требовать от жителей, чтобы они знали каждый шаг своего односельца? Будь это небольшой хуторок или даже аул, население которого состоит из близких между собою родственников, такое требование имело бы еще хоть какое-нибудь основание, но предъявлять его к селению в 200—300 дворов,— крайне нецелесообразно и, несправедливо. Тем не менее, нам известны аулы, где годовая сумма платежей ‘за следы’ доходит до 25—30 и более рублей с дыма, при безусловно равномерной раскладке их между богатыми и бедными, между действительными, быть может, ворами и вдовами с кучей голодных малолетних детей! А как производится самое взыскание штрафов за ‘следы’, как зачастую у несчастной семьи отбирается последняя коровенка, арба, котелок, а иногда даже ‘священная’ цепь над очагом,— это все мы оставляем на совести ревностных сельских старшин, которым поручается сбор штрафов, — помимо судебных учреждений, просто по одному административному приказанию.
Порядок назначения старшин, несомненно, во многом способствует безуспешности борьбы их с преступлением. Общество, лишенное права выбора из своей среды заведомо достойнейшего занять эту соответствующую и весьма сериозную в жизни сельского населения должность, считает себя нравственно свободным от всякого содействия успешности мероприятий старшины, ставшего над ним по ‘постороннему’ назначению. Безразличное отношение к нему переходит обыкновенно в неприязнь, если старшина к тому же не коренной житель подчиненного ему селения, и прямо во вражду,— если он другой национальности и бесцеремонно третирует духовно-национальные особенности и традиции подведомственных его власти туземцев.
Легко себе представить, каким авторитетом пользуются в туземных аулах старшины из казачьих урядников,— в большинстве случаев постоянно пьяные, грубые в действиях и омерзительно непристойные в выражениях…. Не следует при этом еще забывать и то, что старшины, назначавшиеся прежде по выбору, ограничивались жалованьем в 150—200—300 р., а теперь назначаемым администрацией старшинам обществу приходится платить 500—600 руб. при квартире с отоплением, освещением и прислугой.
Заведенный в 1882 году порядок передачи ‘особо-важных’ дел, где в качестве обвиняемых фигурируют туземцы, на рассмотрение военно-полевому суду, также ни в каком случае нельзя признать скорее достигающим правительственной цели, нежели рассмотрение их в общесудебных учреждениях. Всякий казненный разбойник, какой бы отвратительной репутацией он при жизни ни пользовался среди туземцев, попадая на виселицу, тотчас же в их глазах становится жертвой или мучеником, а более ‘благородные’ абреки навсегда остаются в памяти народа и в песнях, прославляющих их ‘геройские’ подвиги: позорная казнь становится ореолом подвижничества и актом триумфа. А возможность судебной ошибки?
Если даже наши суды присяжных, где подсудимый так широко и всесторонне гарантируется от незаслуженной кары, впадают зачастую в значительные ошибки, исправляемые (всегда ли?), благодаря только существованию последующих контрольных инстанций, то почему непозволительно усомниться в непогрешимости военно-полевого суда, роковую ошибку которого невозможно исправить никогда и ничем?
На Кавказе, при малом распространении государственного языка и изумительно плохой постановки дела предварительного дознания и судебного следствия, судебные ошибки возможны на каждом шагу. Примеров — бесконечное множество. В практике же военно-полевого суда нам известно одно дело, где обвинение было построено: а) на ‘ссохшихся’ сапогах, оказавшихся при экспертизе на суде несоответствующими той мерке, которая была снята со следов на месте преступления, б) на белой костяной запонке совершенно другой формы, чем найденная на месте преступления (круглая и четырехугольная), в) на грязно-желтоватых пятнах старого заплатанного бешмета, как на ‘вероятных следах крови’, а по объяснению подсудимого — просто масляной краски, которою он красил забор владикавказского ремесленного училища, что подтвердил и смотритель училища, как один из главных свидетелей процесса, г) на ржавчине кинжала, которая медицинским отделением терского областного правления была признана за ‘следы крови млекопитающегося’,— отчего, надо заметить, не гарантирован ни один кинжал в туземном обиходе при частом убое животных, поступающих в пищу, и д) на опровержении alibi подсудимого тем, что он, как туземец (!), мог с 11—12 часов вечера пробежать к месту преступления пешком 25 верст и перерезать семью в пять душ, в то время, когда глава ее, ‘вероятно’, отправлялся уже на базар (в 4—5 часов утра), и затем опять пробежать те же 25 верст обратно домой к 6—7 часам утра, т. е. сделать ночью, пешком, в продолжение 7 часов 50 верст, больше чем наполовину по отвратительной горной тропе с невообразимыми подъемами, не говоря уже о времени, какое могло понадобиться на месте совершения преступления. И, несмотря на то, что в деле не оказалось ни одной прямой улики, суд, по совокупности всех косвенных улик, признал подсудимого виновным и приговорил к смертной казни через повешение. И он, действительно, был повешен при огромном стечении народа в 2—3 верстах от Владикавказа… С тех пор по всем уголкам Северного Кавказа с именем казненного Каирова таинственно бродит мрачный призрак бесправия и беззакония на земле…
Но что все это в сравнении с экзекуцией! В то время, когда ‘мертвые тела’ туземцев, ‘усматриваемые’ в юртах, а то и просто на улицах и площадях казачьих станиц, остаются для последних без всякого последствия, каждое ‘мертвое тело’ казака вырастает обыкновенно в экзекуцию для того туземного населения, в юрте которого оно усмотрено, будь это хоть на самой проезжей дороге. Сначала, чтобы дать делу законный ‘вид и толк’, туземцам предлагается выдать, преступника, а когда они ‘не пожелают’ сделать этого, то в аул присылается рота солдат, эскадрон драгун или сотня казаков, а то и больше, смотря по величине аула. ‘Гости’ располагаются как у себя дома, и, получая все свое продовольствие от ‘хозяев’ даром, конечно, не отказывают себе в возможно лучшем его качестве и обилии. Если самое обыкновенное квартирование войск в деревнях редко когда не сопровождается нравственной грязью, духовным растлением и множеством обид и оскорблений, то надо себе представить, что, делается в ауле, где ‘по приказанию командира, гуляет’ рота солдат или сотня казаков, ‘чтобы, значит, гололобому нехристю неповадно было бунтовать’. Если у самой заурядной, благополучно доставленной туземной семьи всего годового заработка и запасов зачастую хватает только на то, чтобы еле-еле сводить концы с концами, то не трудно понять, до какого безвыходного положения, отчаяния и ужаса бывает доведена большая часть населения того аула, где экзекуция стоит месяц, два, а иногда и больше… В этом поголовном разорении сотен и тысяч ни в чем неповинных семейств из-за одного подозрения, что в их среде скрывается несколько негодяев, может истощаться не только туземное, но и истинно христианское многотерпение… А если отыскиваемый преступник никогда и не был в разоренном ауле? А если действительно в ауле никто не знает, кто именно совершил данное преступление, хотя бы и в самом деле не подлежало сомнению, что преступление совершено непременно кем-либо из этого аула? Надо только на одну секунду допустить возможность такой ошибки, чтобы понять жестокость этого мероприятия! Для примера достаточно вспомнить не особенно давний случай с балкарским селением Нальчикского округа после гибели известного английского альпиниста с его проводником, кажется, швейцарцем при переходе их через главный Кавказский хребет. Небольшое селение было заподозрено в укрывательстве предполагаемых убийц иностранцев и подверглось строжайшей экзекуции… И только, когда специально для этого снаряженная английская экспедиция отыскала в расселине одного ледника трупы несчастных альпинистов, удостоверила через, главное кавказское управление, что нет ни малейшего намека, чтобы последние могли стать жертвою преступления, о балкарцев была снята опала. Но это было уже после того, как они выдержали четырехмесячную экзекуцию…
С особенной энергией эти меры применяются в Терской области за последние 7—8 лет. Параллельно с ними с необычайной силой росла и административная высылка. Опубликованные 20 декабря 1895 года временные меры об изменении узаконений административной высылки, как известно, ограничили исключительные полномочия административных властей тем, что ‘местные власти, убедясь в необходимости удалить из подчиненной их ведению местности порочное, в том или другом отношении лицо, делают о том представление г. министру внутренних дел с подробным изложением мотивов, вызывающих его’.
На Кавказе это ограничение существовало гораздо раньше, только в иной форме. ‘В случае значительного в той или другой местности Кавказа усиления следующих преступлений: сопротивление правительственным властям, убийств, разбоев, грабежей, скотокрадства и притонодержательства, главноначальствующему предоставляется тех, принадлежащих к туземному населения, лиц, которые, по имеющимся у местной административной власти достоверным сведениям: об участии их в означенных преступных действиях, оказываются вредными для общественного порядка и безопасности, удалять в избранную для сего местность в пределах Кавказского края, с воспрещением всякой из нее отлучки в течение определенного срока не свыше, однако, пяти лет, а также высылать из края, на такой же срок, на жительство в места, которые будут назначены для сего министром внутренних дел. Та и другая мера приводится в исполнение не иначе, как по предварительному рассмотрению каждого вызывающего применение оной случая в совете главноначальствующего (ст. 26 учр. кавкав., т. II, изд. 1892 г.). Вышеизложенные принадлежащие главноначальствующему ‘чрезвычайные права и полномочия, предоставленные ему по личному доверению верховной власти, не могут быть передаваемы не только начальникам областей или губернаторам, но даже, как видно из ст. 29 учр. кавк. и помощнику главноначальствующего’ (Указ Правительствующего Сената 14 июня 1896 г., No 19761).
Между тем, директор канцелярии главноначальствующего на Кавказе, в отзыве от 6 августа 1883 года, сообщил начальнику Терской области, что ‘главноначальствующий признает практиковавшуюся до того меру переселения горцев, в видах обуздания их порочных и хищнических наклонностей, из одного округа в другой в пределах области, временно, впредь до исправления поведения или прекращения причин, вызывавших удаление таких лиц из сельского общества, вполне целесообразною и полезною и поэтому предоставляет начальнику области и на будущее время применять в необходимых случаях означенную меру собственною властью, с донесением о том каждый раз главноначальствующему для испрошения утверждения сделанного распоряжения’ (тот же указ Правительствующего Сената).
Казалось бы, что по смыслу этого туземец, переселенный ‘в необходимых случаях’ из одного округа в другой, ‘временно, впредь до исправления поведения’, подвергается, собственно говоря, не какой-либо строгой каре, а, напротив, заботливо, для ослабления дурного влияния на него данной среды, переводится в такую обстановку, где он найдет разумное применение своим способностям и силам, быстро перевоспитается и сделается полезным членом общества.
Насколько эти соображения руководили администрацией Терской области, видно по острову Чечень, куда с ‘воспитательной’ целью ссылаются туземцы со всей Терской области. По описанию газеты ‘Северный Кавказ’, остров Чечень находится в кизлярском отделе, в 90 верстах от Кизляра и в 23—25 верстах от материка. Окружность его не превышает 30 верст. Почва — песчаная, с большою примесью ракушек и с самой жалкой, какую только можно себе представить, растительностью. Климат — убийственно лихорадочный, на всем острове нет и признаков пресной воды.
В зимнее месяцы остров совершенно отрезан от мира, и только с наступлением весны и с освобождением пролива от льдин, с ним восстановливается сообщение. Вся провизия и вообще предметы потребления доставляются с материка.
Казармы, выстроенные для ‘переселенцев’ на острове, рассчитаны на 100 человек, но в них обыкновенно содержится до 150 и более. Жизнь, какую им приходится здесь вести, — не поддается описанию. Лишенные на целую зиму воздуха, тепла и света, питаясь круглый год самой отвратительной пищей, не имея глотка пресной воды, им никогда не позволяют отлучиться из казармы, не позволяют заниматься, наряду с промысловыми крестьянами, рыбной и тюленевой охотой, словам лишают их всякой возможности применения даже мышечной силы, не говоря уже о каком бы то ни было духовно-нравственном усовершенствовании.
Вот в какие палестины попадает туземец, отрываемый от дорогой ему родины, — полной чарующих красот, с пышной растительностью, чистой студеной водой и здоровым горным воздухом.
Напрасно бы мы искали между этими переселенцами лиц, проступки которых можно было бы подвести под. вышеуказанную статью 26 учр. кавк.— ничего похожего! По словам той же газеты, ‘туземец’ перемещается не за профессиональное воровство, грабежи, ростовщичество или неуживчивый буйный характер, нет! — в громадном большинстве случаев перемещаемые — натуры недюжиные, честные, правдивые и уважаемые обществом, чем их влияние на общество больше, тем они скорее попадают в немилость, и уже ни возраст, ни семейное их положение, ни коллективная просьба общества не спасают их от ‘перемещения’. Простого столкновения со старшиной из-за вымогаемого последним, ‘общественного’ ли приговора или какого-либо другого действия, идущего в ущерб общественным интересам, достаточно, чтобы попасть на Чечень. ‘Бунтовщика’, тотчас же по донесении старшины, требуют в округ, ‘делают разнос’, сажают в тюрьму, и затем без предварительного следствия и суда записывают, к отправке на остров с ближайшим эталоном таких же ‘переселенцев’. Зачастую он даже не знает за что его ссылают.
Некий С. Сакоев был сослан на Чечень только за то, что брат его, приговоренный к каторге убийца, бежал из владикавказской тюрьмы и скрылся неизвестно куда. После долгого пребывания на острове, изнуренный лихорадкой С. Сакоев, возвращаясь на материк, утонул с 3—4 товарищами в проливе, оставив старуху-мать с малолетним братом без всяких средств к существованию.
Срок ссылки назначается произвольно, от одного года до четырех и более лет. По прибытии на остров, в первый же месяц мощный и подвижной туземец бледнеет, осовывается, впадает в тупое равнодушие, заболевает злокачественной лихорадкой, которая, за полнейшим отсутствием даже самой элементарной медицинской помощи, с поразительной быстротой истощая организм, в несколько месяцев доводит его до полного разрушения, нет почти случая, чтобы кто-нибудь выдержал четырех- и даже трехгодичный курс этой излюбленной местного администрациею школы перевоспитания туземцев. Вот почему перемещаемых на остров Чеченъ ‘беспокойных’ туземцев есть полное основание назвать ‘заживопогребенными’ (‘Северный Кавказ’). И за это ‘удовольствие’ с каждого из них взимается еще по 40 руб. в год на харчи!
Много ли сделала администрация Терской области в смысле просвещения туземного населения, в смысле приведения его к началам гуманности, приобщения к общечеловеческой культуре и улучшения его экономического благосостояния, одним словом, для широкого развития в крае всего того, что составляет постоянную заботу нашего правительства, пекущегося одинаково горячо о всех своих подданных?
Категорический ответ на этот вопрос мы находим, к величайшему удивлению, в ‘Терских Областных Ведомостях’, в органе местной администрации, в газете, которая в обычное время рекомендует туземцев не иначе, как ‘кандидатами на виселицу’.
‘Следует ни на минуту не упускать из виду, — заявляет газета,— доверчиво обращенного на нас восприимчивого взгляда здешнего туземца, жаждущего перенять от нас все доброе, хорошее по содержанию, а не по форме только, хотя последней многие бездарности отдают предпочтение. Между тем, если мы с этой точки зрения окинем цивилизаторскую деятельность наших предков, дедов и отцов, то, положа руку на сердце, должны беспристрастно сознаться во всеуслышание, что вообще немного, к сожалению, ими сделано в этом отношении’ (‘Терские Ведомости’, No 71, 23 июня 1896 г.).
И действительно, так немного, что меньше уже нельзя! На всю Чечню, Ингушию, Кабарду и Балкарию (с населением свыше полумиллиона душ) имеются всего три горские школы, открытые еще при кн. Барятинском в Грозном, Назрани и Нальчике. Школы эти, хотя и содержатся, главным образом, за счет ‘горских штрафных сумм’ (см. No 73 ‘Сын Отечества’ за прошлый год), но в них иногда больше, чем наполовину, учатся дети русских слобожан, мещан и мелких служащих по народному управлению.
Осетины, только благодаря заботам ‘Общества восстановления православия на Кавказе’, в этом отношении обставлены несколько лучше. Этот факт достаточно красноречиво характеризует, какое значение придает местная администрация системе воздействия на туземцев культурно-просветительными мерами. В то же время нам известны случаи, когда она не разрешила интеллигентным туземцам открыть лаже на свои средства частные школы в аулах. Больше того, она в 1892 году прилагала все старания, чтобы отнять у туземцев всякую возможность научиться чему-нибудь, видеть и непосредственно наблюдать русскую гражданственность и жизнь, а также деятельность культурных людей, слышать русскую речь, работать рука об руку с русским пионером, отдавать детей в русские школы и мало-помалу ассимилироваться… Прежде всего, власти поголовно стали гнать туземцев из городов и слобод на места приписки, не обращая внимания на. их торговые занятия, ни на подрядовые обязательства или частную службу, ни даже на то, что громадное большинство поселившихся в городах и слободах туземцев, не имея уже в аулах никакой собственности, никаких средств к существованию, хоть поденщиной, хоть мелочной городской работой добывало себе какое ни на есть пропитание… В холодную осень, весеннюю распутицу, под душу раздирающие вопли дряхлых стариков, плач женщин и детей, местная полиция разрушала их хатенки, ломала и разбивала их убогую утварь и, как зачумленных, гнала их вон за околицы… Куда?
Затем приказом по области от 15 марта 1891 года, было, безусловно, воспрещено проживание туземцев одной народности в районе поселения русских и туземцев другой народности.
Были дотла разрушены многие десятки туземных арендаторских хуторов на общественных и частновладельческих землях и даже таких, которые были выстроены на высочайше дарованных участках самими хозяевами.
Чтобы иметь хоть приблизительное представление о том, как это распоряжение должно было вообще отразиться на туземцах, достаточно только припомнить их земельное обеспечение. Вот, например, что говорит Е. Максимов в ‘Терском Сборнике’ за 1894 год да стр. 53 этого официального издания:
‘По всей горной Чечне на дым в среднем приходится 3,43 десятины, а на мужскую душу — 1,23 десятины’. ‘В подсчет не включены земли неудобные, которые только в течение 3—4 месяцев, да и то не всегда, могут служить как пастбище для мелкого скота, т. е. для овец и коз. Если принять во внимание, что крестьяне Европейской России имели, в 1878 году в среднем по 4,1 десятины на наличную душу мужского пола, что даже на душу обоего пола (на едока) в 147 уездах, в которых производились земские статистические исследования, приходилось около двух (1,95) десятин надела, то тогда станет понятным, как поразительно велико малоземелье мирных чеченцев, имеющих в среднем около 1,23 десятины на наличную душу мужского пола. Землевладения же в размере 0,05 десятины, т. е. 120 кв. сажень, совсем не знает ни русский мужик, ни осетин, ни кабардинец, между тем, как земельная собственность, исчисляемая в сотых долях, не составляет исключительно редкого явления в горной Чечне. Сравнивая затем подворное землевладение в России и в горной Чечне, находим, что у государственных крестьян на двор приходится в среднем 15 десятин, у помещичьих — 9 десятин, а у чеченцев всего 3,43 десятины, т. е. почти в 2 2/3 раза меньше. При таком, можно сказать, вопиющем малоземельи, качество земельных угодий в горах очень не высоко. Земли многих чеченцев раскиданы участками, которые в свою очередь расположены чересполосно, на значительное расстояние друг от друга, нередко лепясь по неимоверным крутизнам к кручам и имея, в большинстве случаев, тонкий слой почвы, нанесенной на участок иногда руками самого же владельца. Бывают, случаи, что ливень и град в горах не только уничтожают жатву, но и срывают всю почву участка, старательно накопленную в течение десятков лет’.
Земельное обеспечение осетин и ингушей во многих местах нисколько не лучше, чем у чеченцев.
Рядом с этим масса времени отнимается у туземцев на принудительные работы, которые не имеют ничего общего с указанными видами натуральной повинности. Всевозможные горнопромышленники, туристы, археологи, естествоиспытатели и пр. с помощью мелких административных агентов заставляют туземцев, зачастую в самый разгар их работ, сопровождать этих, всякого рода, ‘известных’ и неизвестных особ в их ‘научных’ экскурсиях, перевозить или даже переносить их багаж, лазить по скалам, разрывать могильники и вообще прислуживать во всем и везде.
Мы отказываемся заглядывать в будущее, но не можем не выразить своего искреннего глубокого убеждения, что если государство преследует, всестороннее приобщение туземцев Северного Кавказа к общегосударственному организму и его культуре, то практикуемые до сих пор для этого меры ведут к совершенно противоположным результатам.
Статья. Опубликована в газ. ‘С.-Петербургские ведомости’ No 82 от 25 марта (7 апреля), No 112 от 27 апреля (9 мая) и No 129 от 11 (23) мая 1899 года за подписью К. Хетагуров.
Появление статьи ‘Неурядицы Северного Кавказа’ имеет небезынтересную историю.
Статья была написана Хетагуровым приблизительно осенью 1898 года и через Андукапара Хетагурова была передана секретарю редакции ‘Новостей’ с тем, чтобы последний устроил ее в ‘С.-Петербургские ведомости’.
Уже 2 октября 1898 года Коста тревожно спрашивал Андукапара Хетагурова: ‘Почему не печатается моя статья в ‘Петербургских ведомостях’?’.
Примерно с начала декабря 1898 года статья была уже в редакции и вскоре сдана в набор, посредник Хетагурова, секретарь ‘Новостей’, неоднократно обращался с просьбой ускорить опубликование статьи, но, как он пишет в письме к Андукапару Хетагурову, ‘не мог преодолеть предупреждения людей и заставить их поступить так, как это было нужно’. В том же письме от 28 февраля 1899 года он говорит: ‘Можете ли поверить, меня до сих пор редакция ‘СПБ Вед.’ уверяет, что статья Вашего брата лежит в наборе и ждет очереди… Насмешка ли это, или нахальство, сказать наверное пока не могу, но думаю, что, во всяком случае, лгут самым бесстыднейшим образом. Одно только меня поражает: на мои категорические запросы — будет ли статья помещена, мне постоянно отвечают утвердительно и назад не возвращают’. Из этого письма видно, что не так легко было напечатать статью Хетагурова в очень известной, но не отличавшейся левизной позиции, петербургской газете.
Положение изменилось только после приезда Хетагурова в Петербург. В начале марта Хетагуров познакомился с редактором-издателем ‘C.-Петербургских ведомостей’ кн. Э. Э. Ухтомским, который ‘очень извинялся и уверял меня, что статья моя уже в типографии и что на-днях мне пришлют корректуру’. (Письмо к А. А. Цаликовой от 10 марта 1899 года).
В письме к Ю. Л. Цаликовой от 18 мая он говорит: ‘Статья моя о неурядицах на Северном Кавказе уже набирается. Сегодня мне прислали корректуру: — она будет для Каханова ничуть не слаще, чем для меня Пенза’.
Действительно, начало статьи вскоре появилось (в No 89 ‘Петер. ведомостей’ от 25 марта 1899 года). О впечатлении от этой статьи в высших правительственных сферах Хетагурову рассказал кн. Ухтомский.
‘Сегодня был у кн. Ухтомского,— писал Хетагуров 8 мая 1899 года Александру Цаликову.— Он встретил меня чуть не с распростертыми объятиями.— Ну, говорит, наделали мы своей статьей… Читается нарасхват… только и разговоров. Куропаткин прислал ко мне своего адъютанта… Министр, говорит, страшно возмущен… надо, говорит, положить конец этим безобразиям… Такой порядок вещей не может продолжаться… Б это же лето пошлем целую комиссию подробно исследовать все, что происходит в Терской области… Если хоть сотая доля того, что передается в ‘Петер. вед.’, правда, то и тогда это выше всякого вероятия… Просит дать ему несколько номеров… Я дал. Окончание статьи вошло в завтрашний номер и если не случится что-нибудь экстраординарное, вроде пожара, то оно появится завтра… Ту часть, которая касается вашего дела, лучше выпустить, чтобы не придали статье личного характера. (Я, конечно, вполне с ним согласился). Мы лучше пошлем ее в отдельных оттисках кое-кому’… Ушел я от Эсперки совершенно восхищенный и, как видишь, на радостях изменил даже своему обычаю и написал тебе письмо, на содержание и величину которого может рассчитывать даже и не всякая барышня. Итак, дорогой Александр, начинает оправдываться лучшая в мире мудрость: ‘Бог не выдаст,— свинья не съест’.
Статья имела громадный резонанс и среди горского населения. Имя Коста было любимым и популярным, смелость его ставилась в пример. И вот в большой столичной газете этот самый народный герой смело и решительно рассказывает о тяжелой жизни горского населения. Смутные слухи, насыщенные радостью, прошли по горам. Интересно отметить, что в воспоминаниях о Коста всегда упоминается эта статья как нечто очень большое и значительное. Нико Хетагуров говорит, что Коста, поселившись во Владикавказе, ‘много писал в ‘Петербургских ведомостям о положении Осетии’.
Эта неточность очень характерна. Горцы не очень обстоятельно были знакомы с публицистикой родного Коста — до них доходили лишь самые крупные факты этой деятельности. И хотя в ‘Петербургских ведомостях’ была лишь одна статья Хетагурова, но она затрагивала так много и таких наболевших горских вопросов, что оставалось впечатление множества статей Коста.
Опубликование статьи ‘Неурядицы на Северном Кавказе’ совпало с определением Хетагурова в ссылку и поэт очень опасался, как бы ее успех не отразился на ухудшении его положения.
Стр. 121. Sine ira et stadio (лат.) без гнева и пристрастия.
Хоранов — полковник, впоследствии генерал-лейтенант, осетин, ярый политический враг Коста Хетагурова. Вместе с тогдашним начальником Терской области С. В. Кахановым вел непримиримую борьбу с демократическим движением в Осетии, был очень влиятельным в правительственных кругах, вплоть до императорского двора. Тип подобного предателя народных интересов осмеян Коста в знаменитом стихотворении ‘Лгхсины лаег’ (на русском языке есть неплохой перевод Н. Ушакова, см. ‘Прислужник’ в сб. ‘Осетинская лира’ Коста Хетагурова, М. Гослитиздат, 1939 год, стр. 41).
Стр. 125. Опровержение известного публициста Г. В.— Коста имеет в виду передовицу ‘Терских ведомостей’ в No 41 от 7 апреля 1899 года, принадлежащую Г. Вертепову.
Стр. 128. Alibi (лат)., юрид.— доказательство невиновности обвиняемого установлением, что в момент преступления он находился не там, где было совершено преступление, а в другом месте.
Стр. 129. На эту часть статьи Хетагурова, освещающую громкое дело Каирова, в No 141 ст 26 мая 1899 года ‘С.-Петербургских ведомостей’ появилось опровержение. Коста прочитал его уже в Херсоне. В письме к Ю. А. Цаликовой от 26 июня 1899 года он писал по этому поводу: ‘Кто-то нарывается на очень большой скандал. Я это дело прослушал от первого до последнего слова и положительно докажу, что против Каирова не было ни одной веской улики, исключая того вздора, на который я указал в своей статье’. Через несколько дней, 4 июля 1899 года Коста писал Цаликовым: ‘Отправил я в Питер в ‘С.-Пет. Вед.’ ответ на ‘опровержение’ относительно казни Каирова. Если напечатают, то или меня должны засадить в тюрьму за клевету, или судей, судивших Каирова, сослать в Сибирь, так настойчиво и резко я обвиняю их в убийстве невинного человека’.
Этого ответа Коста на ‘Опровержение’ в комплекте газеты нам разыскать не удалось.