Эмма Орци
Эмма Орци
Неуловимый
Неуловимый
I
I
II
II
III
III
V
V
VI
VI
Неуловимый, Орци Эмма, Год: 1908
Время на прочтение: 86 минут(ы)
Увлекаемая бурным потоком анархии, всюду сея на своем пути ненависть и жажду крови, Франция, презирая весь мир, бросая вызов Самому Богу, слепо, безумно стремилась вперед по пути разрушения и ужаса, презирая могущественную коалицию, составленную из Австрии, Англии, Испании и Пруссии, соединившихся с целью остановить братоубийственную резню. В сентябре 1793 года (или, если хотите, в вандемьере 1-го года республики!) Париж был городом кровопролитий, приютом подонков человечества, Лион был почти сравнен с землей, Тулон и Марсель представляли собой массу обгорелых развалин, лучшие сыны великой Франции превратились или в ненасытных животных, или в презренных трусов, не брезгавших никаким унижением ради спасения собственной жизни. Пять недель прошло с того дня, как Марат, кровожадный ‘Друг народа’, пал под ножом девушки-патриотки, а сама она через несколько дней гордо подставила свою голову под нож гильотины. Король Людовик XVI кончил дни на эшафоте, развенчанная, униженная королева Мария-Антуанетта в ожидании смерти томилась в позорном заточении, восемьсот отпрысков древнейших фамилий, создавших историю Франции, храбрые генералы Кюстин, Ушар, Богарнэ, доблестные патриоты, женщины с мужественным сердцем, — толпами всходили на деревянные ступени, ведшие к гильотине, а безумная страна, как тигр, почуявший кровь, требовала все новых и новых жертв.
Теперь у Франции были новое государственное устройство, новые законы, просвещенному Парижу оставалось еще подарить страну новой религией. Христианство устарело, богатое духовенство, заодно с аристократами, угнетало народ, и церковь являлась только одной из форм недостойной тирании. Необходимо было создать нового бога, так как ‘человек — от природы идолопоклонник’, но идея о Боге воплощает в себе понятие о величии, о могуществе, присущем царской власти, о всем том, за уничтожение чего французский народ вел такую беспощадную войну. Нет, представительницей новой религии должна быть богиня! Солидные люди, пылкие патриоты, безумные фанатики — все одинаково серьезно обсуждали этот вопрос в заседании конвента.
Первое решение трудной задачи предложил Шометт, глава парижского муниципалитета, тот самый прокурор Шометт, который приказал остановить перед Тюильрийским дворцом тележку, везшую лишенную трона королеву в грязную тюрьму Консьержери, чтобы несчастная женщина глубже сознала, чем была прежде и чем стала теперь по воле народа.
— Пусть будет у нас богиня Разума, — предложил Шометт, — и пусть ее изображает первая красавица Парижа. Надо устроить празднество в честь богини Разума, надо сложить костер из блестящих украшений, в которых веками щеголяло высокомерное духовенство на глазах голодающей толпы, пусть народ пляшет вокруг этого погребального костра, а над всем будет возвышаться улыбающаяся, торжествующая богиня Разума, единственное божество, которое наша возрожденная, обновленная Франция станет признавать в грядущие века!..
Эти слова вызвали громкое одобрение почтенных членов национального собрания.
— Женщина, изображающая эту богиню, — продолжал Шометт, — должна быть не первой молодости — ведь разум идет рука об руку лишь со зрелым возрастом. Ее костюм должен быть классический, строгий, но соответствующий обстоятельствам, в качестве идола, она будет набелена и нарумянена.
Шометт сам увлекся развитием своего проекта, но французское революционное правительство никогда не отличалось терпением, и членам национального собрания скоро надоело слушать его, Дантон уже громко зевал, напоминая при этом какого-то хищного зверя. Одобряя в общем идею Шометта, Анрио предложил устроить вокруг новой богини торжественное шествие, в котором примут участие священники-ренегаты, олицетворяющие уничтожение древне-церковной иерархии, мулы, нагруженные награбленными в церквях священными предметами и балетные танцовщицы в костюмах вакханок, танцующих карманьолу.
Фукье-Тэнвиль находил все эти предложения вялыми, бесцветными и считал необходимым присоединить к национальному празднику апофеоз гильотины: он брался найти десять тысяч изменников, которых следовало обезглавить в этот достопамятный день, а по окончании тяжелой работы гильотины головы казненных должны украсить собой площадь Революции.
Колло д’Эрбуа, недавно вернувшийся с юга, пользовался репутацией человека, по жестокости не имевшего себе равного на протяжении всего этого ужасного десятилетия. Кровожадные планы Фукье-Тэнвиля не испугали его: ему принадлежало изобретение жестокой казни известной под именем ‘нуаяд’, которую он с успехом применял в Лионе и Марселе.
— Отчего не доставить и парижанам такого увеселительного зрелища? — спросил он с грубым, хриплым смехом, после чего принялся объяснять сущность своего проекта: две-три сотни предателей — мужчин, женщин, детей, — прочно связанных по несколько человек веревками, вывозились в барках на середину реки, в дне баржи проделывалась небольшая дыра, достаточная для того, чтобы вызвать крайне медленное погружение барки в воду на глазах восхищенных зрителей, под отчаянные крики женщин, детей и даже мужчин. Гражданин Колло уверял, что в Лионе подобные спектакли доставляли большое удовольствие сердцам истинных патриотов.
Обсуждение празднества продолжалось в том же духе. Каждый старался превзойти другого в зверстве и жестокости, заботясь лишь о том, чтобы уберечь свою голову за счет головы соседа. Только двое не принимали никакого участия в разговорах, это был Дантон [Жорж Дантон (род. в 1759 г.) до революции был ничтожным парижским стряпчим. Своим необузданным красноречием и бесстрашием он увлекал толпу и благодаря тому сумел приобрести власть в революционном правительстве] и Робеспьер [Максимилиан Робеспьер (род. в 1759 г.), адвокат, был во главе одной из политических партий в национальном собрании и, из осторожности не принимая на себя никакой ответственной должности, фактически вместе с Дантоном и Маратом был душою и главным руководителем революционного движения]. Первый уже давно выказывал все признаки нетерпения и ворчал что-то о новой форме тирании. Робеспьер, в неизменно безукоризненном костюме цвета морской воды, спокойно полировал себе ногти, до мелочей замечая, все происходящее вокруг него. Одни ненавидели его, другие завидовали, третьи боялись, но он равнодушно управлял всеми благодаря своему холодному деспотизму и беспощадной жестокости. Невозмутимый, всегда готовый к спокойному, обдуманному ответу, когда вокруг него бушевали страсти, самый честолюбивый из демагогов того времени, он приобрел репутацию ‘неподкупного’ слуги республики. Мысленно взвесив все высказанные мнения, он сделал из них вывод, целью которого было укрепить еще более его положение. Готовящееся блестящее празднество заставит народ почувствовать, что во Франции все направляет и всем руководит одна голова, утвердившая новые законы и создавшая новую религию, с богиней Разума во главе, и что эта голова принадлежит Робеспьеру.
Маленькая, темная комната была пропитана запахом гари от дымившего камина. Прежде это был изящный будуар надменной Марии-Антуанетты, но теперь на всем лежали следы губительной руки Великой революции. По углам валялись сломанные стулья с парчовой обивкой, из стола художественной работы Буля грубо выломана серебряная инкрустация, поперек картины Буше, изображавшей Диану, окруженную нимфами, чья-то неумелая рука нацарапала углем девиз революции: ‘Свобода, равенство, братство или смерть’, и, как бы для того, чтобы подчеркнуть значение этого девиза, кто-то украсил портрет Марии-Антуанетты красной фригийской шапкой и провел по шее королевы отвратительную красную полосу. Стоявшая на столе единственная сильно нагоревшая свеча выводила на стенах причудливые узоры, бросая неверный свет на лица сидевших за столом двоих мужчин.
Один из них, с выдающимися скулами, с чувственным ртом, с тщательно напудренными волосами, был Робеспьер, безжалостный и ‘неподкупный’ демагог, другой — бледный, с тонкими губами, с хитрыми лисьими глазками, высоким, умным лбом и блестящими, откинутыми назад темными волосами, — гражданин Шовелэн, бывший полномочный агент революционного правительства при английском дворе.
Два дня тому назад Поль Дерулед и Жюльетта Марни, приговоренные к смерти, таинственно исчезли из тележки, которая должна была доставить их из зала суда в Люксембургскую тюрьму, а сегодня комитет общественной безопасности получил из Лиона известие, что бывший шевалье д’Эгремон с семьей и аббатом дю Мениль непонятным образом бежали из Северной тюрьмы. Кроме того, когда армия революционного правительства овладела Аррасом и учредила вокруг города кордон, чтобы ни одному изменнику-роялисту не удалось бежать за границу, около шестидесяти женщин и детей, двенадцать священников, старые аристократы Щермейль, Деллевилль и Галино и многие другие проскользнули через заставы, навсегда избегнув преследования.
В Париже были произведены обыски во всех подозрительных домах, где могли скрываться если не сами бежавшие, то их сообщники. Обысками руководил правительственный прокурор Фукье-Тэнвиль в сопровождении кровожадного Мерлена, до слуха которых дошло, что в одном из таких домов два дня прожил какой-то англичанин. Грязная, беззубая старуха показала им комнаты, в которых жил англичанин, она еще не привела их в порядок, так как не знала наверно, не вернется ли ее жилец. Он уплатил ей за неделю вперед, объясняла она гражданину Тэнвилю. С ним не было никаких хлопот, так как он не обедал дома. Она даже не знала, что он — англичанин, и по его акценту принимала его за француза-южанина.
— В последний раз он ушел, когда был бунт, — говорила она, — и я не советовала ему показываться на улицу: на нем всегда было такое нарядное платье, и голодные могли просто все стащить с него. Но он только засмеялся, дал мне клочок бумаги и сказал, что, если не вернется, значит, его убили, а если комитет общественной безопасности станет расспрашивать меня про него, так мне стоит показать эту бумажку, и меня оставят в покое.
Не смущаясь тем, что Мерлен и Фукье-Тэнвиль были известны строгостью, с какой преследовали всякие упущения и недосмотры, словоохотливая старуха с гордостью уверяла, что у ‘гражданки Брогар совесть была чиста ‘, что ее деверь держал маленькую таверну недалеко от Кале, что она всегда сообщала комитету о прибытии и отъезде новых жильцов. Однако она умолчала о том, что об особенно щедрых постояльцах сообщала сведения позднее требуемого, сообразуясь с их личными указаниями. Так было и в последнем случае с англичанином, но этого она не пояснила почтенным гражданам.
Фукье-Тэнвиль вырвал у нее протянутый ему клочок бумаги и не глядя скомкал его, но Мерлен аккуратно разгладил его на колене и с минуту разглядывал четыре строки, написанные в виде стихов на непонятном Мерлену языке. Единственно понятным для каждого оказалось сделанное в углу красными чернилами изображение маленького цветка с венчиком в форме звездочки. Тут оба гражданина разразились проклятьями и ушли с сопровождавшими их людьми, оставив старуху рассыпаться в уверениях в своей преданности республиканскому правительству.
Клочок бумаги был представлен Робеспьеру, он со свирепой улыбкой скомкал его своей выхоленной рукой, но не сказал ни слова, а спрятал бумажку в двойную крышку серебряной табакерки и послал сказать гражданину Шовелэну, что ожидает его сегодня, после десяти часов вечера, в комнате No 16 бывшего дворца Тюильери.
И вот теперь, в половине одиннадцатого, Шовелэн и Робеспьер сидели друг против друга, а между ними лежал грязный клочок бумаги, прошедший через много неопрятных рук, пока безукоризненными руки гражданина Робеспьера аккуратно не расправили его перед глазами бывшего уполномоченного агента республики при английском дворе.
Но Шовелэн не видел ни грязного клочка бумаги, ни бледного, желтого лица сидевшего против него человека. Закрыв глаза, он мысленно перенесся в Лондон, в роскошно освещенные залы лорда Гренвилля, по которым величественно проходила красавица Маргарита Блэкней под руку с принцем Уэльским, и в его ушах звучал ненавистный, деланный голос, повторявший те самые стихи, которые были записаны на лежавшем перед ним листке:
Красного вождя мы ищем впопыхах,
Где же он? На земле? В аду иль в небесах?
Франция давно охотится за ним,
Но цветок проклятый все ж неуловим
В следующую минуту в памяти Шовелэна воскресли уединенные скалы на берегу Кале, он вспомнил, как тот же ненавистный голос пел: ‘God save the King’ [английский национальный гимн], услышал ружейные выстрелы, крик отчаяния Маргариты Блэкней, и в глубине его души снова проснулось горькое чувство обиды от сознания постигшего его унизительного поражения.
Робеспьер спокойно ждал, пока Шовелэн покончит со своими воспоминаниями. Ничто не могло так восхищать ‘Неподкупного’, как вид человека в безвыходном положении, чувствующего, как его все теснее опутывают сети интриги. Заметив тревожное выражение на лице Шовелэна, он откинулся на спинку стула, сочувственно вздохнул и спросил с любезной улыбкой:
— Так вы согласны со мной гражданин, что положение сделалось невыносимым?
Шовелэн продолжал молчать.
— И как неприятно думать, — уже более резко продолжал Робеспьер, — что в данную минуту этот человек уже мог сложить голову под ножом гильотины, если бы вы так ужасно не сплоховали в прошлом году!
Его голос резал, как нож, о котором он упомянул, но Шовелэн продолжал хранить упорное молчание. Да и что мог бы он возразить?
— Как вы должны ненавидеть этого человека! — воскликнул Робеспьер.
— Смертельно ненавижу! — вырвалось у Шовелэна.
— Так отчего же вы не стараетесь исправить прошлогодние ошибки? — мягко сказал Робеспьер. — Республика отнеслась к вам с необыкновенным терпением, принимая во внимание ваши прежние заслуги и всем известный патриотизм, но вы знаете, что негодные орудия ей не нужны, — прибавил он с ударением. — Будь я на вашем месте, я, не теряя ни минуты, постарался бы отомстить за свое унижение.
— А где для этого средства? — вспылил наконец Шовелэн. — После объявления войны я не могу отправиться в Англию без официального назначения от правительства. У нас очень недовольны удачами проклятой лиги Красного Цветка, но дальше скрежета зубного и бесполезных проклятий дело не идет, не было сделано ни одного серьезного шага, чтобы раздавить этих наглых мух, которые продолжают назойливо жужжать нам в самое ухо.
— Вы забываете, гражданин, что мы, члены комитета общественной безопасности, гораздо беспомощнее вас, — возразил Робеспьер. — Вы знаете язык страны, характер и привычки народа, его образ мыслей, у нас этих знаний нет. Вы видели и говорили в Англии с членами этой проклятой лиги, вы, наконец, знаете в лицо их вождя. — Он наклонился через стол, пытливо всматриваясь в худое, бледное лицо своего собеседника. — Если бы вы сказали мне имя вождя лиги и описали его наружность, нам было бы гораздо легче действовать. Только вы этого не захотели!
— Я не могу! — упрямо повторил Шовелэн.
— А я думаю, что можете. Но я не осуждаю вас — вы хотите сами насладиться мщением, это вполне естественно. Но, ради вашей безопасности, советую вам поскорее найти его, гражданин, и успокоить этим Францию. Он нужен нам, необходим народу, а если народ не получает желаемого, его неудовольствие обращается против тех, кто упустил добычу.
— Я понимаю, гражданин, что захватить Красный Цветок крайне важно для безопасности правительства и вашей собственной, — сухо заметил Шовелэн.
— И для целости вашей головы, — резко докончил Робеспьер.
— Знаю, но об этом я меньше всего забочусь, поверьте! Вопрос заключается в следующем: если мне надо заманить этого человека во Францию, то как и чем вы и ваше правительство поможете мне? Что вы для этого сделаете?
— Решительно все, — ответил Робеспьер, — если только у вас будет определенный план и определенные средства в виду.
— У меня есть и то, и другое, но я должен ехать в Англию не иначе, как в качестве официального лица, я не смогу ничего сделать, если мне придется постоянно скрываться.
— Это очень легко устроить. С британским правительством уже начаты переговоры относительно безопасности мирных французских граждан, поселившихся в Англии, и в ближайшем будущем нам предстоит послать туда полуофициального представителя для защиты торговых интересов наших соотечественников. Если это отвечает вашим намерениям, мы можем послать вас.
— Прекрасно! Мне ведь нужен только подходящий предлог. У меня в голове несколько планов, для выполнения которых мне необходимы вполне определенные, обширные полномочия! — закончил Шовелэн, ударив кулаком по столу.
Робеспьер не сразу ответил, пытливо вглядываясь в его лицо и стараясь угадать, не скрывалось ли какой-нибудь тайной мысли в этом решительном требовании безусловной власти. Шовелэн смело выдержал этот взгляд, заставлявший бледнеть от необъяснимого страха.
— Во Франции вы будете повсюду пользоваться властью военного диктатора, — спокойно начал Робеспьер после короткой паузы. — Перед вашим отъездом в Англию революционное правительство назначит вас главным начальником всех отделений комитета общественной безопасности, это значит, что всякий отданный вами приказ должен быть слепо исполнен, под угрозой обвинения в государственной измене.
Шовелэн с облегчением вздохнул.
— Мне понадобятся агенты, — сказал он, — или, если хотите шпионы, и, разумеется, деньги.
— У вас будет то и другое. В Англии у нас есть очень деятельные тайные разведчики. Через них мы знаем, что во внутренних графствах много недовольных, — вспомните мятеж в Бирмингэме, — это главным образом было делом рук наших шпионов. Вы знаете актрису Кандейль? Она сумела проникнуть в либеральные лондонские кружки, кажется, таких людей там называют вигами. Странное название, не правда ли? Ведь это, кажется, значит парик? Кандейль устраивала благотворительные спектакли в пользу парижских бедных в некоторых из клубов вот этих самых вигов, и ей удалось оказать нам серьезные услуги.
— В таких случаях женщины всегда бывают полезны, я непременно разыщу гражданку Кандейль.
— Если она будет вам хорошо помогать, то я на этот случай могу предложить вам для нее заманчивую награду. Женщины ведь так тщеславны! Мы еще не выбрали богини Разума для предполагаемого национального празднества, и если для выполнения ваших планов вам понадобится помощь женщины, то для возбуждения ее энергии вы можете предложить ей эту роль.
— Благодарю вас, гражданин, — спокойно сказал Шовелэн. — Я всегда надеялся, что революционному правительству еще понадобятся мои услуги, и теперь вполне готов загладить свою прошлогоднюю неудачу. Мы уже обо всем переговорили, и мне пора уходить.
Он поправил галстук и взялся за шляпу, но Робеспьер еще недостаточно насладился его нравственными терзаниями и желал на прощание дать ему почувствовать, что новое поручение дается ему только для испытания и что всем делом за него руководит опытный и сведущий человек.
— Вы еще не сказали, сколько вам нужно будет денег, гражданин Шовелэн, — проговорил ‘Неподкупный’, ободрительно улыбаясь. — Правительство не будет вас ни в чем стеснять — и власти, и денег у вас будет достаточно.
— Приятно слышать, что правительство обладает несметными сокровищами, — насмешливо заметил Шовелэн.
— Последние недели оказались для нас очень выгодны, — отпарировал Робеспьер: — мы на несколько миллионов франков конфисковали денег и драгоценностей после эмигрировавших роялистов. Вы помните недавно бежавшую в Англию изменницу Жюльетту Марии? Ну, один из наших лучших шпионов открыл, что все драгоценности ее матери и изрядное количество золота находились на хранении у некоего аббата Фуке, попа из окрестностей Булони, по-видимому очень преданного этой семье. Наши люди отобрали и золото, и все драгоценности. Мы еще не решили, что делать со священником. Булонские рыбаки что-то уж привязаны к нему, но мы в любую минуту можем захватить его, если нам понадобится лишняя голова для гильотины. Между драгоценностями есть историческое ожерелье, стоящее по крайней мере полмиллиона франков.
— Могу я получить его? — спросил Шовелэн.
Робеспьер с улыбкой пожал плечами.
— Вы сказали, что оно принадлежит фамилии Марни, — продолжать Шовелэн. — Жюльетта Марни в Англии, и я легко могу встретиться с нею. Никто не знает, что может случиться, но я предчувствую, что это ожерелье окажется нам очень полезным. Впрочем делайте, как вам будет угодно, — равнодушно прибавил он, — это мне так только пришло в голову.
— А чтобы показать вам, с каким доверием относится к вам правительство, я сам прикажу немедленно передать вам ожерелье и пятьдесят тысяч на ваши расходы в Англии. Как видите, в случае новой неудачи для вас не будет никакого извинения.
— Мне и не понадобится никакого, — сухо произнес Шовелэн вставая.
Робеспьер также встал и подошел к нему. Неприятная дрожь пробежала по телу Шовелэна, когда на его плечо опустилась длинная, костлявая рука ‘Неподкупного’.
— Гражданин Шовелэн, — торжественно начал Робеспьер, — по вашим словам, вы всегда надеялись, что правительство даст вам возможность поправить ошибку, я также на это рассчитывал, только я лучше своих товарищей читаю в вашем сердце и знаю, что, кроме страстного желания защищать правое дело французского народа, кроме отвращения к каждому врагу нашей страны, в нем живет еще смертельная ненависть к таинственному англичанину, перехитрившему вас в прошлом году, а ненависть — более сильный двигатель, чем бескорыстный патриотизм. Вот почему я настоял, чтобы комитет общественной безопасности дал вам возможность отомстить за себя. Но, какие бы чувства ни руководили вами, Франция требует, чтобы вы передали в ее руки человека, известного у нас и в Англии под именем Красного Цветка. Нам необходимо получить его, если возможно, живым, необходимо захватить побольше его сообщников, которые все отправятся на гильотину. Дайте их Франции, а мы уж сумеем расправиться с ними, чтобы ни говорила вся Европа, будь она проклята!
Он с минуту подождал ответа.
Но Шовелэн молчал, без малейшего смущения ожидая конца этой речи.
— Вы вероятно уже догадались, гражданин Шовелэн, — снова заговорил Робеспьер, — что мне еще остается сказать вам, но я не хочу, чтобы между нами осталось что-нибудь недоговоренное. Революционное правительство дает вам единственную возможность исправить вашу ошибку, если же вы и на этот раз потерпите неудачу, то у вашей оскорбленной родины не будут для вас ни прощения, ни жалости, и, куда бы вы ни бежали, вас везде настигнет мстительная рука обманутого народа. Новая неудача будет наказана смертью, где бы вы ни были: оставаясь во Франции, вы погибнете от ножа гильотины, а если вздумаете искать убежища в других странах, то падете от руки тайного убийцы. Запомните это, гражданин Шовелэн! На этот раз вас ничто не спасет, даже заступничество самых могущественных властителей мира!
Шовелэн молчал — ему нечего было возражать. Ему опять вспомнилась Маргарита Блэкней. Не прошло еще и года с того дня, когда он поставил ее в безвыходное положение, предложив на выбор: или предать благородного человека, самоотверженно жертвовавшего жизнью для спасения невинных от гильотины, или подписать смертный приговор любимому брату. Теперь сам Шовелэн оказался в таком положении.
Он решил рискнуть. На этот раз он был уверен в успехе: теперь он отправлялся в Англию в более благоприятных условиях и, кроме того, знал, кто был тот человек, которого ему предстояло заманить во Францию и предать смерти.
В этом году сентябрь стоял на редкость ясный даже для Англии, где лето на прощание часто дарит людей чудными, золотыми днями. Погода вполне благоприятствовала осеннему празднику, который всегда бывал в Ричмонде в конце сентября. На открытом берегу реки, освещенном еще жаркими лучами солнца, на сухом и твердом грунте были раскинуты многочисленные палатки и балаганы. Тут были паяцы и фокусники со всех концов земли, собаки всех мастей и величины, выделывавшие самые удивительные вещи, и какой-то чудный старик, заставлявший трости, монеты, кружевные платки на глазах у всех исчезать в воздухе. Благодаря ясной и теплой погоде, можно было сидеть среди зелени на открытом воздухе, слушая незатейливую музыку и следя за веселящейся молодежью.
Из местной аристократии пока еще не было никого, тогда как публика попроще нарочно пообедала раньше, чтобы успеть получить максимум удовольствий за шесть пенсов [Около 15 коп.], составлявших входную плату. А развлечений было много, было на что посмотреть: наряженные обезьяны, пляшущие медведи, женщина, такой необыкновенной толщины, что трое мужчин, взявшись за руки не могли охватить ее, и, в противоположность ей, такой худой мужчина, что дамский браслет мог служить ему ожерельем, а дамская подвязка — поясом, были смешные крошечные карлики и страшный гигант, как говорили, привезенные все из России. Многих привлекали механические танцующие куклы, но больше всего народа толпилось около того места, где можно было видеть в миниатюре то, что в данное время происходило в соседней Франции. На заднем плане был изображен ряд домов под низким багряным небом, что должно было представлять солнечный закат. Ближе к зрителям толпились небольшие деревянные фигурки с поднятыми вверх руками, большею частью в лохмотьях, в деревянных башмаках. В центре сцены, на высоком помосте, у подножия небольших деревянных столбов была укреплена длинная прямоугольная доска, выкрашенная, как и весь помост и столбы, в ярко-красный цвет. По одну сторону доски стояла маленькая корзина, а между двумя столбами был укреплен небольшой нож, ходивший вверх и вниз по блоку. Знающие люди объясняли, что это была модель гильотины. Стоило опустить пенни в отверстие под деревянной сценой, и маленькие фигурки приходили в движение, размахивая руками, еще одна кукла поднималась на помост и опускала голову на красную доску между столбами, фигура в блестящей ярко-красной одежде поднимала руку, как будто приводя блок в движение, и острый нож отрубал бедной куколке голову, которая падала в стоявшую рядом корзину. Тут слышался стук колес внутри механизма, и все фигурки оставались стоять с поднятыми руками, а обезглавленная куколка катилась прочь с доски и исчезала из вида, вероятно для приготовления к новому такому же представлению. Страшное зрелище вызывало невольную дрожь, и внутри палатки постоянно царила какая-то благоговейная тишина. Сама палатка стояла поодаль, так что до нее не достигал веселый шум из прочих балаганов. На ее стенах по черному фону было выведено огромными красными буквами: ‘Пожертвуйте на голодных парижских бедняков! ‘.
Временами в палатке появлялась дама в сером платье с черными полосками с вышитым ридикюлем, который она всем протягивала, однообразно повторяя: ‘Для голодных парижских бедняков!’. У нее были красивые темные глаза, чуть-чуть приподнятые к вискам, что придавало ее лицу не очень приятное выражение. Тем не менее эти глаза производили впечатление, и мужчины невольно опускали руку в карман, чтобы положить в ридикюль посильную лепту. Судя по ее произношению, решили, что она — француженка и вероятно собирает на своих бедных сестер. Через определенные промежутки времени весь механизм страшной гильотины отодвигался в угол, и дама в сером выходила на подмостки и пела странные маленькие песенки на непонятном никому языке. Слов песни никто не понимал, но она производила грустное впечатление, и так угнетающе действовала на почтенных ричмондцев, приходивших повеселиться с женами или возлюбленными, что они с облегчением выходили из палатки на солнечный свет и с удовольствием слушали опять оживленный разговор кругом.
Было около трех часов, когда начала съезжаться местная аристократия. Из первых явился лорд Энтони Дьюгерст, не пропускавший ни одной миловидной девушки без того, чтобы ласково не потрепать ее по подбородку, к неудовольствию ее спутника. Беспрестанно слышался французский разговор, так как из Франции наехало много герцогов и графов с семьями, покинувших родину из боязни погибнуть на эшафоте. Ричмонд был ими полон, так как многие из них воспользовались радушным приглашением погостить в роскошном доме сэра Пэрси и леди Блэкней.
Сэр Эндрью Фоукс приехал со своей молодой женой, изящной, хорошенькой, напоминавшей фарфоровую куколку, в модном платье с короткой талией. В устремленных на мужа больших карих глазах всякий мог прочесть искреннее восхищение.
— Не удивительно, что она его до безумия любит, — сказала хорошенькая миссис Полли, буфетчица из соседней таверны, сделав миледи почтительный реверанс, — он ведь спас ее от безбожных французских убийц, привез в Англию и сделал все это один, без всякой помощи, только из любви к ней: по крайней мере так все говорят. Вы также слышали это, мистер Томас?
— Ну, вы прекрасно знаете, миссис Полли, что не он все это проделал, — отозвался ее кавалер, добродушное лицо которого вспыхнуло гневом от ее насмешливого взгляда. — Сэр Эндрью Фоукс — прекрасный джентльмен — в этом я готов поклясться на Библии! — но борется-то с проклятыми пожирателями лягушек не он, а тот, кого зовут Красным Цветком, самый храбрый джентльмен во всем мире! Говорят только, будто этот Красный Цветок так безобразен, что никому не решается показаться, — быстро добавил мастер Томас, заметив в глазах миссис Полли восхищение, которое к сожалению не мог принять на свой собственный счет. — Говорят, это — такое воронье пугало, что ни один француз не может дважды посмотреть на него, они скорей согласны выпустить его из своей страны, чем еще раз взглянуть на него.
— Какие глупости! — воскликнула миссис Полли, презрительно пожав плечами. — Если же это — правда, так отчего бы вам не поехать во Францию на помощь Красному цветку? Бьюсь об заклад, что ни один француз не захочет во второй раз взглянуть на вас.
Эта грубая шутка вызвала взрыв смеха в окружающих, между которыми было немало вздыхателей по тем двумстам фунтам, которые миссис Полли получила в наследство от бабушки, но, увидев огорченное лицо своего преданного кавалера, добродушная миссис Полли поспешила утешить его.
— Ну, мистер Томас, — воскликнула она, — вы должны сознаться, что про Красный Цветок говорят глупости, которым нельзя верить! Ведь есть же люди, которые его постоянно видят. Мне говорила Люси, горничная миледи, что две недели назад к ним приехали из Франции молоденькая барышня и джентльмен, которого зовут Моссу Дерулед. Оба они видели Красный Цветок и говорили с ним, и он же привез их из Франции. Отчего же они не расскажут, кто он такой?
— Может быть, его вовсе нет на свете, — вмешался старый Клеттербек, причетчик из соседней церкви.
— Как нет? Что вы хотите этим сказать? — раздались голоса.
— Я хочу сказать, что мы должны спрашивать не ‘кто есть Красный Цветок’, а ‘кто был Красный Цветок’. Мне достоверно известно, что после последнего его подвига он был схвачен французами, и, выражаясь словами поэта, о нем больше никто не слыхал.
— Вы думаете, что эти ужасные французы убили его, мистер Клеттербек? — грустно спросила миссис Полли.
Клеттербек только что собрался сделать новую ссылку на таинственного поэта, как невдалеке раздался чей-то громкий, продолжительный смех, далеко разнесшийся по всему берегу. Все невольно оглянулись в ту сторону, откуда доносился этот заразительный смех. На полголовы выше окружающих, в центре нарядной группы, стоял сэр Пэрси, спокойно разглядывая голубыми глазами теснившуюся около него пеструю публику.
— Вот настоящий мужчина! — слышалось в толпе.
— А вот и миледи! — шепнула одна из молодых девушек. — Господи, как она сегодня хороша!
Сияя красотой, молодостью и счастьем, Маргарита Блэкней шла по зеленой лужайке, направляясь к тому месту, где играла музыка. На ней было гладкое платье из блестящей зеленой ткани, с короткой талией, придававшее особенное изящество ее грациозной фигуре. Большая бархатная шляпа одного цвета с платьем мягко оттеняла ее нежное лицо. Ее руки были в длинных кружевных перчатках, а на плечи был небрежно наброшен прозрачный шарф, вышитый по краям золотом. В эту минуту она оживленно разговаривала с шедшей рядом с нею молодой девушкой.
— Не бойтесь, мы сейчас найдем вашего Поля! — говорила она, весело смеясь. — Боже мой, вы забываете, дитя мое, что он теперь в Англии и не можете исчезнуть среди белого дня!
Молодая девушка вздрогнула и слегка побледнела. Маргарита дружески пожала ей руку. Жюльетта де Марии только что приехала в Англию, едва спасшись от гильотины, и ей с трудом верилось, что ей и любимому ею человеку не грозит никакая опасность.
— А вот и мсье Дерулед, — произнесла Маргарита, дав своей спутнице время оправиться. — Видите, он среди друзей.
Вскоре к ним присоединилась группа молодых людей, среди которых были и сэр Эндрью с леди Фоукс, и Поль Дерулед, и стройный, широкоплечий, в безукоризненном костюме, с драгоценными кружевами у ворота и манжет, сам неподражаемый сэр Пэрси Блэкней.
По внешности сэр Пэрси мало изменился с тех пор, как его молодая жена поражала лондонское общество остроумием и красотой, а он вместе с многочисленными ее поклонниками только способствовал тому, чтобы еще подчеркивать и выставлять на вид все обаяние ее личности. Однако близкие его друзья знали, что теперь его сердце было полно нежной и страстной любви, не остававшейся в настоящее время без ответа.
— По правде сказать, это просто чудовищно! Светская женщина, обожающая своего мужа! — говорили насмешники.
Действительно, в противоположность прежнему, Маргарита редко показывалась теперь где-нибудь без своего мужа, а на одном балу — о, ужас! — даже протанцевала с ним гавот.
Присутствие Блэкнея на ричмондском празднике было для всех сюрпризом: все были уверены, что он уехал в Шотландию на рыбную ловлю или охотиться в Йоркшир. Он и сам отлично понимал, насколько неожиданно было его появление на этом празднике, и, пока он, раскланиваясь направо и налево, направлялся к тому месту, где стояла его жена с Жюльеттой де Марни, на его добродушном лице появилось какое-то сконфуженное выражение, словно он извинялся в своем присутствии, а губы сложились в детски-застенчивую улыбку.
— Посмотрите, сэр Пэрси, — со счастливой улыбкой сказала Маргарита, — какая оживленная толпа! Я давно не видела такого веселья. Если бы не тяжелые вздохи и волнения бедной маленькой Жюльетты, я могла бы вполне наслаждаться сегодняшним днем, одним из самых приятных в моей жизни, — и она ласково погладила Жюльетту по руке.
— Не конфузьте меня перед сэром Пэрси! — прошептала молодая девушка, застенчиво глядя на стоявшего перед нею изящного светского щеголя, в котором она тщетно старалась признать энергичного смельчака, выхватившего ее и ее жениха из тележки, которая везла их на казнь. — Я знаю, что мне нет причины печалиться, — продолжала Жюльетта со слабой попыткой улыбнуться, — я должна все забыть, кроме того, чем я обязана…
Ее прервал беззаботный смех сэра Пэрси.
— Боже мой! А сколько есть вещей, которые я не должен забывать! — воскликнул он. — Вот Тони требовал замороженного пунша, и я обещал ему найти палатку, где продавали бы этот благородный напиток. А через полчаса сюда прибудет его королевское высочество, и с тех пор, мадемуазель Жюльетта, мне придется адски страдать, уверяю вас, так как наследник великобританского престола всегда испытывает жажду, когда мне не хочется больше пить, а это в тысячу раз хуже мук Тантала! И, наоборот, он уже чувствует полное удовлетворение, когда мое пересохшее горло жаждет освежиться. В обоих случаях я безусловно достоин сожаления.
— Во всяком случае вы говорите нелепости, сэр Пэрси, — весело перебила его жена.
— Чего же другого может миледи ожидать от меня в такую жаркую погоду?
— Пойдемте посмотрим балаганы, — предложила Маргарита. — Я горю нетерпением видеть толстую женщину и тощего мужчину, карликов и гигантов. Мсье Дерулед, — обратилась она к подошедшему молодому французу, — проводите Жюльетту туда, где играют на клавесине. Бьюсь о заклад, что она устала от моего общества.
Влюбленные охотно воспользовались этим предложением.
— Когда ты вернулся, Пэрси? — спросила Маргарита, оставшись наедине с мужем.
— Сегодня рано утром, дорогая.
— Отчего ты не предупредил меня?
— Я не мог сделать это, дорогая. Ты не можешь себе представить, в каком виде я явился в наш городской дом. Не мог же я показаться тебе, не смыв с себя французской грязи! Затем меня потребовал к себе его высочество, желавший узнать последние новости о герцоге де Вернейль, которого я имел честь сопровождать сюда из Франции. Пока я рассказал ему обо всем, чем он интересовался, прошло столько времени, что я уже не мот застать тебя дома. Тоща я подумал, что встречу тебя здесь.
Маргарита молчала, только ее маленькая ножка нетерпеливо постукивала по земле, да тонкие пальчики нервно перебирали золотую бахрому, окаймлявшую шарф. С ее лица исчезло счастливое выражение, а между бровей появилась глубокая складка. Она вздохнула и бросила быстрый взгляд на мужа. Он смотрел на нее сверху вниз со своей добродушной, немного насмешливой улыбкой, и лицо молодой женщины еще сильнее нахмурилось.
— Пэрси, все эти тревоги невыносимо тяжелы, — резко произнесла она. — В этом месяце ты два раза ездил во Францию, рискуя своей жизнью с такой легкостью, как будто она вовсе не принадлежит мне. Когда наконец покончишь ты с этими безумными предприятиями, предоставив людям самим бороться за себя и защищать свою жизнь, как каждый из них сумеет?
Она говорила с все возрастающим волнением, но не повышая голоса: при всей своей душевной тревоге она все время думала, как бы не выдать тайны мужа. Он не сразу ответил, внимательно вглядываясь в ее прекрасное лицо, на котором ясно отражалось глубокое сердечное страдание. Потом он отвернулся, устремив взор на стоявшую в стороне от других палатку с только что прибитой вывеской: ‘Войдите взглянуть на точное изображение гильотины!’. Перед палаткой мужчина, в поношенных штанах и в украшенной трехцветной кокардой фригийской шапке, громко бил в барабан, выкрикивая:
— Войдите посмотреть! Единственное точное воспроизведение гильотины! Каждый день в Париже гибнут тысячи! Войдите посмотреть, что теперь ежечасно происходит в Париже!
Следя за направлением взглядов своего мужа, Маргарита увидела палатку, привлекшую его внимание, услышала монотонные зазывания человека с барабаном, невольно содрогнулась и с мольбой взглянула на мужа. Его лицо сохраняло обычное спокойствие, только около рта появилось какое-то страшное выражение, да красивая рука, настоящая рука аристократа, привыкшая метать карты и кости и изящно парировать удары шпаги, невольно сжималась в кулак. Но все это продолжалось одно мгновение. Через минуту он уже снова овладел собой, суровое выражение исчезло с его лица, он с изысканным поклоном поднес к губам хорошенькую ручку жены и произнес, отвечая на предложенный ее вопрос:
— Тогда, когда ваша светлость не будете больше самой очаровательной женщиной в Европе, — когда я буду в могиле.
Супругам Блэкней не пришлось больше разговаривать, так как в это время к ним подошли друзья, и Маргарита, постоянно бывшая настороже, не подала и вида, что у нее с мужем только что был серьезный разговор. Строже всех членов лиги хранила она тайну своего мужа, благородной деятельностью которого страстно гордилась. Она знала, что в сердце Пэрси Блэкнея у нее была могущественная соперница — его страстная, безумная любовь к опасным приключениям, ради которой он готов был всем пожертвовать, даже собственной жизнью, она не решалась задать себе вопрос: пожертвовал ли бы он и ее любовью?
Провожая его во Францию, она никогда не знала, увидит ли его когда-нибудь. Ей было непонятно, каким образом ему до сих пор удавалось ускользать от ненавидевшего его французского комитета общественной безопасности. Однако, она никогда не пыталась отговаривать его от опасных поездок. Когда он привез из Франции Поля Деруледа и Жюльетту де Марии, Маргарита сразу почувствовала нежность к обоим молодым людям, ради которых он рисковал жизнью.
Теперь она инстинктивно направилась к палатке, привлекшей внимание сэра Пэрси, а вслед за нею туда же двинулись и все окружавшие ее, кроме ее мужа, остановившегося поговорить с недавно приехавшим лордом Гастингсом.
— Я уверен, леди Блэкней, что вы не захотите поощрять подобные жестокие зрелища, — сказал лорд Энтони Дьюгерст, видя, что Маргарита приостановилась, не доходя палатки.
— Право, не знаю, — ответила она с деланным смехом. — Да самого зрелища мне и не надо, — многозначительно прибавила она, указывая на надпись при входе: ‘В пользу голодных парижских бедных’.
— Там поет хорошенькая женщина, и заводится отвратительная механическая игрушка, — вмешался один из сопровождавших Маргариту молодых людей. — Я попал туда в наказание за грехи и поспешил как можно скорей выбраться оттуда.
— Вероятно меня туда манят также мои грехи, — весело сказала Маргарита. — Я хочу послушать пение хорошенькой женщины, даже если отвратительная игрушка и не будет заведена.
— Разрешите проводить вас туда, леди Блэкней? — спросил лорд Тони.
— О, нет, я хочу пойти одна, — возразила она с легким нетерпением. — Пожалуйста, не обращайте внимания на мою маленькую прихоть и подождите меня там, где играет самая веселая музыка, — и, сделав легкий общий поклон, Маргарита быстро вошла в палатку.
У самого входа стоял человек в театральных лохмотьях и неизменной фригийской шапке, потряхивая временами небольшой копилкой.
— Для голодных парижских бедняков, — монотонно затянул он, завидев богатое платье Маргариты, она мимоходом опустила в копилку немного золота.
Внутри казалось особенно темно и неуютно после яркого сияния жаркого сентябрьского дня. По-видимому представление только что окончилось, механизм был остановлен, и Маргарита подошла ближе к игрушке, чтобы лучше осмотреть ее. В эту минуту в противоположной стороне палатки появилась тоненькая молодая девушка в темном костюме, в черном кружевном шарфе, небрежно наброшенном на голову, с большим вышитым ридикюлем в руках. Ее лицо показалось Маргарите знакомым. Появление девушки разогнало последних замешкавшихся посетителей, испугавшихся новых требований денег.
— Для парижских бедных, мадам, — равнодушно произнесла мо-лодая девушка, протягивая ридикюль.
Маргарита старалась припомнить, где она видела ее. Девушка была миловидна, а печальное выражение темных миндалевидных глаз было рассчитано на возбуждение участия и сострадания. Какое-то инстинктивное чувство говорило леди Блэкней, что следует остерегаться этой девушки, что ее печаль была неискренна, что призыв помочь бедным шел не от чистого сердца. Тем не менее она положила несколько соверенов в объемистый ридикюль.
— Надеюсь, вы довольны сегодняшним днем, — ласково сказала она. — Боюсь, что в настоящее время английский народ не очень охотно развязывает свои кошельки.
— О, мадам, — со вздохом сказала молодая девушка, — всякий делает, что может, хотя конечно очень трудно вызвать здесь симпатии к нашим дорогим беднякам.
— Вы конечно — француженка? — спросила Маргарита.
— Как и сама леди Блэкней, — был ответ.
— Почему вы меня знаете?
— Разве можно быть в Ричмонде и не знать леди Блэкней?
— Но почему вы для своих благотворительных целей приехали в Ричмонд?
— Я иду всюду, где только надеюсь что-нибудь заработать для своей заветной цели, — по-прежнему грустно ответила девушка.
Ее слова дышали благородством и бескорыстным участием к обез-доленным соотечественникам, но, несмотря на это, Маргарита никак не могла отделаться от какого-то необъяснимого к ней недоверия.
— Это в высшей степени похвально с вашей стороны, мадам, — сказала она, стараясь быть любезной. — Мадам?.. — вопросительно прибавила она.
— Мое имя Кандейль, Дезирэ Кандейль.
— Кандейль? — с живостью воскликнула Маргарита. — Из…
— Из театра ‘Варьете’.
— Теперь я понимаю, почему ваше лицо показалось мне знакомым, — сказала Маргарита. — В былое время я не раз аплодировала вам. Ведь мы с вами — товарищи. Мое прежнее имя — Сен-Жюст, и до брака я играла в ‘Доме Мольера’.
— Я знаю, — ответила Кандейль, — но не ожидала, что вы меня вспомните. Это было так давно!
— Всего четыре года тому назад.
— Упавшую звезду скоро теряют из вида.
— Почему же упавшую?
— Мне пришлось выбирать между изгнанием из Франции и гильотиной, — просто ответила Кандейль.
— Неужели? — с искренним участием воскликнула Маргарита, взяв за руку молодую девушку и стараясь отогнать не покидавшее ее чувство недоверия к соотечественнице. — Как же это случилось?
— Зачем печалить вас рассказом о моих несчастьях? — произнесла Кандейль после небольшой паузы, делая вид, что старается побороть волнение. — К тому же история неинтересна. Сотни страдали, подобно мне. Я никогда никому не делала зла, но по-видимому у меня в Париже нашлись враги. Был сделан донос, потом следствие… меня обвинили. Затем бегство из Парижа, фальшивый паспорт, переодевание, подкупы, грязные тайные убежища. Через что только мне не пришлось пройти! Если бы я была какая-нибудь герцогиня или обедневшая графиня, то моей судьбой могли бы заинтересоваться английские кавалеры, которых в народе называют рыцарями Красного Цветка. Ноя — только бедная актриса: вот мне и пришлось самой хлопотать о том, как выбраться из Франции, если я не хотела погибнуть от гильотины.
— Расскажите мне, как вы устроились в Англии, — спросила Маргарита, когда девушка замолчала, словно погруженная в тяжелые думы.
— Сначала я играла в Ковентгарденском театре, но это продолжалось недолго. Потом я не могла найти никаких занятий. У меня были кое-какие драгоценности, я продала их и на это пока живу. Раньше, когда я была в Ковентгардене, мне удавалось посылать немного денег в Париж для тех несчастных, голодных бедняков, которых эгоистичные демагоги вводят в заблуждение и совращают на ложный путь. Мне больно, что я ничем не могу помочь им, я только отчасти нахожу утешение себе тогда, когда мне удается заработать своими песенками несколько франков, чтобы послать их тем, кто еще беднее меня.
Кандейль говорила со все возрастающим волнением. Задумавшись о тех заблуждавшихся несчастных, о которых говорила эта артистка, Маргарита не заметила, сколько деланного и театрального было в словах молодой девушки. Сама честная и правдивая по природе, она и в других редко видела фальшь или лицемерие. Она с горечью упрекала себя за свое первоначальное недоверие к этой благородной девушке, страдавшей от несправедливого преследования и простившей своим преследователям.
— Мадемуазель, — горячо заговорила она, — я ведь также — француженка, и вы совсем пристыдили меня жертвами, которые приносите людям, имеющим безусловное право на мое сочувствие. Верьте, если я не сделала всего, что обязана была сделать для своих голодающих соотечественников, то это происходило не от недостатка доброй воли. Скажите, чем я могу быть вам полезной, кроме денежной помощи?
— Вы очень добры, леди Блэкней, — нерешительно начала Кандейль.
— В чем дело? Говорите! Я вижу, что вы уже что-то придумали.
— Не знаю, как это сделать. Говорят, у меня хороший голос. Я знаю несколько французских песенок, которые в Англии будут новинкой. Если бы я могла спеть их в каких-нибудь аристократических гостиных, то, может быть…
— Ну, вы будете петь в аристократических гостиных, — с живостью прервала ее Маргарита. — Вы войдете в моду, и я уверена, что принц Уэльский пригласит вас петь в Карлтонгаузе. Да, да, и вы составите целое состояние для парижских бедняков! В подтверждение моих слов вы завтра же вечером вступите на этот победоносный путь — в моем собственном доме, и в присутствии его королевского высочества споете самые хорошенькие из своих песенок, а в награждение вы должны принять сто гиней, которые пошлете самому бедному клубу рабочих в Париже от имени сэра Пэрси и леди Блэкней.
— Я горячо благодарю вашу светлость, но… я еще молода, — нерешительно начала Кандейль, — я — беззащитная артистка…
— Понимаю, — ласково сказала Маргарита, — вы такая хорошенькая, что вам неудобно появляться в обществе одной, без матери или без сестры например, не так ли?
— У меня нет ни матери, ни сестры, — с заметной горечью произнесла Кандейль, — но наше революционное правительство, желая выказать запоздалое сочувствие тем, кто был безжалостно изгнан из Франции, отправило в Англию своего представителя для защиты интересов французских подданных.
— Так что же?
— В Париже теперь сделалось известно, что моя жизнь здесь посвящена благополучию французских бедняков, и теперешнему представителю нашего правительства поручено поддерживать и защищать меня в случае каких-либо недоразумений или оскорблений, которым нередко подвергается одинокая женщина даже со стороны так называемых джентльменов. Официальный представитель моей родины конечно является моим естественным покровителем. Вы согласны принять его?
— Разумеется!
— Значит, я могу представить его вашей светлости?
— Когда угодно.
— Благодарю. Да вот и он сам, к услугам вашей светлости.
Темные глаза Дезирэ Кандейль были устремлены к главному входу, и когда Маргарита, следя за ее взором, медленно обернулась, любопытствуя узнать, кого ей придется завтра вечером принимать в своем салоне, в дверях палатки, ярко освещенной солнцем, в неизменном темном, почти траурном костюме, стоял… Шовелэн.
Маргарите понадобилась вся сила воли, чтобы не выдать ужаса, наполнившего ее душу при виде Шовелэна. Сделав низкий, почтительный поклон, он направился к ней с видом впавшего в немилость царедворца, вымаливающего у своей королевы аудиенцию. При его приближении она невольно отступила.
— Вы, может быть, предпочли бы не говорить со мною, леди Блэкней? — смиренно произнес он.
Маргарита едва верила своим глазам — до того поразительна была происшедшая в нем с прошлого года перемена: весь он как-то съежился, точно ссохся, а в ненапудренных волосах появилась заметная седина.
— Прикажете мне удалиться? — спросил Шовелэн после короткого молчания, видя, что Маргарита не ответила на его поклон.
— Может быть, это было бы лучше, — холодно сказала она. — Нам с вами не о чем беседовать, мсье Шовелэн.
— Совершенно верно, — спокойно подтвердил он. — Торжествующим счастливцам нечего сказать тому, кто потерпел унизительное поражение. Но я надеялся, что у леди Блэкней, сознающей свою победу, найдется слово сострадания и… прощения.
— Я не знала, что вам нужно от меня то или другое, мсье.
— Сострадание пожалуй не нужно, но прощение конечно необходимо!
— Если вы так желаете прощения, то я даю вам его.
— Так как меня постигла неудача, то вы должны были стараться забыть все старое.
— Это не в моей власти, но верьте, что я уже перестала думать о том безграничном зле, которое вы хотели мне сделать.
— Но ведь я промахнулся, да и кроме того вовсе не хотел вредить именно вам, — защищался Шовелэн.
— Вы хотели сделать зло тем, кого я люблю!
— Я обязан всеми силами служить своей стране. Вашему брату я не хотел повредить — он теперь в Англии, в полной безопасности, — а Красный Цветок для вас не имеет значения.
Маргарите хотелось на его лице прочесть тайный смысл его слов. Она инстинктивно чувствовала, что этот человек всегда был и будет ее врагом, но теперь он казался ей таким жалким, что презрение к нему и к его неудаче изгнало из ее сердца последний страх.
— Мне даже не удалось нанести ни малейшего вреда этому таинственному существу, — продолжал Шовелэн с прежним самоуничтожением. — Вы помните, что мои планы были расстроены сэром Пэр- си, разумеется, совсем нечаянно. Я потерпел поражением там, где вы одержали победу. Наше правительство предложило мне скромный пост вне пределов Франции. Я слежу за интересами французских подданных, основавшихся в Англии. Дни моего могущества миновали. .. Я не жалуюсь на свою огромную неудачу — ведь мой противник был очень умен, но все же я в совершенной немилости. Вот и вся моя история, леди Блэкней, — заключил он, делая шаг вперед, — и вы поймете, что для меня было бы утешением, если бы именно теперь вы протянули мне руку, подав мне надежду, что женская мягкость побудит вас склониться к прощению и, может быть, — к состраданию.
Маргарита колебалась. Инстинктивное чувство, побуждавшее ее сторониться от Шовелэна, как от ядовитой змеи, было не страхом — она ненавидела его, всем сердцем ненавидела этого человека за все, что выстрадала по его милости. Но разве можно ненавидеть противную, но безвредную жабу или укусившую вас муху? Просто смешно соединять ненависть с понятием о жалком интригане, понесшем поражение.
Он продолжал стоять с протянутой рукой, и Маргарита знала, что, если дотронется до этой руки хотя кончиками пальцев, он сочтет это за знак сострадания и прощения. Она вдруг почувствовала тупую злобу против Дезирэ Кандейль, фальшивой, театральной, очевидно бывшей в заговоре с Шовелэном и подготовившей эту нежелательную встречу. Маргарита глядела по очереди на своих соотечественников, стараясь скрыть свое презрение под маской холодного равнодушия. Молодой артистке она обещала свое покровительство и пригласила ее в свой дом, теперь гордость не позволила бы ей отступить, поддавшись беспричинному страху. Что касается Шовелэна, то она согласилась только принять его, как официального покровителя девушки, но это вовсе не обязывало ее быть любезной со смертельным врагом ее и ее мужа. Тем не менее она уже готова была протянуть ему руку, чтобы отделаться от него, в надежде, что ей недолго придется с ним встречаться, как вдруг до ее слуха долетел знакомый смех.
— Клянусь, этим воздухом можно отравиться! — протяжно говорил кто-то. — Умоляю вас, ваше высочество, удалимся от врат этого ада, где погибшие души чувствуют себя гораздо лучше, чем ваш покорный слуга.
В ту же минуту, в сопровождении сэра Пэрси Блэкнея, в палатку вошел принц Уэльский.
Маргарита быстро взглянула на мужа. Он с добродушной улыбкой пожал плечами, глядя сверху вниз на съежившуюся фигуру француза. Слова, с которыми Маргарита намеревалась протянуть Шовелэну руку, замерли на ее губах, и она молча ожидала, что скажут друг другу эти два человека. Это не помешало ей, как женщине, привыкшей вращаться в свете, тотчас сделать низкий реверанс перед принцем, который на этот раз почти забыл свою обычную любезность, с любопытством следя за разыгравшейся перед его глазами сценой.
Из пяти лиц, находившихся в темной, душной палатке, сэр Пэрси казался наименее смущенным. Дождавшись, пока Шовелэн дошел до высшей степени раздражения от чувства неловкости при неожиданной встрече, он, любезно улыбаясь, направился к бывшему уполномоченному французского правительства и с лукавой улыбкой произнес, протягивая Шовелэну руку:
— О, мой любезный, предупредительный друг пожаловал к нам! Надеюсь, сэр, что ваше здоровье не страдает от нашего проклятого климата?
Этот веселый голос положил конец общей натянутости. У Маргариты вырвался вздох облегчения. Даже Шовелэн, привыкший к всегдашнему хладнокровию своего врага, не мог скрыть некоторое изумление. Он низко поклонился его высочеству, который, искренне забавляясь выходкой своего любимца, готов был в эту минуту оказать благосклонность всякому, даже Шовелэну, ненавистному представителю цареубийственного правительства. Кроме того принц всегда был рад присутствовать при поражении врагов Рыцаря Красного Цветка.
— Я уже давно не видел мсье Шовелэна, — с явной иронией произнес принц. — Если не ошибаюсь, сэр, вы в прошлом году совершенно неожиданно покинули двор моего отца?
— Нет, ваше высочество, — весело вмешался сэр Пэрси, — нам с мсье… э… Шобертеном предстояло обсудить один серьезный вопрос, а это можно было сделать только во Франции… Не правда ли, мсье?
— Совершенно верно, сэр Пэрси, — коротко ответил Шовелэн.
— Нам надо было разобрать вопрос об отвратительной похлебке в Кале, — продолжал Блэкней тем же шутливым тоном, — и о вине, похожем на уксус. Мсье… э-э… Шобертен… ах, нет, простите: Шовелэн. .. да, мсье Шовелэн вполне разделяет мое мнение. Мы только немного разошлись в мнении относительно нюхательного табака. У мсье Шовелэна вкус, если мне будет позволено так выразиться, очень в этом отношении испорчен, и он предпочитает табак с небольшой примесью перца. Не правда ли, мсье… Шобертен?
— Шовелэн, сэр Пэрси, — сухо поправил его бывший уполномоченный, твердо решившийся не терять хладнокровия.
Молча и не сводя взора с тонкого, проницательного лица Шовелэна, наблюдала Маргарита за этой сценой, и ей вдруг стало ясно, что все это было заранее подстроено: и палатка с бросавшейся в глаза вывеской, и мадемуазель Кандейль, ищущая покровительства и получившая приглашение в салон леди Блэкней, и внезапное появление Шовелэна — все это было задумано и решено во Франции, в мрачном собрании кровожадных злодеев, придумавших последнюю ловушку для их смелого врага, Рыцаря Красного Цветка. И сама она являлась только куклой, исполнившей предназначенную ей роль. Словно во сне, слышала она, как принц осведомился об имени молодой артистки, собиравшей деньги для помощи парижским бедным, и совершенно машинально представила его высочеству свою соотечественницу.
— С разрешения вашего высочества, — сказала при этом Маргарита, мадемуазель Кандейль споет завтра на моем рауте некоторые из очаровательных старых французских песен.
— Конечно, конечно! — воскликнул принц. — Я в детстве знал несколько таких песенок. Они очаровательны и поэтичны!.. Знаю, знаю. Мы будем очень рады послушать пение мадемуазель… Блэкней, разве вы не пригласите на завтрашний раут мсье Шовелэна?
— Ну, это само собой разумеется, ваше высочество, приветливо отозвался сэр Пэрси, обращаясь к своему смертельному врагу с самым изысканным поклоном. — Мы будем ожидать мсье Шовелэна. Мы так давно с ним не виделись, и в Блэкней-мэноре он будет желанным гостем.
Но кто же именно была Дезирэ Кандейль, кандидатка на роль богини Разума?
Ее мать была судомойкой в доме герцога де Марни, но, несмотря на это, Дезирэ получила кое-какое воспитание и, начав карьеру в качестве горничной при уборных артисток в маленьком парижском театре, вскоре сделалась одной из самых популярных звезд театрального небосклона. Она была небольшого роста, смуглая, с изящными манерами, гибкая и грациозная, с крошечными руками и ногами, она никогда не пудрила своих блестящих волос, из которых умела создавать красивые прически, необыкновенно шедшие ее лицу. Женщины не считали ее красивой, находя, что у нее грубая кожа, что губы слишком красны, а глаза чересчур близко расположены друг к другу, но среди мужчин она пользовалась огромным успехом.
Однажды ей захотелось поехать в Лондон и показать ‘торгашам’- англичанам* какое тонкое удовольствие можно получить в театре, так как она была уверена, что этот тупой народ не имел никакого понятия о настоящей артистической игре. Получить разрешение на выезд из Парижа оказалось очень легко, да и прекрасная Дезирэ всегда добивалась, чего хотела. Кроме того у нее в то время было много добрых друзей в высших сферах: Марат был большим любителем театра, Тальен состоял в числе личных поклонников Дезирэ, а депутат Дюпон делал все, что она хотела. Она намерена была играть пьесы Мольера на французском языке в Дрюрилэнском театре, для чего подговорила нескольких товарищей ехать в Англию. Она сильно рассчитывала на поддержку некоторых лондонских клубов с революционным направлением, будучи уверена, что их члены не откажутся содействовать сбору в пользу голодающего населения Франции. Вспоминая о Маргарите Сен-Жюст, пленившей сердце богатого английского лорда, мадемуазель Кандейль не прочь была и сама привести к своим ногам какого-нибудь лорда, который осыпал бы ее золотом с ног до головы.
Лондон не оправдал ее ожиданий. Сначала ее маленькая труппа получила приглашение сыграть несколько классических французских пьес в одном из второстепенных театров, но лояльные англичане были слишком возмущены происходившим в то время во Франции, чтобы увлечься талантами Дезирэ Кандейль, а жившие в Англии французы оказали своим соотечественникам лишь крайне скудную помощь. Аристократы-эмигранты были очень невысокого мнения об актрисе, находившейся в дружбе с якобинцами, игнорировали ее присутствие в Англии и при всяком случае бранили ее. Остальные ее соотечественники принадлежали к агентам и шпионам революционного правительства, и этих она сама охотно игнорировала бы. Они так злоупотребляли кошельком и временем Дезирэ, что она сама старалась отдалиться от них, ей была неприятна мысль, что ее могут смешивать с членами кружков, не пользовавшихся благосклонностью в глазах той ‘золотой молодежи’, которой она так желала понравиться. На родине Дезирэ была искренней республиканкой, но в Лондоне было неудобно вести знакомство с теми самыми писателями политических памфлетов, которые являлись главными организаторами мятежных сборищ и недозволенных союзов, причинявших столько тревог и беспокойств мистеру Питту и его коллегам.
Мало-помалу все товарищи Дезирэ по сцене возвратились на родину, но она осталась в Англии, так как ее старые парижские друзья предупредили ее, что ее возвращение во Францию нежелательно. Это была месть со стороны беспринципных санкюлотов, агентов и шпионов революционного правительства, которых часто без всякого стеснения бранила молодая девушка. Тогда Дезирэ попыталась снова завязать дружеские отношения с якобинцами, но ее близость с существовавшими в Лондоне мятежными клубами скоро сделалась известна в официальных кругах, и в один из вечеров она получила от британского правительства предложение покинуть Англию в течение недели, в противном случае ей грозило тюремное заключение и даже ссылка.
Это случилось за три дня до ричмондского праздника и через сутки после прибытия Шовелэна в Англию. Результатом его встречи с Кандейль в ‘Клубе французских якобинцев’ было приглашение обоих на раут леди Блэкней.
Дезирэ уже оканчивала свой туалет, собираясь на раут, как вдруг ей принесли в сафьяновом футляре чудное бриллиантовое ожерелье с запиской от Шовелэна:
‘Гражданку Кандейль просят любезно принять этот подарок от французского правительства в вознаграждение за ее услуги — прежние и будущие’.
Тщеславие актрисы было вполне удовлетворено. Сколько раз видела она эти чудные камни на шее герцогини де Марии, у которой служила ее мать! А сегодня дочь этой аристократки увидит это самое ожерелье на шее Дезирэ Кандейль, для которой этот вечер будет настоящим триумфом.
В это время раздался стук в наружную дверь.
— Это мсье Шовелэн приехал за мною, — сказала Дезирэ. — Крепко ли застегнуто ожерелье, Фаншон?
— Крепко, мадемуазель, — ответила горничная. — О, как вы сегодня красивы!
— Леди Блэкней также очень красива, Фаншон, — самодовольно произнесла Дезирэ, — только вряд ли у нее найдется такое ожерелье.
В великосветских хрониках того времени сохранились рассказы о великолепном рауте, данном в тот достопамятный вечер в Блэкней-мэноре. На нем присутствовало все высшее лондонское общество, с принцем Уэльским во главе.
После неожиданной встречи с Шовелэном Маргарита не могла отделаться от тяжелого предчувствия, ей казалось, что ее мужу грозит серьезная опасность. Она даже попыталась предостеречь Пэрси против Шовелэна, но это ни к чему не привело. Она даже не добилась от него обещания не участвовать в ближайшей поездке во Францию.
— Я знаю, как ты страдаешь и тревожишься, дорогая, — сказал сэр Пэрси, — но могу лишь стараться как можно скорей покончить все дело и вернуться домой. Я не могу отрывать Фоукса от молодой жены, а Тони и все прочие так ужасно медлительны во всем!
Таким образом Маргарита осталась в прежней тревоге, которая не уменьшилась даже от забот, вызванных раутом.
— Ваши гости уже начали съезжаться, леди Блэкней, — сказала Жюльетта, входя в комнату.
— Вы сегодня очаровательны, мадемуазель, — произнесла Маргарита, любуясь девушкой, — не правда ли, сэр Пэрси?
— Благодаря вашей доброте, — ответила Жюльетта с оттенком печали в голосе. — Как мне было бы приятно надеть сегодня драгоценности, которыми гордилась моя дорогая мать!
— Будем надеяться, что они когда-нибудь опять вернутся к вам, моя милочка, — ответила Маргарита, направляясь с молодой девушкой в приемные залы.
— Надеюсь, — со вздохом произнесла Жюльетта. — Когда во Франции начались смуты, аббат Фуке, духовник и верный друг моего покойного отца, взялся сберечь для меня все драгоценности моей матери, говоря, что им всего безопаснее быть вместе с церковными принадлежностями в ризнице его маленькой церкви в Булоне. Он думает, что никто не решится на святотатство и что никому и в голову не придет искать в его ризнице бриллианты герцогов де Марии… Милый мой аббат! Он готов был отдать жизнь за нас с отцом, и я знаю, что не расстанется с моими драгоценностями, пока будет иметь силы защищать их.
Разговаривая дамы дошли до длинного ряда пышно убранных комнат. Маргарита, попросив Жюльетту остаться в бальном зале, вышла для приема гостей на площадку лестницы и тут встречала каждого приветливым словом.
Обширные покои быстро наполнялись избранным обществом. С минуты на минуту ожидали появления его королевского высочества, который приехал в лодке по реке, прямо из Карлтонгауза. Всюду слышался веселый говор, струнный оркестр уже наигрывал прелюдию к гавоту. В эту минуту стоявший внизу лестницы ливрейный слуга громогласно доложил:
— Мадемуазель Дезирэ Кандейль и мсье Шовелэн!
У Маргариты сильно забилось сердце при виде Шовелэна, медленно поднимавшегося по широкой лестнице, между двумя рядами кавалеров и дам в блестящих костюмах, с любопытством оглядывающих посланника революционной Франции. На площадке Кандейль остановилась, чтобы сделать изящный реверанс перед хозяйкой дома. Она вся сияла в пышном бальном платье, с маленькой веточкой из золотых листьев в волосах и с чудным бриллиантовым ожерельем на точеной шейке.
Гости все прибывали. Появился и принц Уэльский. Вскоре раут стал очень оживленным. Наконец время стало приближаться к полуночи. Танцы еще продолжались, но многие из гостей разбрелись по саду, ища прохлады. Говорили, что какая-то восхитительная французская артистка будет петь очаровательные песни, которых в Англии еще никто не слыхал. В роскошно освещенном концертном зале были расставлены кресла для слушателей. В сопровождении Жюльетты Маргарита, покинув на минуту высоких гостей, пошла отыскивать Дезирэ, чтобы просить ее начать импровизированный концерт. Артистка оказалась в маленьком будуаре и немедленно поднялась навстречу дамам.
— Я готова начать, когда вы пожелаете, — любезно сказала она, — и уже составила маленькую программу. С каких песен начинать — с веселых или чувствительных?
Но, прежде чем Маргарита успела произнести слово, Жюльетта в волнении шепнула ей:
— Кто эта женщина?
Жюльетта была страшно бледна, а ее большие глаза с нескрываемым гневом смотрели на артистку.
— Это — мадемуазель Кандейль, милочка, — ответила удивленная Маргарита, — мадемуазель Дезирэ Кандейль, которая сейчас пропоет нам наши милые французские песенки.
Под влиянием своего предчувствия Маргарита сразу насторожилась и старалась успокоить Жюльетту, но молодая девушка не слушала ее. Под наглым, торжествующим взором Дезирэ она совершенно потеряла самообладание.
— В самом деле? — гневно спросила она. — Вы полагаете, что это Дезирэ Кандейль? Вы ошибаетесь, леди Блэкней. Это — наша бывшая судомойка, бесстыдно щеголяющая в бриллиантах моей дорогой матери, которые она, может быть, украла…
— Жюльетта, умоляю вас, успокойтесь, — промолвила Маргарита. — Овладейте собой! Мадемуазель Кандейль, прошу вас удалиться…
Но, помня строгие наставления Шовелэна, Дезирэ не намеревалась покинуть поле сражения. В ней громко заговорила ненависть к богатым классам, ярко характеризовавшая революционную Францию. В эту минуту она забыла все на свете, кроме того, что ей еще раз было нанесено оскорбление одною из представительниц той самой обнищавшей аристократии, которая совершенно отравила ей пребывание в Лондоне.
— Скажите на милость! — рассмеялась она, глядя на Жюльетту, которая от гневных слез не могла говорить. — Посмотрите на эту дрянь!
— Спросите у нее, как попали к ней эти бриллианты? — сквозь слезы проговорила наконец Жюльетта, обращаясь к леди Блэкней. — Помните, я вам рассказывала, что их спрятал аббат Фуке? Он никому не отдал бы их!
Голос молодой девушки прерывался от рыданий. Маргарита употребляла все усилия, чтобы увести ее из комнаты и положить этим конец неприятной сцене. Она готова была рассердиться на Жюльетту за ее детскую вспышку, если бы в глубине души у нее не таилось убеждение, что вся эта сцена была придумана и подстроена заранее опытным интриганом. Поэтому она даже не удивилась, увидев Шовелэна в дверях, через которые она намеревалась увести Жюльетту. Проникнуть в его планы она не могла, но в его маленьких, хитрых глазках прочла торжество.
Его присутствие придало Дезирэ еще больше смелости.
— Вашего старого попа заставили расстаться с его добычей, — сказала она, презрительно пожимая обнаженными плечиками. — Вся Франция голодала в последние годы, и отечески заботящееся о народе правительство брало везде, где можно было что-нибудь взять, чтобы награждать тех, кто ему хорошо служит, а бесстыжие изменники умели только жадно прятать все то, на что можно было купить хлеба и мяса для голодных бедняков.