Сигизмунд Кржижановский.
Неукушенный локоть
Сигизмунд Кржижановский.
Неукушенный локоть
Неукушенный локоть, Кржижановский Сигизмунд Доминикович, Год: 1935
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Вся эта история так бы и осталась запрятанной под крахмальной манжетой и рукавом пиджака, если б не ‘Еженедельное обозрение’. ‘Еженедельное обозрение’ предприняло анкету: ‘Ваш любимый писатель, ваш средний недельный заработок, в чем цель вашей жизни’, разосланную при очередном номере подписчикам. Среди множества заполненных анкет (у ‘Обозрения’ был .огромный тираж) при сортировке материала был обнаружен бланк за No 11111, который, пространствовав по пальцам разборщиков, так и не нашел себе подходящей папки: на бланке No 11111 против графы ‘Средний заработок’ было проставлено: — ‘0’, а против ‘В чем цель вашей жизни’ — четкими круглыми буквами: ‘Укусить себя за локоть’.
Бланк за разъяснениями был отправлен к секретарю, от секретаря — под круглые, в черной оправе очки редактора. Редактор ткнул в звонковую кнопку, курьер прибежал, затем забегал,— и через минуту бланк, сложенный вчетверо, полез в карман к репортеру, получившему дополнительно и словесную инструкцию:
— Говорите с ним тоном лёгкой шутки и постарайтесь раскусить смысл: что это — символ или романтическая ирония? Ну, там, вообще, вы понимаете…
Репортер изъявил понимание и тотчас отправился по адресу, проставленному вдоль нижнего края бланка.
Трамвай довез его до последней окраинной останов-, ки, затем зигзаги узкой лестницы долго вели его под самую крышу, наконец он постучал в дверь и стал дожидаться, ответа. Ответа не последовало. Еще стук, еще ожидание — репортер нажал ладонью дверь — она подалась, и глазам его предстало следующее: нищая комната, заклоплённые стены, стол и деревянная лежанка, на столе — отстегнутая манжета, на лежанке — человек с заголенной рукой и ртом, подобравшимся к сгибу локтя.
Человек, погруженный в свое, не слышал, очевидно, ни стуков в дверь, ни шагов, и только громкий голос вошедшего заставил его -поднять голову. Тут репортер увидел на руке No 11111, в двух-трех дюймах от выставившегося навстречу ему острого локтя, несколько царапин и след от укуса. Интервьюер не переносил вида крови и, отвернувшись, спросил:
— Вы, кажется, всерьез, то есть, я хочу сказать, без символики?
— Без.
— Романтическая ирония тут тоже как будто ни при чем…
— Анахронизм,— пробурчал локтекус и снова припал ртом к царапинам и шрамам.
— Оставьте, ах, оставьте,— закричал интервьюер, зажимая глаза,— когда я уйду, пожалуйста,— а пока не предоставите ли вы свой рот для краткой информации? Скажите, и давно вы так?.. — и по блокноту зашуршал карандаш.
Кончив, репортер вышагнул за дверь, но тотчас же вернулся:
— Послушайте, укусить себя за локоть — хорошо, но ведь это же недостижимо. Это никому не удавалось, все и -всегда терпели фиаско. Подумали ли вы об этом, странный вы человек?
В ответ два мутных глаза из-под сжатых бровей и короткое:
— El possibile esta para los toutos [Это возможно для всех — португ.]. Захлопнувшийся блокнот приоткрылся:
— Простите, я не лингвист. Было бы желательно…
Но No 11111, очевидно, затосковав по своему локтю, прильнул ртом к искусанной руке, и интервьюер, отдергиваясь глазами и всем телом, скатился по зигзагам лестницы, кликнул авто и помчался назад в редакцию: в ближайшем же номере ‘Еженедельного обозрения’ появилась статейка, озаглавленная: ‘El possibile esta para los toutos’.
В статейке в тонах легкой шутки рассказывалось о наивном чудаке, наивность которого граничит с… Тут ‘Обозрение’, применив фигуру умолчания, заканчивало назидательным изречением забытого португальского философа, которое должно вразумить и обуздать всех социально опасных беспочвенных мечтателей и фанатиков, ищущих в наш реалистический и трезвый век невозможного и неосуществимого: следовало таинственное изречение, проставленное и в заглавии, с добавлением краткого: ‘sapienti sat’ [Умному достаточно — лат.].
Кое-кто из читателей ‘Еженедельного обозрения’ заинтересовался казусом, два-три журнала перепечатали курьез — и вскоре все бы это затерялось в памятях и газетных архивах, если бы не полемизирующее с ‘Еженедельным обозрением’ толстое ‘Ежемесячное обозрение’. В ближайшем номере этого органа появилась заметка: ‘Сами себя высекли’. Чье-то больно царапающее перо, отцитировав ‘Еженедельное обозрение’, разъясняло, что португальское изречение на самом деле испанская пословица и что смысл ее таков: ‘Достижимое для дураков’. Ежемесячник добавил к этому лишь: ‘et insapienti sat’ [И неразумному достаточно — лат.], а к краткому ‘sat.’ затянутое в скобочки ‘(sic)’ [Так — лат.].
После этого ‘Еженедельному обозрению’ больше ничего не оставалось, как в следующем же номере в пространной статье объяснить, перекрывая одним ‘sat.’ другое ‘sat.’, что не всем доступно понимание иронии: достоин сожаления, конечно, не наивный (ведь и все гениальное наивно) порыв в недостижимое, не фанатик своего локтя, а продавец своего пера, существо в наглазниках из ‘Ежемесячного обозрения’, которое, имея дело только с буквами, и понимает все буквально.
Разумеется, ‘Ежемесячное’ не захотело остаться в долгу у ‘Еженедельного’. Но и ‘Еженедельное’ не могло уступить противнику последнего слова. В возгоревшейся полемике фанатик локтя превращался то в кретина, то в гения и попеременно выставлялся кандидатом — то на вакантную койку в доме умалишенных, то на сороковое кресло академии.
В результате несколько сот тысяч читателей обоих обозрений узнали о No 11111 и его отношении к своему локтю, но особенного интереса в широких кругах полемика не пробудила, тем более что в это время подоспели другие события, отвлекшие внимание на себя: произошло два землетрясения и один шахматный матч: каждый день два дураковатых парня присаживались к 64 клеткам — у одного было лицо мясника, у другого — приказчика из модного магазина,— и каким-то образом получалось, что парни и клеточки — в центре всех интеллектуальных интересов, запросов и чаяний. А в это время No 11111 в своей квадратной, похожей, пожалуй, на шахматную клеточку, комнатушке, с локтем, притянутым к зубам, одеревенелый и неподвижный, как мертвая шахматная фигура, ждал, когда им пойдут.
Первым человеком, сделавшим локтекусу реальное предложение, был директор окраинного цирка, искавший освежения и пополнения программы. Это был предприимчивый человек, и старая книжка ‘Обозрения’, случайно попавшая ему на глаза, решила ближайшую судьбу локтекуса. Бедняк не сразу согласился на ангажемент, но когда циркач стал ему доказывать, что это единственный способ сделать и локоть питательным, что, получив средства к жизни, он сможет разрабатывать метод и уточнить приемы профессии, унылый чудак пробурчал что-то вроде ‘угу’.
Цирковой номер, декларированный в афишах ‘Локоть против человека. Укусит или не укусит? Три схватки по 2 минуты. Арбитр Бэлкс’, был финальным — после женщины с удавом, римских гладиаторов и прыжка из-под купола. Подавался номер так: оркестр играл марш, и на арену выходил человек с заголенным локтем, у него были подрумяненные щеки, а рубцы вокруг локтевой кости тщательно запудрены и забелилены. Оркестр замолкал — и начиналась схватка: зубы, цепляясь за кожу, подбирались к локтю, сантиметр за сантиметром, ближе и ближе.
— Врешь, не укусишь!
— Смотрите, смотрите, кажется, укусил.
— Нет, и близок локоть, а…
Но шея чемпиона, натягивая, жилы, длиннилась, глаза, вперенные в локоть, наливались кровью, кровь капала из прокусов на песок, и толпа, постепенно стервенея, вскакивая с мест, с биноклями, нацеленными на локтекуса, топала об пол, лезла через барьеры, улюлюкала, свистала и кричала:
— Бери его зубами!
— А ну еще, хватай локоть!
— Локоть, держись, локоть, не поддавайся!!!
— Неправильно! Лавочка!
Схватки кончались, и арбитр объявлял локоть победителем. И ни арбитр, ни антрепренер, ни расходящаяся публика не угадывали, что цирковая арена вскоре сменится для человека с заголенным локтем ареной мировой славы и что вместо песчаного круга — 20 метров в диаметре — под ноги ему ляжет плоскость земной эклиптики, размахнувшейся тысячеверстиями своих радиусов.
Началось это так: модный лектор Юстус Кинт, пробравшийся в славу сквозь уши пожилых, но богатых дам, после одного из юбилейных обедов был завезен — случайно, под веселую руку — приятелями в цирк. Кинт был философом-профессионалом — и с первого же взгляда уловил метафизический смысл локтекуса. На следующее же утро он принялся за статью ‘Принципы неукусуемости’.
Кинт, принесший еще несколько лет назад до этого на смену выцветшему лозунгу ‘Назад к Канту’ подхваченный многими и многими новый лозунг ‘Вперед к Кинту’, писал с изящной непринужденностью и стилистическими росчерками (недаром в одной из своих лекций он, под гром аплодисментов, заявил, что ‘философы, говорящие людям о мире, видят мир, но не видят, что их слушателю, находящемуся в этом самом мире, в пяти шагах от философа, попросту скучно’), ярко описав борьбу ‘человека против локтя’, Кинт обобщил факт и, гипостазируя его, называл цирковой номер метафизикой в действии.
Мысли философа шли так: всякое понятие (на языке великих немецких метафизиков ‘Begriff’) и лексически и логически от пкушаут’, что значит — ‘схватывать, зацеплять, кусать’, но всякое Begriff, всякий логизм, додуманный до конца, превращается в Grenzbegriff, то есть так называемое ‘предельное понятие’, выскальзывающее из постижения, несхватываемое познанием, как локоть несхватываем зубами. ‘Далее, — размышляла статья о принципах неукусуемости, — объективируя неукусуемое вовне, мы приходим к идее трансцендентного: это понимал и Кант, но он не понимал, что трансцендент вместе с тем и имманент (‘manus’— ‘рука’, следовательно, и ‘локоть‘), имманент-трансцендент всегда в ‘здесь’, предельно близок к постигающему, почти включен в апперцепирующий аппарат, как свой локоть почти доступен схватывающему усилию челюстей, но — ‘близок локоть, да не укусишь’, и ‘вещь в себе’ — в каждом себе, но непостижимо. Тут непереходимое почти,— заканчивал Кинт,— ‘почти’, которое как бы персонифицировалось в человеке из балагана, исхищряющегося укусить себя за локоть. Увы, каждая новая схватка фатально заканчивается победой локтя: человек побежден — трансцендент торжествует. Снова и снова — под рев и свист невежественной толпы.— повторяется грубо, но ярко моделированная балаганом извечная гносеологическая драма. Идите все, торопитесь в трагический балаган, созерцайте примечательнейший феномен: за горсть медяков вам дастся то, за что избранники человечества платили жизнью’.
Черные крохотные буквы Кинта оказались сильнее огромных красных литер цирковых афиш. Толпы хлынули покупать по .дешевке метафизический раритет. Номер с локтекусом пришлось перенести из окраинного балагана в центральный театр города, а там No 11111 стал демонстрироваться и в университетских залах. Кинтисты тотчас же закомментировали и расцитатили мысль учителя, сам Кинт превратил свою статью в книгу, озаглавленную ‘Локтизм. Предпосылки и выводы’. В первый же год книга выдержала 43 издания.
Число локтистов разрасталось с каждым днем. Правда, находились скептики и цротиволоктисты, какой-то престарелый профессор пробовал доказать асоциальность локтистского движения, возрождающего, по его мнению, старое штирнерианство и логически приводящее к солипсизму, то есть в философский тупик.
Были и более серьезные противники движения, так, некий публицист по имени Тник, выступив на конференции, посвященной проблемам локтизма, спросил: а что, собственно, произойдет, если пресловутому локтекусу в конце концов и удастся укусить себя за локоть?
Но оратора, не дав договорить, освистали и стащили с кафедры. Несчастный больше не делал попыток к выступлениям.
Появились, конечно, подражатели и завистники, так, некий честолюбец заявил в печати, что ему удалось такого-то числа и в таком-то часу укусить себя за локоть. Немедленно была образована проверочная комиссия, честолюбец был изобличен и вскоре, преследуемый презрением и негодованием, покончил с собой.
Случай этот еще больше прославил No 11111: студенты и особенно студентки университетов, где демонстрировался локтекус, ходили за ним толпами. Одна прелестная девушка, с печальными и робкими глазами газели, добившись свидания с феноменом, жертвенно протянула свои полуобнаженные руки:
— Если вам это необходимо — укусите мой: ведь это же легче.
Но глаза ее наткнулись на два мутных, прячущихся под брови пятна. В ответ она услышала:
— На чужой локоток не разевай роток.
И угрюмый фанатик своего локтя, отвернувшись, дал понять, что аудиенция кончена.
Мода на No 11111 росла уже не по дням, а чуть ли не по минутам. Какой-то остроумец, истолковывая цифру 11111, сказал, что человек, означенный ею, ‘пять раз единствен’. В магазинах мужского платья стали продавать особого кроя куртки — ‘локтевки’, как их называли, с отстегивающимся (на пуговицах) клапаном, позволявшим в любой момент, не снимая платья, заняться улавливанием собственного локтя. Многие бросили курить и пить, превратившись в локтеманов. У дам вошли в моду глухие, с длинными рукавами платья с круглыми вырезами для локтей, вокруг локтевой кости делались изящные красные наклейки и гримировальные штрихи, имитирующие свежие укусы и царапины. Маститый гебраист, сорок лет кряду писавший об истинных размерах древнего Соломонова храма, отрекшись от прежних своих выводов, признал, что стих Библии, говорящий о глубине в 60 локтей, должно понимать как символ 60-кратной непостигаемости сокрытого за завесой. Депутат парламента, ища популярности, выступил с законопроектом об отмене метрической системы и восстановлении древней меры: локтя. И хотя законопроект был провален, но рассмотрение его прошло под барабанный бой прессы, сопровождалось бурными парламентскими инцидентами и двумя дуэлями.
Локтизм, захватывая широкие массы, естественно, вульгаризировался и терял тот строгий философский контур, какой старался придать ему Юстус Кинт. Копеечные газетки, перетолковывая учение о локте, популязировали его так: прокладывай себе дорогу собственными локтями, надейся только на свои локти — больше ни на что.
И вскоре новое течение, прихотливо выгибая русло, стало столь стремительным и так раздвинуло свои масштабы, что государству, числящему в массе своих подданных и No 11111, естественно было использовать его для целей своей бюджетной политики. Случай вскоре представился. Дело в том, что некоторые спортивные органы, чуть ли не с самого возникновения интереса к локтю, стали печатать периодические бюллетени о колебании сантиметров и миллиметров, отделяющих зубы локтекуса от его локтя. Правительственный официоз начал с того, что стал печатать эти же бюллетени на предпоследней странице, меж отчетами о рысистых и футбольных состязаниях и биржевой хроникой. Через некоторое время в том же официозе была помещена статья известного академика, приверженца неоламаркианства, который, исходя из положения, что органы живого организма эволюционируют путем упражнения, приходил к выводу о теоретической укусуемости локтя. При постепенном растягивании поперечно-полосатого мускульного вещества щей, писал авторитет, систематическом упражнении в выгибании предплечья и т. д. … — но на академика обрушился логически непререкаемый Юстус Кинт, парировавший удар по неукусуемости, возник спор, во многом повторявший спор Спенсера с мертвым Кантом. Момент был подходящим: банковый трест (все знали — в числе его пайщиков члены правительства и крупнейшие капиталисты страны) возвестил летучими листками о грандиозной, возобновляемой каждое воскресенье лотерее-аллегри УЛ (‘Укуси локоть’). Трест обещал каждому держателю билета выплатить по 11111 денежных единиц за одну (за ОДНУ!!!) немедленно после того, как локоть локтекусом будет укушен.
Под звуки джазов, при свете переливающихся всеми-цветами спектра -лампионов лотерея была открыта. Завертелись ‘колеса счастья’. Белые зубы дам-продавщиц, открытые улыбками, приветствующими покупателей, и тронутые красным бликом обнаженные локти, ныряющие внутрь стеклянных многогранников, полных билетами, работали от полудня до полуночи.
Вначале распространение билетных серий шло вяло. Идея неукусуемости слишком крепко сидела в мозгах. Престарелый ламаркианец отправился к Кинту, но Кинт явно фрондировал:
— Даже господу богу,— заявил он на одном из митингов,— нельзя сделать так, чтобы дважды два было не четыре, чтобы человек мог укусить себя за локоть, а мышление — переступить за предел предельного понятия.
Число так называемых укусуевцев, старавшихся поддержать начинание, было в сравнении с числом неукусуевцев незначительно и умалялось с каждым днем, бумаги падали, обесцениваясь почти до нуля. Голос Кинта и его приверженцев, требовавших раскрытия имен подлинных инспираторов этой финансовой затеи, отставки кабинета и перемены курса, звучал все громче и громче. Но в одну из ночей в квартире Кинта был произведен обыск. В письменном столе нашли большую пачку выигрышных билетов треста. Приказ об аресте лидера неукусуевцев был тотчас же отменен, факт предан оглашению, и к вечеру того же дня биржевая цена на билеты поползла кверху.
Говорят, движение лавин начинается иногда так: ворон, сидя на вершине горы, ударит по снегу крылом, ком снега скользнет вниз, зацецит снежинами снежины и, обрастая, кружащим клубнем — вниз, вслед за ним камни и снежные обвалы — глыбы на глыбы,— и лавина, бороздя горы, движется вперед, все затопляя и плюща. Так вот: ворон ударил сперва одним крылом и, повернувши сутулую спину к последствиям, задернул пленками глаза и заснул, слишком сильно разгрохотавшаяся лавина разбудила птицу, ворон сдернул пленки с глаз, рассутулился и ударил другим крылом, на смену неукусуевцам пришли укусуевцы, и река событий потекла от устья к истоку. Локтевки можно было видеть теперь только у старьевщиков. Но No 11111, о котором каждому напоминали множащиеся билеты аллегри, являвшийся теперь живым обеспечением капиталовложений, стал доступен всеобщему обозрению и проверке. Тысячные очереди проходили мимо стеклянной клетки, в которой денно и нощно трудился над своим локтем No 11111. Это укрепляло надежды и увеличивало подписку. Официальные бюллетени, переселившиеся с третьей страницы на первую в крупный шрифт, иногда сбавляли миллиметр-другой, и тотчас же новые десятки тысяч билетов находили себе покупателей.
Целеустановка локтекуса, заражая всех и вся верой в достижимость недостижимого, ширя кадры укусуев-цев,— был момент — заколебала даже финансовое равновесие биржи. Случилось, что в один из дней число миллиметров между ртом и локтем так умалилось (это, разумеется, создало новый спрос на билеты), что на тайном правительственном совещании заволновались: а что, если произойдет непроисходимое и локоть будет укушен? Министр финансов разъяснил: удовлетворение даже десятой доли держателей билетной массы, из расчета 11111 за 1, разорвет в клочья весь фонд государства. Президент треста резюмировал: ‘Если бы это произошло, укушенный локоть для нас то же, что перекушенное горло: революция неизбежна. Но этого не произойдет, пока законы природы не уступили места чудесам. Спокойствие’.
И действительно, со следующего же дня миллиметры стали нарастать. Казалось, локтекус пятится зубами от торжествующего локтя. Затем наступило неожиданное: рот локтекуса, как насосавшаяся пиявка, внезапно отвалился от закровавленной кожи, и человек в стеклянной клетке целую неделю, уставясь мутью глаз в землю, не возобновлял борьбы.
Металлические вертушки, пропускающие очередь у клетки, вертелись все быстрей и быстрей, тысячи обеспокоенных глаз проплывали мимо расфеноменленного феномена, глухой ропот и волнение нарастали от дня к дню. Продажа бумаг треста стала. Правительство, предвидя осложнения, удесятерило полицейские наряды, а трест увеличил льготность подписки.
Специальные надсмотрщики, приставленные к No 11111, старались натравить его на собственный локоть (так зверей, противящихся дрессировщику, подбодряют железными тычками), ни тот, глухо урча, угрюмо отворачивался от, казалось, опостылевшего ему блюда. И чем неподвижнее становился человек в стеклянной клетке, тем сильнее разрасталось движение вокруг нее. И неизвестно, к чему бы это все привело, не произойди такое: однажды перед рассветом, когда стража и надсмотрщики, отчаявшись стравить локоть с человеком, выпустили из глаз No 11111, тот, вдруг оборвав бездействие, бросился на врага. Очевидно, за мутью глаз все эти дни происходило нечто мыслеобразное, приведшее к новой тактике боя. Теперь локтекус, заходя локтю в тыл, устремился к нему по прямой — сквозь мясо внутреннего сгиба руки. Кромсая зубами прослои тела, прорываясь лицом все глубже в кровь, он уже почти дотянулся сцепом челюстей до внутреннего локтевого сгиба. Но впереди костяного стыка, образующего локоть — как известно — схождение трех артерий: arteriae brachialis, radialis et uluaris — прокушенный артериальный узел ударил кровью, бессиля и безжизня тело, зубы, почти коснувшись цели, расцепились, рука разогнулась — и кистью о землю, вслед ей и все тело.
И когда надсмотрщики, заслышав шум, бросились к стеклянным стенкам клетки, поверх расползающейся кровавой кляксы пластался мертвый No 11111.
Поскольку и земля и ротационные машины продолжали кружить на своих осях, то этим история о человеке, захотевшем укусить себя за локоть, разумеется, не заканчивается. История, но не сказка: обе они — и Сказка, и История — постояли было рядком. История — ей не впервой — через труп и дальше, но Сказка ведь старая суеверка и боится дурных примет: вы уж ее не вините и не бессудьте.
1935