Неудавшаяся жизнь, Григорович Дмитрий Васильевич, Год: 1850 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 111 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. В. Григорович

Неудавшаяся жизнь

(Повесть)

Григорович Д. В. Сочинения. В 3-х т. Т. 1. Повести и рассказы (1844—1852)

Сост., подгот. текста и коммент. А. Макарова.

М., ‘Художественная литература’, 1988.

OCR Бычков М. Н.

ПОКУПАТЕЛЬ

Недалеко от Сенной площади, на Екатерининском канале, существует с незапамятных времен лавочка, которая невольно обращает на себя внимание наблюдателя. Она в самом деле не лишена оригинальности. Расположенная в огромном доме, под старыми воротами, — лавочка эта с первого разу бросается в глаза. Наружность ее облеплена справа и слева, снизу и сверху пестрыми рядами лубочных картинок и книжонок, прикрепленных на бечевках раздвоенными колышками и щепками. Владетель этих сокровищ — старичок лет семидесяти. Его знают все окрестные обыватели. Лицо его, скомканное, как вымокший пергамент, длинные седые волосы, тронутые кое-где желтизной, сгорбленная, сухая фигурка и серые слезливые глазки, мутно выглядывающие поверх круглых оловянных очков,— все это могло бы служить художнику отличной моделью для колдуна или алхимика средних веков. Особенно хорош был старик, когда он целиком появлялся у темного входа ворот, причем свет падал на него прямо сверху. Это случалось очень часто. То вызывал его ‘Еруслан Лазаревич’, которого ветер перегибал изнанкой кверху и грозил сбросить в лужу, то приводилось прикрикнуть на зевак, неотступно толкавшихся у входа и заслонявших часто свет божий. Нечего и говорить, что последних было более, чем покупателей. Ни на одной выставке, может статься, не толпилось столько народу. Иначе, впрочем, и быть не могло.

Идет ли ‘служба’, перед ним подвиги ‘Русских с Кабардинцами’, или картина, изображающая воина на коне: под копытом лошади, слева, копошатся, в страшных судорогах, изрубленные, безголовые турки, справа непоколебимо вытягиваются строи русских войск, над которыми, однако ж, патриот-художник не много трудился: мазнул суриком — вышли воротники, мазнул синькой — мундиры, мазнул сажей с клеем — сапожки, и т. д.

— Эй, тетка, — говорит солдат, указывая проходящей курносой бабе на ‘Чертову мельницу’,— погляди-ка, как вашего брата, старух беззубых, черт с лекарем в молоденьких перемолачивают!..

И бабу забирает любопытство, и она останавливается. Грамотей-лабазник также не прошмыгнет мимо, не перечитав вслух ‘занятных’ похождений ‘Ваньки Каина, Кондрашки Булавина’ или ‘новейшего, полнейшего оракула’. Тащится ли ватага каменщиков, поравнявшись с лавочкой, они тотчас же рассыпаются: кто таращит глаза на мужиков ‘Долбилу и Гвоздилу, побивающих французов’, кто на приключения ‘Носа и Сильного мороза…’ Долго стоят они в каком-то оцепенении, и разве когда товарищ прочтет им вслух несколько поучительных изречений из тут же вывешенных книжонок: ‘Вред от пьянства’ или ‘Убегай кабака’, решаются они променять лавку на соседнюю распивочную.

Но часто не одни лубочные изделия украшают вход знаменитой лавочки. Иногда, посреди их ослепительной пестроты, попадается строгая античная головка или этюд с натуры, писанный тружеником-художником, или, наконец, древний итальянский эстамп с картины великого мастера, занесенный бог весть каким случаем, между ‘Погребением кота’ и портретом ‘Кизляра-аги’…

После знойного июльского дня, часу в седьмом вечера, толпа любопытных замуравливала, по своему обыкновению, вход в лавочку, к совершенному отчаянию хозяина, который сидел внутри и, вероятно, должен был задыхаться от жары. На этот раз всеобщее внимание было обращено к купчику, гнусливо читавшему во всеуслышание похождения ‘Великого шута и плута, Совесдрала большого носа’… Почти в то же время молодой человек, очень бедно одетый, — на нем было серенькое, твиновое пальто и порыжевшая шляпа,— остановился в нескольких шагах от толпы. Еще издали, когда лавочка, с облипавшими ее картинками, представлялась общим пятном, ярко блистающим на конце, он жадно всматривался в ту сторону. Прекрасное, но бледное и несколько истомленное лицо молодого человека озарилось радостною улыбкой, когда он остановился.

— Ну, слава богу, еще не продан!..—произнес он вполголоса, нетерпеливо устремляя глаза на темный, желтоватый эстамп, покрытый по краям зазубринами, но все-таки отличавшийся от блестящих соседей своих, как лилия посреди крапивы.

Эстамп изображал одну из последних мадонн Рафаэля. Молодой человек отошел несколько в сторону, повернулся лицом к Екатерининскому каналу, вынул из кармана жиденький кошелек и принялся считать деньги. Но вид целкового, двугривенного и гривенника, оказавшихся в кошельке, по-видимому, не очень его обрадовал. Взглянув еще раз на скудную сумму, он уже приготовился было всыпать ее назад, но в эту минуту глаза его ‘случайно’ встретили эстамп, и он снова остановился в нерешимости. Наконец, он перешел улицу и присоединился к толпе, окружавшей гнусливого купчика.

‘Что ж, — шепнул он себе под нос, — сахару у меня покуда еще довольно… Чаю станет также… Сегодня уж пятнадцатое число,— жалованье через две недели… Что ж касается до булочника, — он не может не верить в долг — давно ли я заплатил ему? А наконец, что за беда, если и не поверит… Не в первый раз,— э!..’

Тут он махнул рукой с такой решимостью, как будто дело шло о жизни или смерти, смело протискался до входа лавочки и остановился перед мадонной.

— Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, — произнес хриплый голос в лавочке и вслед за тем на пороге показалась сгорбленная, съежившаяся фигура старика. — Здравствуйте, батюшка, — продолжал он, обращая мутные зрачки свои на молодого человека,— я чай опять пришли на эстампик поглядеть… Что ж, купите, коли понравился, важная штучка!..— присовокупил он, проводя костлявою, изрытою ладонью по нежным, плавным очертаниям эстампа,— я дешево с тебя возьму, купите!..

— Дядя, а дядя, что стоит? — неожиданно перебил дюжий, плечистый солдат, суя ему под нос огромный лист, изображающий ‘Обжору’.

— Пятак!

— Э!— уж и пятак!.. копейку бери…

— Пошли вы, пострелы, прочь!— зашумел старик, поворачиваясь спиной к служивому и обращаясь с сердцем к толпе босых мальчишек в затрапезных халатах, напиравших чуть не в самую лавочку, — вот я вас! ишь повадились… ну, чего уставились, окаянные…

Этим временем молодой человек проворно отвел глаза от эстампа и, остановив их на грубой копии с Орловского, сделал вид, как будто рассматривал ее с величайшим вниманием.

— Что ж, ‘барин’, купите эстампик-то, — снова пристал хозяин.

— Нет, что мне в нем, — отозвался покупатель, презрительно кивая в ту сторону,— старье!.. Скажи-ка лучше, что возьмешь за эту тройку, она будет почище того… К тому же у меня уже есть такой… Эх, старик, старик, сам не знаешь цены своему товару!— прибавил он, стараясь придать насмешливое выражение своему голосу.

Старик недоверчиво покосился.

— А что дадите!— вымолвил он, — троечка славная… ишь кони-то залихватские какие… ишь… а я бы, право, дешево взял, да уж так и быть, эстампик-то заодно возьмите, парочка славная будет!

— Пожалуй, я бы и его взял, — отвечал как бы нехотя покупатель, — да ты последний раз заломил за него целковый… а что в нем? сам посмотри, точно тряпка!

— Меньше целкового нельзя взять, сами видите, какая работа… Вот за ‘Долбилу’ возьму, пожалуй, гривенник, зато разнота будет… меньше нельзя.

— Азбука есть? — спросил вдруг мужик, просовывая рыжую бороду.

— Есть, ступай сюда.

Старик и борода нырнули в лавочку.

Молодой человек взглянул еще раз на мадонну, сжал рукой кошелек и с грустною решимостью направился к Кокушкину мосту. Но не сделал он и двадцати шагов, как опять остановился, вынул кошелек и снова принялся считать деньги. Пересмотрев и перевернув каждую монету, то копьем, то решеткой, он, наконец, круто повернул к лавочке и нетерпеливыми шагами подошел к старичку, только что отпустившему азбуку.

— Ну, так и быть, — сказал он шутливо, — что станешь с тобой делать, давай эстамп!.. Не тронь, не тронь,— крикнул он, высвобождая мадонну из жестких рук старика,— я сам сверну. На, возьми, вот тебе целковый…

Сказав это, молодой человек ухватился за эстамп, свернул его в трубочку и выбрался на улицу, чуть не прыгая от радости, но со всем тем тщательно обходя прохожих, как будто он нес в карманах хрустальную или фарфоровую посуду. Удовольствие проглядывало во всех его движениях: то шаг его ускорялся, он чуть не бежал, подвергаясь попасть под ноги лошадям или запутаться в постромках, то внезапно останавливался, брал сверток в обе руки, но, не находя, вероятно, возможности развернуть его, не пропускал, однако ж, случая заглянуть в отверстие. Он похож был на молоденького гимназиста, получившего первый хороший аттестат: не довольный тем, что будет чем похвастать перед семьей, домашними, даже старой няней и людьми, — он готов показать его всем и каждому на улице, целому Петербургу, воображая в простоте души, что каждый должен непременно принимать участие в его гордости. На Измайловском мосту молодой человек встретил нищенку и, в порыве необдуманного великодушия, свойственного радостному чувству, отдал ей ‘целый’ гривенник. Миновав мост, он пошел направо по набережной Фонтанки и, не доходя до Египетского или Цепного моста, свернул в узенький переулок, предшествующий Коломне. По мере того, однако ж, как он удалялся от шумных улиц, юношеские порывы восторга, блиставшие в его светлых глазах, отражавшиеся так чистосердечно на чистом, бледном лице его, заметно стали охлаждаться. Их постоянно сменяла тихая задумчивость, согласовавшаяся, впрочем, как нельзя лучше с печальными, пустынными переулками, составляющими предместье ‘Новых мест’, которые, в свою очередь, составляют почти предместье Петербурга. Чувство одиночества и неотвязчивой грусти, ощущаемое посреди этих пустырей, действительно в состоянии усмирить какое угодно воображение, привести в порядок и сосредоточить самые растрепанные мысли. Но, взяв в соображение уверенность, с какой молодой человек огибал заборы и закоулки, — место, казалось, было ему слишком знакомо, чтобы могло действовать своею внешностью на его расположение, а между тем, чем далее подвигался он, тем заметнее обнаруживал и признаки грусти.

Печальное ли воспоминание детства так некстати проскользнуло в голове молодого человека, набрели ли случайно мысли его на какой-нибудь суровый, неотразимый факт действительной жизни, который хотя и вчуже совершился, но, тем не менее, тяжело ложится на душу человека, еще юного и впечатлительного, полного огня и поэзии, смотрящего на все сквозь розовую призму, такую же чистую и светлую, как собственная душа его, или же, наконец, внезапно овладело им чувство неопределенной, но тревожной тоски, чувство, похожее на предчувствие, когда сам не знаешь, отчего вдруг сжимается болезненно сердце и плакать хочется, — но, во всяком случае, уже трудно было узнать в нем того юношу, который за час какой-нибудь скакал и прыгал как дитя по поводу купленного им старого ободранного эстампа. Таким образом вышел он к Обводному каналу. Тут место стало еще пустыннее. Достигнув самой возвышенной точки берега, молодой человек снял шляпу, сел на траву и, положив голову на ладони, принялся глядеть на Петербург, который с этого места виднелся на всем своем протяжении.

Жаркое летнее солнце медленно опускалось за город. Отдаленные здания, тонувшие в огненном, золотистом облаке пыли, постепенно окутывались голубоватым туманом. Местами, длинные, фиолетовые пятна неопределенного очертания скользили над кровлями, то суживаясь, то расширяясь и захватывая каждый раз на пути своем башню или церковь, которые вдруг четко обозначались тогда на пламенеющем небе. Слева, в отдаленном горизонте, показывался, словно дымкой окутанный, профиль Исаакия, и только на круглом его куполе играли и дробились последние лучи заходящего солнца. Впереди, где сидел молодой человек, ближайшие заборы окончательно стемнели. Огромное кирпичное здание завода, с высокою своею трубой, похожей на египетский обелиск, отделялось уже как черное пятно на серовато-прозрачном тоне. Стук экипажей сливался в какой-то общий ослабевающий гул, напоминающий отдаленный шум плотины, в которой постепенно, один за одним, запирают шлюзы.

Молодой человек не отрывал глаз от города. Но великолепная картина, расстилавшаяся перед ним, вместо того, чтобы его рассеять, казалось, еще сильнее, еще сознательнее развила раздумье, овладевшее им на дороге. Взглянув на белокурую, кудрявую голову молодого человека, с трудом верилось, однако ж, чтобы вид великолепной столицы успел уже так рано пробуждать в нем грустные мысли. Казалось, ничего еще общего не могло быть между ними, кроме беспечного веселья, развлечений и тысячи увлекательных соблазнов, щедро рассыпанных в каждом большом городе для человека молодого, неопытного. Ему особенно все бы должно было покуда улыбаться. Он был молод, хорош собой, много ума и мыслей отражалось на чистом, выгнутом лбу его, в глазах так много еще блистало жизни, одушевления… А между тем он неподвижно сидел, уперши локти в колена, и с безотрадным, горьким выражением смотрел на город. Преданный весь какой-то неотвязчивой мысли, он забыл даже о существовании драгоценной покупки, эстамп валялся подле на траве, он не глядел на него, хотя теперь можно было, не опасаясь карет и толпы, любоваться им вдоволь.

Уже стало смеркаться, когда он покинул свое место. Машинально поднял он сверток, взглянул еще раз на город, покрытый свинцовою тенью, судорожно провел ладонью по бледному лицу и быстрыми шагами направился к дому. Вскоре из-за заборов показались высокие кирпичные дома ‘Новых мест’, — отдаленной части города, избираемой не всегда без причины любителями строить ‘капитальные’ здания. Молодой человек вступил на двор одного из таких домов. В то время, как проходил он к заднему углу, из окна, расположенного в верхнем этаже того же угла, выглянуло кругленькое женское личико и черные быстрые глазки устремились на молодого человека, который, в свою очередь, достигнув середины двора, также глянул украдкой в ту сторону. Но личико в ту же минуту скрылось за занавеской. Такие проделки повторялись неоднократно, и всякий раз одинаково удачно со стороны женщины, пока, наконец, предмет такого настойчивого любопытства не исчез окончательно на лестнице.

ПОД КРОВЛЕЙ

Квартира Андреева (так звали молодого человека) состояла из небольшой, продолговатой комнаты об одном окне, выходившем на известный уже двор. Двойная дверь, обитая снутри и снаружи грубой клеенкой, отворялась прямо на лестницу, — обстоятельство, которым всегда как-то дорожат молодые люди, осужденные проживать в конурках ‘с отоплением и прислугой’, отдаваемых обыкновенно жильцами. Ничего не могло быть беднее этого жилища, но это далеко не была, однако ж, та безалаберная, грязная, отталкивающая бедность, какую часто встречаешь в подобных уголках. Общее с ними заключалось разве в недостатке света. Между краем кровли и противоположной стеной дома оставалась лишь тоненькая полоска неба. В сумерки с трудом уже можно было различать в заднем углу, за ширмами, диван, служивший постелью, и ночной столик. Но чистота и порядок, отражавшиеся всюду, придавали все-таки комнате вид веселый и уютный. Прежде всего бросался в глаза ветхий письменный стол, на котором молодой жилец сосредоточил, казалось, всю свою роскошь. Тут помещались самые красивые книжки, голубая стеклянная вазочка для перьев и костлявая гипсовая анатомия, со вздернутой кверху рукой, возвышались на ящике стародавнего фасона из карельской березы, — подарок, или, вернее, наследие какой-нибудь провинциальной прабабушки. Над ними висело несколько древних эстампов, тщательно наклеенных на папку, подле гипсовая маска Венеры, освещенная сбоку, четко вырезывалась на темной, закопченной стене. Стол был покрыт тетрадками и бумагами, испещренными головками, фигурками, а иногда и целыми эскизами, ловко набросанными карандашом. По всему видно было, что стол этот любили и холили, что тут-то преимущественно занимались и работали. Полуразвалившиеся кресла, обтянутые красноватой набивной байкой, показывавшей местами мочалку, примыкали к столу. Далее, вправо, лепился кривой комод с прорехами вместо замочных скважин, на нем чайник, стаканы, тарелки, прикрытые толстым деревенским полотенцем. Тут же на гвоздиках висела старая шинель и две-три принадлежности гардероба, закутанные разодранной простыней. Три разнокалиберные стула довершали мебель. Но комнату более всего оживляли этюды с известных античных голов и фигуры, рисованные с натуры итальянским карандашом. Все три стены были усеяны ими, на каждом из этих рисунков, прикрепленных мякотью или воском, виднелся еще внизу красный нумер, свидетельствовавший о их академическом происхождении.

Когда Андреев вошел в комнату, там уже было совершенно темно. Не дав даже времени снять шляпу, он подбежал к окну и, притаившись за простенок, посмотрел к соседям. Нужно заметить, что окно его, вместе с окном, где была занавеска и откуда показалась женская головка, составляли угол дома, так что легко было, и особенно вечером, при внутреннем освещении комнат, наблюдать из одной квартиры в другую. Не желая, вероятно, чтобы знали его дома, и, разумеется, не подозревая, сколько такая предосторожность была уже лишней, он тщательно занавесил окно свое старым одеялом. Убедясь хорошенько, что не будет просвету, Андреев зажег свечку, уселся в кресло, вынул из бокового ящика лист бумаги и начал писать:

‘Вот ровно две недели, как я каждый день, каждую минуту собираюсь писать тебе, сестра. Мне грустно, бог знает, как грустно! а отчего,— сам не знаю. Не потому ли, кажется, что было прежде слишком легко и весело? Никогда еще чувства и мысли мои не находились в таком тревожном состоянии, как все это время. То представляются мне с раздирающею ясностью печальные наши обстоятельства,— я падаю духом и прихожу в отчаяние, то, сам не знаю почему, поддаюсь сильнее, чем когда-нибудь, вопреки всякому здравому рассудку, самым обольстительным надеждам, — и на душе делается вдруг весело, как десятилетнему школьнику. Я вижу, однако ж, всю несообразность оставить службу. Как это сделать, когда все вы нуждаетесь в этих несчастных ста рублях, которые уделяю я из годичного жалованья? Я понимаю, как нельзя лучше, что, не имея никаких залогов в будущем, не зная даже и наверное, есть ли во мне талант (ты, сестра, право, кажется, судишь пристрастно), страшно было бы решиться на такое дело даже и тогда, если б не связывали меня наши домашние обстоятельства. Согласись сама, чем стал бы я жить те три или четыре года, которые необходимы мне, чтобы добросовестно заняться своим предметом: учиться и работать? Кто возьмется обеспечить меня на это время хотя куском хлеба? Кому какая нужда до меня? Кто поверит на слово, что я не употреблю во зло доверия и в самом деле готов неутомимо трудиться? Учиться и в то же время зарабатывать хлеб, — я сам не хочу. Я разделяю твое мнение. Правда, такая жизнь способна только охлаждать человека к труду задушевному. Примеров, к несчастью, много. Но со всем тем, поверишь ли, сестра, все-таки недостает сил примириться с горькой судьбой. Внутренний голос говорит мне, что из меня могло бы что-нибудь выйти… На днях случай свел меня в первый раз с несколькими учениками нашей академии. Мне привелось обедать на Васильевском острову за общим столом, куда они обыкновенно сходятся. Они возвращались из этюдного класса, с ними была работа. Сказать тебе не могу, как все это показалось мне слабо и бесцветно, главное то, что в их работах не видно ни малейшей любви к искусству, все кой-как писано и рисовано, как будто нехотя, по долгу или заказу. А между тем все эти молодые люди (их было четверо) поставлены в то положение, за которое я бог весть чем бы готов был пожертвовать! Кроме этого, самое их общество пришлось мне как-то не по сердцу. Если б не Борисов и Петровский,— два художника, которых мне показали на прошедшей выставке, — я, вероятно, никогда бы не вернулся обедать на Остров. Помнишь, с каким восторгом описывал я тебе картину ‘Агарь в пустыне’, — это работа того самого Петровского. По отрывчатым слухам о нем на выставке, меня влекло уже к нему, как я писал тебе, сильное сочувствие. Это в полном смысле то, что называют: художник. Впрочем, я встретил его всего один раз у Юргенс (хозяйки общего стола). Он и товарищ его, Борисов, кажется, даже вовсе меня не заметили. Представить себе не можешь, как благодетельно подействовала на меня эта встреча. Я никогда еще не чувствовал такой сильной потребности приняться за живопись. Сам не знаю отчего, но вид талантливого художника или артиста всегда как-то увлекает меня, он возбуждает как будто горячее соревнование, невольно уважаешь тогда искусство и веруешь в него. Я пришел домой, чертил эскиз за эскизом, и не сомкнул глаз во всю ночь. До сих пор еще не совсем отрезвился, и не далее как сегодня, вероятно, под тем же влиянием, не мог устоять, чтобы не купить эстампа с мадонны Рафаэля. После этого я был два раза у Юргенс, думая снова встретить Петровского, но оба раза одинаково безуспешно. Я узнал, однако ж, что он часто там бывает, и на этом основании завтра, в воскресенье, снова отправлюсь туда попытать счастье, авось приведется его увидеть. Ах, сестра, сестра, как грустно быть бедняком! Я бы, кажется, вынес безропотно свое состояние, если б только оно не мешало мне идти по дороге, которую избрало мое сердце. Если нет у меня дарования, я бы, кажется, все равно, трудом и любовью взял то, что так легко дается таланту, я уверен, что труд добросовестный никогда не пропадает даром. Но довольно об этом. Надеюсь, что на этот раз я много говорил о себе и ты останешься довольна, хотя покуда не сказал тебе ничего утешительного. Но что ж делать! не могу писать тебе иначе, когда мне грустно, — сам не знаю, как это делается. Говорят, будто в веселые минуты становишься эгоистом, но так как это чувство не может иметь места между нами, я считаю заключение несправедливым, точно так же, как и то, что дружба и привязанность охлаждаются в разлуке, — последнее, думаю, еще несправедливее. Когда я сижу, как теперь, один в своей комнате и вспоминаю нашу прежнюю жизнь, сердце мое невольно наполняется неизъяснимою любовью ко всему прошедшему. Я даже забываю все дурное в этом прошедшем и, право, многое бы отдал, чтобы прожить хоть один день по-старому. Я кляну свое равнодушие, не постигаю, как можно было просиживать с тобой по целым вечерам, не обняв тебя ни разу, не высказав тебе все то, что хотелось бы сказать теперь. Поверишь ли, сестра, я даже с любовью вспоминаю иногда пустынные переулки нашего уездного городка, наш ветхий домик подле оврага, мне мил каждый камень в этом овраге, каждый куст, я часто думаю, как могло статься, что я не засиживался по целым часам на берегу нашей чудной реки? Разумеется, я не отделяю тебя ни от одного из этих воспоминаний, сестра моя, я даже думаю, что люблю их потому, что они связываются так тесно с тобой. Но, несмотря на все это, я все-таки хочу побранить тебя. Скажи, пожалуйста, как могла прийти в твою чудесную, умную голову мысль прислать мне денег!.. Неужели ты думаешь, что я скрыл бы, если б в самом деле в них нуждался? Я бы хотел только, чтоб ты видела (впрочем, можешь судить по рисунку, присланному прошлого года), какая у меня славная комната, как много в ней всего и даже сколько лишнего. Вы все почему-то предубеждены в провинции против дороговизны петербургской жизни, между тем как здесь все дешевле, чем у вас: причина ясная — производства больше и покупателей больше. Помилуй, сестра, знаешь ли, что у меня теперь целых пятьдесят рублей в кошельке! Уверяю тебя, что я ни в чем не нуждаюсь, лучшим доказательством служит покупка эстампа, о котором я тебе говорил. Чтобы прислать мне эти пять целковых, ты, вероятно, просидела несколько дней за работой, и это меня очень огорчает. Ради бога, не делай этого вперед. Если тебе непременно хочется прислать мне что-нибудь, так уж лучше пришли еще платков. У меня, как и прежде, на них какое-то особенное несчастье. Уж чего, кажется: и берегу, и карманы ощупываю, — а кончается всегда тем, что затеряю. Ты меня очень обрадовала, сообщив, что крестный отец отозвался обо мне отцу и матери с хорошей стороны. Главное в том, что такие похвалы набрасывают на тебя, на мою воспитательницу, выгодный свет в их глазах. Сестрам, я думаю, это, однако ж, не очень приятно… впрочем, может ли их радовать все, что лично до них не касается? Но что нам до них, пусть себе дуются сколько угодно, это не помешает нам любить друг друга по-прежнему, — не так ли?.. Ах, кстати, о крестном отце: нельзя ли, ради бога, устроить как-нибудь, чтобы отец и мать не надоедали ему беспрестанно просьбами и расспросами обо мне. Он то и дело попрекает меня этим. Прощай, пиши как можно скорее, обнимаю тебя крепко, крепко, прощай еще раз…’

Письмо это заметно рассеяло Андреева. Хотя оно ровно ничего не изменяло из настоящих его обстоятельств, однако ж,— как это часто бывает, — тяжелая тоска, давившая сердце молодого человека, мгновенно исчезла. Он даже как будто снова повеселел. Письмо было уже запечатано, и Андреев писал слова адреса, как вдруг за стеной кто-то постучался и вслед за тем послышался басистый голос хозяина квартиры.

— Григорий Петрович, будете пить чай? — скоро восемь часов, — пора!

— Да, да, — крикнул Андреев, быстро подскакнув на своем кресле, но почти в ту же минуту спохватился. Он вспомнил, что на дне кошелька оставалось только всего тридцать копеек, что если он соблазнится и будет пить чай, завтра не на что станет обедать у Юргенс и надо будет отказаться от встречи с Петровским. Сообразить такие доводы и счеты было не трудно. Андреев бросился к стенке, откуда раздался стук, и тут же объявил хозяину, что не чувствует сильного голода, ибо только что напился чаю у ‘одного знакомого’.

После того он спрятал письмо и принялся ходить по комнате. В одну из тех минут, как он приближался к столу, глаза его случайно упали на эстамп. Лицо его снова просияло. Не прошло и пяти минут, как уже Андреев сидел с карандашом перед гравюрой и чертил что-то на бумаге. В комнате стало тихо. Пламя свечки, прикрытое бумажным колпаком собственного изделия, обливало ослепительным блеском часть стола и худощавые руки молодого человека, лицо его оставалось в тени, но желтоватый, горячий отблеск бумаги, над которой оно склонялось, позволял различать оживленные черты его. Остальная часть комнаты была в полумраке, и только вздрагивавший круг света на потолке набрасывал на ближайшие предметы прозрачные, бледные пятна.

Андреев был так занят своей работой, что не заметил, как дверь, которую забыл запереть второпях, отворилась, и в комнату вошла молоденькая женщина. Вытянув вперед голову, на которую был наброшен клетчатый темный платок, и приложив палец к губам, она долго не решалась тронуться вперед, уверившись таким образом, что не подозревают ее присутствия, она осторожно заперла дверь и, слегка подобрав платье, тихонько, как котенок, пробирающийся к мышке, прокралась к самому креслу.

Андреев продолжал так же усердно рубить карандашом справа и слева. Молодая женщина с невыразимою легкостью перегнулась через спинку и тихо склонила свою голову над работой Андреева.

Кругленькое ее личико, освещенное сполна пламенем свечки, выглядывающим поверх колпака, представляло самую подвижную, оживленную физиономию.

Вздернутый носик, тоненькие, черные как смоль, брови и красные, смеющиеся губки, сквозь которые сверкал ряд белых, крошечных зубов, — придавали ей что-то лукавое, беспечное и бойкое. Черные глаза, бегавшие в одно время по всему столу, не пропускали ни одного движения молодого человека. Соскучась, вероятно, одним холодным наблюдением, она вдруг перевернулась всем телом через кресло, прильнула губами к его уху, вскрикнула и, откинувшись в ту же секунду на середину комнаты, принялась хохотать и хлопать в ладоши.

— Боже мой, — произнес Андреев, оправившись от испуга и вскакивая с места, — помилуй, Катя, что тебе за охота шалить!.. Э! право, какая… ну, смотри, что я теперь стану делать?.. я испортил из-за тебя рисунок, — прибавил он, не скрывая своей досады.

Катя упала на стул и залилась звонче прежнего.

— Вечно вздор затеваешь!— продолжал Андреев, бросая с сердцем карандаш на стол и попав прямо в чернильницу.

Но тут хохот Кати дошел до того, что Андреев должен был броситься к ней и обхватить ее руками, чтобы она не упала на пол. Катя быстро, однако ж, вывернулась и, став на ноги, принялась прыгать и дергать его то с одной, то с другой стороны за платье.

— Да перестань же, сделай милость, — говорил Андреев, поворачиваясь на одном месте, — что скажут соседи?.. подумают, что здесь какие-нибудь сумасшедшие…

Но, вместо ответа, Катя приняла трагическую позу и запела тоненьким голосом слова известного куплета:

Окончив курс моей науки,

Завел я сумасшедший дом,

Тра-ла — ла — ла — ла!..

— Тьфу ты пропасть, что говори ей, что не говори, все одно…

— Брррр…— перебила Катя, неожиданно проводя ладонью по губам Андреева. — Да что вы, в самом деле, раскричались? тсс!— прибавила она, внезапно останавливаясь и топнув ножкой.

— Я вовсе не кричу, — сказал Андреев, понижая голос и разглаживая волосы,— да только, право…

— Что такое?.. вот еще новости, я не смею смеяться перед ним!.. Да вы бы должны радоваться, что я пришла… А он смеет еще дуться — скажите, пожалуйста!— присовокупила она, хмуря брови.

— Я вовсе не дуюсь… я рад тебя видеть…

— В самом деле? — сказала она, перегнув набок голову и насмешливо суживая глазки, — а кто занавесил окно? Скажите, господа, это он хотел меня видеть!.. славно, Григорий Петрович, прекрасно, нечего сказать!.. А кто сказал мне, что придет в шесть часов?.. где вы были, позвольте вас спросить!..

— Я ходил гулять…

Андреев замялся.

— Знаю, знаю, — перебила Катя, внезапно переменив интонацию, — знаю, вы всегда ходите гулять, и только когда я прошу вас пойти со мной, говорите, что вам надо работать.— Тут она принялась его передразнивать, но уж видно было, что сердца было более, чем шутки.

— Знаю, все знаю, — продолжала она, — вам стыдно со мной ходить по улицам…

— Вот еще вздор выдумала, — произнес Андреев, смягчая более и более голос, — как тебе не стыдно говорить такие пустяки, ты, право, сегодня, как сумасшедшая!

— Да, да, я сумасшедшая, — воскликнула она обиженным тоном,— я это также знаю… пожалуйста, оставьте меня, — сухо сказала она, отталкивая его руку, которая протягивалась к ее руке, — не нужно мне ваших ласк… совсем не нужно!..

— Полно же, — вымолвил Андреев, стараясь принять веселую наружность, — ведь ты, чего доброго, вздумаешь рассердиться не на шутку, — глупо, право, глупо.

— Вот славно! он станет делать разные штуки, а я не смей и слова сказать, да, всегда скажу: вы для меня никогда ничего не делаете, никогда никакого удовольствия, никогда, никогда! тебе все равно…

— Выслушай же наконец хоть раз, ну, скажи, пожалуйста, из чего ты все это затеваешь, ну, из чего?.. Катя, ты знаешь, откуда возьму я денег? У меня гроша теперь нет!..

— А это откуда? — радостно воскликнула Катя, схватив со стола эстамп и махая им по воздуху

— Это… послушай…

— И слышать ничего не хочу, — закричала она, закрыв уши и мотая головой, — вы еще сегодня утром, когда я просила пойти в Александрийский театр, говорили, что у вас нет денег… Для меня у вас никогда ничего нет, вы скорее накупите всякой дряни, ваших глупых рисунков, отдадите нищенке какой-нибудь! Я знаю, вы любите больше ваше мерзкое рисование, чем меня! вы только говорите, что любите, но хорошо, теперь я ничему не верю, ничему, ничему, я вижу, что вы меня только обманываете, да! Вы думаете…— Катя повернулась к двери и, закрыв лицо руками, притворилась плачущей.

— Ну, опять начинается!— сказал Андреев, отходя в сторону и махнув рукой.

— Да, начинается, — живо подхватила Катя, подступая к Андрееву, — и всегда будет начинаться, вы сами виноваты. Я вам надоела, не правда ли?.. Работаю, работаю… (тут она снова принялась его передразнивать) а какая у вас работа? так только, вздор, пустой предлог, не нужно мне всех ваших хитростей, скажите лучше прямо: я надоела…

— Я вовсе этого не думаю, да и думать не хочу, ты сама знаешь… Я только не понимаю, как тебе не совестно капризничать.

— Хочу, хочу, хочу!..— перебила Катя, топая ногами и принимаясь не на шутку плакать.

Хотя Андреев знал по опыту, что лучшим средством прекратить сцену было сохранить равнодушие, не возражать и не обращать внимания, однако ж, мягкое его сердце не выдержало, теория его, как это обыкновенно водится в подобных случаях, ровно ни к чему не послужила. Он подошел к Кате и, нежно взяв ее за руки, принялся увещевать. Но Катя, как назло, ничего не хотела слушать, она не переставала плакать и отбивалась руками и ногами. Сам Андреев потерял, наконец, терпение. Он бросился в кресло и, повернувшись к ней спиной, углубился в рассматривание своего эстампа. Катя зарыдала еще громче прежнего.

— Я самая несчастная женщина и проклинаю тот день, в который встретила вас…— повторила она усиленно отчаянным голосом и в то же время косясь на кресло.

Андреев продолжал, молча, что-то скоблить на бумаге.

— Боже мой, за что мне такое несчастье? — продолжала Катя, — ничего не хочу теперь, все кончено, все брошу — все!..

Андреев не трогался с места. Мало-помалу он склонился к столу, карандаш снова очутился в руках его, и, почти незаметно, Андреев увлекся своей работой.

Так прошло, по крайней мере, добрых полтора часа. Рисунок уже приближался к концу, когда Андреев вспомнил сцену с Катей. Он поднял голову и быстро обернулся назад. Но там никого уже не было. Тишина мертвая царствовала в комнате, прерываемая лишь мерным постукиванием маятника за соседней стеной. Не доверяя своему слуху, Андреев снял со свечки колпак, бережно отодвинул кресло и, приподнявшись на цыпочки, взглянул за ширмы.

В полусвете, проникавшем за ширмы и ложившемся полосами на диван, он увидел Катю. Подогнув под себя разутые ножки свои и положив обе ладони под левую щеку, она спала сладким сном ребенка, заснувшего во время слез и горя. На пухленькой щеке виднелись еще следы крупной слезы, остановившейся в ямочке подбородка и сверкавшей там, как капля росы на дне розового листка. Покатость подушек, живописно перегнув ей шейку, усиленно выдвинула узенькое, беленькое плечико, полированное как мрамор и казавшееся еще белее посреди черных, смолистых волос, рассыпавшихся в беспорядке.

У Андреева отлегло сердце. Он потихонечку опустился на колена перед диваном, расправил ей волосы, пристально посмотрел ей в лицо и тихо склонил свою голову над пылающей щекой Кати. Так кончалась у них, впрочем, всякая ссора.

III

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Андреев не был петербургским уроженцем. Детство и юность его прошли в глухом уездном городке одной из самых отдаленных наших губерний. Отец его, выслужившийся протоколист, в звании четырнадцатого класса, занимал в этом городке одно из самых ничтожных мест. Семейство старика было слишком многочисленно, слишком даже велико, принимая в соображение средства. Оно состояло из старухи-жены (дочери какого-то чиновника, отставленного из земского суда), трех дочерей, сына, и находилось постоянно в крайней бедности. Не входя ни в какие обстоятельства, не разбирая большую или меньшую способность старика-отца, можно отчасти объяснить безуспешность его стараний улучшить благосостояние семейства. К несчастью (так думал и видел отец Андреева), фразы: ‘обременен многочисленной семьей, дети маленькие, бедность одолела…’ и другие в том же роде, приправляемые, как водится, пожиманием плеч, перевертыванием одного большого пальца руки вокруг другого и уничиженным опусканием глаз к земле, — теперь уже совершенно утратили кредит и с трудом пособляют добывать копейку. Нужны другие, более действительные меры. Век ушел вперед, — что ж прикажете делать? — на время пенять нечего!

Детство молодого Андреева, как каждый легко себе представит, было незавидно обставлено. Старуха-мать, все помыслы которой сосредоточивались на печении кулебяк с визигой и морковью, две сестры,— старые девы, немногим опередившие мать, несколько писцов и протоколистов — старых товарищей отца, да заседатель (аристократ этого круга) — вот и все. Нет сомнения, что бедный мальчик, сделавшись раз юношей, захлебнулся бы в этом омуте, если б не спасла его заблаговременно третья сестра, вернувшаяся к этому времени в дом родительский. Но, вероятно, и это не помогло бы, если б три года спустя, когда ему минуло девятнадцать лет, кто-то (и чуть ли не заседатель,— умная голова!) не надоумил отца отправить сына в Петербург, благо представлялся случай. Кто не желает своему детищу пользы?.. Но когда польза, приносимая детищу, может, вдобавок, обратиться и на родителей, — желание пользы делается еще убедительнее. Колебаться и раздумывать в таком случае — просто нелепость. Попав раз на эту мысль, отец Андреева, не медля ни минуты, написал крестному отцу Гриши, служившему в Петербурге, прося его снизойти к мольбам бедного семейства, ‘обремененного’ скорбями и несчастиями, ‘угнетенного’ и расстроенного. Спустя несколько времени, крестный отец отвечал, что, пожалуй, готов исполнить просьбу.

Разумеется, не много заботились о тоне, с каким был написан ответ. Главная забота состояла в том, чтобы не получить отказа. Гришу принялись снаряжать в дорогу. Настал день разлуки. Старики благословили сына, снабдили его общепринятыми наставлениями, смысл которых заключался, однако ж, в том, что он единственная надежда и подпора семейства, и проч., и проч. Старшие сестры в это время сунули ему мешок с лепешками и ватрушкой. Началось прощание. Все прошло как нельзя спокойнее, и только, когда бедный мальчик обнял в последний раз младшую сестру свою, громкие рыдания, вырвавшиеся внезапно у обоих, прервали на минуту тишину дворика, посреди которого стояла дорожная тележка.

Приехав в Петербург, молодой человек остановился у крестного отца.

Как и всякому человеку, вышедшему из ничтожества, добившемуся, помощью разных лишений и трудов, до кой-какого состояния, крестному отцу тотчас же представилось, что тут метят, вероятно, более, чем на одно покровительство с его стороны. Два, три водевиля, виденные им случайно в Александрийском театре, подтвердили его предположение. В этих водевилях крестный отец и дядя играли всегда роль положительных благодетелей. Запутавшись не на шутку, чтобы вредная мысль господ водевилистов не запала как-нибудь в голову крестника или отца его, — он поспешил сообщить свои опасения жене. Та подтвердила их. Воображение у женщин еще горячее, нежели у мужчин.

На другой же день крестный отец принялся допытываться у крестника истины, объясняя ему в то же время обиняками о дороговизне столичной жизни, о неудобствах квартиры, о заботах и хлопотах, связывающихся с его приездом, — словом, дал ему понять, что держать у себя лишнего человека было бы для него крайне затруднительно. Андреев, заранее приходивший в отчаяние от мысли жить под одной и той же кровлей с крестным отцом и его женой (так сильно развилось к ним сочувствие молодого человека после первого беглого взгляда), услыша все это, чуть было не бросился на шею благодетелей. Это обстоятельство тотчас же вызвало приятные улыбки на лицах обоих супругов, и крестный отец начал искать ему место в своем ведомстве.

Первые дни, проведенные Андреевым в той самой комнате, где видел его читатель, промелькнули незаметно. Отсутствие семейной зависимости, о котором так горячо мечтает каждый юноша, как бы ни было хорошо в родном гнезде, свобода ходить и думать, не отдавая никому отчета, — все это занимало его. К тому же все окружающее было для него столько же ново, сколько самая жизнь. Бедное дитя скромного уездного городка, он восхищался безусловно всем, что только попадалось на глаза. Первое впечатление было так сильно, что он принял сначала решительное намерение перерисовать весь город, все здания, все памятники, не выключая даже статуй Летнего сада, перед которыми просиживал он целые часы в немом восторге. Восторженность молодого провинциала, как следовало ожидать, была непродолжительна. Мало-помалу он начал отрезвляться. Все вокруг него, одно за другим, принимало свою обыденную, холодную, несообщительную наружность. Нежное сердце юноши сжималось впервые от какого-то темного, неопределенного сознания своего сиротства посреди шумного, многолюдного города.

Но когда место, отыскиваемое крестным отцом, было найдено, и Андреев вступил в круг новых своих товарищей, разочарование окончательно наложило свою ледяную руку на пылающую, восторженную его голову. Как все молодые люди с горячим воображением, обманутые раз в своих ожиданиях, Андреев почувствовал вдруг тоску страшную. К этому, впрочем, немало способствовал его характер, в котором, несмотря на живость и жажду сообщительности, заключалась еще какая-то тонкая деликатность сердца, мешавшая ему скоро сближаться и заключать связи. Неохотное сближение это происходило частью, может статься, от дикости, от непривычки жить между чужими, частью также от новых товарищей, не возбуждавших в нем сочувствия.

И загрустил бедный Андреев. Никогда еще не чувствовал он себя столько одиноким. Возвращаясь в свою комнату, где отныне должна была заключаться жизнь его, он вспомнил с сожалением глухой городишко, ему казалось, что многое было там лучше, чем он прежде думал, тут только в первый раз понял он, как сильно любит сестру свою. Подавленный иногда грустью, он писал ей письмо за письмом, и в этом проходили у него дни за днями. Изредка, когда легче было на сердце, он брал карандаш и принимался чертить все, что приходило в голову. Рисование было с детства любимой мечтой, любимым занятием Андреева. Руководимый в последнее время младшей сестрой, прежний самоучка, чертивший мелом и углем на стенах и заборах улиц, — он уже ловко передавал свою мысль бумаге.

Но такие минуты увлечения часто приносили больше горя, чем радостей. Ему тотчас же припоминались слова одного из сослуживцев, которому он как-то нечаянно проговорился:

— Эге-ге!.. так вы, батюшка, художник, вот оно что-с!.. Что ж вы не поступили тогда в академию? Здесь, любезнейший, художество вот какое…

При чем сослуживец выразительно черкнул пером по бумаге и насмешливо подмигнул левым глазом.

— И в самом деле, — повторил Андреев, — к чему все это?.. Разве затем меня сюда прислали?..

И увлечение уже звучало в душе его упреком. Он начинал понимать свое назначение. Перед двадцатилетним юношей раскрывалась понемногу горькая, неотразимая действительность, сердце его обливалось смертельным холодом, глаза отуманивались слезой, и любимый карандаш падал из рук на неоконченный рисунок…

Уже два месяца, как Андреев живет в своей комнате под кровлей. Раз (это было летом), поздно вечером, сидел он у отворенного окна, ночь была чудесная, светлая, теплая, какие бывают иногда в Петербурге. Положив голову в ладони, он глядел в раздумье на двор, рассеянно прислушиваясь к шуму засыпающего города. Легкий кашель, раздавшийся в нескольких шагах, заставил его приподнять глаза. Каково было удивление Андреева, когда он увидел в окне, составляющем, вместе с его окном, угол дома, фигуру женщины, повернувшуюся к нему лицом. Блеск светлого, звездного неба позволял различать ее черты. Она была очень молода, хороша собой и, казалось, глядела прямо на него своими темными глазами. Застигнутый врасплох, Андреев сделал невольное движение, чтобы откинуться назад, но молоденькая женщина предупредила его и еще быстрее скрылась за стеной.

Открытие хорошенькой женщины мигом рассеяло раздумье молодого человека. Как робкий и неопытный мальчик, стоял он с минуту в нерешительности, раздумывая очень серьезно, что ему делать. Любопытство взяло, однако ж, верх. Он осторожно выдвинулся за окно и бросил украдкой глаза к соседке. Соседка, появившаяся снова на прежнем своем месте и не ожидавшая, вероятно, такого упорного преследования, опять скрылась. ‘Уж не рассердилась ли она?.. Что я наделал?..’ — подумал Андреев, отскочив в самый задний угол своей комнаты. ‘Но что ж это такое, в самом деле?.. Неужели по ее милости я должен простоять здесь целый вечер? вот славно! я также хочу сидеть у окна… Ах, какая она, однако ж, хорошенькая!..’ Последнее заключил он, стоя уже за простенком подле окна. Соседка снова появилась, сначала она протянула обнаженную свою ручку, чтобы запереть окно, но тут же отложила намерение и, откинув концы темного платка на перекладину, положила на них круглые свои локти и продолжала глядеть на двор. Мало-помалу головка ее повернулась к стене Андреева, выражение веселости и тонкого лукавства промелькнуло на лице ее. Она вытянула вперед свою шейку, приподняла тоненькие свои брови и, суживая глазки, казалось, нетерпеливо искала чего-то на соседнем окне. Сердце Андреева никогда еще не билось так сильно. Он не отрывал глаз от хорошенькой женщины и простоял за своим простенком до тех пор, пока она, потеряв, вероятно, терпение, не захлопнула окна и не скрылась из виду. Тут он зажег свечку и стал расхаживать по комнате, удивляясь, как могло статься, чтоб он до сих пор не заметил присутствия хорошенькой женщины, жившей с ним почти стена об стену. Рассуждая таким образом, он не пропускал случая заглянуть к ней каждый раз, как проходил мимо окна. Внезапно у соседки мелькнул свет. Андреев бросился сломя голову к постели, сорвал одеяло, завесил им окно, задул свечку и, прильнув к скважине между рамой и одеялом, обратился весь в зрение. Он явственно различил тогда часть белой стены, комод, край постели и несколько юбок, висевших на гвоздике. Немного погодя высокая тень задрожала на потолке, и вдруг вся фигурка соседки целиком показалась на дне комнаты. Поставив свечку на комод, она неожиданно сбросила платок и, смотрясь, вероятно, в зеркало, приподняла плечи, окруженные плохо стянутой сорочкой. Вслед за тем, быстрым движением повернула она спину к свечке, перегнула назад голову и, положив руку на красные полоски, оставленные шнурками сорочки на спине и на плечах, принялась их разглаживать. Дыхание занялось в груди бедного Андреева, он прильнул всей силой к стеклу окна, но в эту самую минуту соседка скрылась и свет угас в ее комнате. Как провел Андреев эту ночь, предоставляю судить всякому, кто только был молод и случайно видел на сон грядущий подобное зрелище.

На другое утро, первым делом его было броситься к заветному окну, глаза его встретились прямо с глазами хорошенькой соседки. Она рассмеялась и, как белка, прыгнула в глубь комнаты. В это утро Андреев опоздал целой четвертью часа к должности, за что и получил нагоняй от крестного отца. Но ему уже нипочем были теперь нагоняи. Он думал только, как бы скорее прибежать домой и взглянуть на соседку. Вечером того же дня он был влюблен по уши. Он весь переселился мысленно в комнату к хорошенькой женщине, тысяча самых наивных планов и предположений бродили в голове его.

— Но кто же она, кто? — повторял он, расхаживая в волнении взад и вперед, из одного угла в другой.— Прекрасно, вот счастливая мысль!— воскликнул наконец юноша, — спрошу у жены моего хозяина, она верно знает!

Привести в исполнение такую мысль было нетрудно. Он постучался в стену и, назвав по имени хозяйку, попросил ее войти.

Варвара Гавриловна, жирная, грязная тихвинская мещанка, глупая до бесконечности, проводившая день-деньской рыская по кухням и девичьим и наполнявшая их своими жалобами на мужа, с которым жила не в ладах, не замедлила явиться. Она не прочь также была выпить в трудные минуты жизни и чувствовала (если только что-нибудь чувствовала) сильное расположение к жильцу, у которого всегда находила способ выманивать пятачки и гривеннички. Зная подноготную историю каждого семейства в доме, она очень легко могла удовлетворить любопытство молодого человека. В нескольких словах она сообщила ему, что подле жил старик, выгнанный за пьянство из питейной конторы, что у него была старая кухарка и дочь, что кухарка, баба вострая и ‘пронзительная’, вот уже седьмой год, как держит хозяина в ежовых рукавицах. Он боится ее пуще огня и шагу не смеет ступить без ее ведома. Дочь, по словам Варвары Гавриловны, терпит страшный загон. Ей житья нетути. Нередко приходилось ей ночевать у соседей или проводить целые дни у знакомых. Варвара Гавриловна привела разные случаи из частной жизни соседей, — между прочим, как Катя (так звали девушку) прибежала раз к ней ночью вся избитая и истерзанная. Она рассказала много других примеров, но и этого было довольно Андрееву. Воображение его, управляемое добрым, впечатлительным сердцем, уже рисовало перед ним страшные картины, перед которыми, кажется, в самом Ловласе должны бы были пробудиться человеческие чувства.

В двадцать лет, когда сердце уже почти созрело и рвется впервые навстречу женщине, ничто не возбуждает такого горячего сочувствия, как женщина тихая, обиженная, загнанная, несчастная. Робкий и неопытный юноша боится всегда как огня женщин, свободных и смелых: такая женщина, по его мнению, никогда не может любить — ему непременно нужна жертва. Плаксивые барышни, сиротки, угнетенные гувернантки, — вот идеалы почти каждого неиспорченного, чистого двадцатилетнего молодого человека. Тут, по крайней мере, чувство его не будет отвергнуто, его примут с благодарностью. Роль покровителя подле угнетенной кажется ему во сто раз лучше роли счастливого любовника. Так, по крайней мере, думал и чувствовал Андреев.

В несколько дней рассказ Варвары Гавриловны принял самые широкие размеры в голове его. Каждый крик или шум за стеной казался уже ему воплем несчастной Кати. Он бросался к окну и чаще всего встречал веселое, улыбающееся личико девушки. Но это обстоятельство, вместо того, чтобы успокоить, казалось, еще сильнее возмущало его сердце. Он не понимал, как могла она смеяться и быть веселой посреди такой жизни. Согласно роману, созданному его фантазией, он хотел, чтобы она являлась перед ним не иначе, как в слезах, с признаками отчаяния на лице. Веселый вид придавал Кате, в глазах Андреева, холодность, равнодушие, бесчувственность… Но, несмотря на то, с каждым днем он сильнее и сильнее привязывался к мысли любить Катю и мало-помалу начинал любить ее не на шутку. Время проходило недаром. Оба они достигли уже того периода, когда, не сказав еще ни слова, понимали друг друга как нельзя лучше. Более или менее сильное движение занавески, свечка, поставленная ниже или выше — говорили им лучше всякой речи. Когда она долго не возвращалась домой, Андреев занавешивал окно и не показывался целый вечер. Эти отлучки приводили его в истинное отчаяние. Полный весь своим романом, он уже воображал Катю, доведенную до крайности обращением пронзительной кухарки и искавшую убежища в чужом доме, он видел, как она рассказывала свое горе, как брали ее за руку… Сердце Андреева кипело ревностью. Как всем влюбленным, ему казалось, что он один мог спасти Катю, что всякий другой должен был непременно обмануть и погубить ее, что всюду подвергалась она неминуемой опасности, что в нем одном заключалась способность любить горячо, с преданностью и самоотвержением. И думал он все это искренно, забывая, что сам искал и требовал от Кати того, чего так боялся со стороны других… Но таковы все влюбленные! С некоторых пор, однако ж, Катя заметно реже стала отлучаться из дому. Наступила осень, полились дожди, и Катя, к совершенному восхищению Андреева, не покидала уже окна. Они виделись каждый час, каждую минуту. Недоставало им только встретиться и подать друг другу руки. Вскоре случай представился.

Однажды, возвращаясь из служебного места, Андреев столкнулся под темными воротами дома с Катей, которая шла гулять, а может статься, попросту ожидала его. Встреча была так неожиданна, что страстные монологи, приготовленные Андреевым на случай первого свидания, рассеялись как зажженный порох. Язык решительно не повиновался ему. Простояв с минуту перед ней в какой-то мучительной лихорадке, он наконец приподнял дрожащей рукой шляпу и поклонился. Катя засмеялась, посмотрела ему в лицо и выбежала на улицу. Андреев проклял свою глупость и решился прибегнуть к письму, которое было уже давным-давно приготовлено. Но как доставить его? Каким способом?

Мысль обратиться к Варваре Гавриловне развязала все трудности. Он собрал всю свою мелочь, позвал хозяйку и, объяснив ей в чем дело, отдал письмо. Варвара Гавриловна охотно взяла послание и, выразив на отекшем лице своем глупую улыбку, не лишенную тупого лукавства, положила деньги в карман и обещалась сегодня же доставить ответ. Но прошли три мучительные дня, которые не принесли ничего нового в жизни двух соседей. Он видел Катю каждую минуту, видел, как она показывала ему письмо его, подавала какие-то знаки, ждал каждую минуту ответа, а ответа все-таки не было. Щепетильный, обидчивый, как все влюбленные, Андреев подумал, что Катя над ним потешается. Он занавесил окно и, скрепя сердце, решился не подходить к нему, пока не получит ответа. Дело было в таком положении, когда раз, вернувшись домой, он заметил странную перемену в своей комнате. Все вокруг сияло необыкновенной чистотой и порядком. Бумаги и книги были тщательно и симметрически разложены, даже на рабочем столе, к которому строго было запрещено прикасаться хозяину, виднелись следы чьей-то руки, заметно постаравшейся придать всему кокетливый вид. Андреев постучался в стенку и позвал Варвару Гавриловну. Вошла хозяйка.

— Скажите, пожалуйста, что это значит?..— спросил он, оглядывая с недоумением комнату.

Варвара Гавриловна сделала несколько шагов вперед и, нагнувшись к жильцу, произнесла с таинственностью: ‘Катерина Андреевна приходила без вас!..’

— Как, что вы говорите? — воскликнул Андреев.— Быть не может!..

— А что с ней станешь делать? — отвечала самодовольно хозяйка, — пришла об утро ко мне: дай, говорит, Гавриловна, ключ, хочу посмотреть, как живет твой жилец…— Что вы, говорю, барышня!— Ничего, говорит, он не рассердится. — Ну, взяла это она, батюшка, ключ, а я за ней… Уж чего только она здесь не делала, ни одной книжки не оставила в покое, до всего вишь ей дело. Что вы, говорю, барышня? Ничего, говорит, я теперь ему приберу все к месту. Уж трудилась это она, трудилась, инда изнемоглась сердечная… Я, говорит, и завтра приду, и послезавтра, не говори только ему, смотри, Гавриловна… Я стояла так-то у окна. Катерина Андреевна, говорю, барин идет! Она шмыг ко мне, дождалась, пока вы постучались в стенку,— да давай бог ноги, уж такая-то бедовая… Я чай, сидит теперь дома, да сюда поглядывает.

Андреев бросился как сумасшедший к окну, и глаза его прямо встретили Катю, которая, увидев его, захлопала в ладоши и, ухватившись за бока, принялась хохотать и выделывать какие-то па. На другой день Андреев не пошел на службу. В девять часов он стоял уже под воротами и караулил минуту, когда Катя пробежит через двор на его лестницу. Это не замедлило случиться. Простояв несколько минут в нерешительности, Андреев собрал, наконец, всю свою бодрость, взлетел на лестницу, отворил дверь и вошел в комнату.

Катя сидела преспокойно в креслах и, положив ножки на соседний стул, рассматривала какие-то картинки. Заслыша стук двери, она быстро приподняла голову, и, увидя Андреева, немножко смутилась. Но смущение было непродолжительно. Почти в ту же секунду она оправилась, спустила на пол ножки, весело подошла к нему и сказала довольно бойко:

— Вы не сердитесь, что я пришла к вам в гости?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В тот же вечер оба сидели на одном и том же кресле и говорили друг другу ‘ты’. Андреев, не веря еще своему счастью, казался несколько задумчив. Катя, напротив того, была весела, как птичка весной. Она скакала, смеялась и прыгала по комнате. Она была как дома, с Андреевым обходилась как со старым другом. Она поминутно вытаскивала его на середину комнаты, тормошила его во все стороны, поворачивала его на одном месте, смеясь и глядя ему в глаза, проводила ладонью по лицу его, и путала ему волосы, и не давала ни минуты опомниться.

С этого вечера Андреев и Катя виделись каждый день. Преданный весь своей любви, Андреев забыл в первое время все свои горести, все воспоминания, забыл и уездный город, и настоящее, и прошедшее. Так прошло несколько месяцев. Но в это время многое успело уже измениться, если не в сердце, то, по крайней мере, в головах обоих молодых людей.

Андреев ясно увидел, что роман, сотканный им вокруг Кати, нисколько не соответствовал героине в действительности. Катя его фантазии являлась окруженная ореолом страдалицы, существом глубоко страждущим, тогда как Катя настоящая была веселая, беспечная, ветреная девушка, для которой страдания не существовали, а горе (если только и приходило) рассеивалось как нельзя лучше прогулкой на Крестовском, особенно когда много было народу, трескотни, шуму и давки. Веселье было также необходимо ей, как вода для рыбы. Это была ее сфера. Внутренний мир со всеми его душевными волнениями и скорбями, с приливами и отливами тоски и радостей, был для нее решительно недоступен. Когда печальные обстоятельства Андреева подступали ему к сердцу и он задумывался, Катя переставала также быть веселой, но это вовсе не потому, что она разделяла его горе, — ей просто становилось скучно, — он не забавлял ее, не занимал, не бегал с ней. Добрая по натуре, но не получившая никакого воспитания и развития, закаленная с детства среди грубой жизни и дурных примеров, — в ней не было той тонкой деликатности, тех возвращений к нежности, которые заставляют прощать любимой женщине самые резкие, охлаждающие выходки. Ей было скучно, она начинала дразнить Андреева, если это не помогало — она бежала искать развлечений к старым своим приятельницам, и все это нимало не подозревая, сколько должна была она огорчать Андреева, и боже упаси, если он обнаруживал, особенно не шутя, свое неудовольствие. Сценам конца тогда не было, и редко обходилось без слез, сопровождаемых самыми жестокими упреками. Тут забывалось, что Андреев просидел тридцать ночей сряду, переписывая бумаги, чтобы заработать ей шляпку, что он голодал целую неделю и питался, бедный, одним ячменным кофе, чтобы свести ее в театр, и многое еще другое. А между тем она любила Андреева. Стоило только показаться веселой улыбке на лице его — и грозу уносило, как вихрем. Она снова являлась тогда беспечной, резвой, любящею, она бросалась к нему на шею, осыпала его самыми нежными именами и готова была на все жертвы, чтобы только как можно долее продлилось веселье.

Впрочем, вне этих маленьких сцен, кончавшихся большею частью всегда миролюбиво и приносивших даже больше сердечных радостей, чем ровная и тихая страсть, — они были до сих пор очень счастливы. Голова Андреева только охладела немного, что ж касается до сердца, оно еще полно было огня и щедро тратило все свои сокровища навстречу первой женщине, приветливо ему улыбнувшейся. Он любил, как любят в первый раз, когда все помыслы о женщине, все женщины вообще, соединяются покуда в одной.

У ЮРГЕНС

На другой день после того, как Андреев написал сестре письмо, сообщенное читателю во второй главе, часу в первом пополудни он стал готовиться в путь. По случаю воскресения службы не было. Он мог, следовательно, располагать целым днем. Программа этого дня, ожидаемого с нетерпением, была уже давным-давно обдумана: в два часа он будет обедать за общим столом у госпожи Юргенс, наслушается вволю рассказов о художниках, мастерских, картинах, встретится снова, может статься, с Петровским. Затем, часа в четыре, отправится на острова, толпа будет страшная, но он пройдет мимо, заберется в самую глухую чащу Елагина и прорисует там с натуры вплоть до вечера.

Андреев заранее потирал руки. Запрятав на самое дно кармана оставшуюся мелочь, сунув под мышку тетрадь с этюдами, он нетерпеливо спустился с лестницы и вышел на улицу. День был чудесный: на небе ни облачка, все вокруг дышало весельем и чем-то праздничным, соответствовавшим как нельзя лучше расположению самого Андреева.

Не мешает воспользоваться дорогой Андреева, чтобы сказать несколько слов об общем столе госпожи Юргенс, который играл в то время большую роль на Васильевском острове. Сюда собирался преимущественно весь тогдашний круг молодых художников. Ни знаменитый Гейде, — Дюссо или Сен-Жорж Васильевского острова, — ни множество других трактиров и кухмистеров, рассеянных в изобилии по линиям, не в состоянии были отвлечь привычных посетителей Каролины Карловны Юргенс. Стол ее, говоря по совести, нельзя, однако ж, было назвать отличным. Картофель, ветчина и луковый суп — главные основы его — приправлялись, по немецкому обычаю, так немилосердно перцем и всякими другими пряностями, что у посетителей по целым часам болел язык и щипало горло, но, со всем тем, подлежит сильному сомнению, чтобы в блестящих кафе Петербурга ели с таким хорошим аппетитом, чтобы царствовало там когда-нибудь столько распашного, непринужденного веселья. Общество Каролины Карловны, несмотря на свои однородные стихии, представляло все-таки в целом сборище самых разнохарактерных образчиков и типов.

Тут были и истинные художники — люди с талантом, сосредоточившие сознательно всю свою жизнь, все помыслы в любимом выше всего искусстве, благородные, неутомимые труженики, с любовью жертвовавшие ему всеми сокровищами своего мозга и сердца, были и такие, которым искусство представлялось выгодным и в то же время не очень тяжелым ремеслом, попадались наконец (и это чаще всего) восторженные ребята, с длинными, вскосмаченными гривами, широкополыми шляпами, одетые с умышленной, разительною небрежностью, которым улыбнулось искусство потому только, что здесь предстояло широкое поле разгула и безнаказанно давался повод восторгаться всем, чем угодно. Кроме этого, появлялись иногда и сторонние лица. Там, где собираются художники, как бы ни была ничтожна их степень, уж непременно следуют, по чутью какому-то, словно мелкорыбица за акулой, так называемые ‘любители’, не столько художеств, разумеется, сколько общества художников. Это неизбежно. Любители эти большей частью люди молодые, вертлявые, жиденькие, заискивающие, иногда добрые, разгульные ребята и неглупые, но чаще нестерпимо скучные и надоедающие насмерть. Но никому не было особенной нужды определять тогда эти подразделения, да никто об этом и не думал. Общий колорит молодости сглаживал частные различия, и всем было одинаково хорошо и привольно у г-жи Юргенс.

В три часа, столовая была обыкновенно полнешенька. Стук вилок, ножей, тарелок, покрываемый попеременно шумными возгласами и неистовым хохотом, слышались чуть ли не с одного проспекта до другого. Летом, Каролина Карловна, сорокалетняя вдова, с бельмом на левом глазу, с добродушной улыбочкой и рыжими пуклями, боязливо глядевшими из-под вздрагивающего чепчика, переезжала на ‘дачу’, т. е. переставляла столы и стулья из столовой на маленький дворик, примыкавший непосредственно к ее кухне. Дворик, обнесенный с других трех сторон дырявыми барачными досками и тщательно усыпанный песком, отражал ту же чистоту и опрятность, какими отличалось все заведение. По середине его возвышалась тощая рябина, несмотря на свои чахлые ветви, прокопченные насквозь дымом, деревцо это доставляло неизъяснимое утешение посетителям. Получасом раньше приходили, чтобы только завладеть местом под его тенью, и уж, конечно, тощей этой рябине привелось слышать на веку своем более тостов в честь Италии и Рима, чем слышал их самый Рим. Обедать на этом дворике — считалось верхом благополучия. Когда Каролина объявляла в первый раз, что с завтрашнего дня стол накроют на ‘даче’, радостные восклицания неслись отовсюду, и страшный, оглушительный тост в честь хозяйки дома потрясал стены, кухню и все здание до фундамента. На другой день она и сама уже не радовалась своей выдумке. И в самом деле, весне ли рады, свежему ли воздуху, но только гости шумели еще более, тосты повторялись еще чаще, хохот раздавался звонче, курили немилосерднее, так курили, что проезжающий по Неве, взглянув в ту сторону, мог легко принять столб дыма над кровлей немки за дым парохода, готовящегося к отплытию по Малой Невке. И несмотря на всю бедность такой обстановки, посетители общего стола были тогда счастливы, и как еще счастливы! Многие, вероятно, и теперь вспоминают о нем с сожалением…

Тут-то беззаботно промелькнули лучшие, золотые минуты многих из нас! Эти серенькие, закопченные комнаты, этот дворчк с его тощей рябиной составляли для очень многих чуть ли не единственный теплый угол, какого они уже потом нигде не встречали. Здесь, по крайней мере, часто с истинным, непритворным, ненатянутым увлечением говорили об искусстве, возникали жаркие литературные споры, здесь восторженно встречалась всякая счастливая мысль собрата художника, никто не стыдился своих восторгов, никто не смеялся над ними. Каждый почти верил тогда, что пылкая, страстная восприимчивость души, что эти восторги — лучшее, драгоценнейшее сокровище юности. И что ж мудреного? Сюда стекалась по большей части молодежь, сосредоточившая богатый запас своих сил и способностей на одну благородную цель — любовь к искусству и дружно, рука в руку, с ребяческою беспечностью взбиравшаяся по скользкой крутизне художества, сама еще не ведая, что ожидало ее впереди!..

Итак, каждый день часу во втором, когда рука уставала упираться на муштабль {Длинная палочка, посредством которой художники поддерживают руку во время работы.}, когда натурщик или, как говорится, ‘натура’ начинала покрякивать и просила, чтобы отпустили ее подкрепить силы в погребок или харчевню, — большая часть художников укладывали палитру и краски, покидали академию и шумною ватагой отправлялись к доброй немке.

Было уже два часа, когда Андреев вошел к Каролине Карловне. Он снял пальто, положил на стул тетрадь, прикрыл шляпой и вступил на маленький дворик, потопленный голубоватой тенью, бросаемой кухней. Посетителей было очень мало. В числе их Андреев увидел двух художников, Вахрушева и Сидоренку, с которыми уже встречался оба раза, как обедал у Юргенс.

Вахрушев был малый лет двадцати пяти, красивой, но утомленной наружности, с глазами навыкате, похожими на глаза из фарфора, какие делаются на фабрике Корнилова для гостинодворских кукол, белокурые, безобразно длинные волосы его были тщательно прилизаны и подогнуты снизу, наподобие театральных париков времен рыцарства. Реденькие, волнистые усики, закругленные кверху, и эспаньолка напоминали несколько портрет Вандика. (Несчастное это сходство было единственной причиной, заставившей Вахрушева переменить звание чиновника, к которому обнаруживал он сыздетства большие склонности, на звание художника, хотя к последнему не было у него ни малейшего призвания.) На нем был широкий плащ, подбитый черным бархатом, конец которого закидывал он на спину, но так искусно, однако ж, что весь бархат оставался на виду. Широкая серая шляпа и бархат на плаще довершали сходство Вахрушева с Вандиком, и потому он никогда не являлся в другом костюме. Наружность Сидоренки показывала, что он также бил на эффект, но только иными средствами. Коренастый, приземистый хохол, с раздавленной, рябой физиономией, раздутыми ноздрями, двумя пучочками щетины под носом — он видимо старался соблюсти гармонию наружности с туалетом. ‘Чтоб сейчас можно было сказать: это художник!’ — такова была задача Сидоренки. Разодранный, покрытый пухом картуз, холстяное пальто, выпачканное красками, встрепанные волосы, раскрытая напереди рубашка, — все это, по понятиям Сидоренки, достигало, как нельзя лучше, предположенной цели.

Оба они сидели под рябиной, в стороне от других, за круглым столом, сделанным в виде гриба, и курили трубки. Перед ними лежали в беспорядке остатки обеда, между которыми возвышались две бутылки портеру. Когда вошел Андреев, художники обернулись в его сторону и поклонились. Ответив тем же, Андреев спросил себе прибор и сел подле за другим столом.

— Фу, жара какая, смерть!— произнес Сидоренко, обращая красное лицо свое, имевшее в эту минуту большое сходство с крошеной свеклой, сначала ко всей компании, потом к Андрееву, который утирал лоб и щеки.

— Да, градусов двадцать будет, — отвечал кто-то из сидевших поодаль.

— Какое, верных тридцать!— воскликнул Вахрушев, выпустив длинную струю дыма. — Уж на что, кажется, люблю я жаркий климат, а сегодня работать не мог, даже натура не выдержала, у меня стоял Тарас: отпустите, говорит, силушки нет стоять! Впрочем, я ему и позу закатил, нечего сказать!— прибавил он, смеясь и самодовольно покручивая усы.

— Ну что, Вахрушев, что поделывает твой Прометей? — спросил высокий художник, похожий на цаплю и сидевший за другим столом.

— Разумеется, не подвигается, — недовольно отвечал Вахрушев, — да черта ли что-нибудь сделаешь! Зимой писать нельзя — света нет, все выходит серо и тускло, стынет всякое воображение, лето придет — задыхаешься от духоты и пыли… Нет, господа, тысячу раз нет! Достигнув известной степени, наш брат может жить только в Италии. Заготовил здесь эскизы, набросал мысли,— да скорее в Рим, во Флоренцию!.. Я, право, не понимаю, как делает этот Петровский,— черт его знает!

— Что ж тут мудреного? Эк хватил — Петровский! Петровский!— возразил, отдуваясь, Сидоренко.— Дай любому из нас немецкое терпение, которое, между прочим, называют они любовью к искусству, — прибавил он, смеясь, — и мы то же самое сделаем!

— Ну, нет, брат, одного терпения мало,— заметил долговязый художник, — чтобы написать такую программу, как Петровский, нужен талант, да еще какой!..

— Конечно, Петровский талант, первоклассный талант!— крикнул кто-то.

— Эх, господа! Да кто ж это опровергает? — горячо перебил Сидоренко. — Я говорю только: нужно терпение… Пусть каждый из нас станет сиднем сидеть перед одной и той же холстиной, да ‘отконопачивать’ каждый пальчик, каждый волосок, разумеется, к концу года выйдет оконченная картина,— да что ж из этого? Что в них, в этих картинах, если говорить по совести? Возьмем хоть ‘Агарь в пустыне’ Петровского. Рисунок, композиция, все это прекрасно, то есть то, что именно дается высиживанием, но зато живописи нет, нет размаха, все это не ‘широко’, не ‘сочно’, не ‘планисто’, как должно быть у самобытного таланта,— везде проступает отделочка, да ‘лесировочка’ — словно у последнего немца! Нет, поверьте мне, все эти господа — сидни, а не самобытные, смелые таланты!— размаха нет!

— Помилуй, брат Сидоренко! Оконченности добивается всякий художник, в ней-то вся штука!— воскликнул снова долговязый художник.

— Ну, да кто ж тебе говорит, — отвечал Сидоренко, — я сам это знаю, но оконченность оконченности рознь…

— Конечно, оконченность оконченности рознь,— небрежно заметил Вахрушев.

— Уф, жара какая, — перебил Сидоренко, раздувая пену портера и поднося стакан к губам, — пьешь, пьешь, а все не утолишь жажды… Да скажи на милость, Вахрушев, точно ли придет сюда Чибезов? Кто тебе сказал?..

— Наверное, наверное придет!— воскликнуло несколько голосов, — мы сами пришли, чтоб с ним видеться.

— Когда он приехал?

— Третьего дня,— отвечал Вахрушев.—Чудесно, говорят, рассказывает про Италию.

— Да каким чертом занесло его туда? Господа, на свой счет поехал он, что ли?

— Нет, его брал с собой один из наших баричей, граф какой-то, не помню… а впрочем, сказывают, он привез оттуда отличную копию с Гвидо Рени.

— Не тот человек, — сказал Сидоренко, наливая стакан, — как же, станет он работать! Я думаю, он ровно ничего не делал,— кутил только!..

В это самое время, в кухне, двери которой были растворены на двор, послышался страшный шум:

— Каролина Карловна, голубушка!— кричал кто-то, — здравствуйте!.. ну что, как?.. да поцелуемтесь же!.. Матрена, здорово!.. ну что? Эх ты, полоротая дура,— аль не узнала?.. Каролина Карловна, душенька вы моя!..

— Вот он! Вот он!— закричали в один голос художники, вставая со своих мест.

Но не успели они сделать шагу вперед, как уж Чибезов, приплясывая и прищелкивая в воздухе пальцами, очутился Посреди двора. Увидя компанию, он остановился.

— А, черт их возьми! Ишь, черти, по-старому, все здесь!— произнес Чибезов.

Тут он ударил себя ладонями по коленам, подогнул ноги и залился дребезжащим смехом. Чибезов был человек среднего роста, с угловатой головой, острым носом, черными, короткими волосами, из которых торчали во все стороны вихры. На нем была парусинная блуза, с огромными костяными пуговицами, красный оборванный платок на шее и скомканная соломенная шляпа. Сначала он бросился к Вахрушеву, ухватил его за плечи, посмотрел ему в лицо, крикнул: ‘Вандик!’ — и, растопырив руки, снова залился во все горло. Таким же точно порядком поздоровался он с Сидоренко, долговязым художником и всеми присутствующими, — обнимет, даст какую-нибудь особенную кличку, подогнет ноги и зальется смехом. Наконец, подошел он к Андрееву:

— И вы также наш, — произнес он, раскрывая объятия.

— Нет-с, я не художник, — отвечал Андреев, весело глядя ему в глаза.

— Ну, извините, не знал!.. Эй? Каролина, Каролина!..

— Садись, Чибезов, ступай сюда, здесь, здесь рассказывай!..— заговорили в одно время художники, хватая его за руки.

— Да ну, черти, чего обрадовались, стойте! Дайте дух перевести!— кричал Чибезов, опускаясь с явным удовольствием на руки то тому, то другому. — Эй, Каролина, Каролина! голубушка? — прибавил он, обращаясь к хозяйке, — а нет ли, по старой памяти, бутылочки того… хереску… помните? за Чибезовым дело не станет, вы его знаете!

Добрая немка, любившая привычных посетителей, как собственных детей, и обрадованная не на шутку возвращением Чибезова, поспешила исполнить его просьбу.

Тут Чибезов вырвался из рук товарищей, закричал во все горло: ‘Ур-р-ра!’ — и бросился на стул. Вскоре вино было принесено, стаканы налиты, товарищи уселись вокруг Чибезова, и начались расспросы об Италии.

Андреев понял, что присутствие постороннего лица и даже целой аудитории не могло ни в каком случае смутить Чибезова, он поспешил присоединиться к кружку и слегка даже вмешался в разговор, чтобы придать рассказчику еще больше развязности.

— Э, господа, что говорить, — чудно!— восклицал поминутно Чибезов, обращаясь то к тому, то к другому, не выключая даже Андреева, которого уже мимоходом ударил раза два по плечу. — Представьте себе, братцы, небо, то есть чистейший кобальт! хоть бы на столько шифервейсу! (Чибезов положил на ноготь кусочек сургуча с пробки и пустил его по воздуху.) Мы ехали морем. В отдалении Неаполь… Мы все на палубе… Стоим, да просто плачем (он провел всей пятерней от глаз до подбородка) — черт знает, что делается, — не выдержать! А тут вдруг ветер с берега, просто фабрика духов, — весь воздух пахнет померанцами да лимонами, ведь там они круглый год в цвету, — чудо!.. А макароны-то, ребята, макароны! ‘Date un poco macaroni!’ {Дайте порцию макарон! (ит.).} — навалят тебе на грош целую миску… А лазарони-то, — э, э, э, э! Пиферари, черт их подери, да и только! Лежит себе голый, черт его возьми, на песке, поглядит на залив, опустит руку в море, побарахтает в воде, вынет какой-нибудь frutto di mare{дары моря (ит.).},— устрицу или раковину, съест тут же, да опять поглядит на залив,— знать никого не хочет!.. Везувий, импровизаторы, — все видел! Но поверите ли, все это решительно бесхвостого черта не стоит перед Римом! О, Roma!.. и особенно для нашего брата художника! Ватикан, Петр, фонтаны… Что ни шагнул — наступил на Рафаэля да Микеланджело, — ей-богу! А женщины-то, братцы, римлянки-то! Высокая, стройная, — куда ни глянешь — красавица, бери палитру, пиши, — и великий человек, коли напишешь! Я сколько раз смотрел на них у фонтана: рукой подберет до икры красную юбку (у всех красные юбки, — ей-богу!), — одна икра целой Флоры фарнезской стоит, — другой рукой поддерживает на голове длинный медный кувшин… волосы совсем синие, густые, подобранные пучком на затылке. (Чибезов стукнул себя ладонью по затылку.) Нагнется черпать воду — с ума спятишь: вода брызжет ей на обнаженные ноги, голая шея и грудь освещена ярким солнцем… не наши, братцы, цвета: везде лазурь, жженая земля, бакан, — ей-богу! (Чибезов махнул рукой и восторженно хлебнул хересу.) Ну, братцы, — продолжал он, крякнув, — какое я только пил там красненькое винцо, — объеденье! Меня все поил один англичанин, лихой парень! Мы с ним душа в душу жили, а ведь ни слова друг друга не понимали, ей-богу, право! Скажи ему ‘io!’{да! (ит.).}, и он мне ‘io’,— да и все тут. Бывало, все вместе, живмя жили в казино или аустерии, то есть в трактире по-нашему!..

— Эка жизнь!.. а? — воскликнул Сидоренко, с восторгом потрясая головой. — Скажи, братец Чибезов, правда ли, что есть в Риме русский трактир, куда собираются…

— Ах, да, — торопливо перебил Вахрушев, — русский трактир, маленький живописный домик, заглохший, как гнездо, в винограднике, плюще и цветах?.. скажи, пожалуйста, так ли это?

— Ну, в виноградниках-то хоть он и не заглох, потому что, если б и был виноград, так наши ребята его давно бы вытоптали, а есть такой трактир — Лепри: мы туда-то и захаживали с англичанином.

— Вот жизнь, так жизнь, — сказал Вахрушев, вставая с места и принимаясь расхаживать нетерпеливо по двору, вместе с двумя-тремя другими товарищами, восторженно махавшими руками, — едем, брат Сидоренко, в Италию! Там только можно сделаться художником!

— Да, черт возьми!— закричал Сидоренко, — утром будем работать в мастерской… натурщица… римлянка… Заглянет какая-нибудь аристократка-путеше ственница, которая здесь и смотреть на тебя не хотела… ведь нашего брата художника любят в Италии,— это все говорят, там пойдем обедать к Лепри, ляжем под какой-нибудь виноградник. Эх, славно тогда помечтать о матушке-России… спросим себе у Лепри щей, каши… эх, эх!

Тут Сидоренко восторженно налил стакан, приставил его к левому глазу, поглядел на свет, поднес его к губам, залпом выпил и, ударив кулаком по столу, закричал во все горло:

— Р-р-р-усский, черт возьми!.. художник, черт его бери!..

— Ну, расходились… эк их!— проговорил Чибезов, надрываясь со смеху.— Да ну… к сатане… полно вам, расскажите-ка, что делается у нас, что нового в наших мастерских? Я еще нигде не был.

— И заходить, братец, не для чего,— презрительно сказал Вахрушев, садясь подле Чибезова, — что в наших мастерских: сушь страшная…

— Что ж они рассказывают? — возразил Чибезов, расправляя вихры на голове. — Говорят, будто программа Петровского, ‘Агарь в пустыне’, за которую он получил первую золотую медаль,— чудо из чудес!.. что ж они толкуют?..

— Превосходная, превосходная картина!— крикнуло несколько голосов.

Вахрушев и Сидоренко подняли головы, как легавые собаки, заслышавшие выстрел.

— Ну вот, поди ж ты!— воскликнул первый.— Представь себе, брат Чибезов!— продолжал Вахрушев скороговоркой, — во-первых, маленькая картина, в полтора аршина всего-навсего (заметь себе, это они называют: историческая картина!), во-вторых, тощая группа из двух фигур посреди гладкой пустыни, и все это ‘отконопачено’, вылизано, вылощено… Ты знаешь манеру Петровского — немец! Ни ‘планов’, ни ‘лепки’… Наконец сам сюжет говорит за себя: ну, что в нем? никакого интереса, да и расходиться негде, не предстоит даже возможности бросить яркое, сочное пятно света или тени…

— Все это так, — подал голос долговязый художник, — но каковы у него зато ракурсы, каков рисунок, каковы головы!

— Кто ж против этого!— запальчиво возразил Сидоренко. — Ему что говори, что не говори, все равно что арапа мыть, он все свое поет: рисунок! тебе говорят про живопись, про сюжет!

— Что касается до сюжета, совершенно согласен с Вахрушевым, — сказал какой-то маленький художник в синих очках, — я сам не понимаю, что за охота брать библейские сюжеты, это хорошо было в Италии, в четырнадцатом и тринадцатом веках, когда вся Италия, весь мир воодушевлен был религиозным чувством.

— Браво! Брависсимо!— воскликнул Чибезов. — Вот погодите-ка, дружки, я вам напишу картину, мысль богатая: ‘Падение Ниневии’, холстина в десять сажен, закачу фигур пятьсот… Что вы на это скажете… а? — произнес он, обращаясь неожиданно к Андрееву, который давно глядел на всех такими глазами, как будто хотел что-то сказать.

— Я с вами не совсем согласен, — решился наконец произнести Андреев, смущаясь и краснея.

— Как! В чем вы не согласны? — спросил удивленный Чибезов.

— Не столько с вами, сколько с этими господами, — продолжал Андреев, смущаясь еще более и указывая на Вахрушева и Сидоренко.

— Это любопытно, — пробормотали в одно время оба художника, придвигаясь и подмигивая остальной компании.

— Мне кажется, — начал Андреев не совсем твердым голосом, — вы несправедливо вооружаетесь против библейских сюжетов.

— А почему ж вы так думаете? — спросил иронически Сидоренко.

— Потому, — отвечал Андреев, тронутый на этот раз за живое, — что нет такого библейского сюжета, в котором бы не было поэтического лица и содержания, Рахиль, Ревекка, Агарь, Сара, патриархи… Где, в какой истории найдете вы образы, исполненные большей грации, любви и поэзии? Возьмите даже место действия, природу, посреди которой жили эти лица, костюм, наконец, — все изящно, живописно, и в высшей степени способствует для картины. Кроме этого, кажется, все эти лица так знакомы всем и каждому, так сильно к ним сочувствие, так сроднились мы с ними, что невольно радуешься, встречая их, изображенных на полотне, как будто встретил старых друзей, которых привык любить с детства…

— Все это прекрасно!— возразил удивленный Чибезов, — но, воля ваша, я все-таки не вижу тут места для картинного эффекта…

— Кроме того, — перебил Вахрушев,— в библейских сюжетах слишком много покоя: движения нет, ни малейшего движения…

— По-моему, в движении нет большой нужды, у всякого искусства есть свои пределы,— бойко возразил Андреев и вдруг остановился.

В самую эту минуту в дверях кухни показались Петровский и Борисов.

— А, Петровский!— произнес Чибезов, вставая и бросаясь к Петровскому, с меньшей, однако ж, восторженностью, чем к Вахрушеву и Сидоренко. — Как поживаете? Как рад вас видеть…

— И я также, — отвечал Петровский, сухо пожимая ему руку.— Когда вы приехали?

— Третьего дня… А, Борисов! Здравствуй!— продолжал Чибезов, обращаясь ко второму художнику, и на этот раз принялся душить его в своих объятиях.— Здорово! Ну, что, как тебя перевертывает?

— Хорошо, хорошо, голубчик!— отвечал Борисов, освобождаясь от тисков Чибезова. — Ну, рад тебя видеть, очень рад.

Он пожал еще раз руку Чибезову, суетливо раскланялся с остальными и присоединился к Петровскому, который уселся за особым столом.

Петровский был высокого роста, чрезвычайно строгой, но величавой и красивой наружности. Продолговатое лицо его было бледно, как мрамор. Черные, как смоль, сухие и кудрявые волосы, оттененные близ корня синей полосой, черные, глубокие глаза, тонувшие в голубоватом белке, и густые брови, слегка нахмуренные, придавали еще более белизны этому лицу, в котором все вообще было как-то смело, бойко, но правильно очерчено. Высокий лоб его был чист и покоен. И тогда как угловатые, резкие черты этого лица обозначали присутствие страшной энергии и душевной силы, крупные губы, приятно загнутые по углам, тотчас же примиряли с его строгой, задумчивой наружностью.

Товарищ его, Борисов, был крошечный, сухощавый человек, с кругленьким лицом и светлыми, смеющимися глазами. Редкие волосы, мягкие, как степной ковыль, просвечивали до темени. Ему было уже за тридцать лет. Но еще столько нежного, добродушного, детского проглядывало в этих чертах, что нельзя было не полюбить его сразу. Рассеянный до невероятности, он вечно суетился, бегал, искал чего-то, но никогда для себя, — всегда для других.

— Жаль, Петровский, вы немножко опоздали!— сказал Чибезов, когда уселись оба художника.

— А что? — спросил Петровский, как бы нехотя поворачивая голову.

— Да у нас тут был спор, вот они, — присовокупил Чибезов, указывая на Андреева, который побагровел до ушей и приподнялся, как бы желая уйти,— они утверждали…

— Нет, куда ж вы? Полноте,— перебил Сидоренко, удерживая Андреева, — погодите еще, во-первых, спор наш еще не окончен…

— Помилуйте, господа!— возразил Андреев, смеясь, но вместе с тем говоря таким тоном, который ясно показывал, что он не намерен продолжать разговор,— я вовсе не спорил с вами…

— Нет, но вызывали на спор, что почти одно и то же. Вы, кажется, отвергали движение в картине, — прибавил насмешливо Чибезов.

— Если вы непременно этого хотите, — спокойно отвечал Андреев, — я и теперь повторяю, что изображение сильных движений в картине не есть необходимость…

— Ну, ну, извольте, докажите это…— смеясь перебил Сидоренко.

— Да, сильные движения уже потому невыгодны в картине, — продолжал Андреев, — что, как бы ни было живо передано движение, воображение зрителя всегда будет в каком-то недовольном ожидании, всегда опередит и, следовательно, пересоздаст по-своему мысль художника… Мне кажется, — продолжал Андреев, робко взглянув на Петровского, который неожиданно повернулся к нему лицом и стал внимательно вслушиваться, — мне кажется, нельзя не согласиться, что, при виде бегущих, испуганных лиц в картине, воображению остается еще работа: невольно ждешь, когда и чем разрешится это движение. Кроме того, движение отвлекает часто внимание зрителя от истинных, более достойных красот художественного произведения…

— Прекрасно! Прекрасно!— воскликнул Борисов, внезапно бросаясь к Андрееву и пожимая ему руку.— Как, господа! Неужели вы спорите против этого? Они… (извините, пожалуйста, я не имею чести с вами быть знакомым, но это все равно) они совершенно справедливо заметили…

Тут Чибезов, Сидоренко и Вархушев лукаво подмигнули Петровскому, но тот вместо ответа сурово нахмурил брови и повернулся с участием к Андрееву.

— Сделайте милость, — подхватил Борисов, подбегая снова к Андрееву, — пожалуйста, продолжайте ваш спор… Отлично, отлично…

Взгляд Чибезова не ускользнул от Андреева, в другом случае, робость и непривычка к спорам заставили бы его снести подмигивание Чибезова и компании, но искреннее, добродушное заступничество Борисова и еще более участие Петровского в его пользу, придали ему духу. Он взрос на своих художественных убеждениях, веровал в них, и как молодой дебютант, сробевший при первом выходе, но поддержанный, смело обратился к Чибезову и сказал ему довольно резко:

— Вот вы, господин Чибезов, говорили, что хотите писать ‘Падение Ниневии’, скажите, пожалуйста, что вам за охота?

— Отчего ж? — возразил Чибезов насмешливо,— что ж, разве это также недостойный сюжет для картины?..

Улыбка, пробежавшая по губам Петровского, и смеющиеся, прыгающие от удовольствия щеки Борисова придали Андрееву еще более бодрости.

— Я не говорю этого, — сказал он, — картина ваша может быть очень хороша в отношении исполнения,— да что ж из этого? Пожалеешь только время, употребленное на нее ‘даровитым’ художником.

— Как! Почему? — спросил Чибезов, разглаживая вихры и хмуря лоб.

— Живопись, по-моему, такое трудное искусство, — усовершенствование в нем достигается только такими усилиями, что нельзя жертвовать им для изображения безусловно всего того, что видишь в природе на каждом шагу или вычитываешь из книг. Нет,— продолжал он, ободряемый более и более взглядами Петровского, — нет, предметом живописи должно служить изображение одной только идеальной, поэтической стороны природы — таких красот, перед которыми бы в восторге останавливался зритель, чувствуя себя побежденным силой высокого, творческого воображения художника. Какое было бы тогда превосходство художника над толпой, что бы он значил, если б мог только передавать в полотне то, что каждый легко в состоянии себе представить.

— Браво! Брависсимо!— кричал Борисов, суетясь вокруг Андреева и пожимая ему восторженно руки.

Петровский перестал есть и весь обратился в слух.

— Я сужу по собственным впечатлениям, — продолжал Андреев воодушевляясь, — я был много раз в Эрмитаже, и, признаюсь, на меня до сих пор ни одни картины не производили такого впечатления, как те, где изображен покой. Возьму, хоть для примера, ‘Мадонну д’Альба’ Рафаэля, тут воображению, побежденному высокими красотами, ровно делать нечего,— стоишь в каком-то упоении, увлеченный весь идеалом форм, грацией… Тут в каждой головке, в каждом следке, в пейзаже даже, с его цветочками и облаками, виден великий поэт-художник, искавший везде и во всем одно идеально прекрасное!..

Борисов неистово хлопал в ладоши.

— Возьмите теперь пейзажную живопись или морскую (я все защищаю свою мысль против движения в живописи). Скажите сами, господа, что сильнее действует на вас: буря ли, бегущие валы и облака, или затишье в минуту чистого светлого утра, когда тихо светит месяц в синем, прозрачном небосклоне?.. Одна картина Айвазовского передаст лучше мою мысль, не знаю только, помните ли вы ее?.. Первый план изображает холодную полосу моря, вода не шелохнется. Солнце еще не показалось. Небо чисто и прозрачно, на нем ни облачка. Посреди моря плывет, едва качаясь, бочка, над бочкой медленно спускается какая-то темная морская птица, с длинными ногами, — и только! Чудо! Кажется, боишься дыханием возмутить спокойствие, стоишь и вполне наслаждаешься именно потому, что воображение совершенно довольно и ничего не ждет… Нет, господин Чибезов! Картины, изображающие груди обнаженных женщин с перламутровой кожей, перепутанные драгоценными тканями и жемчугами, облитые неестественными лучами света, похожими на бенгальский огонь, недостойны кисти, точно так же, как изображение фраков, шлемов, париков, огня и дыма… Что в них? Они не производят благодетельного впечатления, не доставляют того мирного, чистого, эстетического наслаждения, которое и составляет цель изящных искусств. Я, по крайней мере, всегда пройду мимо таких произведений и с любовью остановлюсь перед скромным пейзажем.

Андреев остановился. Все присутствующие встали одним движением и подошли к нему. Борисов бросился обнимать его. Петровский быстро приподнялся с своего места и протянул ему руку.

В эту самую минуту, огромная толпа художников, с криком и говором, ворвалась на дворик Каролины Карловны. На минуту все смешалось в общей суматохе. Когда Петровский и Борисов обернулись к Андрееву, его уже не было. Испугавшись минутного своего увлечения (Андреев, по многим причинам, должен был подавлять в себе такие вспышки), он воспользовался всеобщей сумятицей, кинулся в комнаты, подобрал пальто и рисовальную книжку, сброшенную толпой, расплатился с хозяйкой и, полный еще тревожного волнения, направился быстрыми шагами к Крестовскому острову.

ВСТРЕЧА

На Крестовском есть, или, по крайней мере, было в то время, одно чудесное место, — это оконечность острова, обращенная к Финскому заливу. Крестовский, начинающийся великолепным парком, покрытым мохнатыми, раскидистыми и тучными купами зелени, между которыми змеятся тоненькие желтые дорожки, мелькают светлые лужайки и маленькое озеро, — постепенно беднеет и суживается, приближаясь к морю. У моста, ведущего на Крестовский, парк почти прерывается, от него остается всего-навсего одна лишь дорожка, которая продолжает остров. Местами высокие кусты, идущие по обеим сторонам дорожки, составляют над ней темный свод и непроницаемую стену зелени, местами расходятся и позволяют различать — слева Малую Невку и противоположный берег, покрытый коренастыми соснами, справа — другой рукав Невы, за ним огороды и пустынное, кочковатое болото. Наконец, дорожка исчезает, сыреет, сглаживается с почвой и неожиданно кончается пучком вековых, серовато-синих елей. Тут собственно кончается остров, для обыкновенного гуляльщика, но гуляльщик любопытный, наблюдательный, не пропустит случая заглянуть за эти ели — и, право, хорошо сделает. За ними, непосредственно после маленького песчаного обрыва, исполосованного корнями, обмытыми вокруг водой, остается всего-навсего несколько аршин песка, образующего, в соприкосновении с водой, тысячу крошечных мысов и впадин. Впереди расстилается на неоглядное пространство серебристый залив. Слева берег давно уже кончается, и только справа, сквозь дымчатый, лиловый парк, сереет плоский берег Финляндии. Кругом царствует тишина невозмутимая, сюда уже не доходит шум заселенной части соседних островов.

Андреев давно знал это место. Группа столетних елей, брошенных на произвол судьбы, казалась ему всегда выгодным этюдом. Покинув Юргенс, он отправился прямо туда, согласно с планом, обдуманным еще поутру. Но, несмотря на то, что прошло довольно много времени с тех пор, как он покинул художников, он, по-видимому, не прикоснулся даже к рисовальной книге. Очинённый карандаш показывал острие свое между закрытыми листами книжки, лежавшей подле. Сам он сидел на песке и, прислонясь локтем, рассеянно глядел на море. В задумчивости его не было, однако ж, грусти. Он, казалось, с какой-то гордостью припоминал сцену у Юргенс. Горячая, восторженная голова его создавала самые великолепные планы. Счастливо настроенный встречей с Петровским, он уносился воображением в мир искусства, перед ним раскрывалась дружба Петровского, академия, а там, кто знает!— может быть, Италия!.. известность!.. Но вдруг, как бы испугавшись высоты, на которую занесло его воображение, он останавливался посреди воздушного полета, соображая расстояние от земли или действительности. Лицо его внезапно отуманивалось. Но, вообще, это продолжалось не долго, он подымал глаза и снова светлые мечты несли его в беспредельное пространство… А между тем приближался вечер. Солнце садилось. Залив и небо сливались в одно багровое, пылающее зарево, перерезанное искристой полосой горизонта, в которой висели паруса. В воздухе было так тихо, что можно было различать крики рыбаков с отдаленной тони, подымавшейся, помощью длинных свай своих, как журавль над поверхностью моря. Пробуждаемый чудной картиной, Андреев примирялся с действительностью. Отбросив мечты, он жадно вслушивался в тихий плеск воды, в едва внятный говор рыбаков, в отдаленные звуки колокола, мерно звучавшие с какой-то фабрики, и мало-помалу весь отдавался стройной, гармонии потухающего вечера.

Внезапно ему послышались шаги. Он проворно обернулся назад. Но каково было его удивление, когда он увидел над обрывом фигуры Петровского и Борисова.

— А, вот он, наш беглец! Вот он, — закричал Борисов, прыгнув с обрыва на песок.— Ах, голубчик вы мой, — продолжал он, торопливо подбегая к Андрееву,— куда это вы от нас скрылись? Уж я искал, искал… Ну, рад, рад, что встретил… А мы вот только что о вас говорили с Петровским, да скажите же, какими судьбами вы здесь очутились?..

— Я нарочно пришел сюда, я люблю это место,— отвечал Андреев, радостно пожимая ему руку.

— Как видно, мне с вами и в этом суждено сойтись, — весело сказал Петровский, протягивая ему руку, — три года тому назад я приходил сюда почти каждый день, я даже сделал несколько этюдов этих елей, — присовокупил он, протягивая руку к коренастым пням, охваченным последними лучами солнца и казавшимся в эту минуту как будто вылитыми из золота, — и вот теперь, по старой памяти, завернул сюда, и так кстати… Чудный вечер!— продолжал Петровский, сняв шляпу, проводя ладонью по волосам и обращаясь к морю,— чудный вечер! Нет!— заключил он, бросаясь на песок, — напрасно бранят нашу петербургскую природу… Как будто природа, самая скудная и бедная, не имеет своей прелести и поэзии, — блажен тот, кто умеет отыскать ее…

Слабый крик, раздавшийся в эту минуту подле, заставил его оглянуться в ту сторону.

— Превосходно! Отлично!— кричал Борисов, потрясая рисовальной книжкой Андреева, — я тебе говорил, Петровский, я тебе говорил! Это не могло быть иначе…

Андреев протянул было руку, но Борисов предупредил его, проворно подвернул листы книжки и показал Петровскому рисунок карандашом, изображавший опрокинутое дупло, перепутанное косматыми травами, несколько кустов позади и клочок бурного неба. У Андреева дрогнуло сердце.

— Очень, очень хорошо, — сказал наконец Петровский, отрывая глаза от рисунка и обращая их к Андрееву, у которого занималось дыхание.

— Я тебе говорил, я тебе говорил!— радостно повторял Борисов.

— Скажите, пожалуйста, где вы учились? — спросил Петровский с заметным любопытством.

— Нигде… то есть почти нигде,— отвечал Андреев полусмущенным, полувеселым голосом.

— Странно!— сказал Петровский, — в таком случае, поздравляю вас: ваш карандаш может смело поспорить с карандашом лучших наших молодых академиков.

— Это мне нравится!— горячо перебил Борисов, — а я скажу вам, что никто у нас из молодых художников не нарисует так с натуры, да-с! Скажу это хоть перед кем угодно, хоть в глаза скажу всем и каждому — да-с!

Тут взял он с недовольным видом альбом из рук Петровского и снова принялся рассматривать рисунки.

— Но вы, по крайней мере, много работали? — продолжал спрашивать Петровский, не отрывая удивленных глаз от Андреева, который чуть не прыгал от радости.

— Да, я довольно много работал, — отвечал он, — особенно прежде… теперь мне почти нет времени…

Борисов поднял голову и нетерпеливо воткнул локти в песок.

— Как, нет времени? Чем вы занимаетесь?..

— Извините, нескромный вопрос, но мне не менее удивительно,— сказал Петровский,— я хотел бы знать, чем можете вы заниматься, кроме рисования, достигнув уже такой степени?..

— Я служу, — отвечал Андреев.

— Как!— вскричал Борисов, вскакивая со своего места, — э, голубчик, э! Бросайте весь мир и ступайте в академию!

— К несчастью, этого нельзя сделать, — возразил Андреев, подавляя вздох.

— Э! Полноте! Какие обстоятельства могут быть в ваши лета, голубчик!— воскликнул Борисов, горячась не на шутку. — Вот смотрите: мне далеко за тридцать, а люблю искусство,— все пошло к сатане, все бросил,— корка хлеба, оборванное пальто, шляпенка — и больше ничего не надо, лишь бы было на полотно и краски… Полноте, дружок, бросьте все, ну, какие обстоятельства, какие? — продолжал он, наступая с жаром.

— Полно, Борисов, — сказал Петровский, качнув головой и указав украдкой на Андреева, который молчаливо сидел на песке.— Послушайте, — прибавил он, взяв за руку молодого человека, — если обстоятельства заставляют вас идти по другой дороге, если это неизбежно, — по крайней мере, не пренебрегайте искусством, работайте… Кто знает, может быть, со временем обстоятельства переменятся, вы будете свободно располагать собой… Вы еще так молоды… У вас есть талант, грешно им пренебрегать! Пожалуйста, не делайте этого… Приходите ко мне, я всегда буду рад видеться с вами. Борисов, с которым я живу, полюбил вас с первого взгляда, в нем и во мне найдете вы добрых товарищей. Оба мы, если не пригодимся к чему-нибудь другому, так будем стараться подбивать вас к работе.

— Господа!— сказал Андреев, глядя на них сияющими глазами,— я не знаю, как благодарить вас!.. Вы меня воскрешаете… Да, я буду работать, как бы ни были грустны мои обстоятельства, как бы они ни вредили мне, я буду трудиться и не брошу искусства.

— Браво! Браво!— воскликнул Борисов, — ах, милый мой!— продолжал он, бросаясь обнимать Андреева.— Петровский! Дай ему руку! Он наш! Откладывать дело нечего: завтра же вы явитесь к нам в мастерскую, принесете все, все ваши рисунки, все до одного, и мы славно проведем день… так, что ли?

— Я так счастлив, так счастлив, что слов не нахожу, как благодарить вас, — восторженно произнес Андреев.

— Покуда еще не за что, — весело отвечал Петровский. — Не забудьте только уговора: приносите с собой, без выбора, все ваши рисунки, после того, что я видел, мне очень любопытно было бы взглянуть на остальное… Пойдемте вместе отсюда, кроме удовольствия идти вместе, вы узнаете, где мы живем.

Сказав это, Петровский взял под руку Андреева, Борисов подбежал с другой стороны, и вскоре все трое очутились на дорожке, ведущей к Елагинскому парку.

Вечер сменился тихой, светлой ночью. Темные кусты и деревья, озаренные сверху месяцем, блиставшим между ветвями, начинали бросать сквозные тени на дорожку. Небо было усеяно звездами. Легкий ветерок, пробегая иногда между влажными листьями, производил нежный шелест, дополнявший молчаливую гармонию ночи. Кругом было так тихо, что веселый говор трех молодых людей раздавался звучными перекликами с соседних берегов.

Андрееву было так легко на сердце, как еще никогда не бывало. Подобно одинокому, осиротелому ребенку, обласканному в первый раз, ему стоило много усилий, чтобы не броситься на шею новым своим приятелям. Он глядел на Петровского с каким-то восторженным напряжением, прислушиваясь к звуку его голоса, к шуму его шагов и готовый в эту минуту раскрыть перед ним весь запас своих чувств и верований. Надобно быть молодым, чтобы понять, сколько нежного, глубокого чувства пробуждается иногда в душе молодого человека, встретившего симпатичные порывы в людях, которые казались ему прежде недосягаемыми, холодными и совершенно чуждыми. Сам Петровский, вообще несообщительный, серьезный, чувствовал себя почему-то свободным с Андреевым. В словах его было столько простоты и непринужденности, как будто обращались они к старому приятелю.

— Ну, скажите же мне теперь, Андреев!— произнес Петровский, после того, как покинули они Тучков мост, с которого любовались видом Невы, освещенной месяцем,— скажите мне только откровенно, пожалуйста, как понравилось вам общество наших художников у Юргенс?

— Как вам сказать…— отвечал тот,— право, не знаю… не очень…

— Я то же думаю, — возразил Петровский.

— Пожалуйста, голубчик! Будьте вперед осторожнее, — сказал с заботливым участием Борисов, — они добрые ребята, но могут повредить вам, вы будете, бог даст, в академии (я даже уверен в этом), а там не все разделяют наши мысли.

— Разумеется, — вымолвил Петровский, — да вот чего же лучше: вы не успели уйти, как уже начали они трубить бог весть что, насилу я и Борисов могли их усовестить, особенно Вахрушева и Сидоренко… В чем другом они плохи, но распустить втихомолку нелепость — их дело: общая черта всех пустых голов.

— Да!— с жаром возразил Борисов, — да, общая замашка пошляков без сердца и мозгу, пускающих с самодовольной улыбкой тупую остроту свою навстречу всякому благородному порыву души, как бы в оправдание тому, что сами они или отжили способность думать и чувствовать, или, вернее, никогда не думали и не чувствовали!

— Скажите, господа! Что же это за странный народ? Что ж они делают в академии, ну, например, хоть Вахрушев и Сидоренко?

— Ровно ничего — живут себе сложа руки и ждут в сладостном забвении первой золотой медали, то есть то же, что ждать у моря погоды… Если хотите, я сообщу вам легкий физиологический очерк этих господ, то есть Вахрушевых, потому что не надо смешивать их с другими. В академии, слава богу, не все на них похожи…

— Пожалуйста, пожалуйста!..

— Во-первых, нужно вам сказать, что все эти Вахрушевы — незаконные дети наших муз… Впрочем, не думайте, однако ж, чтоб вследствие этого музы, по примеру иных матерей, любили их больше детей законных. Главное то, что ведь они, большей частью, насильно, своевольно навязываются в дети музам. Похвалы на выставке, обращенные к какой-нибудь картине, знакомство с художником, который расскажет им, как живут русские художники в Риме или как пируют у Юргенс, подает им первую мысль переступить порог академии, но чаще всего соблазняет их наш выпускной экзамен. Торжественность при раздаче медалей, звук цимбал, шум, который раздается, когда произносят имя художника, удостоившегося медали,— все это решает судьбу их. В наше время особенно сильно возбуждает такую решимость успех К. П. Брюллова… не правда ли, Борисов?

— Как же, помилуй, братец! Весь гипсовый класс наполовину набит такими господами, я сам многих знаю: тут есть и чиновники, и матушкины сынки, никогда не думавшие прежде об искусстве…

— Да, успех ‘Последнего дня Помпеи’ многим вскружил голову,— перебил Петровский,— разумеется, восторженная настроенность продолжалась недолго. ‘Последнего дня Помпеи’ не удалось им написать в первые два месяца, — тем дело и кончилось. С академией им незачем было, однако ж, расставаться, — художники народ веселый. И в самом деле, не бог знает как трудно, лежа на диване, создавать сотнями колоссальные произведения, особенно когда батюшка или матушка, настроенные сынком, — видя в нем (все-таки, судя по успеху Брюллова) нового Микеланджело, который много-много если не через два года получит заказов на полмиллиона, — снабжают его деньжонками. Итак, наш художник посещает классы, но не ради другого чего, как чтобы находиться среди толпы веселых товарищей, ни дать ни взять с той же целью, как наши барыни ездят в театр. В классе время проходит у него не совсем, однако ж, праздно: он подмечает, какая у профессора палка и шляпа, как он говорит и ходит. Через несколько времени, смотришь, и у него появилась такая же шляпа и палка, говорил он прежде чисто, — слушаешь, теперь гнусит или картавит. Они вообще заражены мыслью, что художник должен непременно отличаться чем-нибудь оригинальным. Для достижения этого не щадят они деятельности. Во всех других случаях, они покоятся в сладком far-niente{Ничегонеделание (лат.).}, то есть ровно ничего не делают. Этюды их — постоянно самые плохие и бесцветные, точно так же, как рисунки и эскизы, хотя на последних никогда не бывает менее двадцати фигур, и содержание всегда сложно и замысловато.

— А между тем заметьте, господа!— перебил Борисов, — никто из истинных художников не говорит с таким жаром об искусстве.

— Это еще, впрочем, лучшая их сторона, — отвечал Петровский, — это доказывает, что в них есть по крайней мере совесть…

— Как! Каким образом?..

— Очень просто. Толкуя всем и каждому с преувеличенным энтузиазмом об искусстве, они думают оправдать в чужих глазах свою лень и тунеядство. Послушайте любого из них, у каждого тысяча самых похвальных замыслов, планов, проектов, картонов, программ и эскизов (заметьте к тому, что размер предполагаемых совершенств искусства не бывает менее двух, трех сажен)… Для исполнения великих своих замыслов ждут они обыкновенно весны или лета,— это уже всегда так водится, в ожидании этого времени, они проводят месяцы в соображениях о цене красок, полотна, натурщика и особенно натурщицы… Наступило лето, и уже сыплются всевозможные проклятия на петербургскую природу: небо серо — писать нельзя, лето проходит, они ничего не делали, и работа откладывается до счастливой минуты, когда первая золотая медаль откроет им путь в Италию. В последнем они все решительно уверены. Они думают единодушно, что уже довольно родиться от какой-нибудь Анны Семеновны, чтобы получать лишние права против других. В суждениях своих они строже всякого другого маститого, опытного профессора. Не зная труда, с каким дается совершенствование, им все кажется легким. По этому самому художника-труженика называют они бездарным немцем, оконченная картина, отзывается для них сухостью или ‘конопаткой’, как они говорят: ‘лепки’ нет, ‘планов, размаху’ и т. д. Такие отзывы не мешают им, однако ж, завидовать всякому произведению (без ‘планов и лепки’), если только оно имело успех. Успех приписывается тогда случаю… О! Я их хорошо знаю!..

— Ну, я также могу этим похвалиться, хотя они мне никогда и не завидовали, — возразил Борисов.

— Сколько общий труд и общая цель способны соединить людей, — продолжал Петровский, — столько же общее тунеядство, лень и бездарность сближают этих господ друг с другом. Нигде, быть может, дух товарищества не преобладает так сильно. И немудрено: там, где связь ограничивается одними мечтами, сладкими грезами да попойками, зависти и другим разъединяющим чувствам нет места. Но самолюбие,— которого у них, как вообще у всех людей, не имеющих на него ровно никакого права, очень много, — не дает им покоя. Но как и чем взять? Отсюда эта аффектация в одежде, как, например, у Вахрушева, если вы заметили, или у Сидоренко…

— Я сам слышал, как Сидоренко говорил, размазывая пальто кистью: ‘Чтоб сразу, по крайней мере, был виден художник, черт побери!’ — заключил, смеясь, Борисов.

Разговаривая таким образом, все трое незаметно почти очутились у академии. Тут Петровский и Борисов расстались с Андреевым, напомнив ему вторично обещание принести завтра рисунки и провести вместе день.

— Да не забудьте ни одного клочка бумажки, смотрите, и приходите как можно раньше: мы вас ждем, и кофейку сварим!— крикнул Борисов, неожиданно выглядывая из калитки.

Но Андреев был уже далеко. Он бежал, подпрыгивая по мостовой и благословляя счастливый день, давший ему таких приятелей, как Петровский и Борисов.

МАСТЕРСКАЯ

‘Идти мне сегодня в должность? Да или нет?’ — с таким вопросом проснулся Андреев, полный светлых впечатлений вчерашнего вечера. ‘Нет, не пойду!’ — заключил он, окончательно раскрывая глаза. ‘Что ни говори крестный отец, а исправнее меня нет у него покуда подчиненного… В полтора года я, кажется, всего два раза не явился на службу, да и то по болезни. Я хочу, чтоб нынешний день ничто не омрачало, чтоб был он так же хорош, как вчерашний’. Андреев оделся торопливо, выпил стакан чаю и принялся собирать рисунки. Не утаив ни одного клочка бумаги, он запер за собой дверь, отдал ключ Варваре Гавриловне и выбрался из дома.

Нечего говорить, как длинен показался ему путь от Новых мест до Васильевского острова и до ворот академии. Расспросив у сторожа, как и куда пройти в мастерскую Петровского, Андреев очутился вскоре в длинном внутреннем коридоре, огибающем вокруг все здание академии художеств. Тут, однако ж, сердце как будто несколько изменило ему. Каждый шаг, каждый взгляд давал чувствовать Андрееву неизмеримое расстояние, которое находилось между настоящим его положением и тем, что его окружало. Проходя поминутно мимо дверей, на которых были начертаны имена знаменитых художников и профессоров, Андреев останавливался, пронятый насквозь нерешительностью и страхом. ‘Сколько таланта, неусыпных трудов, силы воли и, наконец, случая или счастливой обстановки нужно было, чтобы достигнуть известности и славы!’ — подумал Андреев. Мысль эта отнимала у робкого его сердца последнюю уверенность и силу.

Как путник, внезапно очутившийся посреди необъятно-громадной картины природы, он чувствовал все свое ничтожество в виду имен, гремевших чуть ли не во всей Европе. Он бросил на длинный сверток своих рисунков грустный, безотрадный взгляд,— взгляд, какой бросает нежная мать на детище, оказавшееся слабым и никуда не способным, тогда как она, бедная, увлеченная к нему всеми своими чувствами, возложила на него все свои мечты и надежды. С такими чувствами постучался он нетвердою рукой в клеенчатую дверь с надписью мелом: ‘Мастерская художника Петровского’.

— А, голубчик!— закричал Борисов, отворяя дверь, обнимая Андреева и вталкивая его в мастерскую, что делалось в одно и то же время, — а мы уж думали, вы заспесивились и не придете, ну, ну… э! какой славный, честный сверток,—присовокупил он, взяв в руки сверток и поднимая его над головой,— я тебе говорил, Петровский, я тебе говорил… ну, ну, посмотрим…

— Полно, Борисов! Дай ему, братец, отдохнуть,— сказал Петровский, укладывая на деревянный табурет палитру и кисти. — Здравствуйте, Андреев! Здравствуйте, — продолжал он приветливо,— очень рад вас видеть.

Тут Петровский подошел к пришедшему и с радостным чувством подал ему обе руки. После первых приветствий с той и другой стороны и пока Борисов хлопотливо приставлял к свету стол и стулья, освобождая их от хлама, неизбежного спутника всех художников, Андреев окинул жадным взглядом мастерскую.

Она состояла из очень высокой, квадратной комнаты темно-кирпичного цвета, выходившей на угол и освещенной с каждой стороны угла одним огромным окном, закругленным сверху. Окно налево было занавешено с середины до низу красноватым коленкором, прибитым гвоздями и падавшим густыми, пыльными складками на пол, заваленный на этом месте разбитыми гипсами, черепками и рамами. Другое окно было целиком закрыто старым клетчатым одеялом и заставлено сверх того папками и этюдами, обращенными лицом к стеклу. Свет из первого окна, оставленный сверху, падал косыми голубыми лучами прямо на картину, поставленную на мольберт и перегораживавшую комнату на две половины. Большей части мастерской сообщался поэтому какой-то горячий, желтоватый полусвет, часто встречаемый на фламандских картинах. В этом полусвете, на темных стенах, мелькали гипсовые головы, суровые и улыбающиеся, угловатые и грациозные, маски, члены, гравюры, полотна, палитры, выгнутый шиворот-навыворот манекен выглядывал подле, из черного угла, вместе с оборванными лохмотьями шаманского костюма, висевшими на гвоздике, и посреди всего этого беспорядка спокойно вырезывалась строгая гипсовая фигура Германика, поставленная на деревянные подмостки и причудливо раздрапированная синей шерстяною материей. В углу, против картины, стояла узенькая сосновая постель Петровского, к подушкам примыкал ночной стол, на нем, вместе с подсвечником, чернильницей и бумагами, лежала ‘Илиада’, несколько чертежей Флаксмана и целая кипа старых гравюр с Рафаэля, Пуссена и Лесюера. Часть комнаты позади картины принадлежала Борисову. Тут уже беспорядку конца не было. Одежда, краски, склянки с маслом, кисти, кончики сигар, сапоги — все мешалось вместе, как в винегрете. Луч солнца, скользнувший поверх картины Петровского, проникал в этот хаос и, изломавшись, как молния, по стене, играл и дробился на стакане с прилипшим к боку обрезком лимона, кофейнике, бутылках и горшках, устилавших поверхность небольшой железной печки, служившей Борисову вместо ночного столика. Посреди владений Борисова возвышался долговязый мольберт, уставленный в одно время несколькими пейзажами, один на другой. Угол этот, ни дать ни взять, был вечно похож на прихожую женатого художника в минуту пожара, несмотря на суеты и хлопоты бедного Борисова, проводившего день-деньской в уборках и приведении всего в лучший, строжайший порядок.

Дело в том, что на Борисове лежала хозяйственная часть мастерской, как то: варенье кофе, подогревание воды, починка, штопка и проч. Наделенный природой небольшими способностями, но весь преданный любви к искусству и Петровскому (что для него составляло почти одно и то же), доходившей до фанатизма, добрый, как голубь или ягненок, Борисов ни за что в свете не хотел уступить хлопоты товарищу и постоянно метался, как маятник, от начатой картины к кофейнику, от ящика красок к печке или иголке. Последнее время особенно сбивало с толку Борисова. С первого же дня, как Петровский начал новую свою картину, Борисов принял на себя добровольно и с самым добродушным увлечением роль бабушки этой картины. Петровский, страстно полюбивший свое произведение, далеко так не беспокоился о своем детище, как Борисов. Борисов ходил за картиной, как за ребенком. Тысячу раз на день подбегал к ней, разглядывал, щупал, стирал пыль, щурил глаза, натирал ладонью лоб докрасна и с озабоченным видом брался за собственную кисть. Сколько ни старался Петровский успокоить своего товарища, он ровно ничего не мог сделать. Окинув взглядом мастерскую, Андреев внезапно остановил глаза на картине Петровского.

— Ara! Ну что, каково мы пишем-с?.. а? а? Как вам нравится, дружок, эта картиночка? Что вы скажете? — говорил Борисов, обнимая Андреева и как бы благодаря его за восторженное выражение лица.

Картина изображала блудного сына, застигнутого посреди угрюмого стада, во время грозы и раскаяния. Андреев пожирал глазами каждый удар кисти, каждую черту.

— Думаю-с!— сказал Борисов, шутливо трепля его по плечу,— я думаю, любитель скажет нам за нее спасибо?..

— Какой любитель? — воскликнул Андреев.

— Любитель, заказавший эту картину, — продолжал Борисов, махая руками и не обращая внимания на Петровского, который стоял позади и давал ему знаки молчать,— Петровский, нужно вам сказать,— крикнул Борисов, — получил нынешней весной за ‘Агарь в пустыне’ первую золотую медаль и должен был ехать в Италию… да у Петровского,- дружок мой, есть мать и сестра, которых он хочет обеспечить на то время, как будет в Италии… вот потому-то он отложил поездку и принял заказ одного любителя… Аллегория недурна по этому поводу… а? Блудный сын! Петровский — блудный сын!.. Ну, а что вы скажете о Вахрушеве и Сидоренко?.. Я думаю, они не напишут лучше?..

Тут Борисов ухватился за бока и залился добродушным своим смехом.

— Ну что, как вам, голубчик, понравилась наша мастерская, наше житье-бытье? — продолжал Борисов, увлекая Андреева в свой угол.

— Чудо! Чудо!— восклицал юноша, не зная, куда обратить глаза, — чудо! Я даже с наслаждением вдыхаю в себя этот воздух.

— Пропитанный терпентином и красками!— смеясь присовокупил Борисов, — еще бы! Запах этот должен быть точно так же мил истинному художнику, как запах пороха настоящему воину, какому-нибудь кавказскому солдату!

Пока Борисов говорил, Петровский откинул коленкор, занавешивавший окно, придвинул к нему стол, приготовленный Борисовым, и разложил на нем сверток Андреева. Андреев и Борисов подбежали к столу.

— А! а! а! ну, ну!.. вот это ладно, посмотрим, посмотрим, — говорил Борисов, прижимаясь к Андрееву и потирая руки,— вот это дело,— что дело, то дело!..

— Можно? — произнес Петровский, обращаясь с доброй улыбкой к Андрееву и восторженно пожимая ему руку.— Но что с вами? — присовокупил он, тревожно глядя ему в лицо.

— Что с вами? — повторил Борисов, испугавшись не на шутку беспокойству, показавшемуся внезапно в чертах Андреева.

— Господа!— отвечал юноша взволнованным голосом, — до сих пор я еще никому в свете не показывал своих рисунков, вы еще не знаете… Скажу вам откровенно: тут все мои мечты, все надежды… Ради бога, не шутите со мной, — прибавил он, подымая на двух художников смущенное лицо, — скажите мне прямо, искренно ваше мнение… Я ценю ваши мнения, и пристрастный отзыв может увлечь меня… Кто знает, ваши слова могут решить судьбу мою, а я должен быть заранее твердо уверен в своих силах, чтобы пожертвовать настоящим положением и посвятить себя живописи… В противном случае, я подвергаю гибели не только себя, целое семейство… Ради бога, не шутите со мной и скажите правду!..

— Послушайте, Андреев, если это так, — сказал Петровский твердым голосом, — даю вам честное слово, что употреблю все свое внимание, всю свою опытность, все знание этого дела и, отбросив в сторону все предрассудки, все мелочи, скажу вам с братской искренностью свое мнение… Впрочем, вы можете быть уверены, что я не поступил бы иначе с вами ни в каком случае: это мой обычай, — прибавил он, расправляя брови и дружески пожимая ему руку.

— Клянусь вам честью!— закричал в свою очередь Борисов, но увидя, что лицо Андреева просветлело, он взял его под руку и повел к столу.

Петровский развернул сверток. Все нагнулись к рисункам, и сердце Андреева снова забилось. Петровский молча и медленно принялся пересматривать каждый рисунок, изредка лишь прерываясь, чтобы взглянуть на Борисова, который поминутно бросал взгляды на Петровского и, уловив на лице его одобрительное выражение, не мог выдержать, чтобы не вскрикивать каждый раз:

— Чудесно! Превосходно! Я тебе говорил, Петровский! Я тебе говорил!..

Но когда рисунки пришли к концу, Петровский поспешно поднялся со своего места и подошел к Андрееву.

— Верите вы мне? — спросил он, глядя ему пристально в лицо своими темными глазами.

— Верю!— твердо отвечал Андреев.

— В таком случае, скажу вам, что у вас такой талант, какого еще мне не приводилось видеть! Да,— прибавил он, — какие бы ни были ваши обстоятельства, — смело жертвуйте всем для искусства, и, верно, ни вы, ни ваше семейство не останетесь в проигрыше… Чтобы рассеять окончательно ваши сомнения, позвольте мне завтра же показать ваши рисунки некоторым из наших профессоров?.. Я заранее уверен в блистательном успехе… Тогда, после этого, мы смело начнем действовать, — не так ли?

Андреев согласился во всем. Он не помнил себя от радости.

— Ну, Борисов, полно тебе обнимать его,— сказал Петровский, — успеешь еще, теперь можно надеяться, что часто приведется видеться, — свари-ка нам на радость кофе, — это будет лучше! Ведь он у нас хозяйка, Андреев, — вы еще этого не знали? — смеясь, присовокупил он, подмигивая на Борисова, который метнулся в свой угол и загремел посудой.

Спустя несколько времени, Петровский раскрыл перед Андреевым все свои папки, показал ему все свои эскизы, этюды и эстампы. Следствием этого было то, что Петровский окончательно растерялся в заключениях своих насчет молодого человека. Сведения последнего в изящных искусствах, очевидно, превосходили его практические познания. Встречая эстампы с великих мастеров, он толковал о них, как бы век был окружен ими. Различие школ, биографические замечания,— он ни перед чем не останавливался.

— Послушайте, Андреев, — сказал, наконец, Петровский, после минутного молчания, окидывая молодого человека удивленными глазами, — я верю, что с большим природным талантом можно совершенствоваться без стороннего пособия, можно даже сделать значительные успехи, — но скажите, бога ради, каким образом… откуда вы знаете все это?..—присовокупил он, указывая на кипы эстампов, разбросанных по столу.

— Что ж тут удивительного?..— произнес, краснея, Андреев.

— Я тебе говорил, я тебе говорил!— крикнул Борисов, неожиданно высовывая голову из-за картины и размахивая руками, обнаженными до локтей.

— Как, что удивительного!— возразил Петровский. — Вы, вероятно, не знаете еще, какое чудо встретить между нами человека с артистическим образованием, — но это уже другой вопрос — скажите, пожалуйста, где вы воспитывались?

— Нигде.

— Может ли быть?

— Серьезно.

— Тогда вы, вероятно, с тех пор, как ходить начали, до настоящего времени прожили в Эрмитаже или в какой-нибудь значительной галерее, наполненной, кроме картин, эстампами и книгами…

— В Эрмитаже я был всего три раза,— смеясь отвечал Андреев, — времени не было бывать чаще, — наконец, я вовсе и не жил в Петербурге.

— Где же?

— В провинции.

— Вы давно здесь?

— Скоро два года.

— У меня просто руки отнимаются! Помилуйте, я очень хорошо знаю нашу провинцию: там трудно чему-нибудь научиться, если б вы обнаружили богатые познания в собачьих породах, в разыскивании заячьих или волчьих следов, в лошадиных мастях,— я бы легко вам поверил, — но получить в провинции светлые понятия о художествах… согласитесь сами…

— Вас, вероятно, еще больше удивит, если скажу вам, что всему этому способствовала бедная провинциальная девушка…

— Что вы говорите?

— Я тебе говорил, Петровский, что тут что-нибудь да есть такое…— закричал Борисов, показываясь из-за картины с кофейником в руках.

— Да, сестра моя,— сказал Андреев.

— Вы простите мне мое любопытство?

— Расскажите, голубчик, расскажите, дружок, — заговорил Борисов, подбегая торопливо к гостю.

— История не очень веселая, — начал со вздохом Андреев. — Нужно вам сказать, что отец мой служит в уездном городе. Шестнадцать лет тому назад, кроме службы, он занимался еще делами одной знатной барыни, имение ее находилось в пяти верстах от нашего города. Мы были еще тогда дети, т. е. мне только что минул шестой год, сестре — двенадцатый. У меня есть еще две сестры, — но те были уже тогда взрослые. Отправляясь очень часто летом по делам графини, отец имел обыкновение брать с собой меня или младшую сестру мою. Сестра понравилась графине. Часто она оставляла ее у себя на несколько дней. Мало-помалу старушка привязалась к девочке. Кончилось тем, что она взялась воспитать ее, выпросила ее у отца, и в один прекрасный день узнали мы, что старая графиня уехала в Петербург и взяла с собой сестру. Графиня прожила в Петербурге четыре года сряду. Не думая, хорошо ли, дурно ли будет, она окружила ее учителями, одевала как куклу, — словом, сделала из нее барышню, которая была ничем не хуже ее племянниц и внучек. Необыкновенные успехи сестры подстрекали самолюбие старушки. Сестра была хороша собой, — все были от нее в восторге, графиня выставляла ее всюду, как свою воспитанницу. Расстроенное здоровье старухи заставило ее ехать за границу, она взяла с собой сестру. Таким образом, они объехали почти всю Европу и, наконец, основались года на два в Италии. Графиня была женщина с современными понятиями, она любила изящные искусства, часто приглашала к себе художников и поощряла всеми средствами врожденную склонность сестры к живописи. Кончилось все это, однако ж, очень печально… как, впрочем, и должно было, рано или поздно, кончиться. Графиня приехала в Петербург, прожила еще два года и скончалась, не успев даже сделать никаких распоряжений насчет сестры. Наследники отправили сестру домой. Семейство мое… да что вам говорить: вы поймете положение девушки, воспитанной со всей роскошью утонченного аристократизма,— и вдруг брошенной в бедный уездный городишко, посреди круга становых и заседателей… Много нужно было бы силы, воли, терпения, чтобы выдержать такую жизнь безропотно… Оскорбленная (невольно, разумеется) на каждом шагу всем, что ее окружало, отчужденная воспитанием и понятием от всех близких, — она невольно как-то искала тогда сблизиться со мной. Мне было тогда четырнадцать лет, ей — двадцать два. Я был мальчик кроткий и тихий, очень любознательный, очень любопытный. С первых же дней я полюбил ее со всей пылкостью детского сердца. К тому же я был почему-то заброшен в доме, — старшие сестры меня не любили, — это обстоятельство сблизило нас еще более. Вскоре мы стали неразлучны. Не могу передать вам, с каким самоотвержением, с какой материнской нежностью следила она за моим развитием. Заметив во мне склонность к рисованию (я тогда еще чертил мелом и углем по заборам), она тотчас же принялась учить меня. Надо вам сказать, что после графини остался у сестры, кроме тряпья и платьев, целый сундук книг, литографий и эстампов, подаренных ей в разные времена графиней. Книги были большей частью художественные: Лессинг, де-Пиль, Катремер-де-Кенси, Зульцер, Пересе, Ватле, Альгаротти… Она окружила меня ими. Целые дни проводил я у нее в светелке, перерисовывая в сотый раз какой-нибудь эстамп и заслушиваясь рассказов об Италии и художниках. Как одинокий мальчик, я развивался не по летам,— общества у меня не было. Многое начинало уже тогда проясняться в голове моей. Часто, в сумерки, когда я сидел с ней, мне вдруг становилось грустно, грустно за нее, за себя, за всех почему-то, и я бросался, рыдая, к ней на шею. Э! да что говорить, господа, — поверьте, грустная история…

— Где ж теперь ваша сестра? Что с ней?..— спросил с участием Петровский.

— Да, да, где она? — произнес Борисов, щуря серенькие свои глазки.

— Там… дома…— отвечал Андреев, отворачиваясь к окну.

Борисов взглянул украдкой на Андреева, потом на Петровского и вдруг захлопал в ладоши и закричал, бегая и суетясь по мастерской:

— Господа, кофе готов!— садитесь, поскорее, садитесь, не то простынет…

— И в самом деле, мы совсем было забыли, Андреев, давайте завтракать!— сказал Петровский, взглядывая на Андреева и стараясь улыбнуться.

— Господа! Честь имею донести, что кофе будет отличный: полчаса кипел!— произнес Борисов, торопливо ставя на стол поднос, покрытый стаканами и сухарями. — Голубчик, кладите сахар! Положили?.. Петровский, не замечаешь ли ты, как вдруг стало у нас мало сахару?..

— Нет.

— Ну, господа, держите теперь стаканы, — хлопотливо говорил Борисов, подымая кверху кофейник. — Батюшки, а что это такое?..— произнес он, разглядывая стакан Андреева, в который вместо кофе полилась какая-то беловатая густая жидкость, — ах, батюшки, что я наделал!..

Петровский поставил блюдечко на стол и залился смехом. Андреев обмочил губы в стакан и последовал примеру Петровского.

— Что такое? Что это значит?..—повторил Борисов, стоя в каком-то недоумении, с кофейником в одной руке, с полотенцем в другой.

— Помилуй, Борисов, знаешь ли, что кипятил ты так усердно вместо кофе,— ну, как ты думаешь?..

— Что такое?.. Что я такое кипятил? — повторил Борисов, недоумение которого возрастало с каждой секундой, — что я кипятил такое?..

— Сахар!— произнес, задыхаясь, Петровский.

— Может ли быть?

— Серьезно — вот отчего тебе вдруг показалось, что его стало меньше,— я думаю, ввалил, вместо кофе, целый фунт сахару.

— Эх, ведь и в самом деле!— воскликнул Борисов, шлепая себя по лбу,— эх, господа, а все вы: та-та-та-та… заслушался я вас, развесил уши, да и наделал дела… Ну, пеняйте на кого хотите, только угольев больше нет!..

Это обстоятельство развеселило всех присутствующих. Часа в три Петровский вызвался вести Борисова и Андреева к Гейде. Те приняли приглашение, и вскоре мастерская опустела. Остаток дня проведен был на островах, и веселье, начавшееся так внезапно в мастерской, ни разу не прерывалось до самого вечера. Часу в десятом Андреев вернулся домой.

— Ключ у вас? — спросил он, постучав к Варваре Гавриловне.

— Катерина Андреевна взяла его, — отвечала та.

Андреев подошел на цыпочках и приложил ухо. За дверью раздавалась качуча, сопровождаемая щелканьем пальцев и шарканьем по полу. Затаив дыхание, Андреев потихонечку вошел в комнату.

На полу горели две свечки и еще какой-то огарок, воткнутый в чернильницу: посреди этой иллюминации стояла Катя. Приподняв слегка платье и юбку обеими руками, она глядела себе на ноги и выделывала самые замысловатые па, подпевая слова известного куплета:

Тальони, прелесть, восхищенье,

Так неподдельно хороша-а-а-а! и т. д.

Андреев не дал ей докончить и бросился обнимать ее. Но Катя рванулась вперед, подняла свечки, села в кресло, надула губки и повернулась к нему спиной, все это было делом секунды.

— Катя, душенька, ради бога, не сердись на меня,— говорил Андреев, целуя ей руки,— полно ребячиться, будь весела сегодня, ты не поверишь, как я нынче счастлив, полно тебе…

Катя быстрым движением повернулась к нему лицом, окинула его проницательным взглядом и, хмуря тоненькие свои брови, сказала:

— А, вы сегодня счастливы! Очень рада!.. Ступайте к тем, кто вас делает счастливым…

— Полно, Катя, что за глупости!..

— Не хочу, не хочу, не хочу!.. — закричала она, ежась на своем кресле, как вьюн на свободе, — не хочу! Вот славно, он оставляет меня одну, не видит по целым дням, и потом я еще и весели его… да, да, полноте… О! я вас знаю!— присовокупила она, сердито качая головой, — вы вечно со своими художниками, вы для них готовы тысячу раз променять меня… Ну, так не хочу же и я скучать без вас, и я сегодня весела!— прибавила она, прыгнув внезапно на пол и принимаясь скакать по комнате.

— Давно бы так!— весело сказал Андреев, преследуя Катю, которая каждый раз перевертывалась на одной ножке и, сделав ему гримасу, бросалась в сторону, — проведем вечер вместе, пойдем гулять, ты расскажешь мне, что ты делала в эти два дня, а я расскажу, что со мной случилось, хочешь?..

— Ну, хорошо, — сказала Катя, неудовольствие которой рассеялось в ту же секунду.

— Во-первых, какой добрый гений принес тебя сюда?

— Я была у Левицких! Ах, если б ты знал, как там было весело… сколько народу…— отвечала она, восторженно размахивая руками.

— Опять, — сказал Андреев недовольным голосом, — ты для меня ничего не хочешь сделать. О! Сколько раз я просил тебя бросить этих Левицких… Скажи на милость, ну, что общего может быть между ними и тобой?.. Поверь мне, это не поведет к добру… ты никогда не хочешь мне верить…

— Бррр… — произнесла Катя, быстро проводя ладонью по губам его,— пожалуйста, не говори пустяков…

— Я правду говорю…

— Опять!— закричала Катя, зажимая ему рот, приподымаясь на носки и грозя ему пальцем.— Ну, миленький, ну, дружок, не сердись, перестань,— прибавила она, передразнивая Андреева.

Оба засмеялись.

— Давно бы так!— сказала в свою очередь Катя, повиснув у него на шее,— ну, пойдем гулять!..

И вскоре оба шли рука об руку, весело огибая пустынные заборы и переулки. Ночь была тихая и ясная. Полный месяц медленно плыл по синему, звездному небу, осеребряя дорогу, кровли и здания.

VII

СВЕТ И ТЕНЬ

Дней пять после знакомства с Петровским и Борисовым Андреев возвращался часу в третьем из должности домой. Проходя по двору, он не взглянул даже на окно Кати. Он казался каким-то озабоченным и рассеянным. Очевидно было, что мысли его находились далеко от всего окружающего. Подымаясь по лестнице, Андреев услышал за поворотом разговор, посреди которого то и дело повторялось его имя. Он невольно остановился и стал прислушиваться.

— А кто его знает, отец родной, здесь, кажись, нет такого…— повторял сиповатый женский голос.

— Как, быть не может, голубушка!— торопливо перебил мягкий ласковый голос,— быть не может!.. Дворник сказал мне, что на этой лестнице, вспомните: среднего роста, бледный, белокурый, вы его, верно, видели, — помилуйте, как не знать: чиновник Андреев!

— Чиновник!— возразил с уверенностью сиповатый голос, — давно бы так сказали, отец родной, ступайте на самый верх, налево…

Дверь хлопнула и вслед за тем послышалось нетерпеливое шарканье чьих-то подошв по верхним ступеням лестницы. Андреев пустился вдогонку и прямо против дверей своей комнаты столкнулся нос с носом с Борисовым.

— А! голубчик, — вскричал художник так же радостно, как бы встретил родного брата после трехлетней разлуки, — слава богу, наконец-то я вас поймал!.. Хорошо, нечего сказать, пять дней и глаз не кажет!.. Ну, Андреев, что было в это время, если б вы только знали, голубчик, что было!..

И не дожидаясь ответа, он тащил Андреева вниз по лестнице. Напрасно он увещевал Борисова войти в комнату и отдохнуть, представляя ему его усталость и дальность предстоявшей дороги. Борисов ничего не хотел слышать, он ограничивался только тем, что отирал пот, капавший с лица, и тащил своего приятеля вон из дома, приговаривая:

— Э! голубчик, какой тут отдых! Не до того теперь: скорей, скорей к Петровскому!..

— Что же такое случилось? — спросил Андреев, обнаруживая явное нетерпение.

— Случилось то, что… да нет, нет, не подденете… я сдержу обещание: не скажу ни слова… Узнаете… все узнаете в свое время.

Тут Борисов поднялся на носки, глянул украдкой в лицо Андреева, восторженно потрепал его по плечу и, взяв его под руку, снова потащил по улице, крепко сжав, однако ж, на этот раз губы, как бы боясь против воли проронить лишнее слово. Так прошли они несколько времени.

— Ну, Андреев, какие новости!— начал неожиданно Борисов.

Андреев насторожил слух.

— Нет, — вскричал тот, — ни за что на свете! Выдержу до конца. — Петровский останется доволен!

Молчание Андреева видимо подстрекало болтовню Борисова. Пройдя еще несколько шагов, он отошел в сторону, остановился, взглянул на товарища, потер руки и засмеялся.

— Довольно, Борисов, — сказал Андреев,— полно вам меня мучить, объясните мне, что все это значит?

Борисов шагнул вперед, быстро оглянулся на все стороны и махнул отчаянно рукой.

— Эх, черт побери, не выдержал!— воскликнул он.— Ну, уж теперь заодно, все равно…

Он поспешно пригнулся к уху товарища и произнес скороговоркой:

— Все профессора в восторге!.. Петровский показывал им ваши рисунки… Ну, дружок, ага?.. Какова новость? — прибавил он, взглянув в лицо Андреева, покрывшееся внезапным румянцем, — ну, что, весело теперь? А? Еще бы! Еще бы!— продолжал он, не дождавшись ответа.

И желая, вероятно, вконец обрадовать приятеля, он принялся передавать ему, от слова до слова, все, что говорено было профессорами, не выключая ни замечаний, ни похвал, ни даже выражений лица, движений, интонаций, характеристики и физиономии каждого профессора при этом случае. Рассказ Борисова заключал в себе такие подробности, такую точность, что когда Андреев очутился в академии и Петровский передал ему свои четырехдневные похождения, он не услышал уже ничего нового.

— Послушайте, Андреев,— заключил, наконец, Петровский, обнаруживая некоторое удивление, — в продолжение всего времени, как я говорил с вами, я не спускал глаз с вашего лица: скажите, с вами, верно, что-нибудь случилось неприятное… вы совсем не тот, что были пять дней тому назад… Что с вами?

— Да, я сам это заметил, — говорил Борисов, обращаясь мгновенно к Андрееву, который обнаруживал сильное волнение,— я сам это заметил, чего бы, кажись, лучше: все ему улыбается… За четыре дня он с ума сходил при одной мысли об академии, теперь академия ему открыта, то есть сделайте только милость, потрудитесь войти, а он нахмурился, и как бы глядеть на академию не хочет… Он нас обманул. Петровский, он просто не любит искусства.

— В самом деле, Андреев, глядя на вас в эту минуту, и особенно при настоящих обстоятельствах, невольно согласишься с Борисовым… Ну, полноте, садитесь, расскажите, почему, вместо того, чтобы радоваться вместе с нами, вы смотрите сентябрем?

— Вот видите ли, господа, — сказал Андреев, — в эти четыре дня я много обдумал, много пересудил…

— Что ж из этого следует? — нетерпеливо перебил Борисов.

— Мы затеваем страшное дело, — отвечал Андреев не совсем твердым голосом.

— Отчего, что такое?..— спросил Петровский.

— Оттого, что я не завишу от себя, не могу располагать собой и ни в каком случае не должен бы оставлять службы… в последний раз я непростительно увлекся…

— Как вам не стыдно!— возразил Борисов, потрясая с комическим достоинством свою пушистую голову. — Что за слабость! Неужели какие-нибудь шестьсот или семьсот рублей жалованья заставляют вас колебаться? Нет,— быть не может! Неужели у вас недостанет силы и духу потерпеть какие-нибудь дрянные четыре года, лишить себя на время этих дрянных финтифлюшек, жилетишков и розовых галстучков?.. Посмотрите, я постарее вас, а вот видите… — присовокупил Борисов, трепля с каким-то азартом лацканы своего коричневого, рыженького пальто.

— Нет, Борисов, вы ошибаетесь, — перебил Андреев с грустной улыбкой, — у меня хватило бы силы отказаться не только от розовых галстуков, о которых вы говорите, но даже и от самых необходимых вещей, если б на то пошло, да дело в том, что часть из этих пятисот рублей жалованья (я получаю всего пятьсот), если не обеспечивает мое семейство, так, по крайней мере, служит ему залогом будущего обеспечения… Если я оставлю службу и брошусь в академию, скажите, пожалуйста, откуда буду я брать эти сто рублей, которые посылаю каждый год из своего жалованья домой и без которых решительно не могут обойтись мои родные?.. Кроме этого, отец и мать убеждены, что в жизни положительное одно только — служебное место. Кто уверит их, не разрушив их спокойствия, что, сделавшись художником, я обеспечу их со временем вдесятеро надежнее? Кому они поверят? Но это куда бы еще ни пошло, — положим, они бы поверили, успокоились и могли бы обойтись без моих ста рублей,— теперь другой вопрос: в эти четыре года, как я буду в академии, откуда я возьму денег, чтобы жить, съесть утром и вечером кусок хлеба, иметь пристанище, покупать полотно, карандаши и краски?.. Нет, господа, — продолжал он голосом, в котором слышны были слезы,— не лучше ли нам оставить все это? Что ж делать!.. Разумеется, что говорить, горько думать, сознавая в себе силы, что судьба твоя зависит от каких-нибудь тысячи рублей в год, что есть на свете Италия, Рим, и что придется умереть в каком-нибудь глухом уездном городке, не видав ни Рима, ни Италии!.. Вы правы, Петровский: в эти четыре дня я много переменился… поверите ли — я почти примирился со своей долей…

— Нет, этому не бывать!— закричал Борисов, отчаянно размахивая руками, — этому не бывать! Андреев! Вы должны с нынешнего же дня бросить все пустые предрассудки, с нами вам нечего церемониться: я делюсь пополам с вами всем, что у меня есть!.. У Петровского семья,— он другое дело. Если вы не согласны, — буду иметь честь объявить вам, что делаю это не для вас, а для искусства, во имя вашего таланта… Я, наконец, делаю это из интереса: талант ваш ручается мне, что через четыре года я возвращу все свои убытки,— если только будут убытки!..— прибавил он торжественно, закинув руки назад и принимаясь расхаживать по мастерской.

— Борисов совершенно прав, — сказал с живым участием Петровский, — падать духом и примиряться, как вы говорите, с вашей долей — решительно незачем. Вы можете оставить свою должность, не нанося вреда ни себе, ни семье своей. Борисов передал вам свой план, я предлагаю со своей стороны также свой: с завтрашнего же дня вы подаете в отставку и переезжаете к нам в мастерскую. Мастерская нам ничего не стоит, и потому вы можете принять наше предложение без возражений. Что ж касается до денег, которые вы должны посылать родным, — можете быть покойны. У меня отбою нет от разных чиновников, которые просят портретов жен и дочек. Сделать портрет карандашом, — для вас сущий вздор. Я вам передаю свою практику. Ни я, ни Борисов не пострадаем от этого. Я пишу программу, — как видите, — и мне некогда, у Борисова свои заказы. Вы, я уверен, столько любите искусство, что не увлечетесь деньгами и не сделаете из портретов чиновничьих жен и дочерей своей специальности… У вас, следовательно, явится не сто рублей, а гораздо больше…

— Браво, Петровский, браво!..— закричал Борисов, хлопая в ладоши и подпрыгивая в воздухе.— Браво! Ну, что, Андреев, а? — попался, голубчик!..

— Итак, — перебил Петровский, — завтра утром вы переезжаете к нам?

Молния радости блеснула в глазах Андреева, но он вспомнил Катю и замялся.

— Нет, я не могу этого сделать,— произнес он, потупляя голову и краснея до ушей.

— Фу-ты, пропасть! Это из рук вон!— воскликнул Борисов, махнув рукой.

— Что ж вам мешает? — спросил Петровский.

— Я вам после расскажу, — отвечал Андреев, — но только, ради бога, не спрашивайте меня…

— В таком случае, дайте мне честное слово, что исполните в точности то, о чем попрошу вас, — произнес Петровский,— тут нет решительно ничего, чего бы вы не могли исполнить.

Борисов насторожил уши.

— Даю вам честное слово!— сказал Андреев, горячо пожимая руку художника.

— Вы должны ходить в академические классы.

— Петровский, целую тебе руки и ноги!— вскричал Борисов.— Да, вы должны ходить в классы, — заключил он, грозно подбегая к Андрееву.

— Служба ваша от этого нимало не пострадает,— продолжал Петровский, — а между тем вы будете идти вперед и усовершенствуетесь в рисунке, классы, как вам известно, от пяти до семи часов вечера.

— Неужели вы думаете, что я давно бы этого не сделал, если б только удалось мне прежде попасть между вами обоими, — отвечал Андреев. — Меня брало всегда раздумье,— я не доверял себе… До сих пор я жил в Петербурге, как в лесу, — один, и с каждым днем более и более падал духом.

— Итак, дело кончено!— торжественно произнес Борисов, негодование которого обратилось тотчас же в нежность.— Вы наш! Петровский! Обними нового товарища!..

— Ну, Андреев, когда же в классы? — весело спросил Петровский.

— Как, когда?.. Разумеется, завтра же!..— перебил Борисов. — Утром возьмет билет, запишется в конторе, отобедаем вместе, а вечером все трое отправимся в классы.

— Завтра невозможно…— отвечал с явной неловкостью Андреев.

— Как! Отчего?..

— У меня денег нет… то есть покуда… а впрочем, через восемь дней я получу жалованье… и… тогда…

— Но ведь вы получаете пятьсот рублей всего,— произнес Петровский. — Сто должны посылать домой, останется четыреста… Сколько же вам придется получить в месяц?..

— Тридцать три с полтиной…

— Ну, хорошо, вы возьмете билет, — он стоит тридцать рублей, — на житье останется, следовательно, в будущий месяц, всего три рубля!.. Вот прекрасно! А карандаши, а бумага? — сказал Борисов, горячась и не обращая внимания на Петровского, который делал ему знаки за головой Андреева. — Нет, я этого не допущу! Да, наконец, и невозможно, этак вы, пожалуй, никогда и не дождетесь академии…

— Я возьму переписывать на дом бумаги и сяду на ячменный кофе,— отвечал Андреев, стараясь улыбнуться.— Есть теперь у меня славный случай: приехал один помещик и ищет писца… Через две недели, много-много через три, я буду в классах…

Петровский и Борисов перемигнулись и замолчали. На этом дело покончилось.

Андреев вернулся домой спокойнее и веселее. Мысль о помещике, искавшем писца, так неожиданно и счастливо мелькнувшая в голове его, не давала ему покоя. На другой же день он принялся отыскивать случая, чтобы осуществить по возможности счастливую импровизацию. Чай и сахар были немедленно запрятаны в самую глубину шкапа, к совершенному отчаянию Кати, которая не могла надивиться такому перевороту. Их заменил мед из лавочки и ячменный кофе, — благодетельный ячменный кофе, частый гость чердачков и крошечных конурок под кровлей, верный друг, спасший в свое время многих из нас от голодной смерти! В деле Андреева ячменный кофе оказался, как и всегда, надежнее всяких обещаний, уверений и готовностей достать работу. Прошла неделя, — и все-таки не представлялось никакого случая для переписывания, приезжий помещик решительно не хотел осуществиться на деле и с каждым днем затеривался более и более в каком-то тумане. Андреев не на шутку начинал беспокоиться. Отказаться от академических классов и ждать, пока экономия, с содействием ячменного кофе, даст ему сорок или пятьдесят рублей, — казалось уже теперь Андрееву жестокой мерой.

Но беспокойство Андреева ровно еще ничего не значило перед беспокойством и суетами Борисова. Нужен был весь спокойный, здравый смысл Петровского, чтобы охлаждать Борисова, который подбегал к нему каждые пять минут с новым планом или проектом для освобождения Андреева от переписывания и ячменного кофе. ‘Ну, что помещик? Как идет переписывание?..’ — нетерпеливо спрашивал Борисов каждый раз, как встречался с Андреевым. ‘Пишу, пишу, — отвечал тот,— да как-то медленно… Дело помещика тянется: на мою долю достается всего по три листа в день…’ — ‘Эх, плохо, черт возьми, плохо… И что, право, за охота этим чиновникам так долго тянуть производство дела…’ — отвечал обыкновенно Борисов, потрясая своей головой, причем реденькие и мягкие его волосы становились торчмя и волновались, как сухая трава от ветра. ‘Нельзя ли как-нибудь этак… эх…’ — заключал художник.

Тут он щурился, искоса поглядывал на Андреева, потом на Петровского и отходил в сторону, свирепо потирая руки.

В одно прекрасное утро Борисов, долго рывшись в своем углу, вынырнул наконец из-за картины Петровского, таща под мышкой огромный сверток. Праздничный вид сиял по всей его наружности. На нем было его рыженькое неизменное пальто, фуражка с ободранным козырьком покрывала голову. На шее красовался, к совершенному изумлению Петровского, красный фуляр.

— Куда ты? — спросил Петровский, оглядывая его с головы до ног.

— В этюдный класс…— пробормотал несвязно Борисов, стараясь отвернуться как можно скорее к двери.

Спустя два часа, Борисов вернулся в мастерскую. Свертка уже не было в руках его. Он снял пальто и начал вертеться вокруг Петровского, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты, Борисов, верно, что-нибудь да напроказил? — спросил Петровский, ставя на табурет палитру и кисти и устремляя на приятеля черные глаза свои.

Вместо ответа, Борисов вынул из кармана сорок рублей и рассказал ему какую-то плачевную, но, вместе с тем, очень фантастическую и запутанную историю о настойчивом покупателе, от которого нельзя будто бы было отделаться, прибавив в скобках, что деньги могут пригодиться на билет Андрееву. На поверку, к вечеру, оказалось, что он продал в Перинной линии Гостиного двора, в картинной лавке, два залежавшиеся пейзажа собственного изделия.

Дня два после этого в мастерскую явился Андреев, решившийся наконец возложить окончательно все свои надежды на ячменный кофе и потому не очень веселый. Борисов и Петровский, как каждый легко себе представит, не долго оставили его в таком расположении духа.

— Вот, — сказал Петровский, подавая ему академический билет, — возьмите, Андреев, случай доставил мне его от профессора… Он ничего не стоит…— прибавил Петровский, взглянув на Борисова, который рылся суетливо в каких-то бумагах. — Карандашей и бумаги покупать незачем, — берите покуда у меня, вам, следовательно, остается только сходить в контору, объявить ваш адрес, — и делу конец. Обедайте сегодня с нами, чем бог послал, — а вечером отправимся в классы. Сегодня, к счастью, дежурит в классах профессор, который более других восхищался вашими рисунками, и вы смело можете надеяться сесть прямо в гипсовые фигуры…

Предсказания Петровского сбылись даже сверх ожидания. Вечером, когда Андреев вошел в классы, сопровождаемый двумя приятелями, их тотчас же окружила толпа любопытных. Слух об эскизах и рисунках Андреева успел уже распространиться по академии: рисовальные книги его, переходя от одного профессора к другому, перебывали в руках учеников, которые, в свою очередь, обегали с ними все мастерские. Каждый наперерыв старался протиснуться вперед, чтобы познакомиться с Андреевым. Вахрушев, Сидоренко и Чибезов кричали громче всех, они первые подбежали к Андрееву, засыпали его восторженными похвалами и уже трепали его по плечу, как старые друзья и приятели. Появление его производило решительный эффект. Вскоре оно распространилось по классам. Каждый хотел видеть новое лицо, даже те, которые не слыхали об Андрееве, бросали карандаши и спешили, подстрекаемые всеобщим любопытством, навстречу новому товарищу, — так что, когда Петровский представил Андреева профессору и тот повел его в гипсовый класс, — огромная толпа, прибывшая со всех концов, повалила за ними шумной вереницей. Борисов ликовал, торжествовал, как будто его самого венчали в это время лаврами в Капитолии.

Успех Андреева, казалось, выразил будущее его академическое поприще. Не прошло и трех месяцев, как уже все, начиная с профессоров и кончая учениками, признали в нем единодушно талант, выходившийиз ряду обыкновенных. В продолжение этого времени, Андреев подавал каждый месячный экзамен, кроме рисунка, несколько эскизов, которые сряду удостоились первых нумеров. Это обстоятельство охладило несколько к Андрееву приязненные отношения Вахрушева и Сидоренки. Хотя по-прежнему они и продолжали трепать его дружески по плечу, обнаруживая перед ним самое закадычное запанибратство, но тем не менее, оставаясь промеж своих, значительно пожимали плечами и делали разные заключения о дружбе Петровского с Андреевым, относя успехи Андреева к сотрудничеству Петровского. Но слухи эти не могли найти отголоска — как недоносок или урод, они умирали тотчас же после своего рождения. Андреев, предупрежденный Петровским и Борисовым, блистательно опровергал каждый вечер, в виду всех, маленькие сплетни, пущенные с утра Сидоренком и всеми вообще Вахрушевыми.

Но сколько был счастлив и доволен Андреев своим положением в академии, столько же, казалось, неприятного готовилось ему каждый раз, когда он возвращался домой. Катя как будто заключила тайное условие мучить его и не давать ему покоя. С той минуты, как Андреев рассказал ей свои успехи, думая, наконец, возбудить в ней если не сочувствие, то, по крайней мере, терпимость к его занятиям, — академия, искусство и все художники безусловно сделались окончательно смертельными ее врагами.

Первый пыл любви давно уже угас в ее сердце, оставалась одна лишь привычка. Чувство это, заключающее в себе столько прелести и поэзии между людьми с развитым сердцем, редко бывает понятно таким женщинам, какова была Катя. Им доступна одна только страсть и вообще крайние чувства. Страсть, если только западает в сердце такой женщины, охватывает ее всю, развивает в ней мгновенно тысячу тончайших чувств и инстинктов, она отдается вся с полным доверием и любит, может быть, сильнее всякой другой. Но стоит только пройти порыву, и вся мелочность души и сердца, подавленная на время, выплывает снова наружу. Жизнь вдвоем, обратившаяся уже в привычку, дает ей на каждом шагу повод к бесчисленному множеству маленьких ядовитых сцен, отсутствие деликатности и тонкого чувства заставляет ее пользоваться всяким случаем, чтобы присвоивать себе разные материальные права домашнего управления, человек в ее сердце становится уже какой-то положительной собственностью, и жизнь обращается в беспрерывную тиранию. Вообще можно сказать, что взаимные отношения между мужчиной и женщиной делаются ясными тогда только, когда страсть сменилась привычкой, привычка в этом случае — пробный камень истинных привязанностей, душевного сродства и симпатии.

Итак, Катя не переставала надоедать Андрееву. Ей досадно было видеть, что между ней и им поместилось какое-то третье существо, — академия, — которое привязывало его столько же, сколько она сама. Она принялась ревновать его к Петровскому, карандашам и рисункам. Ненависть к Борисову, с которым случайно встретилась она как-то раз у Андреева, давала повод к бесчисленным ссорам. Она осыпала Андреева упреками. Каждый раз, как он, засидевшись в классах или у товарищей, приходил поздно домой, Катя находила особенное удовольствие дразнить его, рассказывая, как провела она день у знакомых Левицкой. Светлые минуты в комнате под кровлей становились реже и реже.

Мало-помалу Андреев стал замечать перемену в Кате. Она вдруг сделалась задумчивее и покойнее. Спокойствие это, при ее характере, не предвещало ему ничего доброго. В последнее время, Андреев также далеко не был влюблен в Катю, но при мысли об измене или о потере Кати сердце его невольно обливалось кровью и чувства его как бы с новой силой пробуждались к девушке. Обращение Кати, переставшей надоедать ему, сделавшейся равнодушной к его занятиям, даже оставившей в покое Борисова, — все давало ему чувствовать, сколько она к нему охладела. Вскоре ко всем этим неприятностям присоединились еще и другие.

Крестный отец пронюхал каким-то образом связь ‘облагодетельствованного’ им крестника с академией. Этого уже было довольно, чтобы вооружить его против молодого человека. Люди, сосредоточившие в продолжение многих лет всю свою умственную и жизненную деятельность на столе, покрытом бумагами и чернильными пятнами, вообще смотрят всегда как-то недоброжелательно на художников. Артист в их понятиях осуществляет тип праздности и тунеядства. В продолжение этих трех месяцев, Андреев, спешивший окончить к экзамену свои эскизы, не явился несколько дней сряду в должность. По этому случаю крестный отец, старавшийся прежде отдалять по возможности родственные отношения между собой и крестником, вдруг, ни с того ни с сего, как будто муха какая его ужалила, вооружился всеми правами старого друга отца Андреева и благодетеля его семейства.

Попав раз на этого конька, он не нашел ничего лучшего, как осыпать его упреками в неблагодарности, представляя ему бедственное состояние обманутых родителей, возложивших на единственного сына все свои надежды. Иногда нравоучения крестного отца, доходившие до трогательного пафоса, когда он был не в духе, переменяли тон и обращались в язвительные шуточки, когда ему было весело. И он трунил, трунил до пота лица над крестником перед подчиненными, которые, в свою очередь, обрадовавшись случаю сделать угодное своему начальнику, трунили над товарищем вперегонку, — кто лучше.

У всех женатых людей, не имеющих детей и доживших уже до известного возраста, те же почти наклонности, что у старых дев. Как ни черствеет сердце тех и других от недостатка живительного чувства, однако ж, в их груди все-таки остается что-то похожее на высохший стручок. В этом стручке шевелятся обыкновенно два чувства: любовь к болонкам и моськам и тайная, досадливая ненависть ко всему, что молодо и порывается к жизни. Моська крестного отца Андреева была его собственная жена, к кому же было обратить другое чувство, как не к родному, облагодетельствованному крестнику, в глазах которого светилось столько огня и одушевления?..

Все это способствовало, однако ж, тому, что Андреев, раздосадованный в домашней своей жизни, с большей еще страстью привязался к академии и искусству. Он решился сбросить с себя, раз навсегда, все ребяческие, юношеские побуждения и укрепиться волей и рассудком возмужалого человека, понимающего здраво, ясно свое положение. Приняв такое намерение, он решился молча сносить капризы и выходки Кати, точно так же, как поучительные наставления крестного отца, дал себе клятву являться в должность исправнее всякого другого, остальное время посвящать любимому искусству, работать и трудиться, а будущее — предоставить воле провидения… Так прошло несколько времени, единственного, может быть, счастливого времени в жизни Андреева, пока, наконец, один случай не поколебал в основании благородную его решимость.

Он сидел однажды вечером в классе. Месячный экзамен только что кончился, работающих было очень мало. На темных ступенях, расположенных амфитеатром с середины залы почти до потолка, мелькало вразброс каких-нибудь двадцать голов, наклоненных на папки, куда устремлялся яркий свет ламп, прикрытых жестяными колпаками. В классе царствовала тишина не совсем обыденная. Изредка лишь скрип карандаша или шелест бумаги прерывался тихим говором или отрывчатым восклицанием.

Андреев сидел на самой верхней ступени, прямо против группы двух натурщиков, освещенной сверху и ярко блистающей на темно-красной стене, составлявшей фасад амфитеатра. Он усердно чертил на бумаге и, казалось, весь предан был своей работе. Внезапно рука его остановилась, он отодвинул нетерпеливо папку и нагнулся через перила. Окинув быстрым взглядом амфитеатр, глаза его остановились на Вахрушеве и еще каком-то художнике с длинными волосами, лежавшими как щепки на воротнике и плечах блузы. Оба они сидели от него наискось и говорили вполголоса. Андреев затаил дыхание и стал вслушиваться.

— Может ли быть? — говорил длинноволосый художник.

— Ей-богу!.. — отвечал Вахрушев.

— Когда же это было?

— Две недели тому назад.

— Как же ты с ней познакомился?

— Видишь ли ты: у меня есть один приятель,— золотопромышленник, недавно приехавший из Сибири,— бочка золота!— отвечал ‘Вандик’, самодовольно покручивая усы, — он рекомендовал меня одной даме, то есть даме, гм! понимаешь… m-me Левицкой и просил написать с нее портрет (сущая, брат, Клеопатра), я там познакомился с ней… Я тебе говорю, прелесть что за девочка! Глаза черные-черные… как владимирская вишня, так вот и прыщут страстью! Кипяток! Сухенькая, нервная (ты знаешь, я люблю таких), зовут ее Катя… Екатерина Андреевна, то есть, я тебе говорю, — восхитительная девочка… Какие формы, какие ножки, — объедение! Я с нее непременно напишу вакханку!..

— Ну, брат, погоди еще, — перебил волосатый художник, — скоро больно хочешь…

— Вот славно!— произнес Вахрушев, — давай пари!.. Чего тут скоро,— не далее, как вчера вечером, я проводил ее до дому…

— Где же она живет?

— Чертовски, брат, далеко,— на Новых местах!..

Андреев не дослушал Вахрушева и выбежал из академии. Какое действие произвел на него разговор двух художников, — предоставляю судить тем, кто когда-нибудь любил с истинной страстью. Чья взаимная любовь проходила ровно и постепенно, тот не может себе представить, как страшно потрясает внезапный, неожиданный удар. Часто до такой минуты живешь в неведении счастливом и сам не знаешь, да и не заботишься знать, любишь ли еще или нет. Кажется даже иной раз, как будто перестал вовсе любить. А между тем, когда настигнет один из тех неожиданных случаев, о которых здесь идет речь, и ясно, в первый раз, может статься, заглянешь к себе в сердце, — поймешь, подобно Андрееву, как много еще было в нем любви и привязанности к любимой женщине.

По мере того, однако ж, как Андреев приближался к дому, злоба и ревность, раздиравшие на части его сердце, постепенно сменялись немым отчаянием. Он чувствовал, как силы покидали его, несмотря на все усилия сохранить хоть по крайней мере наружное спокойствие, — он изменял себе на каждом шагу, часто, не успев обойти прохожего, он должен был повернуться к нему спиной, чтобы утереть украдкой слезу. Поднявшись к себе на лестницу, Андреев остановился в нерешительности против двери. Катя могла быть в его комнате… При этой мысли сердце его застучало сильнее прежнего.

Наконец он отворил дверь и прямо очутился против Кати, которая расхаживала взад и вперед по комнате, напевая какую-то веселую песню. Андреев остановился и не мог произнести ни слова, ноги его тряслись как в лихорадке, он чувствовал, что побледнел как полотно. Катя едва взглянула на него, подошла к окну и притворно засмеялась. Андреев не в силах был долее владеть собой, он бросился к ней, судорожно схватил ее за руку и произнес дрожащим от бешенства голосом:

— Где ты была вчера?..

— Вы с ума сошли!— вскричала Катя, вырвав руки.— Что вам от меня надо? Чего вы хотите?.. Я пришла сюда за работой, которую оставила вчера, а вовсе не к вам…

Задыхаясь от бешенства, Андреев снова подбежал к ней, но в эту самую минуту кто-то сильно застучал в дверь.

— Опять ваши проклятые художники!..— с досадой прошептала Катя, видимо очень довольная, потому что не на шутку начинала пугаться Андреева.— Вы меня нисколько ни жалеете, — заключила она притворно обиженным тоном, — хотите, чтоб все срамили меня…

Стук в дверях прервал ее, она бросилась за ширмы. Андреев не успел подойти к двери, как она отворилась настежь и в комнату вошел его крестный отец.

Это был человек апоплексического свойства, наглого вида, грязный, толстый, с лысиной и серьгами в ушах. Он медленно снял шляпу, оглянул комнату, отдулся и. обратив к Андрееву багровое лицо свое, покрытое красными и синими жилками, произнес хрипливо:

— А я, батюшка, пришел, уф! уф!— пришел объясниться с тобой.

Тут только Андреев пристально посмотрел на толстяка и заметил, что он был краснее обыкновенного.

— Что вам угодно?..— спросил смущенным голосом Андреев, бросая робкий взгляд на ширмы.

— Как что угодно! Я думаю, сам знаешь, спрашивать, кажется, нечего…

Андреев хотел подать ему кресло, стоявшее спиной к ширмам, но глаза его упали прямо на шляпу Кати, забытую на дне кресел, и он поспешил подать стул.

— Не в этом дело, любезный, — сказал крестный отец, отталкивая стул, — я получил письмо от твоего отца… Скажи, пожалуйста, батюшка, ты не на шутку вбил себе в голову, что ты художник и можешь шаламберничать?.. — продолжал крестный отец, закидывая толстые руки за жирную, спину. — Да покажи мне, наконец, — прибавил он с возрастающим азартом, — покажи мне этих мерзавцев, которые подбивают тебя заниматься всяким вздором и бросать дело… покажи мне их!..

— Прошу вас никого не упрекать,—отвечал отрывисто Андреев,— меня никто ни к чему не подбивает… Если я делаю что-нибудь, так сам от себя, по собственному произволу…

— Что? — вскричал апоплексический господин, багровея как клюква,— что-о-о?.. ах, ты, мальчишка! Вздумал еще учить меня!.. Я тебе благодетельствовал, дал тебе кусок хлеба, а ты еще грубиянить вздумал… Да знаешь ли, что твой отец Христом-богом просил меня о твоем определении, а ты, вместо того, чтобы благодарить да чувствовать, что для тебя сделали, связался с какими-то мерзавцами, да только баклуши бьешь!.. Тебе, верно, нипочем, что у семьи вряд ли есть кусок хлеба… Ты шаламберничать хочешь… То-то, я расспрашивал у дворника: и красотки разные повадились ходить к тебе,— денег, знать, у тебя много… э! э! да вона, вона…— произнес он с каким-то радостным азартом, указывая на шляпу,— одна мерзавка и то здесь… Что притаилась, голубушка, — выходи!— прибавил он, делая шаг к ширмам.

— Не подходите!..— закричал Андреев, отуманенный бешенством.

— Как! Ах, ты, негодяй!— крикнул было толстяк, но взглянул на бледное, дрожащее лицо Андреева и невольно отступил к двери.

— Ах, ты, разбойник! разбойник!— продолжал толстяк, взявшись за ручку замка и отступая в сени. — Погоди ж, голубчик, я тебе это припомню!..

Андреев захлопнул дверь и как сумасшедший бросился за ширмы. Но Катя уже предупредила его. Она стояла посреди комнаты и торопливо надевала платок. Щеки ее горели, глаза сверкали неподдельной злобой. Движение руки ее, завязывавшей бант шляпки, казалось, довершило отчаяние Андреева. Рыдание вырвалось из груди его, он бросился к девушке, но та как кошка вывернулась из рук его и подбежала к двери.

— Катя!— крикнул Андреев, — выслушай меня, ради бога… хоть одно слово…

— Что мне ваши слова!— произнесла она, делая нетерпеливое движение головой. — Пожалуйста, не притворяйтесь таким отчаянным, — я знаю, вам все равно… Надеюсь, однако ж, все теперь между нами кончено. Здесь всякий будет приходить оскорблять меня… а я должна молчать… Слышите ли,— все кончено между нами… ноги моей не будет у вас после этого!..

— Катя! Катя!— закричал Андреев, протягивая к ней руки.

— Ничего не хочу, ничего! ничего!..— отвечала она, отворачиваясь. — Мне уже давно надоела такая жизнь, — продолжала она, взявшись за ручку двери, — ступайте к художникам, — я сама теперь, слава богу, кое-что понимаю, вижу, как вы мной пренебрегаете… ну, да что об этом,—прощайте!.. прощайте, — будьте счастливы!..— заключила она, выходя на лестницу и хлопнув дверью.

Андреев опустил голову, закрыл лицо руками и, рыдая, бросился на диван.

VIII

СЕСТРА

На другой день Андреев не пошел в должность. Утро целое просидел он за письмом Кате. Вечером того же дня Варвара Гавриловна возвратила ему письмо: оно было не распечатано. Так повторилось несколько дней сряду, пока, наконец, Варвара Гавриловна не объявила Андрееву, что Катя уехала гостить к Левицкой. Через неделю, Андрееву незачем уже было ходить в должность. Ему отказали от места. Раздумывать было нечего. Андреев отправился следом в академию и рассказал Петровскому обо всем слупившемся. Рассказ произвел два последствия: Петровский настоятельно потребовал, чтобы Андреев переехал немедленно к нему, Борисов бросился к Андрееву на шею и чуть не задушил его от радости.

Тяжелая тоска невольно овладела сердцем Андреева, когда вынесли постепенно, одну за одной, мебель, и он остался один посреди опустелой комнаты, в которой провел три года своей юности. Человеку, глубоко чувствующему, никогда не бывает легко расстаться с привычным жилищем, кажется, как будто покидаешь что-то родное и близкое сердцу. Легче сродниться с закоптелыми четырьмя стенами, чем с великолепными чертогами или природой. Тут рассеивается всякое чувство, — там все сосредоточивается между этими четырьмя стенами, свидетельницами самых сокровенных тайн нашей частной, задушевной жизни и часто единственными друзьями нашими…

Еще грустней стало Андрееву, еще неотвязчивей заныло его сердце, когда, очутившись на дворе, он взглянул в последний раз на окно Кати. Угол занавески уже не приподнялся, как прежде. Занавеску даже вовсе сняли. На подоконнике, вместо двух горшков бальзамина и герани, подымалась целая груда тряпья и домашней рухляди. Подавленный тоской, он покинул двор и, взвалив на плечи свой узелок, медленным шагом направился на Васильевский остров.

Несмотря на все старания Петровского и Борисова, впечатления, испытанные Андреевым, так глубоко потрясли его душу, что он не мог скоро забыть их. Мало-помалу, однако ж, усиленная работа и успехи, которые день ото дня обращали на себя всеобщее внимание, рассеяли Андреева. Этому также способствовал блистательный переход его из гипсового класса в ‘натурный’. Переход этот составляет чуть ли не главную эпоху в жизни художника. Тут уже карандаш сменяется кистью, бумага — полотном, раскрывается обольстительный мир цветов и красок, — и природа — гордая, недоступная красавица для робкого и незрелого художника, — тронутая наконец настойчивым, упорным преследованием, протягивает ему в первый раз свою руку.

Андреев принялся за работу со всей страстью и увлечением, понятным только истинному художнику, — художнику по призванию. Петровский, получивший первую золотую медаль, поставивший на выставку программу, возбудившую всеобщее восхищение, не пропускал ни одного натурного класса, признанный всеми за даровитейшего художника академии между молодежью, удостоившийся быть отправленным на казенный счет в Италию, — Петровский не отрывался ни на минуту от работы, спал пять часов в сутки, просиживал целые дни в академической библиотеке, перелистывая художественные книги и эстампы… Пример такой любви к искусству увлекал еще сильнее Андреева. Портреты с чиновничьих жен и дочек отрывали его иногда от занятий, но он не пенял на это. Согласно желаниям папенек и маменек, он сглаживал ловкой рукой грубые черты нежно любимых чад, обращал тупые или немилосердно заостренные носы в римские и греческие, не щадил румян на зелено-желтоватые щеки и был счастлив бог знает как, когда отправил домой первые сто рублей, заработанные карандашом и кистью.

Кроме этих денег, Андрееву покуда не нужно было других. Петровский открыл ему безграничный кредит в красочной лавке: краски, кисти, полотно доставлялись ему в изобилии, — работай только! И Андреев работал и работал, во сколько хватало сил. К концу года он стал на первом плане. Годичный экзамен приближался, и вся академия, упираясь на слова профессоров, единодушно утверждала, что первая серебряная медаль за рисунок достанется Андрееву. Борисов, прибежавший впопыхах как-то утром, первый сообщил ему эти слухи.

— Да это еще не все!— заключил художник, подпрыгивая перед Андреевым, — есть у меня еще одна штука, которая тоже не будет тебе менее приятна, ну, как ты думаешь, что бы это такое было?.. угадай!..

И, спрятав руки за спину, Борисов принялся отступать от Андреева, не отрывая от него узеньких, смеющихся глаз своих.

— Ей-богу не знаю!— отвечал Андреев.

Но в эту минуту Петровский, подкравшись к Борисову, дернул его за руку. На пол упало письмо.

— Письмо от сестры? — закричал Борисов, подавая его Андрееву, — я узнал его по почерку.

Андреев схватил письмо, прочел надпись на конверте, радостно сломал печать и принялся читать.

Оба товарища подсели к нему и, устремив на него нетерпеливые взгляды, казалось, хотели узнать заранее, что говорило письмо. После рассказов Андреева о своем детстве, дополненных Петровскому и Борисову во время житья вместе,— оба художника принимали каждую весть о сестре его с живейшим участием. Но радостно-нетерпеливое выражение на их лицах понемногу сменилось тревожным и беспокойным. Лицо Андреева внезапно омрачилось. Он повернул дрожащей рукой страницу и опустил голову.

— Что она пишет? — спросили в одно время художники.

— Прочтите!— отвечал Андреев, подавая письмо Петровскому и обращая на двух товарищей бледное лицо свое, исполосанное слезами.

Петровский прочел следующее:

‘Добрый брат и друг! Ты не перестаешь уверять меня, что переменился! В каждом письме твоем я встречаю следующую фразу: ‘С каждым днем чувствую, как отрезвляюсь от всех ребяческих помыслов и мечтаний, ты не узнаешь меня, сестра, — я уже смотрю на жизнь положительно, как подобает человеку в мои лета и особенно в моем положении…’ Никогда, быть может, не представится тебе случая доказать свое благоразумие, как теперь. Докажи же мне на деле, что ты не ребенок, и, мне кажется, я буду тогда любить тебя еще сильнее, — если это только возможно. Слушай: нас всех постигло… большое несчастие… Страшно сказать, что случилось: отец наш по какому-то важному делу лишился своего места!.. Никто еще не знает, чем дело это может для него кончиться. Все мы в горе. Отец не вынес удара: он слег в постель, и, если верить нашему лекарю,— очень опасен. Не стану утешать тебя, — это ни к чему не ведет. Прочитав письмо до конца, ты увидишь, что много отчаиваться еще незачем. Впереди не так туманно, как можно ожидать. Собери все твое внимание и слушай. Ты понимаешь, что мы не можем оставаться в настоящем положении. У отца, как тебе известно, нет никакого состояния, кроме нашего полуобвалившегося домика. Мы жили одним его жалованием. Много, много, если месяц еще можем прожить без посторонней помощи. Твои сто рублей то же теперь, что капля в море, и значат разве что-нибудь для одной меня, да и то в другом смысле: каждый рубль твой — целое сокровище для меня, мне жаль тратить эти деньги, как будто они присылаются на память, но мать, отец и сестры иначе смотрят. Им нужны средства, положительные средства… Теперь скажу тебе, что я придумала. Наперед прошу: не создавай себе, по обыкновению, тысячу воображаемых страстей и несчастий, не приписывай этому делу самопожертвование с моей стороны, не возмущай себя, бога ради, тем, что все это вынужденно, что я решаюсь на это с отчаянием в сердце и т. д.,— будь рассудителен, обдумай хорошенько, — словом, докажи, что ты не ребенок, пора бы, кажется!.. Вот в чем дело: ты знаешь, что еще четыре года тому назад Иван Петрович Куницын (помнишь, тот самый, у которого три дома,— один еще такой хорошенький, на самом берегу реки) просил руки моей. Тогда я ребячилась и не хотела идти за него, несмотря, что тяжело было мне жить в собственном доме. Не думай, однако ж, чтоб и тогда был он мне очень не по сердцу, но в то время я была еще слишком молода и довольно было пятидесяти лет Куницына, чтобы я от него отказалась. Теперь я сужу иначе. К тому же я разузнала кое-что о нем: он человек добрый. Говорят, будто он скуп,— но что мне до этого, я не мотовка, не прихотлива, — ты это знаешь. Главное в том, что Иван Петрович обещает пристроить все наше семейство в случае, если я буду его женой. Я с радостью отдаю ему свою руку. Надо же когда-нибудь этим кончить. Можешь судить по сестрам, что значит остаться в девушках. Обстоятельства наши, как видишь, не так еще плохи. Я даже надеюсь избавить тебя от этих несчастных ста рублей, которые тебе так нужны в Петербурге. Да, я счастлива, дружок, когда думаю, что рассеяла страшную тучу, которая чуть было не разразилась грозой над бедной твоей головкой. В первую минуту нашего несчастья думали вытребовать тебя сюда и даже начали было довольно успешно хлопотать о твоем определении на какое-то вакантное место,—чуть ли даже не в здешнем почтамте, — как тебе это нравится! Но одного моего слова довольно было, чтобы разрушить такой блистательный план. Нужно тебе сказать, что с той минуты, как я дала обещание Ивану Петровичу, вся семья смотрит на меня другими глазами… Крестный отец не писал еще ни слова о твоей отставке, ты представить себе не можешь, с каким страхом смотрела я на каждое письмо, получаемое отцом. Вот, вот, думаю, пришло роковое известие… Но теперь, говорю тебе, я уже ничего не боюсь! Пусть пишет крестный отец свои жалобы, я защищу тебя, и мне поверят. Если б не грех было оторвать тебя, на время, от мольберта, я непременно потребовала бы, чтоб ты явился на мою свадьбу. Но, Христос с тобой, работай! Я так рада, что теперь, авось, ничто уже не помешает тебе. Ты представить себе не можешь, как восторженно бьется мое сердце, я представляю тебя сидящим в мастерской за картиной. Мне кажется, я тогда вполне счастлива. (Пожми крепко-крепко от меня руку Петровскому и Борисову, если б у меня было после тебя еще два брата, я не любила бы их более.) Итак, видишь, дружок, что обстоятельства не так дурны, как можно было ожидать. Не будь Ивана Петровича, и бог весть, чем бы все это кончилось, особенно для тебя. Ты был бы истинно несчастлив, тогда как я… э! да что говорить обо мне!.. Подумай только, какая разница между тем, что сделал бы ты, приехав сюда, и тем, что я теперь делаю. С твоей стороны было бы самопожертвование с горьким сознанием верной погибели, перед тобой блестящая будущность, слава, деньги, а я-то? суди сам: бедная девушка, вся будущность которой должна заключаться в жалком, тесном кругу, посреди таких же, как я, бедных родителей, слышать охи и жалобы матери, вечное ворчание не очень любезных сестриц… Скажи сам, не завиднее ли будет предстоящая доля и не должна ли я ей радоваться! Не жалей же меня по-пустому, не приходи в отчаяние. Работай, работай! Не падай духом, не унывай! Вот о чем просит тебя твоя сестра. Во всем этом одно только горе: когда-то приведется нам свидеться?.. Прощай, брат и друг, прощай! Пиши мне скорее, ты стал что-то лениться. Не трать целого часа на письмо, я не требую такой жертвы. Возьми просто лист бумаги (только побольше) и каждый день приписывай мне по нескольку строчек, да пиши подробнее о самом себе, что делаешь, как живешь, о Петербурге и петербургских новостях я знать не хочу. Советую тебе также написать отцу, это порадует больного. Не говори ему только ни слова об академии, предоставь это мне, — я обделаю лучше дело. Объяснения живым голосом, с глазу на глаз, убеждают лучше всякого письма. Прощай еще раз! Дай тебя обнять крепко, крепко… ну, теперь хорошо, поцелуй меня еще раз. Твоя сестра и друг.

‘PS. У меня еще просьба: пришли мне свой портрет. Не прошу теперь,— теперь, я знаю, ты занят,— но когда кончится экзамен. Попроси об этом кого-нибудь из товарищей. Портрет, который ты нарисовал с себя когда-то с зеркала, вовсе меня не удовлетворяет, хотя гляжу на него по сто раз в день. Прошу тем настойчивее, что в эти четыре года, сам ты говоришь, много переменился, особенно нравственно…’

Чтение письма произвело три различные действия на трех художников. Андреев, бледный, расстроенный, ходил взад и вперед по мастерской, обнаруживая все признаки глубокого отчаяния. Борисов сидел на прежнем своем месте и не переставал как-то неловко щуриться, как будто смотрел на солнце. Петровский стоял с письмом в руках, подняв кверху кудрявую свою голову, восторг сиял в его черных глазах, и резкие черты бледного лица его отражали воодушевление.

— Ну, что вы на это скажете? — воскликнул Андреев, отчаянно всплеснув руками.

— Скажу, что таких женщин, таких благородных созданий, как сестра твоя, не много на свете!— восторженно отвечал Петровский.

— Какая женщина, это… это ангел, ангел, а не женщина!— закричал Борисов, вскакивая с места и потрясая в воздухе руками.— Послушай, Андреев… на будущий год тебе верно зададут программу, ты ее кончишь, поедешь домой и возьмешь меня с собой… я хочу видеть твою сестру!..

— Скажу, кроме того, — продолжал Петровский, — что она в тысячу раз умнее и благоразумнее тебя! Полно ломать руки и приходить в отчаяние, ты должен во всем ее слушаться…

— Как! И ты можешь думать, что я приму такую жертву с ее стороны?..

— Ты можешь судить по тону ее письма, что она совсем не так несчастлива… Наконец она довольно ясно, кажется, говорит тебе, что жертвы нет ровно никакой…

— И ты веришь этому!— вскричал Андреев.— Да знаешь ли, что этот господин Куницын негодяй, мерзавец первой руки, накравший себе состояние самыми подлыми поступками. И она… она, сестра моя, умная, воспитанная, с возвышенной душой, будет его женой… и все это ради меня и спасения моего семейства, — возможно ли это дело!.. Меня в отчаяние приводит только то, что я могу опоздать…

— Что ж ты хочешь делать? — спросили оба художника.

— Разумеется, еду туда… Кто знает еще, что ожидает меня здесь…

— Как, что ты? — вскричали в один голос Петровский и Борисов,— образумься, тебе ли не надеяться на себя, слава богу!.. Укажи нам человека во всей академии, который бы так блистательно подвигался вперед? Не забудь, Андреев, что много-много, если осталось еще потерпеть три года, и тогда твое семейство не будет знать, как благодарить тебя…

— Да и в эти три года сестра моя, вышед замуж за мерзавца и негодяя, успеет, может статься, зачахнуть с горя!

Петровский и Борисов принялись снова увещевать Андреева, призывая на помощь всю свою дружбу, — все было напрасно. Андреев ничего не слушал, он бросил кисти и стал готовиться в дорогу. Но, к счастью, за несколько дней до отъезда он получил от сестры вторичное письмо, в котором объявляла она ему, что уже вышла замуж.

Известие это страшно подействовало на Андреева. Сначала Петровский и Борисов не отходили от него ни на шаг, думая, что все это разрешится какой-нибудь опасной болезнью, все прошло, однако ж, благополучно. Через несколько дней Андреев принялся даже ходить в классы. Мало-помалу оба приятели стали замечать в нем большую перемену, карандаш его ходил как-то вяло и безжизненно по бумаге, сам он видимо худел, глаза его окружились темной, прозрачной каймой. В наружности его начало выказываться невнимание к самому себе, во всем, — в одежде, прическе, приемах. Он сделался молчалив, несообщителен, и редко удавалось приятелям вырвать у него слово. Часто заставали его сидящего неподвижно и погруженного в мрачную меланхолию. За несколько дней до экзамена Петровскому и Борисову показалось, как будто Андреев несколько оживился: он принялся деятельнее за работу. Искра вдохновения и прежней горячности снова как будто промелькнула на бледном лице его. День этот был для них истинным праздником. Оба решили в сердце, что успех, который ожидал Андреева, медаль и поощрения возвратят им прежнего товарища, и каждый, оставя его на время в покое, потирал себе руки, ожидая экзамена.

САМОПОЖЕРТВОВАНИЕ

Вскоре, однако ж, Петровский и Борисов увидели, что сильно ошиблись в своих предположениях. Экзамен кончился, слухи, носившиеся в академии об Андрееве, оправдались даже сверх ожидания: он получил первый нумер и серебряную медаль, кроме этого, ему назначили программу и выдали вспомогательную сумму денег — и все это нимало не произвело на Андреева благодетельного действия, которого так нетерпеливо ожидали его приятели. Он, правда, принялся за работу, каждый вечер от пяти до семи часов являлся в классы, — но уже трудно было не заметить в нем какого-то охлаждения, — как будто работал он против собственной воли. Иногда по целому часу не сводил он глаз с одной точки, и вдруг потом, как бы спохватившись, быстро нагибался к папке, но минуту спустя рука его снова чертила рассеянно, и мысли видимо отвлекали его от занятий. Борисов приходил в совершенное отчаяние. Он не спускал глаз с Андреева и ухаживал за ним, как нянька. Раз как-то (это случилось месяца два после экзамена) Борисов невольно удвоил свое внимание.

Оба они сидели в натурном классе, резкий свет лампы, прикрытый белым колпаком, падал прямо на голову Андреева, так что Борисов, сидевший ступенью ниже, мог легко различать малейшее движение на лице товарища. Андреев показался ему еще бледнее обыкновенного, несмотря на это, во всех чертах его заметно было какое-то спокойствие, что-то строгое, схожее с выражением твердой, непоколебимой решимости. С самого начала класса он не дотронулся до карандаша и, скрестив на груди руки, медленно переносил задумчивые взгляды из одного конца залы в другой. Наконец, он неожиданно закрыл папку и принялся затягивать завязки с тем старанием, какое прикладывает гробовщик, завинчивая крышку гроба.

Движение это, сопровождаемое подавленным вздохом и слезой, внезапно блеснувшей на ресницах, не ускользнуло от Борисова. Мягкое сердце бедного художника сжалось от предчувствия чего-то недоброго. Он поспешно спрятал свои рисунки и вышел из класса, дав себе слово дождаться Андреева в коридоре и заговорить с ним. У ворот академии он остановил его.

— Ну, что, голубчик, какую группу поставил профессор?.. Много ты сделал сегодня?..— спросил Борисов, взяв Андреева под руку и стараясь принять свою обыденную, суетливо-смеющуюся физиономию.

— Нет, я сегодня ничего не делал,— отвечал тот, проводя ладонью по лицу, — ты знаешь, я смерть не люблю неоконченных работ, а так как эту вряд ли придется мне кончить, — я и не начинал.

— Вот славно!.. Такая чудная группа!.. Я тебя не понимаю…— перебил Борисов, изменяя своему голосу.

— Я ходил прощаться с академией, — присовокупил Андреев, судорожно пожимая ему руку.

Голос Андреева обдал холодом всю внутренность Борисова.

— Что ты говоришь?..— спросил он, останавливаясь, как пригвожденный на одном месте. — Помилуй, Андреев, что это ты с нами делаешь?..

— Пойдем домой… все узнаешь…

Борисов окончательно растерялся. Тысяча мыслей осадили слабую его голову. Он не знал, что сказать, что думать, и как шальной бежал впритруску за Андреевым.

Вскоре достигли они мастерской. Борисов бросился к Петровскому, который сидел против оконченной картины своей и радостно ее осматривал.

— Не верь ему, Петровский, не верь, — он с ума сошел!..— крикнул Борисов, задыхаясь на каждом слове и указывая на Андреева, который готовился что-то сказать. — Такой вздор несет, что просто уши вянут, говорит, что ходил нынче в классы, чтобы проститься с академией, что не думает, удастся ли ему окончить рисунок…

— Что ты говоришь? — весело спросил Петровский, приподымаясь с места и слегка удерживая Борисова рукой.

— Нет, Петровский, он говорит правду, — сказал Андреев. — Борисов ошибся в том только, что счел меня за сумасшедшего. Повторяю, я ходил нынче в классы, чтобы проститься с академией, и нынешний вечер будет последний, который я проведу с вами,— прибавил он, устремляя мокрые глаза свои на Петровского, потом на Борисова.

Слова эти и движение, которое их сопровождало, обледенили сердце обоих художников. Они были сказаны тем спокойным голосом, в котором явственно звучала решимость непреклонная и обдуманная.

— Что же все это значит?.. Что такое?..— вымолвил Петровский, хмуря брови и подходя к Андрееву. — Помилуй, братец, опомнись, что ты говоришь, — подумай…

— Полно, Петровский, — спокойно отвечал Андреев, — не трать по-пустому увещаний, — продолжал он, протягивая ему руку, — теперь они решительно ни к чему не послужат, — поздно!..— заключил Андреев, вынимая из кармана скомканное письмо.— Сядьте-ка лучше, прочтите, и потом оба скажите: прав я или нет…

Петровский развернул письмо, Борисов придвинулся ближе, и оба прочли следующее:

‘Любезный сын! Не знаю, чем прогневили мы творца небесного, что он так горько наказывает нас: мало того несчастья, которое случилось с отцом твоим, и в тебе не видим утешения на старости лет наших. Твое беспутное поведение дошло до нашего слуха, стыдно тебе против нас, родных твоих, и грешно перед господом богом не помнить благодеяний добрых людей. Мы все узнали от твоего крестного отца, и известие это так опечалило отца (который и без этого уже еле жив), что мы думали, оно сведет его в могилу. К тому же несчастие еще другое постигло нас в муже сестры твоей Софьи. Горько обманулись мы в нем! Он вышел подлый человек и что ни на есть обманщик и наглец. Он формально отказался теперь давать нам пособие, как по уговору до Сонюшкиной свадьбы, а мы, как ты знаешь, с тем только и отдавали ее. Теперь, как сам видишь, мы лишены всякой надежды на пропитание, и если ты не отступишься от развратных друзей своих, не бросишь беспутной жизни, — мы принуждены будем идти по миру. После несчастия с отцом все от нас отступились и знать не хотят. Один только Никанор Акимыч, наш заседатель, — добрый человек, — не оставляет нас своими советами и утешениями. Если ты не захочешь заслужить проклятия нашего родительского, исполни волю матери и отца. По получении этого письма, отец со смертного одра приказывает тебе немедля ехать сюда, и все мы убедительно и слезно о том тебя просим. Тебе приискал здесь отец хлебное место на почте, благодаря заботам Никанора Акимыча. Ты теперь вся наша надежда и спасение, и, верно, не захочешь своей волей уморить родных с голоду и печали. Сестры твои, Лизавета и Дарья, и все мы просим тебя со слезами исполнить нашу общую волю. Получишь это письмо, продай, что есть у тебя, да подумай об нас и не допусти беспутных твоих товарищей отнять у тебя эти деньги, — а привези сюда. Проклятый лекарь (оказался злодеем) сказал, что ходить не станет к отцу, если денег давать не будут, а отец при смерти. Скоро и в аптеке лекарств отпускать не будут. Злодей и то пригрозился нам этим. Прощай, любезный сын наш, молим все творца милосердного, чтобы навел тебя на путь спасения и не попустил оставить без крова и призрения бедных родителей твоих. Белье только не продавай, смотри, а то дома надо будет покупать, да шить,— а чай у вас в Петербурге и дадут-то дешево. Сестры все тебе кланяются, кроме Софьюшки, которую мы, по причине ссоры нашей с ее наглецом-мужем, уже месяц как не видали. Тает она, бедная, как свечка. Прощай, молю бога о спасении души твоей. Многолюбящая твоя мать, Анна Андреева’.

Окончив чтение, оба художника молча опустили головы. Возражать было нечего, утешать также. В некоторых случаях, когда несчастье слишком явно, неотклонимо,—утешения раздражают еще сильнее раны и без того уже истерзанного сердца …….

Дня три после прочтения письма, около полудня, Андреев, одетый по-дорожному, ехал на дрожках, сопровождаемый Петровским и Борисовым, сидевшими на другом извозчике. Оба художника, казалось, избегали разговора. Петровский, повернувшись несколько боком к колесам, не отрывал грустного, задумчивого взгляда от мостовой, Борисов смотрел в противоположную сторону, и изредка лишь жмурившиеся глазки его, не сходившие с Андреева, устремлялись искоса на Петровского. Молчаливое раздумье товарища видимо начинало беспокоить Борисова. В эту минуту, более чем когда-нибудь, мягкая душа его, подавленная грустью, искала сообщительности. Он пытался уже несколько раз завести разговор, но глаза его встречали каждый раз стиснутые брови Петровского, и Борисов, подавив глубокий вздох, поневоле продолжал молчать. К концу дороги он, однако ж, не выдержал, подвинулся ближе к Петровскому и сказал, переминаясь на своем месте, как курица, которая боится раздавить яйца: ‘Кажется, будто дождичек собирается…’ Петровский окинул холодным взглядом мутно-свинцовое небо и молча повернулся в сторону. Немного погодя Борисов снова начал: ‘Скажи, пожалуйста, куда это валит отовсюду народ?.. Должно быть, сегодня какой-нибудь праздник…’ На этот раз Петровский не поднял даже головы, и Борисов после этого не решился пускаться в объяснения.

А между тем дорога от Васильевского острова до Ямской, куда направлялись художники, проходя по самым шумным улицам Петербурга, делалась с часу на час многолюднее. Пестрые толпы народу, коляски, омнибусы, дрожки, наполненные разряженными обывателями, катили им прямо навстречу и поминутно заграждали путь. Все это скакало и толкалось, несмотря на пасмурное ненадежное небо, по направлению к островам, где должно было произойти в этот день гулянье и фейерверк. Весь город как будто заодно пробудился в это утро. Во всех концах его раздавался грохот экипажей, слышались восклицания, хохот и гул толпы, напиравшей изо всех улиц длинными, волнующимися полосами. Медленно тащились дрожки наших художников, пробираясь между народом и рядами экипажей: веселые лица мещан, принужденных давать им иногда дорогу, останавливались с любопытством на печальных лицах трех художников, как бы не понимая, на какого черта могли тащиться люди куда-нибудь, кроме Крестовского или Елагина. Наконец кой-как приятели наши достигли Ямской. Извозчик, нанятый накануне Андреевым, уже давно дожидался. Андреев уложил чемодан, сел в тележку и протянул в последний раз руки двум товарищам. Прощание совершилось так же молчаливо, как и проводы. Каждый сознавал в глубине души свою потерю, и немые признаки скорби на лицах говорили красноречивее всяких слов и нежных излияний. Один Борисов рыдал как ребенок.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вечером того же дня, после того, как прошло первое тяжелое впечатление, Петровский и Борисов оставили мастерскую и пошли бродить по острову. Преданные оба грустным своим мыслям, они не заметили, как очутились в первой линии. Летом, под вечер, и особенно в праздничные дни, первая линия Васильевского острова представляет самую оживленную панораму. Она служит самым близким сообщением между Петербургом и островами, заселенными в летнее время почти половиной городского люда. В такие дни мостовая ее не перестает греметь под тысячами колес и сотнями тысяч ног. Тут встретите вы денежную и родовую аристократию, летящую в каретах, кабриолетах, ландо и шарабанах на Каменный остров, застроенный великолепными дачами и виллами, встретите купцов в вычурных расписных тележках или на беговых дрожках, колоссальным извозчичьим каретам, не мытым со времени наводнения 1824 года,— нет числа, начиненные розовыми бантами, чепцами, платочками и коленкоровыми шляпками, покрывающими плечи и головки жен и дочек среднего купеческого и чиновничьего сословия, — они медленно ползут, как неуклюжие морские раки, между тесными рядами жиденьких извозчичьих дрожек, которые, в свою очередь, кажутся подле них какими-то муравьями. Между омнибусами, напоминающими Ноев ковчег, часто попадаются фаэтоны и экипажишки особенного устройства, дешевенькие, но комфортабельные, принадлежащие петербургским немцам и французам: хозяевам магазинов, зажиточным мастерам, ремесленникам,— счастливым обывателям дач, величиной с карточный дом, в Чухонской или Новой деревне. Тротуары запружены народом. Мелочные чиновники — женатые с зонтиками, холостые с тросточками, — щеголи писаря, размалеванные красавицы, гостинодворцы с супругами, мещане, подмастерья в затрапезных халатах, с ‘гармониею’ под мышкой, — все это тискается, давится и суетится, спеша на Крестовский, осуществляющий для них Эльдорадо.

Петровский и Борисов, затертые толпой, как два крупитчатые зерна жерновом мельницы, — последовали общему направлению и, почти против воли, очутились на шумных островах. Свежий водяной воздух, шум пестрой толпы, волнующейся по живописным берегам, покрытым зеленью, отдаленные звуки музыки, открытые балконы и террасы, наполненные женщинами, стук экипажей, движение, — все это произвело свое обаяющее действие на двух художников и мало-помалу взяло верх над упорною тоской. Согласившись провести здесь остаток вечера, они пробирались уже на Елагин, центр увеселений, — как вдруг на самой середине Крестовского моста столкнулись совершенно неожиданно с толпой художников, предводительствуемых Чибезовым, Вахрушевым и Сидоренко. Все они были несколько навеселе.

— А! Петровский, Борисов! Куда? Какими судьбами?..— закричали они в один голос, окружая товарищей, которые употребляли все усилия, чтобы скорее пробраться вперед.— Куда же вы, господа?.. Пойдемте с нами, я вам покажу дочь канатного плясуна Вейнарда, — сейчас должно кончиться представление, — чудо девчонка! Ноги, руки, торс,— хоть сейчас пиши вакханку…— произнес Вахрушев, бойко чиркнув указательным пальцем по воздуху.

— Эх, господа… эх, Петровский… лихо! Веселись, душа!.. просто римский карнавал, черт побери… Roma! Napoli!..— кричал Чибезов, махая картузом во все стороны. — Ну, а где же Андреев, что ж я не вижу Андреева?

— Андреев уехал нынче утром, — сухо отвечал Петровский.

— И в самом деле… ведь я совсем забыл… эк я!..— воскликнул Чибезов, шлепнув себя по лбу.

— А жаль, право, жаль, — перебил Вахрушев, делая строгую, задумчивую физиономию, — он был с талантом, я недавно еще смотрел его последний этюд с натуры, — сочно, чертовски сочно и планисто стал было писать…

— Да, и лепка и планы дались ему как-то в последнее время, — мрачно сказал Сидоренко, в котором вино производило всегда нечто вроде меланхолии.— Но какой же леший велел ему бросить академию и ехать в печальную нашу провинцию?..

Петровский и Борисов вместо ответа раскланялись с приятелями и готовились уже пробраться на другую сторону моста, но в эту самую минуту извозчичья коляска пересекла им дорогу и снова заставила их втереться в толпу художников. Борисов поднял глаза кверху и остолбенел, удивление бедного художника увеличилось втрое более, когда Вахрушев рванулся сломя голову и принялся раскланиваться с хорошенькой женщиной, сидевшей в коляске, которая, в свою очередь, послала ему с веселой улыбкой несколько поклонов.

— Кто это? Кто такая?..— спросили в один голос художники, окружая Вахрушева, который не переставал кланяться вслед давно исчезнувшему экипажу.

— Какова!— произнес ‘Вандик’, надевая набок белую свою шляпу и самодовольно забрасывая за левое плечо бархатные отвороты плаща.

— Чудо! Прелесть! Но кто же она?.. Ох, злодей, султан! Кого он только не знает, черт его возьми… Ну, да говори же, кто она?..— зашумели вокруг Вахрушева.

Борисов затаил дыхание.

— Это одна из добрых моих знакомых, — отвечал ‘Вандик’, трепля себя за усы.— Она живет у одного моего знакомого — золотопромышленника, я, впрочем, давно ее знаю, она ходила прежде к одной, Левицкой, которая тоже несколько мне знакома…— прибавил он, выразив на лице беспечную, но вместе с тем демонски плутовскую улыбку. — Ее зовут Катерина Андреевна, — да что говорить, вот на днях или когда-нибудь, если хотите, можете увидать ее у меня в мастерской, — я обещал написать ее портрет в виде вакханки…

Петровский и Борисов обменялись взглядами и молча расстались с художниками. Обстоятельство это мигом возвратило им все грустные мысли. Они вспомнили Андреева, который тащился теперь по пустынной дороге, и, полные тяжелой тоски, достигли мастерской, не дождавшись окончания праздника.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Пять лет спустя после описанных выше происшествий имя Петровского было уже известно во всех почти академиях Европы. Новая картина, написанная им в Италии, была привезена, после парижской выставки, в Петербург. С ней вместе приехал и Петровский. Окруженный славой, осажденный со всех сторон блистательными заказами, Петровский не забыл, однако ж, старого своего товарища Борисова. Он отыскал его где-то в восемнадцатой линии Васильевского острова, на чердаке, и, тронутый бедностью приятеля, предложил ему работу. Работа заключалась в том, что надо было исполнить по эскизам Петровского иконостас и купол собора в одной из южных наших губерний. Каждый легко себе представит, с какой радостью принял Борисов такое предложение. Он получил задаточную сумму денег, накупил кистей и красок, взял место, простился с Петровским и уехал.

Вот отрывок из письма Борисова, полученного Петровским по прошествии нескольких дней.

‘Итак, голубчик, согласно уговору нашему перед моим отъездом, я завернул в городок, где живет наш бедный Андреев. Передать тебе не могу чувство, которое овладело мной, когда я увидел этот городок. Мысли ли мои были так настроены, но он показался мне в высшей степени печальным и унылым. Было около полудня, когда я въехал в полуобвалившуюся заставу. Тишина мертвая царствовала на улицах, как будто жители, запутавшись наконец ветхости своих лачужек, перебрались заблаговременно в другое место. Хозяин постоялого двора, — что-то среднее между мещанином и мужиком,— на вопрос мой: ‘Здесь ли почтмейстер Андреев?’ — отвечал утвердительно, он объяснил мне, как пройти к нему. Результатом этого объяснения было, однако ж, то, что, сделав два или три поворота, я очутился между двумя заборами, которые примыкали к огромному оврагу, на дне бежал поток и высился колодезь, прикрытый часовней. Я стал решительно в тупик. Если приводилось тебе испытывать минуты, предшествующие свиданию, даже самому радостному, ты должен понимать, какой невыносимо тяжелой доской давят они сердце, кажется даже, что в поспешности человека, который бежит на свидание, заключается столько же желания скорее освободиться от этого тягостного чувства, сколько нетерпения обнять друга или приятеля. Не знаю, долго ли простоял бы я таким образом между заборами, если б не выручила меня баба, явившаяся у колодца на дне оврага. Я спустился к ней, и она указала мне дом Андреева, выступивший одним боком над пропастью. С этой стороны нельзя было подойти к нему, требовалось сначала обогнуть весь овраг и выбраться на улицу. Когда я поравнялся с домом, сердце мое почему-то сильно забилось. Я заглядывал в каждое окно, но окна были занавешены полинявшим ситцем, в доме, казалось, было так же тихо, как и на улице. Я вошел в растворенные настежь ворота, на небольшой дворик, окруженный сараями, заросший полынью и крапивой, покрытый обручами и сушившимися кадочками. Кое-где бегали куры. На кривом крылечке сидел седой старик в солдатской шинели и чинил на солнце какие-то лохмотья.

— Здесь живет Андреев? — спросил я.

— Григорий Петрович?

— Да.

— Здесь, да его теперь дома нет, с должности не пришел, ныне почта…

Минут десять спустя, я входил в низенькие сени почтовой конторы, отворив дверь, я очутился в тесной толпе мужиков и кучеров. На дне комнаты, за небольшим столом, установленным конвертами и пятаками, сидел Андреев. Согнувшись в три погибели, он записывал одной рукой в книгу, другой считал деньги… Трудно тебе рассказать, как он изменился. Сердце замерло во мне. Я подошел к нему и тронул его по плечу.

— Сейчас, подождите, — проговорил он, продолжая писать, но вдруг поднял глаза, смутился, встал со своего места, схватил меня за руки и с радостным криком бросился обнимать меня.

— Григорий Петрович, — произнес грубый голос из-за другого стола,— почта ждет…

— Сейчас, сейчас… подождите немножко…

И он снова кинулся мне на шею. Через пять минут почта была отправлена, и мы очутились оба на улице.

— Что, как? Откуда? Какими судьбами!..— вскричал Андреев, не помня себя от радости.

Я рассказал ему цель своего путешествия, мы разговорились о тебе. Он слушал меня с восторгом и боялся, кажется, пропустить слово, но только что подошли мы к его дому,— восторженность и внимание как рукой сняло. Он растерялся. Сделав движение, как будто внезапно пробуждался от сна, он боязливо оглянул окна, остановил меня под калиткой и попросил Христа ради не обнаруживать перед домашними настоящего моего звания.

— Слова: художник и живописец производят на них по сию еще пору самое неблагоприятное действие… Скажи им, что ты чиновное лицо, и все будет прекрасно…

Говоря это, Андреев не переставал оглядываться во все стороны.

С стесненным сердцем поднялся я за ним на крылечко. В сенях меня обдало запахом утюга, мыла, жареной рыбы. В перекосившихся дверях мелькнула женская фигура, с засученными по локоть рукавами, и почти в то же время чьи-то два глаза сверкнули в скважине. Мы вошли в крошечную, душную комнатку, с кривым потолком, усеянным дочерна мухами. Ободранный диван, два стула и над ними пыльная ландкарта лепились криво и косо вдоль стен грязно-молочного цвета. От всего этого за версту пахло нищетой. Между простенками болтались на гвоздиках холстяные мешочки, вероятно с сушившимися семенами. На подоконнике лежала крошечная подушка, с пришпиленной к ней ситцевой наволочкой. Медный наперсток, игольник и ножницы показывали, что комната не совсем принадлежала Андрееву. Пустившись в расспросы, я узнал, что он женат, отец его и сестра Софья умерли. Разговор происходил шепотом. Андреев не переставал коситься на дверь.

— Ну, да что тебе говорить, — произнес он, наклонившись к моему уху, — пробудь здесь несколько часов и лучше узнаешь мою настоящую жизнь, чем если б я стал тебе ее описывать.

— Григорий Петрович!— произнес чей-то кисленький голос за дверью.

Андреев пожал мне руку и поспешно скрылся. Мне послышался тогда шелест платья и вслед за тем шепот нескольких голосов. Минуту спустя Андреев ввел в комнату высокую, сухощавую, несколько сгорбленную старуху, в очках и в затасканном траурном чепце на голове.

— Вот, матушка, рекомендую вам моего старого петербургского приятеля, — сказал Андреев, стараясь придать своему голосу самую мягкую и нежную интонацию.

Старуха опустила сухощавые руки свои кофейного цвета и, прищурившись на меня сквозь мутное стекло очков, сказала нерешительным, черствым голосом:

— Очень рада, батюшка, — прошу покорно садиться,— просим милости… вы давно из Петербурга-то?

— С неделю.

— Ась?..— не слышу я, батюшка.

Я повторил ответ.

— А чем изволите заниматься, батюшка?..

Не трудно было заметить, что одна мысль о том, что я был, может статься, один из тех приятелей, которые сбили с толку ее сына, предубеждала против меня старуху, я смело назвался чиновником, не помню уже какого ведомства.

— Ох, батюшка,— произнесла старуха плаксиво несчастным тоном, — как же вы это запамятовали Гришу?.. Стоит ли он, чтобы вы, должностной и важный человек, о нем думали?.. Вы, я чай, знали же его в Петербурге.

Тут старуха, к величайшему моему удивлению, начала бранить сына, укорять его в лености, в беспутном поведении, присовокупив, что если б он только захотел, то верно достиг бы, подобно мне, почетного доходного места, что своим прежним беспутством заставил их всех глаза выплакать, и проч., и проч. Бедный наш Андреев стоял во все это время потупя голову, краснел и мялся. Я поспешил переменить разговор.

— Надолго ли вы, батюшка, остановились в нашем городе?

— Нет, всего на один день, — отвечал Андреев, ласково обращаясь к матери.

— Не тебя спрашивают, — сурово произнесла старуха, — разве не видишь, я говорю с ними…

Я удовлетворил ее ответом.

— Я пригласил ‘их’ обедать у нас, — робко сказал Андреев.

Старуха быстро подняла голову и, бросив на сына нетерпеливый взгляд, сказала довольно грубо, но стараясь, однако ж, придать черствому лицу своему жалостливое выражение:

— Не взыщите, батюшка, вы, я чай, в Петербурге-то привыкли к хорошему столу… у нас не то… не взыщите, чем богаты, тем и рады…

Старуха встала и вышла в дверь, которая с трудом уступила ей, потому что на нее, вероятно, напирали изнутри любопытные. Не успел я подойти к Андрееву, как тот же кисленький голос снова позвал его. Я услышал тогда в соседней комнате стук тарелок, который не помешал мне расслышать отрывчатый, недовольный шепот. Андреев вернулся ко мне окончательно растерянный. Мы пошли обедать. Комната, в которую мы вступили, была несколько просторнее первой, но до того завалена всякой рухлядью, что оставалось только посредине место для стола. Кроме матери, тут находились еще три женщины. Одна из них толстая, расплывшаяся, с лицом, похожим на плохо выпеченное яблоко, с взглядом дерзким, другая помоложе, лет тридцати пяти, длинная, рябая, — весь портрет матери, с пучком рыжих волос на затылке, в виде редьки, третьей было всего лет двадцать с небольшим. Лицо ее, белое и пухлое, отражало все признаки глупости и тупости непроходимой.

— Рекомендую тебе: жена моя…—сказал Андреев, протягивая к ней руку, — а это сестры, — продолжал он, указывая на первых двух.

Все три жеманно поклонились, и мы сели за стол. Разговор, как можешь себе представить, не был очень приятен, сказано было, между прочим, с явной иронией, что столичному жителю скучно должно быть в ничтожном уездном городке, что все столичные люди стараются всегда подмечать, что и как говорят провинциалы, потом постепенно речь зашла о погоде, и жена Андреева, молчавшая все время, сказала, покраснев до ушей, точно так же, как и муж ее, что погода стоит нынче ‘прикрасная’, и т. д. Словом, грустно, голубчик Петровский. В продолжение этого злосчастного обеда, я успел заметить, что все члены семейства, кроме самого Андреева, разумеется, ненавидели друг друга, или, по крайней мере, каждый из них имел против другого хоть временную ‘контру’. Нелегко было также видеть, что с Андреевым обращались с какой-то невнимательностью и пренебрежением. В эти полчаса настоящая жизнь его раскрылась передо мной во всем своем безобразии. Он видимо находился под влиянием всей этой сволочи. Что ж мудреного? Мне, по крайней мере, это понятно: страх, который овладевает всяким порядочным человеком при одной мысли о ссоре, скандале или сцене, — особенно в семействе, — заставляет его иногда невольно терпеть и смалчивать, люди грубых свойств, невоспитанные, никогда не в состоянии оценить такого чувства, оно, напротив того, служит как бы потачкой их дерзости. Объясняя терпение робостью или трусостью, они всегда воспользуются ими, чтобы сесть человеку на шею.

Наконец обед, или вернее сказать: мука моя — кончилась. Я и Андреев снова очутились в первой комнате. Передать тебе не могу, голубчик, тяжелое, стесненное чувство, в каком я находился: грусть, тоска, досада кипели в одно и то же время в моем сердце. Я слышал за дверью ворчливый шепот, видел взгляды сквозь щели и трещины и думал только, несмотря на удовольствие встретиться с Андреевым, — как бы поскорее вырваться на волю. Мне душно становилось в этом доме. Андреев понял, вероятно, что во мне происходило. Он подошел ко мне: ‘Пойдем отсюда’, — шепнул он, наклоняясь, как бы нечаянно, к моему уху. Как воры, вышли мы украдкой из дому. Миновав дома и заборы, мы обогнули город и очутились на самой возвышенной точке крутого берега, омываемого широкой рекой. Под ногами у нас, в страшной глубине, лепились вдоль берега лачужки рыбаков, окруженные ветлами и сушившимися бреднями. За рекой стлались бог весть куда необозримые луга, пересеченные кое-где темными клиньями соснового леса. Вправо, к оврагу, за Небольшим пустынным валом, виднелось городское кладбище. Андреев повел меня прямо туда.

— Вот,— сказал он, указывая на глинистый бугорок, прикрытый плитняком и осененный тщедушной ветелкой, — и ты любил ее когда-то… О! если б ты знал только, Борисов, до какой степени потеря сестры осиротила меня!..— прибавил он, проводя пальцами по глазам. — Смерти отца я почти не заметил, — мне стало только грустно, — нас связывали один долг и привычка, — но тут я стал как один на свете.

Мы сели на траве подле могилки и долго говорили. Я заметил, что Андреев переменился, когда мы вышли из его дома, но теперь, мало-помалу, перемена эта сделалась еще заметнее, он стал совсем как бы другим человеком.

— Да, Борисов, для меня все уже кончено!..— говорил он. — Я уже далеко не тот, каким знал ты меня пять лет тому назад, давно угасла во мне внутренняя борьба, когда вопросы: быть или не быть? — попеременно сменяются один другим. Перелом в судьбе моей уже совершился, — я умер, умер для жизни. И что всего хуже, чувствую, что выбиваюсь из последних сил. Не обвиняй меня! Возьми какого хочешь человека, перенеси его в уездный город, окружи его моими обстоятельствами, — поверь, не выдержит и кончит тем же, чем и я, ни убеждения, ни воля не помогут. Бой будет неравен, и рано или поздно обстоятельства возьмут свое… А ведь было же время, когда и мне улыбалась так приветливо жизнь! Часто думаю я: за что было судьбе так жестоко подшутить надо мной?.. Как часто, сидя вот на этом самом месте, обернувшись лицом за реку, к северу, к Петербургу, — как теперь, припоминаю я свои восторги, свои надежды, нашу мастерскую, бедную мою комнату на Новых местах, где был я так счастлив… Катю… Посреди жизни, какую я веду, даже воспоминания страданий доставляют душе неизъяснимые наслаждения… Скажи, не слыхал ли ты чего-нибудь об Кате? Где-то она теперь? Что с ней?..

Я уверил его, что ничего не знаю о ней, что с той поры, как мы расстались, мне не удалось уже ни разу встретить ее.

— И, право, бог знает как горько делается на душе, Борисов, когда подумаешь, что могло бы ожидать меня при других обстоятельствах, — прибавил он со вздохом. — Как ни говори, судьба моя, судьба всей моей жизни разрешилась оттого, что не было каких-нибудь пятисот рублей или тысячи, одной тысячи. Но кто поверит, да и кому какая нужда до несчастий, в какие ввергает нашего брата недостаток. Несчастье, совершающееся в тиши, между четырьмя стенами, несчастье, прикрытое жиденьким, но чистым пальто, в шляпе без видимого разрушения, — никого не трогает, оно не возбуждает даже доверия: ‘Как можно, чтобы молодой человек, во всем порядочный, образованный и воспитанный, не нашел себе места или куска хлеба!.. Вздор!— значит не хочет, когда нет!’ Вот что говорят обыкновенно люди, которые могли бы подать руку помощи. Они не трудятся вникнуть поглубже в дело и разобрать, что часто есть другие потребности, кроме куска хлеба. Есть, конечно, добрые люди, для которых помощь ближнему обратилась в долг и убеждение,— но, со всем тем, они смотрят почти так же близоруко, как и первые. Горе в одном. Подобно первым, они доверяют только несчастью живописному, эффектному, покрытому безобразными лохмотьями, с исковерканными членами, ползущему по грязной мостовой и просящему подаяния хриплым голосом… Попробуй рассказать им, пожалуй, хоть мою собственную историю, особенно не забудь, в виде предисловия, сообщить, что дело идет о служащих в провинциальном городе, — и всякое участие как рукой сняло! Им покажется до невероятности забавен провинциальный писец,— ‘писец Вертер и Руссо!..’. Да на что же это в самом деле похоже? А намеки, что у этого писца мать, сестры, семейство, да еще вдобавок ‘дом’, собственный дом, оставшийся в наследство после отца, так они тебе в глаза засмеются и скажут: ‘Чего ж ему еще надо?..’ Тебя, вероятно, удивляет, как мог я, сознавая ясно свое положение, примириться со всем тем, что меня окружает? Тебя, кажется, удивляет моя женитьба? — продолжал Андреев.— Но вникни поглубже, и ты увидишь, что каждый на моем месте сделал бы то же самое. Сестра умерла. Тоска овладела мной страшная. Не с кем было даже поделиться горем. В таком состоянии глубокого одиночества сочувствие друга или брата недостаточно. В эти минуты сердце инстинктивно просит излиться в женское сердце, кажется тогда, — и часто ошибаешься, — что будто в нем только источник истинного, нежного сочувствия. Я встретил теперешнюю жену мою, она показалась мне девушкой доброй, простой… и я женился, чтобы скорее вырваться из глухого одиночества, я не очень несчастлив…— прибавил Андреев, краснея до ушей. — С живописью я расстался почти так же, как с покойной сестрой, — невозвратно! Сохраняю старые рисунки свои, как незабвенную память всего минувшего, как залог, что и у меня был когда-то талант. Я часто смотрю на них… Меня утешает мысль, что не добровольно заглушил я в себе дарование, что не растратил его на ветер и, если б не обстоятельства, я был бы художник!..

Он еще ничего не знает о существовании ‘Общества поощрения художников’ — я не решился (ты понимаешь отчего?) заговорить о нем с Андреевым, но втайне благословил благородное учреждение, осенившее благодетельным крылом своим наших молодых художников! Да, Петровский, теперь уже, вероятно, никого из нас не постигнет жалкая участь нашего бедного Андреева!..

И долго еще говорил так-то Андреев. Грустны были речи его, еще грустней и безотрадней раскрылась предо мною жизнь этого бедного товарища, страдающего в тиши, без ропота и ненависти, с полным сознанием своего горя,— жизнь, полная высокого самопожертвования, — и для кого все это?.. Для семьи, которая не только не понимала высокой жертвы, но старалась еще отравлять каждую секунду такой жизни… И сколько раз самопожертвование Андреева казалось мне выше всякого другого, сделанного в минуту увлечения, перед восторженно-плещущей толпой. Тот, кто способен на великое в минуту воспаленных чувств и мозга, не всегда, в минуту холодного рассудка, найдет в себе энергию и на половину такого дела! Уж вечерело, когда мы кончили нашу беседу.

Кругом, в городе и за рекой, уже стихло. Чуть внятные звуки колокола с отдаленного монастыря, приносимые легким ветром, пробегали над необозримым пространством. Мы молча прошли кладбище… Уныло глядели глинистые бугорки, покрытые тенью, и только жиденькая ветелка над могилой сестры Андреева да кругом ее несколько желтых цветков подымали свои головки, освещенные багровым блеском тихо заходящего солнца… Через час я простился с Андреевым и пожал ему, может статься, в последний раз руку…’

1849

КОММЕНТАРИИ

Тексты данного тома печатаются по изданию: Григорович Д. В. Полное собрание сочинений в 12-ти томах. Изд. 3-е. СПб., изд. А. Ф. Маркса, 1896. Для настоящего издания тексты были сверены с первыми публикациями и другими прижизненными изданиями.

НЕУДАВШАЯСЯ ЖИЗНЬ

Впервые — ‘Отечественные записки’, 1850, т. 72, кн. 9, под заглавием ‘Неудача’.

Проблеме угнетающего воздействия на человека искусства затхлой и косной провинциальной жизни посвящено немало страниц в русской литературе. Может быть поэтому, как уже отмечалось, критика, не найдя ни новых идей, ни нового характера в повести, отнеслась к ней как к произведению слабохудожественному.

В обзоре ‘Отечественные записки’ в 1850 году’ критик ‘Москвитянина’ писал: ‘Для полноты обзора изящнолите-ратурных произведений остается сказать о повести г. Григоровича ‘Неудача’. Вообще мы признаем в авторе довольно большой талант, и потому были не совсем приятно поражены появлением этой повести, бесспорно уступающей всем предшествовавшим произведениям г. Григоровича. Вся повесть держится на драматическом положении человека, преданного живописи и в высокой степени способного к ней, но которого семейные обстоятельства принуждают бросить любимое занятие, расстаться со всеми мечтами о будущей славе и сделаться чиновником в каком-то уездном городке. Конечно, все подобные случаи печальны и производят на душу сильное впечатление, которое многими принимается за эстетическое наслаждение и ставится в заслугу автору. Но мало ли есть в самой жизни внешних обстоятельств, которые бывают причиною несчастий людей на целую жизнь. Рассказ о всех подобных бедствиях, конечно, произвел бы такое же сильное впечатление, но ведь это уже переходит в анекдоты печального содержания, которые годятся только для того, чтобы доставить случай поплакать охотникам до слез, и позадуматься над тем, какие горестные бывают в жизни случаи. Пишет же г. Григорович такие прекрасные вещи, как ‘Четыре времени года’, и мы бы посоветовали ему преимущественно остановиться на этом роде, к которому он имеет очевидное призвание, притом идиллическая форма так идет к воспроизведению нашего простонародного быта’ (‘Москвитянин’, 1851, No 1, январь, с. 139). Этот отзыв явно несправедлив, потому что ‘не случай жизни, а страдающий человек’ поставлен Григоровичем в центр повествования. Тем самым в повести его, как и вообще в русской повести конца 40-х годов, ‘личность бедного, угнетенного человека &lt,…&gt, стала предметом наблюдения, интерес от общего (физиологического очерка.— А. М.) значительно сместился в сторону частного’ (История русской литературы. Л., Наука. 1981, т. 2, с. 613).

Обращение к теме искусства в творчестве Григоровича было прямо связано с личным опытом писателя, который хорошо знал проблемы начинающих художников, сочувствовал им и с удовольствием принял пост секретаря ‘Общества поощрения художников’. Как пишет исследователь, ‘в ‘Неудавшейся жизни’ писатель опирался на знание художественной среды, полученное во время учебы в Академии художеств, и одновременно подражает Гоголю-романтику. Сходство повести Григоровича с гоголевским ‘Портретом’ в начале первой главы иногда граничит с текстуальным совпадением’ (Мещеряков В. П. Д. В. Григорович — писатель и искусствовед. Л., Наука, 1985, с. 51). Эту невольную связь Григорович объяснил тем, что ‘следовало бы тогда винить все теперешнее литературное молодое поколение, все в одинаковой степени были увлечены Гоголем, почти все, что писалось в повествовательном роде, было отражением повестей Гоголя’ (Григорович Д. В. Литературные воспоминания, с. 92).

Стр. 305. Эстамп — отпечаток с гравюры.

Стр. 306. …одну из последних мадонн Рафаэля.— ‘Сикстинская мадонна’, созданная в 1515—1519 гг. Рафаэль умер в 1520 г.

Стр. 312. Итальянский карандаш — изготовляется из порошка жженой кости, скрепленного растительным клеем.

Стр. 313. ‘Агарь в пустыне’ — библейский сюжет на тему изгнания Агари с сыном Измаилом в пустыню.

Стр. 335. …напоминали … портрет Вандика. — Автопортрет фламандского живописца А. Ван Дейка (1599—1641).

Стр. 337. Гвидо Рени (1575—1642) — итальянский живописец.

Стр. 339. Пифферари — бродячие музыканты, играющие на духовых инструментах, в роде волынки.

Ватикан, Петр … Микельанджело.— Имеются в виду собор св. Петра (Сан-Пьетро) в Ватикане и фрески Микеланджело Буонарроти (1475-1564) в Сикстинской капелле.

Стр. 340. Флора фарнезская — богиня цветов и весны на одной из фресок Рафаэля Санти в вилле ‘Фарнезина’ в Риме, изображающих историю Амура и Психеи.

…жили в казино или аустерии… — т. е. в игорном доме или гостинице-ресторане.

Стр. 342. ‘Падение Ниневии’ — сюжет о разрушении столицы Ассирии в 612 г. до н. э. войсками вавилонян и мидян.

Стр. 346. Айвазовский И. К. (1817—1900) — русский художник-маринист.

Стр. 353. …успех К. П. Брюллова… — Имеется в виду всеобщее признание картины ‘Последний день Помпеи’ (1830-1833).

Стр. 358. Германик — римский полководец, консул, не раз участвовал в подавлении восстаний германских племен в 1—2-м десятилетиях н. э.

…’Илиада’ … несколько чертежей Флаксмана… — Речь идет о серии контурных рисунков к ‘Илиаде’ и ‘Одиссее’

Гомера, сделанных английским скульптором и рисовальщиком Джоном Флаксменом (1755 — 1826).

…старых гравюр с … Пуссена и Лесюера… — Пуссен Николя (1594—1665) — французский исторический живописец и пейзажист классицистического направления, Лесюёр Эсташ (1617—1655) — французский живописец, испытавший влияние Рафаэля и Пуссена, в основном разрабатывал сюжеты на исторические и религиозные темы.

Стр. 364. Зульцер Иоанн-Георг (1720—1779) — немецкий критик, создатель ‘Всеобщей теории искусства’ (1771—1774).

Альгаротти Франческо (1712—1764) — итальянский публицист и писатель, просветитель-энциклопедист.

Стр. 366. Тальони Мария (1804—1884) — итальянская балерина, в 1837—1842 гг. выступала в Петербурге. С ее именем связана реформа балетного танца.

Стр. 376. Капитолий. — Капитолийский храм в Древнем Риме, где происходили заседания сената.

Чухонцы — так называлось карело-финское население, проживавшее в окрестностях Петербурга.

Стр. 396. Эльдорадо — мифическая страна, богатая золотом и драгоценными камнями, которую искали испанские завоеватели в Латинской Америке.

Стр. 401. Ландкарта — ландшафтная карта.

Стр. 405. …’писец Вертер и Руссо!’ — Роман И.-В. Гете (1749—1832) ‘Страдания молодого Вертера’ проникнут духом Ж.-Ж. Руссо (1712—1778), французского писателя и философа.

Стр. 406. ‘Общество поощрения художников’ — возникло в 1821 г. в Петербурге. С 1857 г. содержало рисовальную школу. Общество организовывало выставки, конкурсы, помогающие художникам освободиться от необходимости зарабатывать на жизнь иным трудом. Секретарем общества в начале 60-х гг. стал Григорович.

Читайте также: