Владислав Ходасевич
Владислав Ходасевич
Неудачники
Неудачники
Комментарии
Комментарии
Неудачники, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1936
Время на прочтение: 15 минут(ы)
У Баратынского есть такие стихи:
Глупцам не чуждо вдохновенье.
Им так же пылкие мгновенья
Оно, как избранным, дарит:
Слетая с неба, все растенья
Весна равно животворит.
Что ж это сходство знаменует?
Что им глупец приобретет?
Его капустою раздует,
Но лавром он не расцветет. [1]
Как почти все эпиграммы Баратынского, это стихотворение, особенно в первой своей половине, заключает начало мысли очень серьезной, — может быть, даже грустной. Конечно, в литературном отношении очень забавно и само собой напрашивается на эпиграмму зрелище глупца, распираемого, ‘раздуваемого’ поэтическим вдохновением. Но по человечеству — что тут смешного? Баратынский сам говорит, что вдохновение, дар небес, как весна — равно животворит всех — и умных, и глупых. В душе глупца ‘пылкие мгновенья’ протекают так же, как в душе гения. Глупец, спешащий в стихах излить охватившие его чувства, по человечеству более достоин жалости, чем насмешки. Смешны только его стихи — плод неосмысленного душевного порыва. Самый же порыв не смешон нисколько. Об одном таком существе, одержимом поэтическими стремлениями, недавно напомнила мне Марина Цветаева [2]. В своих воспоминаниях о Максимилиане Волошине (в ‘Современных Записках’) пересказала она историю моей встречи с некоей Марией Папер [3]. Однако пересказ Цветаевой вышел неточен — не по ее вине: я рассказывал Волошину, Волошин ей — да и то было по крайней мере лет пятнадцать тому назад.
Два моих приятеля снимали двухэтажный флигель, нечто вроде студии, при особняке Петрово-Соловово, в Антипьевском переулке, невдалеке от музея Александра III [4]. В рождественский сочельник 1907 года устроили они у себя маскарад — один из тех несколько сумасшедших маскарадов, на которых в те времена завязывались и развязывались сложные истории — поэтические и любовные. Часов в шесть утра, когда я возвращался домой, было еще темно. Шла метель. Занесенный снегом извозчик привез меня домой, в Николо-Песковский переулок, и я лег спать. Проснулся я во втором часу дня. Горничная Дуняша подала мне чай и сообщила, что какая-то барышня дожидается меня на кухне с семи часов утра. Столь ранний визит в первый день Рождества меня удивил.
— Почему же вы не сказали ей, чтоб она пришла завтра?
— Я сказывала. Они говорят, что хотят вас дождаться.
— Но почему же вы ее не провели в гостиную?
— Они не хотят. Пришли с черного хода да так и сидят на кухне.
Я выпил чаю, оделся и вышел в кухню. Там сидело на табурете какое-то существо в черном ватном пальто, набитом, как кучерская шуба. Барашковая приплюснутая шапочка была покрыта огромным серым платком, который, перекрещиваясь на груди, сзади завязан был в толстый узел. Поверх платка, на шнуре, висела барашковая муфточка бочонком. При моем появлении существо не пошевельнулось. Оно продолжало сидеть, растопырив руки в черных вязаных перчатках и тяжело упершись в пол резиновыми калошами, доходившими ему почти до колен. Снег, принесенный на этих калошах, растаял посреди кухни широкой лужей.
— Что вам угодно? — спросил я.
Не вставая и не поворачивая головы, существо пропищало:
— Я Мария Папер.
Такого пискливого голоса я отродясь не слышал и никогда не услышу более. Право же, он был разве только немного погуще комариного жужжания.
— Я Мария Папер. Я вам прочитаю мои стихи.
Насилу мне удалось убедить ее снять калоши. Шубы она не сняла и платка не развязала. Мы прошли в кабинет. Едва усевшись, она выхватила из муфты две клеенчатые тетради и начала читать. Личико у нее было крошечное и розовое — не то младенческое, не то старушечье. Между выпуклыми румяными щечками круглой клюковкой торчал красный носик. Круглые карие глазки не смотрели ни на меня, ни в тетрадку: меня она как бы не видела, а стихи знала наизусть. Она лопотала их с такой быстротой и так пищала, что я ничего не мог понять. К стыду моему, должен признаться, что вся эта сцена доставляла мне удовольствие. Мне было всего двадцать лет, я успел напечатать с десяток очень плохих стихотворений, и мне весьма льстило, что некая молодая поэтесса пришла ко мне, чтобы услышать мое авторитетное мнение. Я сам никогда не ходил ни к кому, но знал, что начинающие стихотворцы ходят к Бальмонту, к Брюсову. Словом, тщеславие во мне взыграло: недаром же говорит Гоголь, что всякий хоть на одну минуту делался Хлестаковым.
Наконец я все-таки понял, что слушаю не стихи, а писк. Я попросил ее оставить тетрадки дня на два. Она ушла, я тотчас принялся читать. Стихи оказались разительной чепухой, выраженной, однако, по всем правилам стихотворства, разнообразными размерами, сложными строфами, с метафорами и другими риторическими фигурами. Единственная их тема была любовная, самые прямые эротические картины и образы так и сыпались друг за другом, причем очевидно было, что все это писано понаслышке. Неудивительно, что всего наивнее оказался обширный отдел, посвященный всяческим ‘извращенностям’.
Через два дня Мария Напер явилась снова. Я сказал ей, что стихи плохи. Она ответила безучастным голосом:
— Я написала другие.
И вынула еще две тетрадки.
— Когда ж это вы написали?
— Не знаю. Вчера, сегодня.
— Сколько же стихотворений вы пишете в день?
— Я не знаю. Вчера написала двадцать.
Я спросил, зачем она пишет о том, чего не знает и чего не было. Она долго молчала, потом выпалила, потупившись:
— Но ведь я только об этом и думаю.
На мою суровую критику не возразила она ничего. Ушла молча. Я уже запер за нею дверь, как вдруг — звонок. Снова она:
— А вы не могли бы мне дать адрес Вячеслава Иванова?
— Он живет в Петербурге.
— А вы не можете мне дать адрес Иванова Пе-Ка?
— Что значит Пе-Ка?
— Я не знаю, так напечатано: Иванов. П. К.
Оказалось — она взяла список сотрудников какого-то журнала и обходит всех по алфавиту.
— Но ведь до меня еще не дошла очередь?
— А я к вам зашла потому, что была поблизости.
Действительно, постепенно обошла она чуть ли не всех писателей — везде побывала со своими стихами и калошами, которые носила и в ненастье, и в вёдро, и в зной, и в стужу. Через несколько месяцев стала она в своем роде знаменитостью. У очень плохих стихов есть странное свойство: то и дело случается, что их самые патетические пассажи, помимо авторской воли, приобретают забавный и чаще всего не совсем пристойный смысл. Так было и со стихами Папер. Вся поэтическая Москва знала наизусть ее четверостишие, приводимое и Мариной Цветаевой:
Я великого, нежданного,
Невозможного прошу,
И одной струей желанного
Вечный мрамор орошу.
Люди мягкотелые или лживые ее обнадеживали. Другие советовали бросить. Она с одинаковым безразличием пропускала мимо ушей и то и другое — и писала, писала, писала. Но она была вовсе не графоманка. Она была непрестанно обуреваема самыми поэтическими чувствами, и стихи ей звучали откуда-то, словно голоса ангелов, — вся беда в том, что это были какие-то очень глупые ангелы или насмешники.
Долгое время ей ничего не удавалось напечатать. Наконец журналист Шебуев [5], сотрудник ‘Раннего Утра’, толстощекий субъект, ходивший в огромных роговых очках, в рединготе брусничного цвета и в брусничного цвета цилиндре, нашел способ зарабатывать деньги на бездарностях. Он стал издавать журнальчик ‘Весна’, в котором злосчастные авторы сами оплачивали столбцы, занятые их писаниями. Журнальчика никто не покупал, но Шебуев имел от него недурной доход. Напечаталась в ‘Весне’ и Мария Папер.
Однажды ее постигло несчастье. Надо сказать, что, читая свои стихи, она то и дело влюблялась в слушателей, которые часто даже и не подозревали об ее пылких чувствах. В 1909 или 1910 году она выпустила сборник любовных своих излияний, под заглавием ‘Парус’. На первой странице красовалось посвящение одному литератору [6], которого имя, отчество и фамилия были припечатаны полностью. Литератор, человек добродушный, хотя известный всей Москве своими непрестанными каламбурами и эпиграммами, на сей раз от конфуза лишился и добродушия, и остроумия. Недели через две после выхода книжки мы с ним спускались по мраморной лестнице в редакции ‘Утра России’. Вдруг снизу — Мария Папер в калошах и с пачкою белых книжечек: она сама разносила ‘Парус’ свой по редакциям. Не успела она произнести ни слова, как мой приятель ей отчеканил:
— Сударыня, вы можете писать глупости, но не имеете права без спроса их посвящать. Будьте здоровы.
Она замерла на лестнице, не успев даже пискнуть. Больше я не видал ее. Впоследствии мне рассказывали, что, влюбившись в филолога и поэта В.О.Н. [7], году в 1912-м, приезжала она к нему под Тарусу, в деревню, где он давал уроки. Мужик привез ее на телеге, протряся верст пятнадцать со станции в знойный июльский день. Она пропищала десятка три стихотворений, отказалась от пищи и питья и взгромоздилась опять на телегу. Оставшиеся долго смотрели ей вслед, как она подскакивала на выбоинах, распустив черный зонтик и вытянув ноги в ослепительно сверкавших калошах. С тех пор след ее затерялся.
Посвящая свою эпиграмму глупцам, Баратынский шел в сторону наименьшего сопротивления. Конечно, отчасти смешон каждый глупец, даже когда он так жалок, как была жалка Мария Папер. Но ведь в не менее, даже в более глубоком смысле эпиграмма Баратынского порой применима к людям совсем не глупым — только лишенным поэтического дара. Вдохновение посещает их, как всех смертных, — и тут возникают положения, уже ни с какой стороны не забавные. Как ни грустен в сущности образ Марии Папер, перед ним позволительно и улыбнуться — прежде всего потому, что сама она в своей одержимости была почти счастлива, ибо почти блаженна. Она пела, закрыв глаза, и песней своей упивалась. Тяжела судьба тех, у кого глаза раскрыты. Я видел таких очень много — сейчас расскажу об одном.
В 1904 году в альманахе ‘Гриф’ появилось несколько довольно слабых стихотворений за подписью ‘Одинокий’, а вскоре приехал в Москву и сам автор. Модернистские редакции и салоны стал посещать молодой человек довольно странного вида. Носил он черную люстриновую блузу, доходившую до колен и подвязанную узеньким ремешком. Черные волосы падали ему до плеч и вились крупными локонами. Очень большие черные глаза, обведенные темными кругами, смотрели тяжело. Черты бледного лица правильны, тонки, почти красивы. У дам молодой человек имел несомненный успех, которого, впрочем, не искал. Кто-то уже называл его ‘нестеровским мальчиком’, кто-то — ‘флорентийским юношей’. Однако, если всмотреться попристальней, можно было заметить, что тонкость его уж не так тонка, что лицо, пожалуй, у него грубовато, голос деревенский, а выговор семинарский, что ноги в стоптанных сапогах он ставит носками внутрь. Словом, сквозь романтическую наружность сквозило что-то плебейское. О себе он рассказывал, что зовут его Александр Иванович Тиняков [8], что он — сын богача-помещика, непробудного пьяницы и к тому же скряги. Он где-то учился, но недоучился, потому что отец его выгнал из дому — чуть ли не за роман с мачехой.
Он был неизменно серьезен и неизменно почтителен. Сам не шутил никогда, на чужие шутки лишь принужденно улыбался, как-то странно приподымая верхнюю губу. Ко всем поэтам, от самых прославленных до самых ничтожных, относился с одинаковым благоговением, все, что писалось в стихах, ценил на вес золота.
Чувствовалось, что собственные стихи не легко ему даются. Все, что писал он, выходило вполне посредственно. Написав стихотворение, он его переписывал в большую тетрадь, а затем по очереди читал всем, кому попало, с одинаковым вниманием выслушивая суждения знатоков и совершенных профанов. Все суждения тут же записывал на полях [9] — и стихи подвергались многократным переделкам, от которых становилось не лучше, а порой даже хуже.
Со всем тем, за смиренною внешностью он таил самолюбие довольно воспаленное. На мой взгляд, оно-то его и погубило. С ним случилось то, что случилось с очень многими товарищами моей стихотворной юности. Он стал подготовлять первую книжку своих стихов, и чем больше по виду смиренничал, тем жгучее в нем разгоралась надежда, что с выходом книги судьба его разом, по волшебству, изменится: из рядовых начинающих стихотворцев попадет он в число прославленных. Подобно Брюсову (которому вообще сильно подражал), своей книге он решил дать латинское имя: ‘Navis niger’ — и благодарил меня очень истово, когда я ему разъяснил, что следует сказать ‘Navis nigra’ [10]. К предстоящему выходу книги готовился он чуть ли не с постом и молитвою. Чуть ли не каждая его фраза начиналась словами: ‘Когда выйдет книга…’ Постепенно, однако же, грядущее событие в его сознании стало превращаться из личного в какое-то очень важное вообще. Казалось, новая эра должна начаться не только в жизни Александра Тинякова (на обложке решено было поставить полное имя, а не псевдоним: должно быть, затем, чтобы грядущая слава не ошиблась адресом). Казалось, все переменится в ходе поэзии, литературы, самой вселенной.
И книга вышла. Ее встретили так, как должны были встретить: умеренными похвалами, умеренными укорами. Но это и было самое убийственное для Тинякова. Он ждал либо славы, либо гонений, которые в те еще героические времена модернизма расценивались наравне со славой: ведь гонениями и насмешками общество встречало всех наших учителей. Но спокойного доброжелательства, дружеских ободрений, советов работать Одинокий не вынес. В душе он ожесточился.
Еще и раньше он порой пропадал из Москвы, где-то скитался, пил. Было в нем что-то от ‘подпольного’ человека, растравляющего себя явным унижением и затаенной гордыней. Недаром посвятил он цикл стихов памяти Федора Павловича Карамазова [11] и не только для эпатирования публики (хотя был расчет и на эпатирование) писал:
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться…[12]
После ‘катастрофы’ со сборником (хотя вся катастрофа в том-то и заключалась, что никакой катастрофы не было) Тиняков проклял литературную Москву и перебрался в Петербург. Стихи он почти перестал писать и отдался решению философических, религиозных, исторических и общественных проблем. Началась для него эпоха кустарного философствования, тем более экстатического, что оно покоилось более на кабацких вдохновениях и озарениях, нежели на познаниях. Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России — подвижнический, что она — свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев — Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор. Потом вдавался он в кадетский либерализм и все упование возлагал на Государственную думу. Потом оказывалось, что Дума, печать, общество — в руках жидов…
Примерно к 1916 году он запутался окончательно. Будучи сотрудником ‘Речи’, тайком пописывал он какие-то статейки в ‘Земщине’ [13]. Я совершенно уверен, что делал он это не от подлости, а именно оттого, что запутался, ‘потерял все концы и начала’, — может быть, отчасти и спьяну. Однако двойное сотрудничество внезапно разоблачилось. История эта в свое время наделала много шума. Кончилась она тем, что Тинякова изгнали и из ‘Речи’, и из ‘Земщины’. Он исчез с литературного горизонта [14]. Потерял и я его из виду. Настали бурные и сумбурные годы ‘взвихренной Руси’ [15]. Я уже думал, что где-нибудь сложил он свою голову — у белых, у красных, а то и попросту под забором. Внезапно — не то в конце 1921-го, не то в начале 1922 года — он объявился снова.
Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались — на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, — но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.
— Значит, вы теперь коммунист? — спросил я.
— Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, — прибавил он конфиденциальным тоном.
— А Бабу Ягу?
Он ухмыльнулся:
— Вы хотите сказать, что если я ненавижу Бога, то, значит, верю в Него? Ну что ж? Оно, может быть, так и есть.
Он заставил меня написать ему стихи в альбом [16] и ушел. Его поселили в том же Доме Искусств, в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти-двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы. Его соседка по комнате, старушка, бывшая артистка Мариинского театра, жаловалась, что он стучит к ней в тонкую дощатую перегородку и ругается:
— Скоро ты, старая ведьма, угомонишься? Перестань ворочаться, дьяволица, не мешай!
Он пробовал заняться литературной работой — из этого ничего не вышло. Меж тем нужны были деньги. Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах и сильно пьян. Оказалось — поступил на службу в Чека [17].
— Вы только не думайте ничего плохого, — прибавил он. — Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники.
И, подняв верхнюю губу, он захихикал. Больше я его не видел [18].
Конечно, злоба на мир жила в нем как следствие осознанной бездарности. (Я говорю о бездарности чисто поэтической, потому что вообще человек он был скорее одаренный.) Но на отдельных людей он эту злобу не обращал. К чести его надо сказать, что в нем не было злобы и на все сословие литераторов. Больше того: как ни было низко его падение, до зависти вообще и до персональной зависти к кому бы то ни было он не падал, за поэтическую свою неудачу не мстил никому. Меж тем в эти годы как раз удалось развернуться тем, кто за свою бездарность хотел отомстить.
Осенью 1917 году мой добрый знакомый Л.Б. Яффе [19], с которым мы тогда редактировали антологию современной еврейской поэзии, попросил разрешения привести молодого поэта, еврея, желающего узнать мое мнение о его русских стихах. В назначенный день явился ко мне небритый, немного сутулый человек в студенческой тужурке. Он представился — Семен Родов [20].
По содержанию его стихи распадались на две части. Меньшая часть — из описаний природы и любовной лирики. Большая была посвящена самому пламенному еврейскому национализму. В разговоре Родов отрекомендовался убежденным сионистом, что, впрочем, мне было заранее известно от Л.Б. Яффе. По форме стихи были гладко зализаны, полны дешевых, общеизвестных эффектов, довольно кудрявы и подражательны. Родов подражал преимущественно Бальмонту. Стихи были каллиграфически переписаны в переплетную тетрадь. Переплет был из золотой парчи.
Я указал Родову на главные недостатки его стихов, в особенности — на погрешности против русского языка. Мою критику выслушал он смиренно и с ней согласился, обещая исправиться. Он вообще держался крайне почтительно, порой даже льстиво, но не без тонкости. То и дело умел ввернуть намек на то, что состоит великим моим поклонником и всякое мое слово ценит решительно на вес золота.
Он мне не очень понравился, и никаких надежд на его поэтическую будущность я не питал, но был с ним, конечно, вежлив и доброжелателен. Одна черта была в нем весьма привлекательна: он с первых же слов заявил себя человеком религиозным. Нравилось мне и то, что он сионист. В конце концов он ко мне повадился. Водили мы разные разговоры, в том числе политические: времена были напряженные, перед самым октябрьским переворотом. Видя мое сочувствие Временному правительству, Родов меня обличал в сочувствии большевикам. Подсмеивался над моей наивностью: как мог я не видеть, что Ленин — отъявленный пломбированный шпион? [21] Словом, большевиков ненавидел Родов мучительно.
Вскоре после переворота он принес на мой суд новую поэму. Не помню ее теперь, помню только, что темою был Октябрь. Ненависть автора к большевикам была кровожадна до отвращения. Заканчивалась поэма в том смысле, что, дескать, вы победили, но мы еще отомстим. Как рефрен, повторялся образ санитарного автомобиля, который носится по Москве, по Садовым:
Кругом, кругом, кругом, кругом.
Эта строчка запомнилась, как и тема автомобиля. В том, что большевики не продержатся больше двух месяцев, Родов не сомневался.
Месяцев через пять Родов мне сообщил, что поступил на службу в типографию Левинсона и даже уже состоит членом заводского комитета и вообще ‘ворочает делами’. Для столь яростного ненавистника большевиков это было неподходящее занятие, но Родов напомнил мне, что профсоюз печатников — меньшевистский, а не большевистский. По тем временам это было верно: союз красных печатников еще только намечался. Но все-таки в заводские комитеты уже тогда можно было попасть только через большевиков. Это мне показалось подозрительно, но я не стал спорить.
Почистив стихи под моим руководством, он вознамерился издать книжку — за исключением, конечно, ‘октябрьской’ поэмы. Я его отговаривал, говоря, что стихи еще слишком слабы. Но он заупрямился. Наконец книжка вышла. Радостный автор поднес мне один экземпляр с самой почтительной и лестной надписью.
Это было летом 1918 года. Незадолго до того я продал свою книгу [22] ‘Путем зерна’ одному издателю. Внезапно издатель бежал из Москвы — тогда многие бежали. Я был огорчен, потому что и другие издательства постепенно закрывались. Внезапно Родов предложил мне издать книжку на собственный мой счет, обещая неограниченный кредит в типографии Левинсона. Он ходил ко мне чуть не каждый день, разжигая мой аппетит. Наконец, когда я решился печатать книгу, Родов мне намекнул, да и не намекнул, а весьма ясно поставил условие: услуга за услугу — он достает мне кредит, а я пишу в ‘Русских Ведомостях’ или во ‘Власти Народа’ [23] хвалебную рецензию на его стихи. Это была первая взятка, мне предложенная, и я возмутился довольно резко. Родов ушел, и больше я его у себя не видел.
Книга его прошла незамеченной. Настала осень. Мне предложили читать лекции в Пролеткульте. Я пошел на организационное собрание, где слушатели и лекторы должны были впервые встретиться. Велико было мое удивление, когда в числе пролетарских поэтов увидел я Родова, уже не в студенческой тужурке, а в кожаной куртке. На руках нарастил он грязь и мозоли. Держался столбовым пролетарием и старым большевиком. На собрании, а потом на лекциях довольно часто и развязно обращался ко мне, называя меня уже не по имени-отчеству, а ‘товарищ Ходасевич’. Он мне стал окончательно мерзок. Но, признаюсь, мне стоило труда сдержаться, когда на одном из воскресных исполнительных собраний стал он при мне, ничуть не смущаясь, читать поэму ‘Октябрь’. Это была та самая поэма, которую я знал, но перелицованная, как старая шуба, и положенная на красную подкладку. Из противобольшевистской она сделалась яростно большевистской. Однако вся описательная часть была сохранена вместе с автомобилем, который носится по Садовым:
Кругом, кругом, кругом, кругом.
Затем Родов ее напечатал, и ею определилась его судьба. Никакого поэтического успеха она не имела. Пролеткультские поэты считали Родова нулем — вполне справедливо. Но поэма послужила Родову свидетельством о политической благонадежности и зацепкой. Начальство стало к нему благоволить. И вот, по мере того как увядали последние надежды на поэтическую карьеру, открывалась перед Родовым карьера литературно-административная. Он уже пописывал какие-то статейки, что-то редактировал. В своих писаниях и действиях постепенно он становился все круче, все более проявлял марксистского рвения. В конце 1923 года сделался он одним из вдохновителей и руководителей журнала ‘На посту’ [24], в котором ожесточенно нападал не только на нас, ‘пережитков буржуазной эпохи’ и ‘классовых врагов в литературе’, но и на пролетарских писателей, которых изобличал в непонимании классовых задач. Словом — и старым, и новым одинаково мстил он за то, что его поэзия провалилась. Затем он сделался одним из зачинателей ВАППа — Всероссийской ассоциации пролетарских писателей — и чуть ли не состоял одно время ее председателем. В качестве последнего приобрел он большую власть и очутился одним из пионеров классического советского доносительства. Покойный писатель Андрей Соболь, приезжавший за границу в начале 1925 года, от лица пролетарских и непролетарских писателей умолял Горького что-нибудь сделать для обуздания Семена Родова, от которого одно время в Москве ‘не стало житья’, по точному выражению Соболя. Я тогда же написал о Родове в одной эмигрантской газете.
Вдруг что-то в его карьере сломалось, оборвалось, по причинам, о которых я могу только догадываться. Он очутился редактором не то какой-то газеты, не то журнальчика в Сибири. Уже несколько лет о нем ничего не слышно. Однако перед тем, как исчезнуть, он успел многим и многому отплатить за то, что человечество не оценило его поэтического таланта.
<,1936>,
1. ‘Глупцам не чуждо вдохновенье…’ — Стихотворение Е.А. Баратынского Ходасевич цитирует неточно.
2. …напомнила мне Марина Цветаева. — Речь идет о ее воспоминаниях ‘Живое о живом’ (СЗ. 1933. Кн. LII, LIII, Цветаева Марина. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. Т. 4).
3. Папер Мария — практически никакими сведениями об этой поэтессе мы не обладаем. Цитируемое ее стихотворение вошло в кн.: Папер Мария. Парус: Стихи 1907-1910 гг. М., 1911.
4. Музей Александра III — ныне Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина в Москве.
5. Шебуев Николай Георгиевич (1874-1937) — журналист, издатель.
6. …посвящение одному литератору… — Сборник ‘Парус’ посвящен поэту Александру Арнольдовичу Койранскому (1884-1968).
7. В.О.Н. — Владимир Оттонович Нилендер (1883-1965) — поэт, переводчик.
8. Тиняков Александр Иванович (1886-1934) — поэт, журналист, автор трех книг стихов. См.: Т и н я к о в А.И. (Одинокий). Стихотворения. Томск, 1998. Отец его был выходцем из разбогатевших крестьян, никакой мачехи у Тинякова не было.
9. Все суждения тут же записывал на полях… — Действительно, в сохранившихся тетрадях Тинякова такие пометы часты (воспроизведены в сборнике его стихов).
10. Книга ‘Navis nigra’ вышла в 1912 г. в издательстве ‘Гриф’. Тираж остался практически нераспроданным.
11. …памяти Федора Павловича Карамазова… — Имеется в виду цикл ‘Цветочки с пустыря’, перед которым значится: ‘Посвящаю тени Ф.П. Карамазова’.
12. ‘Любо мне, плевку-плевочку…’ — Первые две строчки стихотворения ‘Плевочек’.
13. Будучи сотрудником ‘Речи’, тайком пописывал он какие-то статейки в ‘Земщине’. — ‘Речь’ — большая ежедневная газета, орган партии кадетов. ‘Земщина’ — газета крайне черносотенная. Подробнее о скандале см.: Варжапетян В. ‘Исповедь антисемита’, или К истории одной статьи // Литературное обозрение. 1991. No 1. Об отношении Ходасевича к этой истории см. в его письме к Б.А. Садовскому (СС. Т. 4. С. 398-400).
14. Он исчез с литературного горизонта. — После этой истории Тиняков еще некоторое время жил в Петрограде, в 1917 г. уехал на родину в Орел, где сотрудничал в большевистских изданиях, а после прихода белых перебрался в Казань (но редактором газеты не был).
15. …’взвихренной Руси’. — Отсылка к названию книги А.М. Ремизова (Париж, 1927).
16. …написать ему стихи в альбом… — В коллекции Тинякова сохранился автограф стихотворения Ходасевича ‘Психея! Бедная моя!..’, датированный ‘1921. 28 апреля’.
17. …поступил на службу в Чека. — Предположение выглядит чрезвычайно маловероятным, т.к. репутация Тинякова в большевистских кругах Петрограда после скандала 1916 года была очень подорвана. С осени 1920 г. Тиняков активно сотрудничал в петроградской прессе.
18. Больше я его не видел. — В 1922 и 1924 гг. Тиняков выпустил еще две книги стихов, до середины 1920-х гг. продолжал печататься. После этого стал профессиональным нищим, побывал в заключении и умер в полной безвестности в Ленинграде.
19. Яффе Лев Борисович (1876-1948) — русский и еврейский поэт, переводчик, издатель. Подробнее о его отношениях с Ходасевичем см.: СС. Т. 4. С. 632-633, Копельман З. История этой книги // Ходасевич В. Из еврейских поэтов. М., Иерусалим, 1998. С. 14-29. Совместно с Ходасевичем редактировал сборник ‘Еврейская антология’ (М., 1918).
20. Родов Семен Абрамович (1893-1968) — литературный критик, поэт. Деятель ‘пролетарской литературы’. Статья Ходасевича ‘Господин Родов’ (Дни. 1925.22 февраля), основанная на том же материале, что и данная часть ‘Неудачников’, по его мнению, послужила одной из причин отказа ему в пролонгации советского паспорта.
21. …пломбированный шпион! — Т.е. один из тех, кого германское правительство переправляло в Россию в пломбированном вагоне для подрывной деятельности.
22. …я продал свою книгу… — Сборник ‘Путем зерна’, как вспоминал сам Ходасевич, был куплен поэтом и издателем М. О. Цетлиным (Амари) для публикации в эфемерном издательстве ‘Салон поэтов’. После его эмиграции (рукопись к Ходасевичу вернулась) книга вышла лишь в 1920 г.
23. …в ‘Русских Ведомостях’ или во ‘Власти Народа’… — Московские газеты, еще существовавшие в начале 1918 г. Ходасевич действительно с ними сотрудничал.
24. ‘На посту’ — журнал литературной группы ‘Октябрь’. Родов был одним из его редакторов и поместил статью »Оригинальная’ поэзия Госиздата’ (1923. No 2), где среди прочего пояснял и ‘контрреволюционные’ намеки в книге Ходасевича ‘Тяжелая лира’.
(Авторы комментариев — Н. Богомолов, И. Бочарова, М. Безродный)