З. Н. Гиппиус
Несправедливость
——
——
——
КОММЕНТАРИИ
Несправедливость, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1939
Время на прочтение: 6 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Весенний сад. На скамейке, в тени высоких акаций — две девочки. Перед ними, на грядках, разноцветные тюльпаны. Вдали, сквозь зелень, белеет дом, — почти дворец: он на выезде старого городка в Малороссии.
Лида, старшая, лениво говорит:
— Значит, в Петербург переезжаете. Ты рада, Катрин?
— Не знаю. Я никогда не рада, чего не знаю.
— А что ж ты там будешь делать?
— Не знаю. Учиться, верно.
Лида сгримасничала. Ее правильное, нежное лицо с узким лбом и тупым носом от этого не подурнело: в нем все равно не было очарования — и не предчувствовалось.
— Учиться? Ты и здесь — один учитель не кончил, другой уж дожидается. Мне Гапка говорила.
— Надо же учиться. Я маленькая.
Катрин хотела просто сказать, что в ее годы (ей 12 лет) все учатся, но она в самом деле ‘маленькая девочка’. И не потому так не похожа на подругу, что у нее длинные каштановые косы, а бело-розовая Лида рыжевата, что темные глаза ее не Лидины, бледно-голубые, но видно сразу: Катрин — маленькая, а Лида, пожалуй, уж большая, хотя старше и немногим. Сами подруги об этом, впрочем, не знают.
— Вот ты жалела, Катрин, что мы не мальчишки. Что тогда бегать свободнее. А я ничуть не жалею. Ведь сколько мальчикам надо учиться! Без конца. И не говори: сама гувернанток не любишь.
— Да разве оне — ученье? — рассмеялась Катрин. — Совсем наоборот. Последнюю, старую, — вот я изводила! Пока сам папа не увидал, что гадкая. Отправили. А ты на Каролину Петровну жалуешься, ну и спровадь.
— Она ничуть не гувернантка. Она всегда с нами живет, у нее с мамой… дела, что ли. Занимается, правда, со мной, и следит… ох, ну ее! Злая.
Девочки помолчали.
— А что, Катрин, ты гордишься, что твой папа — барон?
Катрин поглядела на подругу с недоумением. Отца она любит восторженно, со скрытым восхищением, но гордиться, что барон? Никогда в голову не приходило.
— Ну что ж, — произнесла Лида с таинственной улыбкой. — А во мне зато графская кровь.
— Какая графская?
— Да уж такая…
Опять странное в Лиде, непонятное. Катрин сжала брови. Вернулось то самое чувство, от которого она была несчастна с раннего детства. Все вокруг — страшное, потому что все непонятно, неизвестно. Куда ни посмотри — тайны, стены тайн. Никто не замечает… или притворяются? Или нельзя говорить об этом?
Но Катрин уже не ребенок и теперь часто пытается рассуждать. Про себя, конечно. Ведь не все же другие непонятны, и не все же сплошь. Ведь есть же такое, ну хоть маленькое, что можно объяснить, если подумать. Катрин догадывается, что есть объяснения, которых она еще просто не знает. Но чтобы кому-нибудь решительно все было понятно — в это она верить не может.
Раздумывая о Лидиных словах, Катрин сомневается: какая она графиня? Графиня Винниченко? Мать ее, Алена Филипповна, похожа на простую бабу, толстая, крикливая, и говорит, как баба. Богатая, положим: дом этот белый она сдает семье Катрин, а сама, с Лидой и Каролиной Петровной, живет в подвале, в трех комнатах, приспособленных под жилье. Там низкие, сводчатые потолки и теснота от всяческой старинной мебели… Катрин пускают туда к Лиде редко. Зато, если пустят, бежит к подруге сейчас же, со всякой новой книгой… Вот как третьего дня со ‘Старосветскими помещиками’. Папа дарит Катрин одного Гоголя за другим, и она ужасно любит читать его Лиде вслух.
Задумавшись о Гоголе, Катрин потеряла нить рассуждений.
— Лида, а правда, про колдуна — ужасно? И непонятно. Неужели так долго мстит? Да колдун и не виноват сам, он в своем виноват, но это другое дело…
— Пойдем теперь, — сказала Лида. — А что ты все с книгами, так вот есть у меня одна — интересная!
— Какая? Как называется?
— Она не моя. И про нее нельзя говорить. Она у меня под матрасом, чтоб Каролина не выследила. Ее отдать надо, только я раньше спишу оттуда кое-что…
— А почему нельзя говорить про книгу?
— Потому что, — отрезала Лида и встала. — Пойдем, тебя все равно сейчас искать будут.
Папа уехал куда-то на два дня и оставил Катрин ‘Мертвые души’. Позволил читать все, целиком. Завтра Катрин отпросится вниз, прочитает Лиде ‘Коробочку’.
Но сегодня явилась Каролина Петровна — и прямо к маме в будуар. Сидела долго, а когда ушла, мама позвала Катрин. Лицо у мамы было такое расстроенное, что Катрин испугалась.
— Откуда это? Как ты могла заставлять Лиду писать такие ужасы? Лида все рассказала. Каролина Петровна едва говорить могла от волнения. Какой стыд!
— Мама, я не знаю… Про что это?
— Не притворяйся! Отлично знаешь, какие гадости заставляла Лиду писать. И откуда это у тебя?
— Какие… я? Мама, я ничего не заставляла…
— Довольно. Все открылось. Лида заболела даже. Иди к себе. Завтра приедет папа, тогда поговорим. И тебе не стыдно его так огорчать?
У Катрин холодок пробежал по спине. Хотелось опять, еще раз, про то же, что она не знает и ничего не делала, но вдруг ослабела как-то, и постояв, — вышла.
Постояла еще в темной зале. Потом неожиданно бросилась на лестницу — вниз. И сразу в ту комнату, где, за перегородкой, спали Каролина Петровна и Лида.
— Тише! — встретила ее немка. — Лидочка только что уснула. Что тебе надо?
Под затененной лампой немка раскладывала пасьянс. Лида лежала в постели с закрытыми глазами.
— Каролина Петровна, милая… — зашептала Катрин. — Вы маме сказали… я даже не знаю, про что. Я ничего не писала. И Лида тоже ничего. Все неправда…
Каменное лицо немки. Холодный взгляд сквозь очки. И Катрин опять ослабела. Шепчет — лепечет что-то снова про неправду, и что она не знает… но вот уже и ничего не говорит — плачет. Только плачет, тихонько всхлипывая. ‘Очень хорошо, — говорит немка, — ты сожалеешь, раскаиваешься. Теперь иди домой’. В последний раз Катрин пытается прошептать, что не кается, что не знает… но зачем? Все равно, все равно, ничего нельзя понять, ничего нельзя сказать.
Отец приехал на другой день. С мамой о чем-то говорил (Катрин догадывалась, о чем), но в будуар ее не позвали. Пришел учитель, потом второй… свободна она будет только в шесть часов.
Катрин сегодня другая. Что-то решилось в ней, едва увидела отца, милую, худую его фигуру в дорожном пальто, серые глаза, золотое пенсне. Да, это последнее. Потому что разве можно тут, среди такого, жить? Вспомнила свои стихи (тайком писала): ‘Пора мне к нему устремиться и жизнь загробную начать’. Когда писала — не очень понимала, а теперь… о, теперь так ясно, что больше жить здесь нельзя. И не надо. И никого не жаль здесь. Вот только…
В шесть часов Катрин направилась к двери кабинета, постучала и вошла. Отец сидел за письменным столом. Поднял голову. Несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, — большой человек с седеющими висками и маленькая девочка. Потом девочка сказала:
— Тебе говорила мама про меня. Они все не верят, что я — правду, что я даже не знаю, про что это. Я никакой книги у Лиды не видела, или что она писала — тоже. Они все думают, что я нарочно, и не верят. Мне надо знать, как… как ты: поверишь или не пове…
Не кончила, перевела дыханье. Все так же смотрела отцу в глаза. Он тихонько взял ее за руку.
— Поди, сядь сюда, — сказал серьезно. — Я верю тебе. Я знал.
О, как все изменилось! Катрин рядом с папой, в том самом кресле, где сидит, когда он читает ей свои переводные стихи из Ленау и другие разные. И так же смотрит на нее, чуть-чуть улыбаясь. Все, как прежде! А вчера… да никакого ‘вчера’ будто и не было вовсе.
— Не думай больше об этом, Катрин, — говорит папа. — Сказала правду — и довольно. Посмотри лучше, какую я тебе красивую записную книжку привез, — нравится?
Господи, как хорошо жить на свете!
Вечером мама зачем-то пошла вниз, вернулась только к чаю. Входя в столовую, Катрин слышала, что она говорит отцу: ‘…ну да, конечно. Теперь уверяет, будто ее Лидочка только со страху это о Катрин выдумала. Что Катрин, мол, скорей простят. И что вчера не спала, когда Катрин у ее постели плакала, очень жалела, а сознаться не осмелилась. Катрин ни при чем’.
— Вот видишь, мама… — начала, было, Катрин — и рассмеялась: уж очень ей весело сегодня целый день.
Ложась спать, припомнила, однако, мамины слова, немку, Лиду… удивительно! Так удивительно, — нельзя понять. Хотела еще подумать — не успела, заснула.
Только раз еще встретила Лиду Катрин, перед самым отъездом из N, из белого дома-дворца госпожи Винниченко, — он, впрочем, назывался в городе домом Милорадовича.
Катрин обрадовалась Лиде, спрашивала о здоровье (говорили ведь все время, что Лида больна), просила писать ей в Петербург. О том удивительном, странном случае едва вспомнилось. В Лиде всегда было столько странного, непонятного… Положим, не в одной Лиде. Всюду кругом и во всех других — удивительное, непонятное, необъяснимое. Но что делать?
Впервые: Последние Новости. Париж, 1939. 2 июля. No 6670. С. 3.
‘Коробочку’ — имеется в виду третья глава романа Н. В. Гоголя ‘Мертвые души’ (1842).
Дом Милорадовича — очевидно, речь идет о Чернигове, где было родовое гнездо Милорадовичей. В конце XVIII в. генерал-поручик А. С. Милорадович (1726—1796) был черниговским губернатором.