Несообразности анархизма, Шоу Бернард, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Несообразности анархизма [*]

[*] — Этот очерк был прочитан на одном заседании фабианского общества 16 октября 1891 года. С тех пор он переходил из рук в руки в виде фабианской брошюры и здесь напечатан без существенных изменений главного содержания. Кое что я прибавил и кое что вычеркнул из того, что относится к таким событиям, которые потеряли свой интерес, или которые уже совсем забыты, но главное содержание осталось без изменения. Я надеялся, что мой очерк сделал свое дело по отношению к организованному социализму, потому что социализм с 1891 года сделался, наконец, во всей Европе конституционным и парламентарным и более или менее образованные и честные политические журналисты не смешивают его более с анархизмом. Но так как теперь и средний класс вступает в социалистическое движение, то я нахожу что по отношению к анархизму необходимо применить вторую дозу противодействующего средства. Заблуждения анархизма чрезвычайно распространены, средний класс, как бы мало он не подозревал это и как бы ожесточенно он не отрицал это, вполне пресытился этими заблуждениями, которые он называет индивидуализмом, протестантизмом, принципами французской революции и т. д. И для среднего класса я печатаю этот очерк.

В этом очерке я употребляю слово ‘социал-демократ’ в его настоящем смысле: оно обозначает социалиста, который в то же время и демократ. В Англии это слово употребляется в более узком смысле, обозначающем доктринерский марксизм и характеристическую пропаганду социал-демократического ‘единения’. Пока продолжается это временное недоразумение, мои читатели должны принимать во внимание, что всех социалистов, которые требуют демократии как политической основы социализма — конечно включая сюда и членов фабианского общества — можно называть социал-демократами.

Анархисты и социалисты

Многие газеты, которые защищают существующий общественный порядок, не делают никакого различия между социалистами и анархистами, потому что и те и другие относятся одинаково враждебно к этому порядку. По словам этих газет все революционеры — социалисты, все социалисты — анархисты, и все анархисты поджигатели, убийцы, воры и развратники.

Это является следствием того, что французский или итальянский преступник, который читает газеты и у которого сильно развито воображение, будучи застигнут на месте преступления, объявляет, что он принципиальный анархист. Во всех странах более пылкие и беспощадные темпераменты среди недовольных обозначаются общем именем ‘анархист’, потому что оно указывает на отчаянную. энергичную, немилосердную борьбу с существующими несправедливостями. Поэтому с самого начала необходимо заметить, что существует много политических противников подобного строя, которых ошибочно называют анархистами и, кроме того, существуют лица, которые называют себя так сами по незнанию, хотя они вовсе не являются анархистами в том смысле, в каком употребляется это слово в данном очерке. С другой же стороны многие лица, которые сами себя не называют анархистами и не считаются за таковых и другими, в своей оппозиции против социализма, становятся открыто на анархическую точку зрения, как писатели, сочинения которых я рассмотрю подробнее. Они не доверяют государственному управлению и являются ревностными поборниками преимущественных прав индивидуума, они предлагают, поскольку это в человеческих силах, ограничить государственную власть и расширить права индивидуума в противоположность социал-демократу, который предлагает демократизировать государство и взвалить на него всю работу по организации главных отраслей промышленности, от которых зависит наша жизнь и наша свобода и без права собственности и права контроля на которые мы неизбежно должны оставаться рабами тех, кто фактически владеют ими и контролируют их: таким образом он думает превратить государство в существенную часть социального организма. Конечно, существуют естественные границы для применения обоих воззрений, анархисты и социалисты одинаковым образом подчинены тому вздорному аргументу, что ни одна из обеих партий не согласуется со своим принципом, так как не может быть всецело проведено ни общее попечение об индивидууме, ни индивидуальная свобода от общего контроля. Я надеюсь, что в последующей критике анархизма не встретится более подобной диалектики. Она ограничивается предложенными анархистами правилами и не желает возбуждать никаких дебатов по поводу целей и принципов. Так как относительно целей и принципов мы все согласны друг с другом. Справедливость, добродетель, истина, братство, высшие моральные и физические интересы народа дороги не только социал-демократам и анархистам, но и тори и вигам, радикалам и, по всей вероятности, также и героям динамита. Мне приходится иметь здесь дело с теми методами, при помощи которых желают осуществить эти идеалы.

Индивидуалистический анархизм

Довольно подробное, экономическое описание ‘индивидуалистического анархизма’ можно извлечь из статьи: озаглавленной ‘Государственный социализм и анархизм: до какой степени они согласуются и до какой степени откланяются друг от друга’. Она появилось в марте 1888 года в анархической газете ‘Liberty’, которая до сих пор издается и редактируется автором этой статьи Беньямином Р. Туккер, и была тогда опубликована в Бостоне и Массачузетсе. Любой номер этой газеты показывает, что Туккер, как честный, здравомыслящий и храбрый человек, толкующий индивидуалистический анархизм при посредстве чисто интеллектуальных методов, может считаться наиболее способным оратором своей партии.

‘Экономические принципы современного социализма’, говорит Туккер, являются логическим отвлечением из того принципа, который Адам Смит развил в первых главах своего ‘Wealth of Nations’, и который заключается в том тезисе что труд является истинным мерилом цены.

Из этого принципа три человека (Джосия Уоррен, Прудон и Маркс) выводят заключение, что естественным вознаграждением труда является его продукт’.

Но социалист, достаточно опрометчивый, чтобы признать эту экономическую точку зрения, сейчас же очутится во власти доктрины вигов ‘Laisser—faire’ [‘оставь в покое’ — фр.]. Против этого Туккер не станет возражать. Он скажет: ‘Почему же, нет? Laisser—faire это как раз то, чего мы желаем. Уничтожьте монополию денег, пошлины и патентов. Оставьте только владение землей, которое основано на частной собственности и на личной обработке земли и социальная проблема, как обеспечить работающему продукт его собственного труда, будет просто на просто разрешена тем, что каждый будет заботиться лишь о своем собственном труде’.

Может быть будет лучше, если я в оправдание моей перефразировки приведу собственные слова Туккера:

‘По своему значение на втором месте стоит земельная монополия, дурные последствия которой можно, главным образом видеть, в тех странах, которые как Ирландия занимаются исключительно земледелием. Эта монополия заключается в навязанном правительством земельном владении, которое не основывается на частной собственности и личной обработке земли. Уоррену и Прудону пришла мысль, что если люди обеспечат индивидуума частную собственность и личную обработку земли, то исчезнет земельная рента и ростовщик будет иметь одной извиняющей его причиной меньше’. В одной статье, появившейся в номере ‘Liberty’ от 10 сентября 1892 года под заглавием ‘Странное недоразумение’, Туккер добавляет: ‘Что касается земельного вопроса, то на столбцах этой газеты постоянно проводилось то положение, что не следует защищать никакого земельного владения, за исключением того, которое основывается на личном владении и личном пользовании’. И далее’: ‘Анархическая система не дает никакого кодекса нравственности для индивидуума. ‘Заботься о своих собственных делах, это ее единственный моральный закон’.

Посмотрим! Предположим, что мы могли бы распорядиться, чтобы вперед в Англии не платили ренты, и чтобы каждый мог иметь свой дом, в качестве своей частной собственности и владеть своей лавкой и фабрикой сообща с теми, с кем он работает, чтобы всякому было предоставлено право выпускать с своего собственного монетного двора деньги без клейма и налога, чтобы все пошлины на товары, патенты, издательские права сделались делом прошедшего. Попытайтесь представить самого себя действительно живущим при таких многообещающих условиях. Вы можете сделаться метельщиком улиц, торговцем, угольщиком, земледельцем, мельником, банкиром и вообще, чем вам угодно. Но что бы вы не выбрали, первое в чем вам придется убедиться это то, что результат вашей работы зависит гораздо более от того места, где вы ее производите, чем от вас самих. Если вы подметаете переход от Сент-Джемса до Albemarle-Street, то вы отлично успеваете в этой работе. Но если вас предупредят не только в этом месте, но вообще во всяком другом пункте, который лежит нейтральнее, чем, хотя бы угол Holford Square, Uslington, то вы можете работать в два раза прилежнее вашего конкурента на Piccadilly и при этом не иметь и пятой части его доходов. В таком печальном положении вы проклянете Адама Смита и его принцип, что труд есть мерило цены, и будете или защищать демократически устроенные государственно-социалистические учреждения, которые оплачивают одинаково труд всех метельщиков, или же вы бросите вашу метлу в Темзу и сделаетесь лавочником. Но и здесь встречается то же самое затруднение. Ваши доходы не зависят от вас самих, а зависят от количества людей, проходящих в течение часа мимо вашей выставки. В Charing Gross’е или в Cheapside можно сделаться богатым, на главной улице Петней можно зарабатывать достаточно для того, чтобы держать высоко голову, дальше на тысячу локтей вправо или влево от Portsmouth Road’a самый прилежный во всем мире человек может очень долго ждать своих покупателей. Очевидно, что в настоящее время, когда Charing Gross и Cheapside захвачены собственниками на основании принципа ‘кто первый взял тому и принадлежит’, розничная торговля не является настоящим занятием для способного человека.

Следовательно, вы должны стремиться к оптовой торговле и даже, более того к банковому делу. Но затруднения превосходят всякие расчеты. Возьмите известную финансовую троицу: Глина, Мильса и Кёрри и переместите ее на несколько миль от Ломбард Стрита и она очень скоро сделается предметом сожаления для того легендарного матроса, который когда то предъявил в ее кассу чек на 25 ф. ст. и великодушно соглашался получить по этому чеку по частям, чтобы не поставить ее в слишком затруднительное положение. Когда вы откажетесь от банкового дела, вы займетесь торговлей пшеницей и, в конце концов, вы будете готовы обменять право пользования всей Сольсберийской равниной на позволение платить громадную арендную плату за земельный участок в районе The Baltic [The Baltic — это такое место в Лондоне, которое является сборным пунктом для купцов, ведущих торговлю с Россией и с северной Европой] и его барометра.

По всей вероятности, существуют люди, слепо верящие в то, что метельщики улиц The Наtic, Lombard Street’a и др. п. слишком принадлежат к настоящей системе, чтобы они могли пережить введение анархизма. Они скажут мне, что я представляю себе будущее в свете настоящего. В виду, таких инстинктивных убеждений совершенно напрасно утверждать, что я представляю себе только то, что думает мистер Туккер. Но по крайней мере при анархизме земледелие, мукомольный и горный промыслы будут производится при посредстве человеческих сил. И земледельцу на его вполне анархическом рынке не придется встретиться с двумя, разными ценами на два четверика пшеницы совершенно одинакового качества, однако цена на каждый четверик будет варьироваться смотря по плодородности земельного участка, на котором произрастала данная пшеница и смотря по близости к рынку этого участка. Хорошая почва очень часто дает более богатую и обильную жатву при небольшой затрате труда, чем плохая почва при гораздо большей затрате труда. Если наиболее плодородная почва будет принадлежать собственникам, пользующимся с нее доходами, то те, которым придется удовлетвориться менее плодородной землей, будут очень разочарованы тем принципом, что труд является мерилом цены.

Мельники также должны питать сильное недоверие к Прудону и к Джосия Уоррену. Так как из двух людей с одинаковым прилежанием и имеющих одинаково хороший машины, один может работать на реке, которая с легкостью вертит шесть жерновов, тогда как другой, вследствие естественного недостатка в воде или же вследствие того, что его товарищ работает дальше его вверх по реке, едва в состоянии поддерживать движение своих двух пар жерновов и в какое-нибудь сухое лето предпочтет привязать себе на шею эти жернова и броситься в речку. Конечно, он мог бы оказать сопротивление засухе употребив в дело паровые и электрические двигатели и все новейшие изобретения, но после всех своих издержек он все-таки не был бы в состоянии набавить ни одного пенни на мешок своего товара, против цены, за которую продает этот же товар его конкурент, которому природа помогает бесплатно. Он конечно мог бы выдержать ‘всеобщую конкуренцию’ при помощи своей собственной силы, если бы ему пришлось бороться только с личной силой своего соперника, но бороться безоружным против вооруженного ветром и волнами… (так как существуют как ветряные, так и водяные мельницы) это хотя и здравый анархизм, но не здравая справедливость.

А какое действие произвело бы право пользования на горный промысел, когда из одного копи легче добывать первосортный Вальсендский и Силкстонский уголь чем простой уголь для топлива (после предшествовавшего двадцатилетнего углубления шахты) из другого. И если бы Туккер мог продавать Силькстонский уголь из богатого рудника, добывание которого стоило бы лишь половины той работы, которая потребовалась бы для добывания обыкновенного угля из сравнительно бедного рудника, отважился ли бы он храбро заявить: ‘Сегодняшняя цена: за тонну первосортного Силькстонского угля 25 шиллингов, лучшее топливо за тонну 50 шиллингов. Условия платежа: за наличные. Принципы: Адама Смита, смотри ‘Wealth of Nations’?’

Конечно не при системе всеобщей конкуренции, — разве если бы покупатели были бы для него ничто в сравнении с принципом.

Совершенно бесцельно приводить еще и другие примеры. Существует только одна страна, в которой каждый квадратный фут земли так же плодороден и так же богато одарен природой, как и всякий другой квадратный фут, и эта страна называется Утопией. Поэтому только в Утопии право пользования собственностью было бы справедливо. В Англии, в Америке и в других странах, созданных необдуманно, без совета анархистов, природа является самим капризом и несправедливостью, когда дело идет о работе. В одном месте ты взроешь землю лопатой и получишь с нее большой доход. По другую сторону забора двадцать паровых плугов не смогут вырвать из земли ни одной репы. Еще менее, чем поля и рудники приспособлены для анархизма кишащие людьми города. Пшеница торговца растет там, где люди охотно собираются, его труд заключается в том, чтобы доставлять товар человеку, но здесь человек приходит к товару. Переведите торговца на одну милю дальше и ему придется искать по всей стране покупателей. Никому это неизвестно так хорошо, как землевладельцам. На High Street’е и на Low Street’е, через мост и до Jrow Street’a рабочие могут работать в одинаковой степени за одинаковое вознаграждение, но продукт их труда варьируется, и рента варьируется соответственно продукту, Конкуренция понижает доход рабочего и повышает количество рабочих часов, и большой или небольшой остаток, смотря по плодородности почвы и приспособленности положения перепадает как высокая или низкая, но, в конце концов, едва достижимая рента праздному землевладельцу.

Средство Туккера против тунеядного крупного землевладения заключается в том, что он желает сделать арендатора, т. е. действительного работника, собственником. Следствием этого было бы, очевидно, то, что этот арендатор сам мог бы пользоваться своим доходом вместо того, чтобы передавать его землевладельцу. Он был бы тогда во всяком случае (поскольку дело касается его занятия) работником, вместо того, чтобы быть праздношатающимся, но как производитель он получал бы больше продуктов, а как торговец больше покупателей, нежели другие такие же прилежные работники, находящиеся в худшем положении. Таким образом он смог бы скорее начать делать сбережения и прекратить свою активную деятельность гораздо раньше их. Конечно, в тот момент, когда он оставил бы свое занятие, его права собственности должны были бы перейти к его преемнику. Но каким образом община могла бы решить кто должен сделаться этим преемником? Делалось ли бы это по жребию, или же нужно было бы бороться за право стать преемником? Или же разрешалось бы назначать себе самому преемников? В последнем случае он или назначал бы преемником своего сына, или продавал бы свое право назначения за очень большую сумму.

Кроме того, если бы он отказался от своего занятия, он все-таки остался бы владельцем своего дома, что могло бы быть для него, в виду положения этого дома чрезвычайно желательно. Этот дом мог быть построен, например, на Richmond Hill’е, и из его окон мог быть прекрасный вид на долину Темзы. Но в Richmond Hill’е не могут поместиться все те люди, которые охотнее жили бы там, чем в болотах Эссекса. Легко сказать: собственником должен быть тот, кто является фактическим работником, но. спрашивается: кто должен быть этим фактическим работником? Предположим, что это решается по жребию, что может в таком случае остановить выигравшего продать при , свободном обмене и всеобщей конкуренции свою привилегию за ее полную стоимость, Проблемы, подобные этой, индивидуалистический анархизм совершенно не разрешает. Он строит все свои теории на том предположении, что в стране все места одинаково хороши.

При системе трудовой собственности рента выражалась бы в ее первоначальной форме в разнице между ценой продукта и издержками на его производство, и таким образом собственники лучшей почвы могли бы получать за свои продукты более того, во что они обходятся и продать владение землей за капитализированную ренту. Если бы, например, самая плохая, но еще полезная земля была бы хотя только в три раза менее плодородна, чем самая хорошая земля, то владельцы этой хорошей земли могли бы на рынке трижды вернуть свои расходы по производству продуктов. Эта двестипроцентная прибавочная ценность была бы совершенно такой же земельной рентой, как если бы ее прямо, как таковую уплачивали герцогу Бедфордскому или Асторам, и имущество могло было быть так же легко продано, как всякая акция, дающая такой же дивиденд.

Здесь можно спросить, почему именно при самой плохой почве цены на продукты должны подыматься до стоимости их производства. Почему не установить стоимость производства при хорошей и дурной почве и не вычислить по такому расчету среднюю стоимость производства? Просто на просто потому, что только социализм может соединить в одних руках хорошие и плохие земли и вносит счета в одну и ту же главную книгу. При анархизме, который передает хорошие и плохие земли разным лицам, конкурирующим друг с другом, только сумма максимальной стоимости производства могло бы не приносить убытка владельцам плохой земли. И даже обработка наиболее плохой земли не начиналась бы ранее, чем поднялась бы цена. Дело произошло бы следующим образом. Предположим, что потребность населения в пшенице была бы более, чем удовлетворена жатвой, собираемой с лучшей плодородной земли. Свободная конкуренция в производстве пшеницы понизила бы цену на стоимость продукта или расходы по производству и менее хорошая земля осталась бы необработанной. Теперь представьте себе, что прирост населения возрос бы настолько, что требовалось бы слишком много пшеницы с хорошей земли. А так как в этом случае спрос превышал бы предложение, то цена на пшеницу повысилась бы. И если бы цена эта повысилась до стоимости производства пшеницы на менее хорошей земле, то уже стоило бы обрабатывать эту менее хорошую почву. И как только, вследствие все возрастающего прироста населения, был бы уже слишком обременен и этот источник, цена поднялась бы снова, пока опять стоило бы труда выращивать пшеницу на такой земле, которая по своей плодородности стоит еще ниже, чем второклассная. Но это понижение никоим образом не уменьшило бы плодородности лучшей земли, из которой пшеница добывается так же дешево, как и раньше, не смотря на повышение цены, распространяющееся на всякую пшеницу, доставляемую на рынок. Это значит, что владельцы лучшей земли вместе с приростом населения получали бы все возрастающую прибавочную ценность, совершенно так же, как теперь землевладелец пользуется все повышающейся рентой.

Английские читатели не должны смущаться понижением земельной ренты в их стране. Рента — в экономическом смысле— покрывает платеж за пользование землей для любой цели, для земельного хозяйства, или же для чего-нибудь другого, и городская рента возросла в ужасной степени. Естественный переход земельной культуры с более плодородной полосы земли на менее плодородную очень часто уничтожается открытием новых областей и их коммерческим присоединением при посредстве новых железных дорог и водных путей, совершенно так же, как английские земельная арендная плата, повысившаяся при распространении английского землевладения с хорошей на плохую землю, вновь понизилась при появлении на английском рынке американской и русской пшеницы.

На большое противоречие между фактами и теорией указывает кажущийся недостаток в тенденции к повышения цен на обыкновенный товар. Какой-нибудь предмет может быть гораздо дешевле, чем он был двадцать лет тому назад, и все-таки его сравнительная стоимость может быть колоссально повышена, благодаря -тому обстоятельству, что средняя стоимость производства сильно понизилась вследствие введения машинного производства, лучшей организации работы, удешевленного сообщения с другими странами и тому подобного. Так например, введение машинного труда в бумагопрядильную промышленность увеличило производительную силу каждого человека в тысячу сто раз, и несколько лет тому назад президент железоделательного и сталелитейного общества сэр Джозеф Витворт утверждал, что одна Ноттингемская вязальная машина производит работу, которую прежде производило восемь тысяч кружевников. В изготовлении булавок, перьев и т. п. автоматическое машинное производство достигло такой степени изобилия вырабатываемых предметов, что их невозможно покупать по одной штуке, так как не существует ` такой мелкой монеты, чтобы можно было производить подобного рода торговлю. Предположим таким образом, что предмет, изготовление которого в 1850 году стоило в среднем пять пенсов, и который тогда продавался за шесть пенсов, теперь стал, по-видимому, вдвое дешевле, так как теперь его продают за три пенса. Но если и стоимость производства также понизилась на три полупенса, что ни в коем случае не является преувеличенным предположением, то цена на этот предмет по сравнению со стоимостью производства очевидно возросла чрезвычайно, так как теперь предмет продается за цену вдвое большую стоимости своего производства, тогда как раньше стоимость эта составляла пять шестых цены. Другими словами: излишек или прибыль, несмотря на кажущееся удешевление, для каждого отдельного предмета возросли с 16²/₃ процента на 100 процентов. Это является объяснением того почему статистики имеют возможность доказывать повышение вознаграждения за труд и понижение цен на продукты, не смотря на то, что, по всей вероятности, рабочих никогда так ужасно не эксплуатировали, как в настоящее время. Рабочий, получающий еженедельно на пять шиллингов больше, чем его отец и платящий там три пенса, где его отцу приходилось платить шесть, забывает, что та часть его трех пенсов, которая достается тунеядцам, может быть гораздо больше той части, которая отсчитывалась от тех двух трехпенсовых монет, которые ему приходилось уплачивать раньше.

Так как сельскохозяйственная промышленность типична для всякой промышленности, то теперь будет понятно, что цена повышается не потому, что начинают обрабатывать плохую землю, а что потому начинают обрабатывать плохую землю, что цена повышается. Или же, чтобы выразиться иначе: цена на товар повышается не потому, что на его производство затрачивается много труда, а потому и затрачивается на его производство много труда, что повышается цена. В действительности товар имеет уже цену раньше, чем его изготовляют, мы изготовляем его так, чтобы получить за него известную цену, и мы не можем ее просто изменить тем, что мы будем тратить на производство данного товара больше или меньше труда. Естественно, что рабочий стремится к тому, чтобы труд являлся мерилом цены, и чтобы справедливым вознаграждением за труд являлся продукт этого труда, но первое чему он должен научиться из политической экономии это то, что при системе конкуренции труд не является мерилом цены и никогда не может быть таковым. И только когда прогресс социализма заменить основанное на конкуренции производство и распределение, побуждающим стимулом которых является личная жадность, коллективным производством и распределением, имеющими своим стимулом честную игру, цена труда и товаров будет представлять их действительную стоимость.

Таким образом мы видим, что ‘всеобщей конкуренции’ не удается уничтожить прибыли, пока землевладение находится в руках конкурирующих собственников, которые ограждены в их частном праве собственности на то, что они получают от своих различных владений. И ‘великий принцип, выставленный Адамом Смитом’ и формулированный Джосия Уорреном следующим образом: ‘издержки являются естественной границей цены’ оказывается на практике—так как в действительности цена является границей издержек—ложным способом выражения того факта, что при анархизме та маленькая часть общего, добра, которая производится при наименее благоприятных обстоятельств должна по меньшей мере покрывать свои расходы, тогда как все остальное должно приносить прибавочную ценность, которая была бы ничем иным, как прибылью, присваиваемой частным лицом под маской анархизма

Мы видим также, что такая фраза, как ‘естественным вознаграждением за труд является продукт этого труда’, вводит нас в заблуждение, так как труд не может непосредственно создавать средств для пропитания за исключением того случая, когда объектом труда являются вещества природы и когда труд поддерживается силами природы, находящимися вне власти человека, и никакой законодатель не сможет никогда решить вопроса, какую часть жатвы с крестьянской земли следует отнести на счет работы лошадей, какую на счет работы пахаря и какую на счет работы химика в его лаборатории. И во всяком случае меновая стоимость продукта никоим образом не зависит от того количества труда, которое затрачено на его производство, а единственно и исключительно от господствующего в обществе спроса на этот продукт. Хозяйственная проблема социализма заключается в справедливом распределении прибавочной стоимости, которую спрос сообщил известным частям общего продукта. А так как индивидуалистическому анархизму не только не удается это распределение, но он даже намеренно допускает частное присвоение, то он и является отрицанием социализма и действительным антисоциализмом, который возведен на такую степень, на какую вообще его смеет возводить умственно нормальный человек.

Коммунистический анархизм

‘Государственный социализм и анархизм’, — говорит Туккер, — ‘построены на двух принципах, история борьбы которых по своему значению почти что равна истории мира с первого появления человека, и все промежуточные партии, включая, и ту, которая поддерживает существующее общество, покоятся на компромиссе между обоими принципами’. Этими принципами являются авторитеты, как государственно-социалистический принцип, и свобода, как анархический принцип. Государственный социализм поэтому определяется как ‘учение, согласно которому всеми делами людей должно заведовать правительство не заботясь, о желаниях отдельных лиц, тогда как анархизм является учением,’ ‘согласно которому все дела людей должны управляться индивидуумами или добровольными союзами и государство должно быть уничтожено’.

Теперь большинство революционеров должно будет согласиться е тем, что в развитии их политических воззрений была такая стадия, когда приведенное выше утверждение, по-видимому, соответствовало, лежащим перед ними альтернативам. Но когда индивидуалистическому анархисту приходится применять свой принцип на практике, он, как мы уже видели, неизбежно приходит к программе Туккера, которая гласит следующим образом: ‘должна существовать всеобщая конкуренция среди пользующихся собственников, которые подчинены лишь одному моральному закону, заключающемуся в том, чтобы заботиться о своих собственных делах’.

Как только принцип выражен в определенной форме, так политико-экономист начинает исследовать это действие на распределение благ: и ему не трудно уличить его в том, что он допускает существовании привилегий, монополии, партийности, несправедливых косвенных налогов и всего того, что совершению не вяжется с анархизмом. Но этот неожиданный оборот нисколько не примиряет анархиста с государственным социализмом, несмотря на то, что он разрушает его экономическую программу. Он изменяет его взгляд только в одном пункте. Пока его экономическая программа удовлетворяла его, он довольствовался тем признанием, что государственный социализм является единственно возможной альтернативой наряду с индивидуалистическим анархизмом, он даже придавал этому значение, так как его отвращение к государственно-социалистической альтернативе являлось сильной побудительной причиной для принятия другой альтернативы. Но в тот момент, когда становится очевидным, что ни одна из них не может уничтожить прибыли, индивидуалистический анархист, лишенный того мира мечты, в котором он жил, ищет tertium quid или третью систему, которая могла бы собирать прибыль страны и справедливо распределяет ее и могла бы предотвратить то, чтобы учреждения, занимающиеся этим распределением приобретали тираническую власть правительства такого рода, который нам уже известна. В настоящее время мир имеет две таких системы: коммунизм и социал-демократию. Правда, не существует анархической социал-демократии, но зато существует анархический коммунизм или коммунистический анархизм. Конечно, Туккер не признает коммунистического анархиста вообще за анархиста: он энергично отвергает коммунизм, как крайнее отрицание истинного анархизма и не желает признавать никакой логической точки равновесия между совершенным государственным социализмом и совершенным индивидуалистическим анархизмом. Но к чему настаивать на том, чтобы кто-нибудь занимал такую логическую точку равновесия? Мы все охотно указываем на то, что в каждом данном случае существуют только два таких верных пункта, из которых один является пунктом согласия с нами самими, а другой — невероятно высокой степени глупости. Для цели данной критической статьи будет все-таки практичнее, избегать таких резких заключений и допустить, что невозможно справедливое отношение к анархизму, если считаться только с Туккером и не принимать во внимание также и воззрений Петра Кропоткина.

Главное затруднение при критической оценке Кропоткина заключается в том факте, что его коммунизм, поскольку он касается распределения общенеобходимых продуктов труда, в конце концов, пригоден и удобен, тогда как индивидуализм Туккера в той же области невозможен. Даже при самой совершенной социал-демократии без коммунизма мы все же продолжали бы жить как свиньи с той только разницей, что каждая свинья получала бы свою часть корма. Как ни высок может казаться этот идеал тому, кто самодовольно принимает настоящий социальный строй, все-таки он недостаточен для того, чтобы удовлетворить чело зека с хорошо развитым социальным инстинктом. До тех пор пока масса работы будет уходить на то, чтобы взвешивать и отмерять какая часть от того или другого продукта приходится на долю каждого, заработавшего ее—пока придется следить, шпионить, принимать полицейские меры и применять наказания для того, чтобы какой-нибудь Том не сел крошки хлеба больше, а какой-нибудь Дик не получил на ложку меньше молока, чем ему приходится по его предъявительному листу, до тех пор различие между не социализмом и социализмом будет лишь различием между ненаучным и научным свинством. Мне бы не хотелось слишком низко оценивать величину г этого различия. Пока мы свиньи, мы хотим, по крайней мере, быть хорошо откормленными, здоровыми, взаимно полезными свиньями, а не свиньями такого сорта, какой мы представляем собой в настоящее время. Но мы не будем иметь никакого достаточного основания гордиться нашим человеческим достоинством, пока самопроизвольно не установится справедливое распределение хлеба и рыбы и пока не будут устранены дорого стоящие усилия, установить законное распределение, как бы справедливо оно ни было. Я, со своей стороны, стремлюсь к такому состоянию общества, при котором мне не придется обременять себя кучей медных монет и тратить время на то, чтобы производить запутанные арифметические вычисления с кондукторами омнибусов, капельдинерами, лавочниками и другими излишними лицами раньше, чем я смогу получить то, что мне нужно. Я стремлюсь к тому, чтобы жить в такой общине, которая, по крайней мере, в состоянии в среднем определить, какое количество работы я должен совершать, чтобы иметь право удовлетворять мои обычные потребности и доставлять себе такие удовольствия в жизни, которые мне необходимы. Сколько неудобства устраняется при посредстве такого соглашения можно видеть из того удивительного факта, что только специалисты по социологии отдают себе отчет в тех многочисленных случаях, когда мы, как раз вследствие бессмыслицы другой альтернативы, принуждены усвоить себе подобное соглашение. Большинство людей скажет, что коммунизм в этой стране известен, как фантастический проект, защищаемый кучкой идиотов. И если они поплетутся по общему мосту, вдоль по общей набережной, при свете общих уличных фонарей, которые светят праведным и неправедным, вверх по общей улице, к общему Трафалгар-Сквэру и осмелятся там только намекнуть, что коммунизм хотя бы одно мгновение может быть терпим в цивилизованной стране, то их сейчас же схватит полисмен и потащит в общую тюрьму [Написано в период 1887—92 г., когда Трафалгар охранялся от общественных собраний при помощи насильственных мер]. Если таким людям дать понять, что распространение коммунизма на добывание средств к существованию не заключает в себе никакого нового принципа против того коммунистического освещения улиц, которое они допускают, то они будут очень поражены. Вместо того, чтобы представить себе, как коммунист стучит в дверь общественного хлебника, и берет себе столько хлеба, сколько ему нужно (сборщик податей представляет счет в конце каждого полугодия), они представляют себе, как он с шумом вламывается в дом своего соседа и тащит у него хлеб со стола на основании того принципа: ‘Это также принадлежит мне, как и тебе’, — хотя этот же принцип в той форме, что ‘это принадлежит так же тебе, как и мне’ является таким же острым орудием против грабителя. ! Фактически средний англичанин только ‘ тогда в состоянии понять коммунизм, когда его толкуют, как такое положение вещей, при котором все уплачивается из налога, а налоги уплачиваются выполнением работы.

И даже и в этом случае он иногда спросит: ‘Ну, а как же будет обстоять дело с умственной работой’ и будет критиковать вообще социализм, как это делает новичок.

Но коммунистический анархист может задуматься над таким определением анархизма, которое я дал только что, так как ясно, что если должны при таком строе существовать налоги и подати, то должна существовать и власть, которая могла бы их взимать. Я указываю на то, что если какой-нибудь предмет, например хлеб, коммунизируется, т. е. я подразумеваю под этим словом такое положение вещей, при котором происходит ежедневное общественное распределение хлеба на каждый дом, причем это распределение должен удовлетворять каждого и каждый должен иметь право принимать в этом участие, не прося об этом и не платя за это, то тогда земля должна обрабатываться, мельницы должны работать и пекарь должен трудиться для того, чтобы поддерживать доставку хлеба. Такое распределение не встречает больших затруднений, чем теперешнее положение вещей, но первое условие для решения вопроса, как оплачивать это предприятие, заключается в том, чтобы каждый потребитель хлеба вносил такую часть, которая необходима для изготовления потребляемого им хлеба.

Во всяком случае необходимо платить или же заставлять платить за себя другого. Коммунизм удешевит хлеб, сохранит издержки на измерение и вес, на чеканку монет, на бухгалтерию, на приказчиков, полицейских, нищих и устранит и другие расходы частного владения, но он не устранит совершенно издержек на хлеб, на его сохранение и распределение. Предположим, что общество доросло до того, что оно добровольно работает сообща и тщательно организует земледельческую мукомольную и пекарную промышленности для изготовления хлеба, но каким образом в этом случае добровольные работники получают от потребителей ту сумму, которую они затрачивают на эту операцию? Если им будет дано право взимать свои расходы с публики и при этом добиваться удовлетворения своих требований наказаниями или арестом неплательщиков, то их организация превратиться сейчас же в государственный департамент, который повышает налоги для общественных целей, и коммунизм доставки хлеба будет иметь так же мало общего с анархизмом, как и наше теперешнее коммунистическое освещение улиц. Пока подати не будут уплачиваться добровольно, пока потребителю хлеба не будет предоставлено право платит ь или не платить, не подвергаясь за это никакому другому наказанию, кроме упреков собственной совести и упреков со стороны своих соседей, анархический идеал не будет достигнут. Но укоры совести и общественного мнения нельзя оценивать низко. Миллионы мужчин и женщин, жертвуют без всякого законного принуждения на поддержание всевозможных учреждений просто из потребности жить в согласии со своими соседями. Но заметьте себе, что принуждение, которое оказывает общественное мнение, приобретает свою силу, главным образом, благодаря тому, что весьма трудно добывать себе средство к существованию, не пользуясь почетной репутацией. При коммунизме можно не считаться с общественным мнением и не умирать из-за этого с голода. Кроме того, ни одного мгновения нельзя полагаться на общественное мнение, как на равномерно действующее принуждение, поступать справедливо. Его действие в практическом отношении безусловно произвольно и так же справедливо, как и несправедливо. Оно также враждебно относится к реформатору, как и к преступнику. Оно вешает анархистов и почитает динамитных королей. Оно настаивает на том, чтобы человек носил цилиндр и ходил в церковь, чтобы он венчался с той женщиной, с которой он живет, чтобы он верил в то, во что верят другие, и оно проводит эти предписания в достаточном количестве случаев без помощи закона, его тирания фактически гораздо тяжелее тирании закона. Но не существует такого истинного общественного мнения, что кто-нибудь должен зарабатывать свой хлеб, если он может получить его даром. И даже в действительности бывает совершенно наоборот: общественное мнение воспитано таким образом, что оно считает выполнение ежедневной физической работы обязанностью презираемых классов. Общее стремление направлено на то, чтобы скопить себе капитал и прекратить работать. И даже члены ученых сословий по своему положению стоят ниже независимого среднего поместного дворянства, которое называется так, потому что он свободен от личного труда.

Эти предрассудки распространены не только в высших и средних классах, они господствуют также и среди рабочих. Человек, работающий ежедневно девять часов, презирает человека, работающего ежедневно шестнадцать часов. Землевладелец может считать себя социально стоящим выше своего управляющего или своего врача, но он живет с ними гораздо более дружески, чем лавочник с ломовым извозчиком, машинист с носильщиком и кельнерша со служанкой. Почти можно сказать, что в этой стране, чем беднее человек, тем более он слаб, но когда мы спустимся еще ниже мы увидим, что люди до такой степени подавлены, что они уже не сохраняют достаточно самоуважения для снобизма, и таким образом в состоянии извлекать из своего ужасного положения известное чувство безответственности, назвать которое настоящей искренностью и свободой было бы насмешкой. В тот момент, когда вы вступаете в высшую атмосферу дохода в один фунт стерлингов в неделю, вы находите там полный расцвет зависти, сплетни, болтовни, скучной и неискренней формальности, мелочного стремления к чинам, преимуществам и званию. Очевидно, представление о том, что в бедности процветает добродетель было выдумано для того, чтобы убедить бедных в том, что на том свете они получат то, что они потеряли здесь.

По моему мнению, Кропоткин оценивает среднего человека слишком оптимистически, приписывая его антисоциализм давлению той негодной системы, от которой он страдает. Устраните это давление и человек будет думать правильно, говорит Кропоткин. Но если человек по природе своей действительно так же социален, как и общителен, то как могли вообще когда-либо возникнуть то угнетение и тот разврат, от которых он страдает? Могли ли бы когда-либо образоваться те учреждения собственности, которые нам известны в настоящее время, если бы почти каждый человек не стремился и не жаждал открыть и бесстыдно жить праздно за счет труда других людей и властвовать над ними, когда закон предоставлял им такую возможность? Допустим, что он морально не ответствен за несправедливость нашего современного распределения благ, что если бы он мог понять и предвидеть феномен хозяйственный прибыли он никогда не допустил бы частного присвоения земли и промышленных капиталов, что социалистическое движение является доказательством того, что теперь, когда он видит все ужасные последствия, он ищет средства для устранения их, что он добровольно платит массу подоходных налогов, чего он мог бы избежать, если бы хотел, допустим также, что четыре пятых населения действительно обыкновенно проявляют наибольший эгоизм, чему способствует существующий в настоящее время строй, и мы увидим, что общество при таком положении вещей не выдержало бы и шести недель. Поэтому мы можем претендовать на то, что мы лучше наших учреждений. Но тот факт, что для несоциального строя мы слишком хороши, вовсе не доказывает, что мы достаточно хороши для совершенного добровольного коммунистического строя. Следующий практический вопрос остается все еще нерешенным: на какое количество людей, воспитанных при нашем существующем строе, можно положиться, что они добросовестно будут платить за средства для своего существования, если они смогут безнаказанно получать таковые даром? Конечно, анархический коммунизм должен обанкротиться, если большая часть не будет платить.

Ответом на этот вопрос является то, что весь вред, против которого направлен анархизм, наносится людьми, которые пользуются учреждением собственности, чтобы совершать тот же грех, т. е. пользоваться средствами для существования, не зарабатывая их. Почему же можно сомневаться в том, что многие из них попытались бы злоупотреблять таким же образом анархическим коммунизмом. И на каком основании можно сомневаться в том, что общество, исчерпав все свои запасы хлеба, не бросит сейчас же на все четыре стороны свой анархизм и не прибегнет к сильной защите закона, чтобы заставить нарушителей порядка уплатить следуемые с них суммы, совершенно так же, как в настоящее время их самих заставляют платить подоходный налог? Итак, я указываю моим коммунистическим-анархическим друзьям на то, что коммунизм требует или принудительной работы или же социальной нравственности, достигнуть которой, как показывают недостатки существующего общества, нам пока не удалось. Я не отрицаю возможности, в конце концов, достигнуть подобной или какой-либо другой степени состояния общественной совести: но я утверждаю, что для этого нужно пройти через переходную систему, которая, вместо того, чтобы давать человеку новые возможности не трудясь получать средства к существованию, совершенно уничтожит эти возможности и отучить нас от привычки считать эту аномалию возможной, не говоря уже о том, чтобы считать ее почетной.

Не следует думать, что те экономические затруднения, которые я считал опасными для индивидуалистического анархизма, совершенно устраняются коммунизмом. Во всяком случае, если бы весь хлеб и весь уголь в стране был бы собран в один общий запас, из которого каждый мог бы брать, не платя непосредственно, столько, сколько ему понадобиться и тогда, когда ему это захочется, тогда никто бы уже не мог извлекать выгоды из того факта, что некоторые земельные участки и некоторые угольные копи лучше других. И если бы каждый имел право без билета войти в вагон и ехать куда ему заблагорассудится, то никто уже не мог бы представить себе в чем заключается разница между железнодорожном сообщении от Charing Gross и до Mansion House и сообщением от Hatfield‘a и до Dunstabl‘a. Одно из больших преимуществ расширения при социализме нашего не — анархического коммунизма, будет без сомнения заключаться в том, что огромные массы хозяйственной прибыли будут им автоматически социализированы. Всякий предмет, который по степени потребности общества производится, потребляется и снова производится, может быть путем коммунизирования освобожден от налога. Но из этого должны быть исключены, во-первых, все те предметы, которые не находятся в достаточной мере в общем употреблении, чтобы быть вообще коммунизированными, во-вторых, те предметы, неограниченное пользование которыми могло бы оказаться вредным, как например, водка, и в-третьих, те предметы, спрос на которые превышает предложение.

В последнем случае снова возвращается тягость налогов. Чтобы сделать всякое жилище в Лондоне таким же приятным, как в Park Lane или напротив Legents Park‘a или же как дом с видом на Embankment Hardens нужно было бы произвести необыкновенные разрушения, новые постройки и насаждения. А так как в существующих хороших жилищах не всем найдется места, то, конечно, те люди, которые находятся в исключительно благоприятных условиях и пользуются этими жилищами, должны будут предложить остальным какой-нибудь эквивалент за свое преимущество. Без этого невозможна была бы настоящая социализация жилищ в Лондоне. На практике это, свелось бы к тому, что общественные учреждения стали бы сдавать эти дома тем, кто предлагал бы за них наибольшую плату, и собирали бы прибыль для общественных целей. Подобные учреждения, как бы демократичны они ни были, вряд ли можно назвать анархическими. Я мог бы еще очень многое сказать о возможности осуществления коммунизма, но одно непреодолимое затруднение так же убедительно, как и двадцать.

Для нашей настоящей цели вполне достаточно того, что мы показали, что коммунизм не может быть идеально анархическим, так как он нисколько не устраняет той необходимости, заставлять людей платить за то, что они потребляют, и даже тогда, когда социальная совесть возрастет настолько, что устранит это затруднение, вопрос, как поступать с продуктами, по отношению к которым простая коммунистическая метода так называемого ‘свободного распределения’ неприменима, останется открытым.

Существует еще одно практическое обстоятельство. Представьте себе то затруднение, которое возникает при попытке коммунизировать какую-нибудь отрасль не обобществляя ее сначала. Так, например, мы могли бы легко коммунизировать почту, просто на просто объявив, что вперед письма без марок будут так же аккуратно доставляться по назначению, как теперь доставляются письма с марками: расходы ложились бы всецело на казну.

Но если бы почта, как и большинство наших необобществленных отраслей хозяйства, находилось в руках тысячи конкурирующих частных лиц, то подобное изменение не могло бы произойти непосредственно. Коммунизм может произойти из коллективизма, а не из анархического частного предприятия. Это значит, что коммунизм не может возникнуть непосредственно из существующей в настоящее время системы.

Личная свобода

Теперь возникает вопрос, должна ли переходная система быть деспотической принудительной системой? Если это так, то переходная система будет разрушена присущим человеческой природе анархическим элементом. В 1888 году один русский подданный, дававший показания при тягостном допросе в английской палате лордов, заявил, что он оставил Россию, где он ежедневно работал по тринадцати часов, для того чтобы в Англии работать по восемнадцати часов в день, потому что ‘в’ этой стране он свободнее’. Рассудок умолкает, сталкиваясь с человеком, который предпочитает после тринадцатичасовой изнурительной работы работать еще пять часов только для того, чтобы при этом иметь возможность свободно говорить, что лорд Гладстон лучше, чем лорд Солсбери и для того, чтобы в течение остающихся ему шести часов для сна читать Милля, Спенсера и Reynolds News paper. Это напоминает мне ту историю, когда американский судья пытался уговорить сбежавшего раба возвратиться на плантацию, указывая на то, насколько лучше с ним обращаются там, чем со свободным наемным рабом в государствах, отрицающих рабство. ‘Да,’ отвечал сбежавший, ‘но вы возвратились бы, если бы вы были на моем месте?’ И судья с тех пор сделался противником рабства. О таких вещах невозможно рассуждать. Человек подчиняется судьбе, обстоятельствам, обществу, всему тому, что касается его безлично, но против личного угнетателя, будь то отец или мать, учитель, надзиратель, глава правительства или король, он восстает постоянно. Как тот русский, он предпочитает, по необходимости работать восемнадцать часов, чем быть принужденным каким-нибудь начальником работать тринадцать часов. Никакая современная нация, лишенная личной свободы или национальной автономии, не будет продолжать заботиться о своем экономическом положении. Если провести такую форму социализма, которая лишит народ личной свободы, то даже и в том случае, если она увеличит вдвое его доход и уменьшит количество рабочих часов, то все-таки не пройдет и одного года, как против нее начнут составляться заговоры. Монополистов мы только не одобряем, а повелителей мы ненавидим.

Итак, раз мы слишком не честны для коммунизма без налогов и без принудительной работы и слишком строптивы для того, чтобы терпеть навязанную нам работу при личном принуждении, то каким образом можно устранить переход так, чтобы ввести справедливое распределение без коммунизма и поддержать стремление к работе без принудительной власти? Это возможно при посредстве демократии. И теперь, так как я, наконец, занял позитивную точку зрения, я могу прекратить критиковать анархистов и защищать демократию против анархической критики.

Демократия

Согласно этому я возвращаюсь к критике Туккера государственного социализма, который ради точности было бы лучше называть социал-демократией. Существует один государственный социализм, — социализм Бисмарка, социализм погибшей партии молодой Англии, социализм защитников морализованного капитализма и вообще социализм ненавистников черни, — этот государственный социализм не является социал-демократией, а есть социальный деспотизм и может быть оставлен, так как в сущности он не обещает более, чем система ‘умеренного обжорства’ или ‘правдивой лживости’. Туккер, как американец обходит это, как нечто, не стоящее и горсточки пороха. Он указывает на демократическое государство, как на учреждение, в котором господствует принцип большинства, на что в конституции государственно-социалистической страны существует только один параграф: права большинства абсолютны. Загнав подобным образом демократию в ее крепость, он начинает ее обстреливать:

‘При той системе государственного социализма, которая делает общество ответственным за здоровье, благосостояние и знания индивидуума, общество будет стремиться к тому, чтобы предписывать условия благосостояния, здоровья и знаний и таким образом будет все более и более суживаться и, в конце концов, совершенно пропадет чувство личной независимости и с ним вместе чувство личной ответственности.’

И так чего бы ни требовали и отчего бы ни отказывались государственные социалисты, их системы, или она будет проведена, осуждена на то, чтобы окончиться государственной религией, которую все должны признавать и перед алтарем которой все должны преклоняться, государственной школой медицины, врачи которой при вся— ких обстоятельствах должны пользовать больных, государственной системой гигиены, которая предписывает, что именно должны все есть, пить, носить, что делать и чего не делать, государственным кодексом нравственности, который не удовлетворится только тем, что он будет наказывать преступления, а будет еще запрещать то, что большинство признает пороками, государственной системой преподавания, которая уничтожит все частные школы, академии и гимназии, государственным детским садом, в котором все дети будут воспитываться сообща на общественные средства, и, в конце концов, государственной семьей, причем будет сделана попытка произвести расовый отбор на научном основании, и ни один мужчина и ни одна женщина не смогут иметь детей, если им запретит это государство и они не смогут отказаться иметь их, если государство прикажет им это. Таким образом авторитет достигнет своей вершины, а монополия своей высшей власти. — Когда читаешь это, то вспоминаешь об опасности того предположения, что все что не бело должно быть черным.

‘Так как тенденцией власти было всегда самовозвышение, расширение сферы своей деятельности и нарушение положенных законов’, то Туккер для полного порабощения индивидуума не видит другого исхода, кроме полного уничтожения государства. Если бы до этого могло, действительно дойти и дошло бы, то я боюсь, что индивидууму пришлось бы во всяком случае погибнуть, так как полное упразднение государства означает в этом смысле полное упразднение коллективной силы общества, а чтобы упразднить ее было бы необходимо упразднить самое общество. Для того, чтобы сделать это существуют два способа, Один способ — уничтожение составляющих общество индивидуумов — не может быть проведен без вмешательство в их личные права (это вмешательство должно было бы быть гораздо более серьезным, чем то, которое требовалось от социал-демократии согласно личному представлению Туккера). Второй способ расселение всего человеческого рода по всему земному шару в независимые поселки по двадцати пяти человек на квадратную милю, вызвал бы значительное неравенство положения и возможностей, какое, например, существует, между жителями Terra del Fuego и жителями Ривьеры. Разрозненные единицы очень скоро соединились бы, и в тот момент, когда бы это произошло: прощай господство индивидуума! Если бы большинство верило в злого и ревнивого Бога, оно не позволило бы индивидууму оскорблять этого Бога и возбуждать его злобу против них, скорее оно в знак примирения побило бы этого индивидуума камнями и сожгло бы его. Оно не позволило бы человеку ходить в своей среде голым, и если бы он оделся как-нибудь необыкновенно, что показалось бы ему смешным или непристойным, оно осмеяло бы его запретило бы ему вход на свои празднества, не желало бы, чтобы его видели в разговоре с ним на улице и, может быть, заперли бы его, как сумасшедшего. Оно не позволяло бы ему пренебрегать санитарными мерами предосторожности, которые оно считает важными для своей ответственной безопасности от заразительных болезней. Если бы у него существовали такие же семейные отношения, то оно не позволило бы индивидууму вступать в брак с лицами, находящимися с ним в определенной степени родства. Спрос большинства до такой степени господствовал на рынке, что отдельный индивидуум нигде не мог бы найти другого товара в лавках, кроме того, который предпочитается большинством покупателей, ни каких школ, кроме тех, которые управляются согласно желаниям большинства родителей, никаких испытанных врачей, кроме тех, способности которых внушают доверие целому кругу пациентов. Это не ‘грядущее рабство’ социал-демократии: это существующее рабство. И еще более того, в тщательно разработанной практической программе, которую до сих пор выпустил анархизм нет ничего, что обещало бы хотя малейшего смягчения этого рабства. Невозможно отрицать, что оно по сравнению с идеальной, безответственной абсолютной свободой является настоящим рабством. Но по сравнению с рабством Робинзона Крузо, которое является наибольшей анархической возможностью, представляемой нам природой, его простительно называть свободой. Робинзон Крузо фактически в любой момент согласен променять свою неограниченную свободу и свои незначительная средства власти на ограниченную свободу и сравнительно колоссальные средства власти ‘раба’ большинства. Так как если индивидуум желает верить в то и поклоняться тому, во что веруют и чему поклоняются другие люди, то он находит готовые храмы и организованные богослужения, которые требуют от него едва заметных обязательств. Одежда, пища, мебель, которые по всей вероятности, понравятся ему, лежат для него готовыми в лавках, школы, в которых его дети учатся тому, что они должны знать по мнению их сограждан, находятся в пятнадцати минут ходьбы от его дома, и красная лампа образцового врача успокоительно светит на углу улицы. Ему предоставляется право жить вместе с женщинами его семьи, не возбуждая этим подозрения или неудовольствия, и если ему не позволяется жениться на них, то это нисколько ему не мешает, так как он и не желает жениться на них. И таким образом он преуспевает несмотря на свое рабство.

‘Да’, раздается возглас какого-нибудь экзальтированного индивидуума, но все это не относится ко мне. Я хочу жениться на сестре моей умершей жены. Я готов доказать, что ваша авторизированная медицинская система не что иное, как испорченный пережиток веры в колдовство. Ваши школы — это детские тюрьмы и исправительные учреждения для мальчиков, в которых наши будущие граждане укрощаются и дрессируются, как звери которые должны размножаться. Ваши университеты выдают людей за образованных, когда они теряют всякую способность самостоятельно мыслить. Те цилиндры и крахмальные рубашки, которые вы заставляете меня носить и без которых я, как врач, как духовное лицо, как учитель, как адвокат или купец не могу успешно практиковать, не удобны, не здоровы, отвратительны, бросаются в глаза и оскорбляют зрение. Ваши храмы посвящены Богу, в которого я не верю, и если бы я даже верил в Него, ваши общеупотребительные формы почитания Бога, по моему мнению, отличаются от суеверия лишь их очевидной неискренностью. Наука учит меня, что настоящей пищей является хлеб и плоды, а вы предлагаете мне вместо этого быков и свиней. Ваши заботы о моем здоровье заключаются в том, что вы проводите общий отводный канал с его смертельными тифозными бациллами через мой дом и кроме того вы выливаете его содержимое в реку, которая является для меня естественным купаньем и естественным родником. Под предлогом защиты моей личности и моей собственности вы берете у меня насильно мои деньги, идущие на содержание армии солдат и полицейских, приводящих в исполнение варварские и отвратительные законы, вы оплачиваете моими деньгами расходы по войнам, которые я презираю, вы подчиняете мою личность законным правам собственности, которые заставляют меня продаваться за вознаграждение классу тунеядцев, существование которого я считаю наибольшим злом нашего времени. При вашей тирании моя собственная индивидуальность делается для меня политикой, надо мной берут перевес и вытесняют меня люди со средними способностями, покорные и льстивые. При таких обстоятельствах развитие является вырождением, поэтому я требую уничтожения всех этих тягостных принудительных учреждений и объявляю себя ‘анархистом’.

Это объяснение при господствующих условиях совершенно не удивительно, но оно не улучшает дела и не улучшило бы его, если бы каждый повторял это объяснение с воодушевлением и весь народ взялся бы за оружие, борясь за анархизм. Большинство не может изменить своей тирании, даже если бы оно этого не хотело.

Великану Винкельмейеру наши входные двери должны казаться неудобными так же, как лица ростом в пять футов находят наклон пола в театре не достаточно покатым, чтобы иметь возможность смотреть через голову лиц, сидящих перед ними. Но до тех пор, пока средний рост человека равняется пяти футам и восьми дюймам нет никаких средств для уничтожения подобных неудобств. Строители приспособляют двери и полы для большинства, а не для меньшинства. Так как раз уже должно быть обижено или большинство, или меньшинство, то, очевидно, что большинству удается выполнить свои желания. Не существует никакого неоспоримого доказательства, почему оно должно это делать, и каждый умный тори может привести прекрасные доказательства, почему оно не должно было бы этого делать, но факт остается фактом: оно это делает, не считаясь с тем должно оно это делать или не должно.

И фактически это разрешает спорный вопрос между демократическим большинством и меньшинством. Где их интересы сталкиваются, там должна уступать более слабая партия, так как, раз вытекающее из этого зло не более того зла, которое могло бы произойти, если бы уступили более сильные, то большинству в их отношении к менее слабым не препятствуют никакие соображения. И даже это зло является гораздо более ничтожным, если расчет производить по общепринятому способу, согласно которому то, что претерпевают сто человек в сто раз более того, что претерпевает один человек. Конечно, это абсурд. Сто голодающих людей не в сто раз более голодны, чем один голодающий человек, совершенно там же, как сто человек ростом в пять футов восемь дюймов не имеют роста в 566 футов и 8 дюймов. Но как политическая сила они сильнее в сто раз.

В действительности в этом не заключается ни абсолютной силы большинства, ни ‘непогрешимости отдельной личности’. Бывают случаи, когда обстоятельства, предпочитаемые меньшинством нисколько не мешают обстоятельствам предпочитаемым большинством. Бывают такие обстоятельства, когда легче переносить обструкцию, чем тратиться на подавление ее. Так как что-нибудь да стоит подавить хотя бы меньшинство, состоящее только из одного человека. Самым обыкновенным примером такого меньшинства является сумасшедший с его безумными представлениями, и все-таки, несмотря на власть большинства, можно беспрепятственно иметь дюжины таких безумных иллюзий и быть вообще чрезвычайно эгоистичным и тягостным идиотом, так как пока ты не дошел до того, что тебя выгоднее запереть, чем представить самому себе, большинство не станет трудиться’ предпринимать что-нибудь против тебя. Таким образом меньшинству при всякой системе гарантирован известный минимум личной свободы.

Во всяком случае меньшинство соответственно тому, как оно возрастает—иногда вследствие того, что оно лишается при этом защиты незначительности — теряет более во льготах, чем выигрывает в числе, так что, по всей вероятности, наиболее слабым является не наиболее незначительное меньшинство, а скорее такое меньшинство, которое все-таки велико, чтобы игнорировать его и слишком слабо, чтобы его бояться, но до и после этого опасного пункта меньшинство представляет собой значительную силу. Если люди думают, что значение меньшинства равняется нулю, так большинство, при попытке решить, кто из них сильнейший, побеждает меньшинство, то они упускают из вида тот вред, который меньшинство наносит победителям во время борьбы. Обыкновенно безоружный человек с определенным весом тела может победить человека, который весит меньше, но очень редко бывают такие крайние случаи, когда стоит это делать, так как победитель, если более слабый оказывает наибольшее сопротивление (что всегда возможно), после борьбы находится в гораздо более худшем положении, чем до борьбы. В 1861 году происходила борьба между северными и южными штатами Америки, север победил, но должен был так дорого оплатить свою победу, что значение южных штатов с тех пор ни в коем случае не свелось к нулю, победившее большинство с тех пор постоянно чувствует, что гораздо лучше во всех, кроме наиболее важных вопросов, уступить, чем еще раз вызвать подобную войну. Но не часто случается, что окончательное разрешение вопроса возникает между большинством и меньшинством целой нации. В большинстве случаев только часть нации бывает заинтересована в том или другом направлении, и тот же самый человек, который относительно одного вопроса принадлежит большинству, в другом же вопросе присоединяется к мнению меньшинства и таким образом по личному опыту узнает, что меньшинство имеет права, с которыми следует считаться. Меньшинство, как, например, в случае ирландской партии в английском парламенте, поддерживает равновесие между большинством, признающим ее права и большинством, отрицающим их. Далее путем децентрализации может быть сделано многое для того, чтобы ограничить власть большинства нации теми вопросами, относительно которых не может быть двух различных мнений.

Коротко говоря, демократия не дает большинству ни абсолютной власти, ни возможности сводить меньшинство к нулю. Такая ограниченная власть принуждать меньшинство в такой же незначительной степени предоставляется большинству демократией, в какой она может быть отнята у него анархизмом. Два человека сильнее одного: и это все. Существуют только два способа сделать этот естественный факт недействительным. Один способ заключается в том, чтобы убедить людей в бесчестии злоупотребления властью большинства и до такой степени облагородить их, чтобы они по этой причине сами отказались от подобного злоупотребления. Второй способ заключается в осуществлении мечты Литтона, в изобретении такого средства, при помощи которого каждый индивидуум будет в состоянии уничтожать других людей молнией своего собственного электричества, так что большинство будет иметь столько же основания бояться индивидуума, сколько этот последний имеет основания бояться большинства. Ни одного из этих способов нельзя найти в индивидуалистическом или коммунистическом анархизме, следовательно,, эти системы, что касается , зла деспотизма большинства, не лучше социал-демократической программы с правом голоса совершеннолетних, с системой народных представителей и т. п. средствами, без сомнения довольно неудовлетворительными, но все же дающими возможность превратить государство в представителя нации, сделать государственное управление достойным доверия и обеспечить каждому индивидууму и следовательно меньшинству, по возможности, наибольшую власть. Что лучшее можем мы иметь до тех пор, пока неизбежна общая деятельность? В действительности слово анархизм в устах истинных анархистов означает просто на просто наивысшее достижимое совершенство демократии. Кропоткин, например, говорит о свободном развитии простого в сложное при посредстве ‘свободного соединения свободных групп’, и его иллюстрирующими примерами являются ‘учебные и торговые союзы, союзы для развлечений и отдыха’, которые образовались для удовлетворения многочисленных требований современного индивидуума. Но каждый из этих союзов управляется магистратом, выбираемым ежегодно большинством избирателей, таким образом Кропоткин совершенно не боится демократического механизма и большинства, Туккер говорит о ‘свободном союзе’, но не дает никаких иллюстрирующих примеров и фактически признает, что ‘анархисты просто на просто бесстрашные Джефферсоновские демократы’. Правда он говорит, ‘что если индивидуум имеет право, управлять самим собой, то всякое внешнее управление является деспотизмом’, но ‘если управлять самим собой’ означает: делать то, что нравится, не считаясь с интересами соседей, то индивидуум во всяком случае не имеет такого права. А если он не имеет такого права, то вмешательство его соседей в его социальное поведение, не смотря на то что эти соседи представляют собой ‘внешнее управление’, не является деспотизмом, и если бы оно даже и было таковым, то все- таки из-за этого они не отказались бы от подобного вмешательства. Если же, с другой стороны, ‘управлять самим собой’ означает, заставлять себе действовать, обращая должное внимание на интересы своих соседей, то тогда это является таким правом, которое индивидуум не в состоянии провести без вмешательства внешнего управления, так как в таком случае, и соседи должны иметь право голоса. Так или иначе слова не имеют значения, так как каламбуром можно показать, что любовь к ближнему является в действительности внешним управлением, или же что демократический государственный авторитет является в действительности самоуправлением.

Употребляемое Туккером слово ‘свободный’ в его применение к союзам для целей защиты и управления, не является словом, указывающим на то, что в таких вещах существует очень большой выбор. Такой союз в действительности является принудительным, так как если пренебречь им, то дела будут не выполнены, а государство останется беззащитным. Природа очень скоро справляется с нашим стремлением к полной безнаказанности. Ни в коем случае не предоставляет она государством права ‘свободного’ выбора, хотят ли они работать и управляться. Это необходимо, так как иначе наступит голодная смерть и хаос! Законы природы строго установлены, наказания ее неизбежны, и расплата ее определенна, ‘расплата результатами’. Все что может сделать индивидуум это свалит свою работу на другого или украсть у другого что-нибудь из его ‘естественного вознаграждения’ и присоединить к своему. Если индивидуумы настолько глупы, чтобы терпеть это, то с точки зрения природы, это их личное дело. Цель социал-демократии заключается в том, чтобы ввести правильное распределение в неизбежную работу, накладываемую вечной тиранией природы, и таким образом обеспечить индивидууму приходящуюся на его долю часть общественного продукта, как вознаграждение за часть совершенной им общественной работы. Это наилучшее соглашение, в которое может вступить человечество со своей мучительницей. В восемнадцатом столетии философам и Адаму Смиту было легко смотреть на этот закон природы, как на ‘естественную свободу’ в противоположность к презираемому и глупому деспотизму каст, духовенства и королей, к отвратительному ‘господству человека над человеком’. Но мы — видя опрометчивость Адама Смита в его доверии к частной собственности и признавая рецептом для естественной свободы принцип ‘laisser faire’ начинаем понимать, что есть политическая свобода, но нет никакой естественной свободы, а существует только немилосердно навязанный естественный закон. И мы качаем головой, когда читаем в заглавии газеты Туккера слово ‘свобода’ совершенно так же, как мы смеемся, когда читаем о ‘Грядущем рабстве’ в сочинении Герберта Спенсера ‘Человек и государство’.

Теперь мы можем подвести итоги наших рассуждений. Мы видели, что частное присвоение земли в какой бы форме оно не производилось, — будет ли оно распространяться на трудовые собственности, согласно положениям индивидуалистического анархизма — является несправедливым распределением значительного фонда социального благосостояния, на который отнюдь нельзя смотреть, как на продукт труда какого-нибудь определенного индивидуума или определенного класса индивидуумов. Мы уже видели, что коммунистический анархизм, несмотря на то, что он отчасти — и только отчасти — обходит тягость налогов, не может быть проведен при резвившейся при существующем несоциализме морали. Мы видели, что представительство личной власти выражается в выборах, в создании уполномоченных общественных союзов, в верховной власти большинства в последней инстанции и или в прямом и официальном, или же в косвенном и бессознательном установлении и даже поддержке обычных форм в религии, браке, медицине, воспитании, пище, одежде, уголовном законе, все это может быть хорошо или дурно, но оно заложено в существе самого общества и всему этому необходимо подчиняться, пользуясь защитой от злоупотреблений, какую дают нам демократические учреждения. Если демократия окажется не на высоте своего призвания, то не найдется никаких средств против нетерпимости, кроме как распространения более’ здравых понятий. Ни один из предложенных до сих пор видов анархизма не создает никакого выхода. Нетерпимость, как плохая погода зимой, производит много бедствий. Но так же, как мы должны переносить зиму, принимая всевозможные меры в виде теплой одежды, зонтов, печей, так же должны мы мириться с государством раз мы сделали все от нас зависящее относительно демократизации.

Изложив таким образом несообразности анархизма, я раскинул сеть, которая достаточно широка для того, чтобы уловить и покончить со всеми общераспространенными заблуждениями. Так как я вместе с тем изложил и несообразность обычного консерватизма и либерализма. Эти последние также не умеют оценивать феномена хозяйственной прибыли и предполагают, что прилежные и воздержанные люди будут преуспевать, а праздные и нерадивые должны будут умереть с голода, если только полиция будет принуждать к исполнению договоров на основе частной собственности и если будет поддерживаться мир. Это заблуждение, в конце концов, погубит всякую цивилизацию независимо от того, будут ли существовать анархисты или нет.

Анархический дух

Мне кажется, что я не должен закончить моей темы, не сказав нескольких слов о ценности того, что я, называю анархическим духом и что является элементом прогресса. Я не желаю этим обезоружить анархического оратора, делая ему комплименты. Напротив, когда мне приходится иметь дело с господами, которые ополчаются против национальных и коммунальных проектов и требуют упразднения парламентов и общинного управления, которые требуют уничтожения аренд, налогов, цивильных листов и требуют общего выступления при каждом случае,—я всегда прошу их смотреть на меня, как на своего противника, который считает такое учение, как бы искренно оно ни было, в лучшем случае поощрением рабочих, оставить то, что выполнимо человеческими силами под предлогом ожидания невозможного, а в худшем случае средством для того, чтобы снабжать материалом реакционные газеты Англии и полицейских агентов о грозящих как — утверждают — со стороны социализма опасностях и безумствах. Вместе с тем я должен заметить, что я не защищаю государства в том виде, в каком оно известно нам. Настоятельное стремление Бакунина уничтожить все государства и государственные церкви с их религиозными, политическими, правовыми, финансовыми, школьными, государственно-экономическими и социальными законами и учреждениями, кажется мне вполне справедливым и понятным с точки зрения обыкновенного ‘образованного человека’, который думает, что учреждения создают людей, а не люди учреждения. Я вполне допускаю и особенно отмечаю то обстоятельство, что государство в настоящее время является мощной машиной, назначение которой заключается в том, чтобы с грубой силой обирать и грабить нищих. Человек пустой и живущий по раз заведенному порядку может думать, что полицейский, стоящий на углу улицы является охранителем закона и порядка, что тюрьмы с их орудиями пытки, одиночным заключением и виселицей являются местом, где преступников заставляют впредь не делать ничего дурного и где их учат хорошему. Но главная деятельность полицейского заключается в наблюдении за тем, чтобы не ложились спать, не заплатив какому-нибудь тунеядцу подати, чтобы не ели хлеба, не уплатив за него какому-нибудь лентяю, чтобы не оказывали сопротивления какому-нибудь нарушителю забастовки, который в пользу праздных людей сводит вознаграждение на минимум, соглашаясь совершать работу других за ничтожное вознаграждение. Попробуйте сделать что-либо подобное и вас схватят и будут мучить как бродягу, вора и крамольника во имя закона и порядка, честности, социального равновесия, безопасности собственности и личности, общественного государственного долга, во имя христианства, морали и всех других возможных добродетелей.

Наш солдат, который кажется героем и защитником своей родины, в действительности несчастный человек, которого нужда заставляет предлагать себя, как пушечное мясо, чтобы взамен этого получать продовольствие, пристанище и одежду, из страха быть посаженным в тюрьму, быть наказанным, как непослушный ребенок, быть приговоренным стоять на часах в полной амуниции, быть избитым или расстрелянным, он должен всегда во имя ‘дисциплины’ делать все, что ему приказывают, начиная с дежурства в зале оперного театра исключительно для декоративных целей, вплоть до избиения своего же товарища и до убийства. И его главная деятельность заключается в том, чтобы помогать полицейскому, когда тот не может справиться один.

Члены парламента, единственными достоинствами которых, дающими им право быть выбранными в парламент, являются тысяча свободных фунтов стерлингов, ‘независимый доход’ и заурядные, честолюбивые наклонности, священники цитирующие священное писание для целей помещиков, юристы, продающие свои труды тому, кто даст больше и защищающие на суде преимущества богатых классов, профессора университетов, старательно занимающиеся тем, что принадлежит к образованию джентльмена, художники, стремящиеся к тому, чтобы угождать фантазии аристократов или плутократов или льстит их тщеславию, рабочие, работающие так медленно и плохо, как они только смеют, чтобы извлечь при этом все, что только возможно, фабриканты которые эксплуатируют своих людей и наваливают на них слишком много работы и которые подделывают товары поскольку это безопасно: все это тот действительный живой материал тех импонирующих абстрактных понятий, которые нам известны, как государство, церковь, законодательство, конституция, образование, искусства и промышленность.

Всякое учреждение, касается ли оно религии, политики, финансовой или судебной части, искажено, как видел Бакунин, тем фактом, что люди в этих учреждениях или сами принадлежат к владетельным классам, или же продаются им, чтобы иметь возможность жить. Вся покупательная сила, нужная для того, чтобы купить человеческую душу после того как удовлетворено его тело, сосредоточена в руках богатых, и всюду, начиная с парламента, владеющего непреодолимо принудительной силой дубины, штыка, машинного ружья, динамитной гранаты, тюрем и эшафота, и до самого маленького кружка паршиво-утонченного общества включительно. Конечно, они употребляют свою власть на то, чтобы красть все больше и больше денег, чтобы иметь постоянно возможность платить музыкантам, и таким образом всякое общество становится одним огромным заговором и лицемерием. Обыкновенный человек не чувствует этого обмана так же как он не ощущает вкуса воды, которая вообще кажется ему безвкусной, потому что она постоянно приходит в соприкосновение с его слизистой оболочкой. Низкие моральные условия, на которых основан наш социальный строй, по необходимости постоянно соприкасаются с нашей моральной слизистой оболочкой и таким образом мы теряем ощущение вездесущей пошлости и бесчестия. Но нечувствительность всё-таки не полная, так как в жизни бывает промежуток времени, который я называю периодом разочарования: это тот возраст, когда человек открывает, что его благородные и честные побуждения несоединимы с практическими последствиями, что те учреждения, которые он уважал являются сплошным обманом, и когда он видит, что ему необходимо присоединиться к заговору, несмотря на то, что он чувствует, что заговор губителен как для него, так и для других заговорщиков.

Тайна таких писателей как Рёскин, Моррис и Кропоткин заключается в том, что они насквозь видят весь обман, несмотря на его обычность и несмотря на те иллюзии, которые он вызывает благодаря своей мирской власти, своим богатством, своему блеску, своему виду, своим неустанным благочестием и высокоморальными претензиями. Но Кропоткин, как я уже показал, является адвокатом свободной демократии, и я осмеливаюсь утверждать, что он выдает себя за анархиста с точки зрения русского, который боится деспотизма, по сравнению с которым демократия, по-видимому, вообще не является правительством, но не за анархиста с точки зрения американца или англичанина, который достаточно свободен для того, чтобы уже ворчать на демократию, как на ‘деспотизм большинства’ и как на ‘грядущее рабство’. Я смело утверждаю это, так как воззрения Вилльяма Морриса во многих отношениях согласуются с воззрениями Кропоткина, но Моррис, после терпеливого и основательного наблюдения анархизма коммунистов, выразившегося в более спокойной пропаганде в Англии, решительно отказался от подобных воззрений и в своем очерке коммунистического собрания графства в ‘News from Nowhepe’ он показал, как живо ощущает он невозможность всякого развития независимого элемента, которого было бы достаточно для того, чтобы дать возможность отдельным личностям или меньшинству взять на себя общественную деятельность, не добиваясь предварительно согласия большинства.

Поэтому в общем я не считаю чрезвычайную враждебность по отношению к существующим учреждениям, которую проявляет коммунистический анархизм, ни на йоту опаснее для социал-демократии, чем тоже самое чувство, которое внушает специальный торизм Рёскина. В гораздо более сильном противоречии с нами находится тот пережиток ревности ко власти управления индивидуумом, которая была главной побудительной причиной прогресса восемнадцатого столетия. Только те, которые забывают уроки истории в тот момент, когда эти уроки исполнили свое дело, будут чувствовать кое что другое, кроме чувства успокоения вследствие существования в нас жизненной силы этой ревности. Но это соображение не устраняет тех экономических возражений, на которые я указал относительно практической программы индивидуалистического анархизма. И даже не считаясь с этими противоречиями, социал-демократ принужден, благодаря горькому опыту, оставить бесполезные обвинения государства. Легко сказать: уничтожь государство, а государство продаст твое имущество, запрет тебя в темницу, доведет тебя до банкротства, унизит тебя, застрелит, задушит, повесит—коротко говоря, уничтожит тебя, если ты поднимешь на него руку. К счастью в груди полисмена и солдата живет прекрасная беспартийность. Они получают вознаграждение и повинуются приказаниям, не спрашивая ни о чем. Солдат повинуется, если ему приказывают разрушить дом всякого крестьянина, который отказывается вырвать кусок хлеба из рта своего ребенка для того, чтобы помещик сделался еще богаче и мог бы как праздный джентльмен проживать в Лондоне. Но если бы солдату приказали помогать полиции при сборе подоходного налога (только по двадцати шиллингов с фунта) с каждого не зарабатываемого дохода, то он делал бы это с той же добросовестностью и, может быть, даже с известным скрытым удовольствием, которое в первом случае могло отсутствовать. Эти приказания исходят от государства — причем в Англии подразумевается ‘House of Commons’. ‘House of Gommons’, состоящий из 660 человек знати и 10 рабочих, прикажет солдату отобрать у народа деньги для помещиков. Но ‘House of Gnomons’, состоящий из 660 рабочих и 10 человек знати, по всей вероятности, если эти 660 человек не дураки, прикажет солдату отнять у помещиков деньги и выкупить землю для народа. Этим я заканчиваю мою тему в полной уверенности, что классы, несмотря на анархизм, будут продолжать пользоваться государством против народа до тех пор, пока народ с той же ловкостью и с той же решимостью не начнет им пользоваться против классов.

Конец.

———————————————————-

Источник текста: Шоу Бернард. Полное собрание сочинений. Том 5: Очерки. Перевод М. Г. — Москва: ‘Современные проблемы’, 1911. — С. 378—451.