Несколько слов по поводу 'Заметки', помещенной в октябрьской книжке 'Русского вестника' за 1862 год, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

М.Е. Салтыков-Щедрин

Несколько слов по поводу ‘Заметки’,
помещенной в октябрьской книжке
‘Русского вестника’ за 1862 год

М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 5

Наше время есть время самых разнообразных и существенных преобразований. Блистательно начатый отменою крепостного права, ряд этих преобразований не истощается, но продолжается непрерывно. Укажем на распубликованные уже основания нового устава о судоустройстве и судопроизводстве, на предполагаемое создание земских учреждений, на готовящиеся изменения в организации полиции, в податной системе и т. д. Нельзя не быть благодарным правительству за такую очевидную заботливость о благе отечества, как равно и за то, что к участию в этих коренных преобразованиях и к составлению многочисленных проектов, сюда относящихся, призываются особенно назначаемые просвещенные чиновники, которых беспристрастие в делах этого рода тем обеспеченнее, что они не имеют в них никакого своекорыстного интереса, могущего затмить в их глазах истину.

Наряду с названными выше преобразованиями, правительство наше обратило внимание и на положение русского книгопечатания. Известно, что литература наша до сих пор состоит под покровительством цензуры, но, быть может, не всякому известно, что покровительство это заключается не столько в расширении свободы печатного слова, сколько в снисходительном ограждении его от разного рода излишеств. Оказывается, что в настоящее время эту последнюю обязанность может принять на себя само общество, которое уже достаточно созрело для того, чтобы различить вредные и антисоциалистские учения от невредных и социалистских. Оказывается также, что цензура, как учреждение попечительное, не только ставила литературу в условия стеснительные и несоответствующие ее нынешнему развитию, но даже не достигала и той предупредительно-полицейской цели, для которой она была создана.

Писатели с антисоциалистскими намерениями находили способ проводить свои идеи под покровом идей социалистских, мысль скрывалась, нельзя было ничего разобрать… Мало того: мысль до такой степени сжилась с различными покровами и изворотами, что даже откровенно приняла их за единственно нормальный способ выражения, литература до такой степени приучила публику читать между строками, что не было того темного намека, который оставался бы для нее тайною, не было полуслова, которого бы она не прочла всеми буквами и даже с некоторыми прибавлениями. Прохаживался ли, например, ‘Русский вестник’ насчет Австрии — публика знала, что это хоть и не опечатка, однако нечто вроде опечатки, восхвалял ли ‘Русский вестник’ австрийского министра Брука — публика понимала, что это значит: посмотрим, дескать, что-то у нас делается… Одна цензура ничего не понимала, да, по строгому, добросовестному толкованию цензурного устава, и не имела права понимать. Если верить ‘Русскому вестнику’ и г. Громеке, от этого выигрывали только нигилисты, которых речь, по милости беспрерывных преград, приобрела какую-то не лишенную заманчивости таинственность и даже силу. Если верить тому же ‘Русскому вестнику’, эта сила должна сама собой уничтожиться, как только ей дана будет возможность высказаться. Тогда всякий поймет, что это не сила, а ложь, и всякий же получит средство ‘легко справиться с ней без всяких карательных мер’. Вполне разделяем такое мнение ‘Русского вестника’, радуемся его радости и будем ожидать.

Таким образом, в обществе созрела мысль о необходимости пересмотра действующих законов о книгопечатании, и правительство сочло нужным удовлетворить этой потребности. Мы не имели случая читать подлинный проект нового ‘устава о книгопечатании’, составленный особо назначенною для того комиссией, но знаем о содержании его из ‘Русского вестника’. Вот каким образом пересказывает этот журнал своим читателям основные начала, принятые комиссией в соображение при исполнении возложенного на нее труда (октябрь 1862 года. ‘Заметка’).

Новая законодательная мера должна, сколько нам известно, существенно изменить положение нашей печати. Предполагается совершить переход от старого к новому со всевозможною осторожностию. Старое не будет разрушено прежде, чем успеет образоваться и утвердиться новый порядок. Предупредительная цензура останется, но она утратит свое исключительное господство. Кто не решится принять на себя полную и нераздельную ответственность за свое сочинение или издание, тот может оставаться под цензурой, но для других откроется возможность выйти из-под опеки предварительной цензуры, свободы печать еще не получит, свобода печати, как и вообще всякая общественная свобода, состоит в ответственности перед одним законом, то есть перед одним судом. Но суд только что еще устанавливается у нас, и потребуется время, пока новая организация его вступит окончательно в действие, еще более пройдет времени, пока эта новая великая сила окажет все свое влияние на нашу общественную жизнь и совершенно с нею освоится, а в ожидании этого было бы неблагоразумно оставлять нашу печать в ее нынешнем неудовлетворительном положении. Условное освобождение, под контролем административным, будет состоянием переходным, оно ближе ознакомит и правительство, и общество с истинными потребностями дела и приготовит литературу к состоянию более полной свободы.

Как предупредительная цензура, так и административный контроль над печатью должны, по новому проекту, сосредоточиться в министерстве внутренних дел. От главы этого министерства будут зависеть и цензурные комитеты, и разрешение новых изданий, равно как и освобождение от предварительной цензуры. Отсюда будут исходить предостережения журналам и определенные взыскания. При министре внутренних дел предполагается особый совет или особое управление по делам печати, но тем не менее вся ответственность по этому управлению должна сосредоточиться в лице министра. Одно из самых важных начал, принятых в основание нового проекта, состоит в том, чтоб управление по делам печати не прикрывалось высочайшим именем и не вовлекало в свои распоряжения верховную власть. Нельзя не оценить великой важности этого правила, которое еще так ново у нас и без которого администрация никогда не может развить в себе чувство полной ответственности. Верховную власть не должно смешивать с администрацией, она простирается над всем и есть или источник, или утверждение всякой власти, к ней восходит не одна администрация, но и судебная власть. Нигде и ни в чем она не должна быть замешанною партией, управляющие и управляемые должны быть равны перед нею. Все распоряжения министра внутренних дел по делам печати (кроме запрещения повременных изданий) будут производиться им под своею собственною ответственностию, и в этом одном будет уже не малое обеспечение для печати.

Затем ‘Русский вестник’ прибавляет, что ‘нынешнему министру внутренних дел достанется трудное, тяжкое, но с тем вместе и славное дело’, что все ‘будет зависеть от его проницательности и твердости, от его распорядительности и умеренности’ и что ‘успех его управления будет тем славнее, что во многих случаях ему достанется быть вместе партией и судьей’… Одним словом, ‘Русский вестник’, в радостных попыхах, сам не замечает, что он зарапортовался. В начале статьи говорит о какой-то созревшей жизненной силе, а под конец сводит эту силу к министерству внутренних дел, в начале говорит: ‘Подайте нам их, этих глашатаев лжи, — мы с ними справимся и без карательных мер!’, а под конец возлагает всю надежду на министра внутренних дел, одним словом, и радует читателя и тут же отравляет его радость. Очевидно, что тут что-нибудь есть, что при написании этой статьи автором руководила цензуробоязнь, и мы, привыкшие читать между строками, вполне понимаем, что вся статья эта есть не что иное, как горький памфлет, язвительный плод обманутой надежды, что вот-вот так и выдадут ‘Русскому вестнику’ головой всех этих мальчишек и нигилистов, кощунствующих над святыней науки, и он, ‘Русский вестник’, будет мять и топтать их и производить над ними всяческие телесные упражнения.

Итак, из изложения ‘Русского вестника’ явствует следующее:

1) Что заведование делами книгопечатания переходит из министерства народного просвещения в министерство внутренних дел.

2) Что реформа будет приводиться в исполнение не сразу, но постепенно.

3) Что предварительная цензура остается, но утрачивает свое исключительное господство.

4) Что печатное слово будет подлежать не только ответственности перед законом, то есть перед судом, но и контролю административной власти.

5) Что контроль над печатью сосредоточивается в министерстве внутренних дел, при лице министра внутренних дел предполагается особый совет, который и будет заведовать этого рода делами. Контроль заключается в следующем: в разрешении новых изданий, в освобождении от предварительной цензуры, в посылке журналам предостережений и в наложении определенных взысканий

и 6) что управление по делам печати не будет отныне прикрываться высочайшим именем, все распоряжения будут производиться исключительно министром внутренних дел под собственною его ответственностью.

Разберем эти положения:

I. С точки зрения практической, для литературы, конечно, все равно, в каком ведомстве будет сосредоточен контроль по делам книгопечатания, то есть в ведомстве ли министерства народного просвещения, где он ныне находится, или в ведомстве министерства внутренних дел, куда предполагается его перевести. Тут все зависит от того, каков личный взгляд на литературу того или другого министра, и таким образом литература может почувствовать себя хорошо, будучи под начальством министра внутренних дел, и худо — под начальством министра народного просвещения, и наоборот. Но с рациональной точки зрения это совсем не так безразлично. Не надо забывать, что литература есть один из могущественнейших рычагов народного просвещения и что, напротив того, в министерстве внутренних дел, в том составе, в каком существует это учреждение в России, сосредоточивается высшая полицейская власть. Какое отношение может существовать между литературой, как органом просвещения, и полицией, как органом охранения государственной безопасности, угадать хотя и не трудно, но не трудно именно вследствие той перепутанности понятий и определений, которая в последнее время, вследствие разных случайных причин, так сильно господствует в обществе нашем. Сфера действий полиции, сама по себе очень почтенная и заслуживающая полного сочувствия людей благомыслящих, есть вместе с тем сфера совершенно особая и притом строго ограниченная, она сообщает всей ее деятельности особенный характер и даже особенные привычки. Постоянно имея дело с противообщественными попытками и наклонностями самого грубого, несложного и незамысловатого свойства, полиция и в действиях своих против них обнаруживает некоторую грубость, несложность и незамысловатость. Теперь же она будет поставлена лицом к лицу с преступлениями мысли, преступлениями свойства деликатного и почти неуловимого, преступлениями, уже по тому одному относящимися к особому разряду, что при обсуждении их невозможно не принять высший против обыкновенного умственный и нравственный уровень совершивших их лиц. Полиция, очевидно, затруднится. Привыкнув иметь дело с врагами общества, она, неслышно для самой себя, и на литературу перенесет это воззрение, обращаясь с фактами грубыми, конкретными, не имея надобности прибегать ни к анализу побуждений, ни к более или менее тонким толкованиям содержания этих фактов, она тотчас же почувствует свою несостоятельность в отношении преступлений слова и постарается заменить ее чем-нибудь. Что, если она, по свойственной человечеству слабости, не захочет сознаться в этой несостоятельности и заменит ее подозрительностью и придирчивостью? Конечно, это только предположение, но всякий созна ется, что в нем ничего нет неправдоподобного. Конечно также, что и во Франции делами книгопечатания заведует министерство внутренних дел, да ведь какое же нам дело до Франции? Поэтому мы думаем, что с рациональной точки зрения было бы удобнее, чтобы делами книгопечатания заведовало по-прежнему министерство народного просвещения, хотя, с точки зрения практической, не имеем причин соболезновать и о том, что заведование это переходит в министерство внутренних дел.

II. Что реформу предполагается произвести не сразу, а постепенно — это, разумеется, и правильно, и понятно. Мало того: отсюда может выйти несомненная польза и для самой литературы. Русская литература столько десятков лет притворствовала и уклонялась, что нельзя сразу дать ей возможность выложить на стол накопившиеся в ней сокровища, ибо легко может быть, что и сокровищ-то совсем нет.

Следовательно, пускай высказывается постепенно. В этом отношении мы желаем только одного: пускай эта постепенность прилагается ко всем равно, пускай не будет того, например, что один журнал обязывается пройти сквозь все фазисы, все колебания строгой школы постепенности, а другой журнал, при самом своем рождении, уже предполагается прошедшим сквозь постепенность. Здесь равенства требует простое приличие, и мы уверены, что ничего подобного такой вопиющей несправедливости и не будет. Иначе мы придем к вопросу о единоторжии мысли, к вопросу об исключительности права печатать казенные объявления, которую с такою восторженностью защищала ‘Современная летопись Русского вестника’ против ‘Нашего времени’. Мы понимаем, что обращение журнала к ‘постепенности’ может служить репрессивной мерой, но только репрессивной — никак не больше. Мы даже очень жалеем, что ‘Русский вестник’ пропустил этот важный вопрос без внимания, мы тем более жалеем об этом, что в последнее время ‘Современная летопись’ начала что-то заговариваться о редакторах, заслуживающих доверия, и редакторах, доверия не заслуживающих. Мы желали бы также, чтобы принцип постепенности не был слишком преувеличен. Ведь, читая слабонервные протестации ‘Русского вестника’, можно подумать, что и невесть какой яд заключается в наших журналах, что и невесть какою опасностью грозят они обществу. Если верить этому, то придется, пожалуй, и усугубить ‘постепенность’. Но не надо забывать, что протестации эти суть плод невинного желания как можно скорее сравняться в ‘рвении’ с ‘Нашим временем’ {Когда-то ‘Современник’ в припадке гордости назвал ‘Русский вестник’ подготовительным журналом, необходимым для сознательного чтения статей, помещаемых в ‘Современнике’. Теперь этого нет: теперь ‘Русский вестник’ служит подготовительным журналом для уразумения ‘Нашего времени’. Но из подготовительности все-таки не вышел. (Прим. М. Е. Салтыкова.)}. Не надо забывать, что литература русская относится к русскому правительству точно так же, как Гулливер к тому великану, который где-то нашел его в траве. ‘Он схватил меня, — рассказывает Гулливер, — поперек тела большим и указательным пальцами и поднес к глазам, чтобы ближе рассмотреть. Я не противился, я позволил себе только поднимать к небу глаза и складывать руки умоляющим образом, ибо я опасался, чтоб он нечаянно не раздавил меня’. Сравнение не лестное, но правдивое и притом способное успокоить самую раздражительную подозрительность.

III. Предупредительная цензура остается, но она утрачивает свое исключительное господство. Так говорит ‘Русский вестник’, и, признаемся, мы не понимаем его слов. Что значит: ‘предварительная цензура остается’? и что, рядом с этими словами, означает: ‘утрачивает исключительное господство свое’? Одно что-нибудь: или остается, или не остается. Или, быть может, она не будет существовать для сочинений известных размеров, известного характера, известного направления, для всех же прочих остается в прежней силе? или, быть может, она устраняется и для журналов, но тогда только, если со стороны последних исполняются известные обязательства? Какие это обязательства? К сожалению, ‘Русский вестник’ выражается насчет этого очень темно, он говорит только, что тот, ‘кто не решается принять на себя полную и нераздельную (?) ответственность за свое сочинение или издание, тот может остаться под цензурою, но для других (?) откроется возможность выйти из-под опеки предварительной цензуры’. Кто эти ‘другие’? Что это за ‘возможность’? Каким путем она может ‘открыться’? Обо всем этом ‘Русский вестник’ умалчивает. Стало быть, и мы, с своей стороны, не будучи знакомы с канцелярскими подробностями этого дела, можем судить об нем только гадательно, теоретически. Первый вопрос, который представляется в этом случае, есть следующий: какой встречается повод к оставлению в ее силе предварительной цензуры, когда рядом с нею признается возможность и действительность цензуры карательной? Таких поводов может быть три: во-первых, можно сослаться на то, что даже и в тех государствах, где свободные учреждения и изустные парламентские прения воспитали политический смысл народа, даже и там одни репрессивные меры оказываются недостаточными, но возбуждается потребность в полицейских предупредительных распоряжениях, во-вторых, относительно периодических изданий можно сказать, что они действуют непрерывно систематически, образуя таким способом целое направление, которое невозможно формально преследовать, потому что оно не представляет частных осязательных случаев, доступных для преследования, в-третьих, относительно тех же изданий, можно сослаться на то, что газеты и журналы могут, в отношении к преследующей власти, принять особую систему, и именно: не нарушая явно важнейших предписаний закона, тем не менее выходить из пределов дозволенного, утомляя силы преследующей власти и связывая ее беспрерывным опасением неудачи или скандала. Подобного рода умозрения случалось нам выслушивать неоднократно, но, прежде нежели будем возражать на каждое из них порознь, позволяем себе сделать одно общее замечание. Мы положительно думаем (это преимущественно относится к последним двум умозрениям), что правительство крепкое, прочно установившееся не может иметь подобных соображений. Действия, в основании которых лежит такого рода праздное умоизвитие, могут приличествовать разве каким-либо темным корпорациям, пролагающим себе пути подземною работою. Правительство сильное, опирающееся на сочувствие народа, не имеет надобности руководиться иезуитизмом: оно действует открыто, то есть открыто дозволяет и открыто же что-либо запрещает. Но, отвергая таким образом вообще аргументацию задней мысли, мы не можем оставить без опровержения и каждый аргумент в частности. Первый аргумент не составляет для нас новости, но не составляет и убеждения. Он ложен в самом зерне своем, потому что имеет в предмете указать на Францию. На это можно сказать одно: Франция, с конца прошлого столетия и до настоящего времени, представляет собой страну брожения, страну, развивающуюся под влиянием панических восторгов и столь же панических страхов. Если это положение еще и можно оспаривать относительно самой страны, то никак нельзя — относительно правительств, которые, одно за другим, ее эксплуатировали. Вполне свободных учреждений, свободных парламентских прений в ней никогда не было, а тем менее они существуют теперь, и отношения нынешнего французского правительства к стране слишком известны, чтобы допустить какое-нибудь двусмысленное в этом случае толкование. Зачем же эти вечные ссылки на Францию? зачем этот вечный кошмар? Во Франции такой порядок мог установиться вследствие особых, ей одной свойственных причин, во Франции, сверх того, порядок, сегодня установленный, может быть завтра развеян по ветру: что для нас Франция? что мы для нее? Но ведь и там все-таки предупредительной цензуры нет, и там все-таки оставлена писателям хотя незавидная свобода, но все-таки свобода: свобода грешить и подвергаться за грехи наказаниям. Отчего же не предоставить и русским писателям этой свободы? Ведь русская литература все-таки не больше как Гулливер: пускай же и наслаждалась бы свободою находиться между большим и указательным перстами великана! Что мы, русские, не имели до сих пор свободных учреждений и не пользовались парламентскими прениями — тут, конечно, хорошего мало, но политический смысл наш разве более будет воспитываться, если ко всему этому мы прибавим еще и отсутствие свободы печатного слова? Сомневаемся, потому что к свободе человек может воспитываться только в свободе. Второй аргумент, быть может, и очень замысловат, но производит впечатление тяжелое. Что такое это направление, которое ни в чем, в частности, не выражается, но которое все чувствуют, которое нельзя формулировать, но которое предстоит необходимость преследовать? Воля ваша, а

Это темно, непонятно,

Очень что-то мудрено!

И особенно мудрено, когда речь идет о журналах и газетах, имеющих дело с фактами положительными, с подробностями общественной жизни. Связанные этим, они должны, волею или неволею, высказываться вполне определительно, так как, в противном случае, потеряют всякое значение для публики. Нет слова, что, при настоящем положении русской литературы, со всех сторон стесненной и цензурными и внецензурными условиями, встречается возможность чего-то похожего на действование посредством так называемого направления, которое всецело заключается в употреблении фигуры умолчания, в чтении за строками, в неясных намеках и проч. Но если представить себе русское слово освобожденным от предварительных истязаний, то всякая мысль о направлении, понимаемом в указанном выше смысле, падает сама собой, ибо кто же из читателей будет столь невинен, чтобы подписываться на журнал, который потчует его одним направлением, тогда как рядом с ним стоит другой журнал, рассказывающий жизненный факт ясно и безбоязненно? Положительно можно сказать, что направление есть плод предупредительной цензуры, что обаятельная сила его будет существовать дотоле, покуда будет существовать предупредительная цензура. Мало того: сила эта будет существовать и в таком случае, если изъятие от предупредительной цензуры будет допущено только для известных журналов, а другие останутся под ее влиянием… Что касается до третьего аргумента, то он положительно не требует серьезного опровержения. В самом деле, неужели наша литература имеет такое громадное развитие, что может даже утомить силы преследующей власти? И что, наконец, можно подумать об этой преследующей власти, которая так скоро утомляется? Ведь нельзя же так жить, чтоб все доставалось даром: желаете преследовать — ну, и потрудитесь.

Но, кроме этих общих замечаний о предварительной цензуре, статья ‘Русского вестника’ возбуждает множество других вопросов, ставящих читателя в недоумение. Первый вопрос: для кого именно (‘для других’, говорит ‘Русский вестник’) ‘откроется возможность выйти из-под опеки предварительной цензуры’? Если это будет делаться вследствие чьего-нибудь выбора, то нельзя не опасаться пристрастия и стремления к тому, что мы назвали выше единоторжием мысли. Если это изъятие будет допускаться по очереди — это будет странно, если по жребию — будет еще страннее. Одним словом, ‘Русский вестник’, очевидно, ошибается, в таком важном, существенном интересе, каков интерес литературный, привилегий не может быть: есть предварительная цензура — она есть для всех, нет предварительной цензуры — ее нет для всех. Действовать в противоположность этому коренному принципу справедливости значило бы намеренно и насильственно умерщвлять одни органы русской мысли с тем, чтобы упитать на счет их другие. ‘Русский вестник’, конечно, далек от такого рода инсинуации. Второй вопрос — что означают эти слова: ‘Кто не решится принять на себя полную и нераздельную ответственность за свое сочинение или издание, тот может остаться под цензурою’? Из этих слов можно вывести только одно заключение: будет известный разряд сочинений (чем он определится: размером или самым содержанием сочинений — неизвестно), который абсолютно освободится от влияния предварительной цензуры. Если это так, то предоставление писателям добровольно подчинять себя опеке предварительной цензуры кажется нам излишнею роскошью. Во-первых, не представляется надобности предлагать опеку для всех нищих духом, точно так же как не представляется надобности в учреждении какой-либо особой палаты для управления теми имениями, которых владельцы не умеют извлечь из них всех выгод. Во-вторых, если издатели сочинений этого разряда встретят сомнение в своей благонамеренности, то могут посоветоваться с своими приятелями, не затрудняя правительства. В-третьих, наконец, подобный легкий способ избавляться от ответственности может породить в литературной и издательской деятельности дурные привычки. Может в литературном лагере произойти междоусобие, угодничество и фискальство, ибо всегда найдутся люди, охочие заявлять о своем смиренстве, даже когда заявления эти и не надобны никому. Все это может ввести в заблуждение и само правительство насчет характера подобных заявлений. Третий вопрос, совершенно обойденный ‘Русским вестником’, формулируется так: если сочинение или журнал пропущены предварительной цензурой, то избавляются ли затем авторы и издатели от всяких дальнейших преследований, в случае если б впоследствии, то есть по выходе книги в свет, оказалось в ней что-либо недозволенное? И если правительство найдет нужным изъять из продажи пропущенное цензурой и отпечатанное уже сочинение, то кто будет отвечать перед автором и издателем за материальный ущерб, нанесенный им таким правительственным распоряжением? Важность этих вопросов несомненна, и нет сомнения, что первый из них самим правительством будет разрешен тем гуманным путем, которому оно постоянно следует, то есть освобождением авторов и издателей от всякой личной ответственности. Второй вопрос несколько труднее для разрешения, потому что здесь замешивается интерес материальный. Нет сомнения, что автор и издатель должны быть вознаграждены: они свое дело исполнили, то есть представили сочинение в цензуру, и затем все остальное до них не касается, но на чей счет они должны быть вознаграждены? Коренной закон говорит, что если должностное лицо своими действиями по должности наносит ущерб казне или частному лицу, то оно, кроме личной ответственности по суду, подвергается и взысканию всей суммы материального ущерба в пользу казны или частного лица. На этом основании, вознаграждение авторов и издателей в приводимом случае должно падать на цензора, но в таком случае или должность цензора сделается невозможною, или же опека цензурная станет невыносимою. Цензор постоянно будет под ударом и личной ответственности, и совершенного разорения: очевидно, что, при таких условиях, главною его заботою сделается не разумная свобода слова, но слепая к ней ненависть, внушаемая естественным чувством самосохранения.

Но, быть может, такого рода ущерб положено будет принимать на счет казны — тогда возникает вопрос: чем же казна тут виновата? Это тоже одно из немалых неудобств существования предварительной цензуры.

IV. Кроме ответственности перед законом, то есть перед судом, печатное слово будет подлежать контролю административной власти. Очевидно, здесь речь идет о сочинениях и изданиях, освобожденных от предварительной цензуры, таким образом, мы приходим к цензуре карательной, которая, по сказанию ‘Русского вестника’, будет действовать двояко: путем судебного преследования и путем административных взысканий. Очевидно, это та же самая система преследования, которая, с легкой руки Франции, существует, относительно прессы, на всем европейском континенте, за малыми исключениями. И мы, собственно, не имеем ничего сказать против них, кроме того, что устроить правильную систему административных взысканий нам кажется не только трудно, но даже совершенно невозможно. Трудно, очень трудно отбиться от поползновения к произволу, особливо когда сам закон подает к тому легкий повод, особливо когда лицо, которому предоставляется карательная власть, действует единично, особливо когда оно, как выражается ‘Русский вестник’, может быть в этом деле и партией и судьей. Поэтому-то мы совершенно согласны с ‘Русским вестником’, когда он говорит, что министру внутренних дел предстоит тяжкое, трудное, но славное дело, позволяем себе пожелать только одного: чтобы это было дело менее тяжкое. Достигнуть этого и избежать ни в каком случае не заслуженного нашим правительством упрека в желании заменить произвол беспорядочный произволом, так сказать, узаконенным — можно очень легко, и именно: отказавшись от системы административных взысканий и оставив один путь преследования вредных сочинений — путь судебный. Повторяем: опасность вовсе не так велика, и влияние и круг деятельности нашей литературы вовсе не так обширны, как это изображают слабонервные и легко пугающиеся органы русской прессы. Следовательно, отказавшись от легкого права быть в деле партией и судьей, правительство не только ничего не рискует, но даже выигрывает, ибо за ним останется то обаяние беспристрастия и спокойствия, которое так решительно действует не только на людей, душою и телом преданных правительству, но и на таких, которые почему-либо ставят себя в разряд недовольных. Против этого могут быть два возражения: первое, приводимое ‘Русским вестником’ (из головы или из проекта устава — не знаем), заключается в дурном устройстве наших судов. ‘Суд только что устанавливается у нас, говорит этот журнал, и потребуется много времени, пока новая организация его вступит окончательно в действие, еще более пройдет времени, пока эта новая великая сила окажет все свое влияние на нашу общественную жизнь и совершенно с нею освоится, а в ожидании этого было бы неблагоразумно оставлять нашу печать в ее нынешнем неудовлетворительном положении’.

В этих немногих словах очень много опечаток. Во-первых, дурная организация судов все-таки не мешает им производить суд по преступлениям всякого рода, и было бы очень рискованно сказать, чтобы нашлось много преступников, которые, несмотря на все недостатки существующего судоустройства и судопроизводства, согласились бы заменить решение суда, все-таки руководствующегося чем-то прочным, усмотрением административной власти. Во-вторых, сроки, которые считает нужными ‘Русский вестник’ для освобождения русского печатного слова из-под административной ферулы, как-то слишком уж отдаленны: сперва пусть правильный суд установится, потом пусть эта новая сила совершенно освоится с русскою жизнью: даже и не соблазнительно. В-третьих, ведь все-таки будет такой разряд преступлений по делам книгопечатания, за которые взыскание, и при дурном устройстве суда, не иначе может быть полагаемо, как по суду, ведь они теперь есть, эти преступления? Отчего же только некоторые, а не все преступления? где граница между преступлениями, подлежащими взысканию административному, и преступлениями, подлежащими взысканию по суду? Сообразите только, как легко тут можно запутаться! В-четвертых, наконец, в словах ‘Русского вестника’ слышится недостаток логики, выходит нечто вроде того, что так как суд устроен в настоящее время неудовлетворительно, то лучше пусть будет бессудность. Второе возражение, упущенное из вида ‘Русским вестником’, но часто раздающееся в различных слабонервных кружках, заключается в том, что вчинание судебного иска против литературного сочинения есть дело рискованное. ‘Прежде чем начать подобный иск, — говорят обыкновенно, — необходимо обсудить все возможные последствия его, недостаточно оценить одну степень применяемости закона к совершившемуся нарушению, но нужно принять в соображение и другие обстоятельства, как-то: состояние умов, нравов и верований’. Первую часть этой аргументации мы решительно не понимаем, хотя и чувствуем, что она вносит в судебную практику не совсем чистый элемент. Очевидно, что тут дело идет о какой-то осторожности, но не о той осторожности, которая ограждает обвиняемого от тревог, сопряженных с ответственностью перед судом, но о той, которая ограждает саму преследующую власть от возможности неудачи. Но если преследующая власть, обсудив известное действие, найдет в нем признаки преступления и если она при этом уважает себя, то зачем ей тревожить себя мыслями о воображаемых неудачах? Она отдает обвиняемого суду, она делает свое дело — и больше ничего. Ведь этак можно до такой степени растревожить себя, что наконец принять за постоянное правило действовать одним административным путем: суд-то, мол, еще бог весть что скажет! Если же преследующая власть, обсудив действие, усумнится в преступности его и вследствие этого предпочтет оставить дело под спудом, то подобная осторожность не только не может представлять вредных последствий и кого-либо компрометировать, но даже заключает в себе замечательную и отнюдь не лишнюю для литературы гарантию. Поэтому и было бы в высшей степени желательно, чтобы правительство приняло один путь преследования преступлений и проступков, совершаемых посредством печати, — путь преследования судом. Он единственно справедливый и единственно совместный с достоинством самого правительства.

V. Контроль над печатью сосредоточивается в особом совете, который имеет быть учрежден на этот конец при министре внутренних дел. К сожалению, ‘Русский вестник’ не входит ни в какие подробности по этому случаю, так что не видно, что это будет за совет, из кого он должен состоять, какой будет образ его занятий и какие присвоятся ему пределы власти. Все это, однако ж, очень важно. Если определение и увольнение членов совета будет зависеть от произвола того лица, которому вверен высший надзор за печатью, то, очевидно, они не будут иметь самостоятельности. Эту самостоятельность необходимо, однако, им дать как по крайней важности поручаемого им дела, так и потому, что, лишенные самостоятельности, эти члены сделаются или просто добрыми чиновниками, занимающими пенсионные места, или же такими вымуштрованными удальцами, которые на лету будут ловить полуслова, полунамеки и созидать из них целые системы, целые направления. Полезно было бы, по крайней мере, увольнение членов совета устранить от влияния случайностей. Потом, какую силу будут иметь суждения совета: решительную или только совещательную? Признаемся, мы скорее на стороне решительной силы, по той простой причине, что как-то спокойнее живется, когда дело на миру делается. Если один и скажет что-нибудь неподобное, ну, бог даст, другой поправит, третий, быть может, покраснеет, а четвертый и совсем застыдится. Иногда из этого выходит и путное нечто. А одному и обнять-то всё, право, как-то трудно. Да притом же, зачем и совет такой учреждать, которому можно, без дальних рассуждений, говорить: не так, а вот так. Наконец, в чем будут заключаться занятия членов совета, будут ли они только членами совета, призванными обсуждать дела уже приготовленные, или же вместе с тем будут и чиновниками, призванными не только обсуждать дела, но и изыскивать, но и возбуждать… Нам кажется, что последняя обязанность не придаст особенного блеска новому учреждению. Затем остается сказать о существе самого контроля. Он имеет характер отчасти предупредительный, отчасти карательный. В первом отношении, прежде всего нам бросилось в глаза, что и на будущее время к изданию нового журнала нельзя будет приступить иначе, как с разрешения. Казалось бы, правительство вооружено достаточною репрессивною силой, в особенности относительно журналов, но, очевидно, и этого мало, если предполагается увеличить эту силу правом во всякое время полагать предел журнальной деятельности. Любопытно было бы знать, чем обусловливается разрешение или неразрешение журнала? Принята ли будет австрийская система, требующая от редактора и издателя одного условия: безукоризненной нравственности? Оставлена ли будет ныне существующая в России система, требующая свидетельства местных губернских начальств о благонадежности просителей, о несостоянии их ни под следствием, ни под судом, ни под надзором полиции?

Или будет просто предоставлено министру внутренних дел разрешать или не разрешать по личному его усмотрению? Признаемся, мы больше на стороне австрийской системы, во-первых, она очень похожа на то, что уже существует у нас в настоящее время, во-вторых, она все-таки представляет какие-нибудь гарантии, не зажимает прямо рта и дает возможность апеллировать. Нас могут спросить: каким же образом может дойти правительство до убеждения в этой нравственности? Отвечаем: это и очень трудно, и очень легко. Это трудно, если правительство изъявляет претензию проникать в тайники души человеческой, напротив того, это очень легко, если правительство удовольствуется удостоверениями в официальной нравственности просителя. Тут дело ясное: неопороченность по суду — вот вся безукоризненность, вне этой сферы дело идет уже не о том, чтобы претендент на редакторство доказывал правительству свою нравственность, а о том, чтобы правительство, буде желает, доказало претенденту его безнравственность. Но каково же будет положение будущих деятелей русской журналистики, если ни им не придется ничего доказывать, ни власти не захотят ничего доказывать? если придется выслушивать только голое ‘да’ или ‘нет’? Ведь это положение хуже нынешнего, потому что ныне, в случае отказа, можно подать на министра жалобу в правительствующий сенат. Ведь из этого может произойти последствие двоякого рода: или лицо, в руках которого сосредоточен будет высший контроль над печатью, будет разрешать новые периодические издания только при известных условиях, и тогда все журналы будут петь в унисон, или же журнальные деятели, которых образ мыслей более или менее известен, будут скрываться за подставными лицами. И в том и в другом случае достигается неловкое положение — и ничего больше. Поэтому будем надеяться, что эта преграда к распространению журнальной деятельности в России будет устранена. Что касается до контроля карательного, то ‘Русский вестник’ говорит только о ‘предостережениях’ и каких-то ‘определенных взысканиях’. ‘Предостережения’ мы знаем: они существуют во Франции, и любопытно было бы знать только, вполне ли будет принята французская система. Гораздо большую пищу для любопытства представляют упоминаемые ‘Русским вестником’ ‘определенные взыскания’. Дано ли право апелляции или не дано? Какой взгляд внесла комиссия в новый устав на журнальную собственность, то есть приравняла ли она ее со всякой другой собственностью или сообщила ей характер исключительный? Всё это вопросы очень важные, но, не зная, в чем заключаются постановления комиссии об этом предмете, мы можем только заявить наше скромное желание, заключающееся в том, во-первых, чтобы было обеспечено право апелляции, и во-вторых, в том, чтобы собственность журнальная, как и всякая другая, была выведена из-под влияния административной власти.

VI. ‘Управление по делам книгопечатания не будет отныне прикрываться высочайшим именем, все распоряжения будут производиться министром внутренних дел под собственною ответственностью’. Рассуждения, которые делает по этому поводу ‘Русский вестник’, приведены нами выше, и мы с ними вполне согласны. Жаль только, что журнал этот поленился объяснить, в чем именно будет заключаться ответственность министра? Ведь из того, что он дальше говорит, что министр будет вместе ‘и партией и судьей’, не много видно. Но, быть может, ‘Русский вестник’ разумеет ответственность перед собственной совестью, — тогда, конечно, нельзя не согласиться, что это ответственность великая, ибо совесть есть высший трибунал в этом отношении.

Заканчивая статью нашу, повторяем сожаление, что мы не имели возможности ознакомиться лично с проектом нового устава о книгопечатании и что, по этому случаю, наша статья имеет вид размышлений по поводу ‘заметки’, напечатанной в московском журнале, ‘заметки’, быть может, характера тоже весьма гадательного, хотя и сквозит в ней некоторая олимпическая уверенность.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — в журнале ‘Современник’, 1863, No 1—2, отд. II, стр. 1—16 (ценз. разр. — 5 февраля). Подпись: Т—н (Тверянин?). Псевдоним раскрыт А. Н. Пыпиным (‘М. Е. Салтыков’, СПб. 1899, стр. 235), авторство подтверждено публикацией документов конторы ‘Современника’ (‘Литературное наследство’, т. 13—14, стр. 64, и т. 53—54, стр. 258). Рукопись неизвестна. Но в ИРЛИ сохранились исправленные корректурные гранки (на них помета: ‘2 корр. Декабря 29’ и надпись: ‘Его Высокоблагородию Александру Николаевичу Пыпину’). Они дают возможность восстановить тексты двух ядовитых выпадов против ‘Русского вестника’, которые были исключены из журнальной публикации, по-видимому, по цензурным соображениям. Восстанавливаются тексты — стр. 218—219: ‘Одним словом… телесные упражнения’, стр. 221: Подстрочное примечание: ‘Когда-то ‘Современник’… не вышел’.

В ‘Материалах…’ К. К. Арсеньева приводятся сведения о хранившейся в бумагах Салтыкова, но впоследствии утраченной черновой рукописи под заглавием ‘Замечания на проект устава книгопечатания’. К. К. Арсеньев усматривал в этом автографе набросок записки, предназначавшейся не для обнародования в журнале, а для представления кому-то из лиц высшей администрации, причастных к разработке законодательства о печати. Документальные подтверждения такой догадки отсутствуют. Но если бы она и была доказана, это не помешало бы рассматривать ‘Замечания…’ как первоначальный набросок тех мыслей и формулировок, которые в несколько измененном и сокращенном виде перешли затем в текст комментируемой статьи. К сожалению, однако, сведения из ‘Материалов…’ К. К. Арсеньева не могут быть введены в корпус сочинений писателя. Немногие цитаты из салтыковского текста перемежаются здесь пересказами отдельных мест рукописи и комментарием К. К. Арсеньева.

Восьмого марта 1862 г. при министерстве просвещения была учреждена ‘Комиссия для пересмотра, изменения и дополнения постановлений по делам книгопечатания’ под председательством князя Д. А. Оболенского. В октябре того же года комиссия закончила свою работу, подготовив том материалов ‘Первоначальный проект устава о книгопечатании’. (Впоследствии этот проект был пересмотрен другой комиссией, учрежденной при министерстве внутренних дел, и послужил основанием закона о печати 6 апреля 1865 г.) Проект предусматривал введение карательной цензуры, но и сохранение элементов цензуры предупредительной. С материалами был ознакомлен Катков, который и написал, ориентируясь на них, свою ‘Заметку’, вызвавшую отпор Салтыкова (см. М. Лемке, Эпоха цензурных реформ, СПб. 1904, стр. 210—218, А. Н. Пыпин. М. Е. Салтыков, СПб. 1899, стр. 32—35).

В связи с работой Комиссии в русской периодике 1862 г. оживленно обсуждался вопрос о преобразовании цензуры. В ходе дискуссии обнаружились две основные точки зрения. За сохранение предупредительной цензуры не ратовал почти никто. И либералы и бывшие либералы, повернувшие в обстановке революционной ситуации вправо, выступали под знаменем борьбы за ‘свободу слова’, против цензурных ограничений. Такие выступления часто оказывались неразрывно связанными с нападками на ‘нигилизм’, с которым будто бы легче будет справиться, если он сможет высказаться открыто. ‘Если ложь, — заявлялось в журнале Каткова, — присутствует в умах, пусть лучше она выскажется со всем своим задором и без утайки, тогда с ней легко справиться без всяких карательных мер, она или сама себя уничтожит своею откровенностью, или вызовет в обществе отпор…’ (‘Русский вестник’, 1862, No 10, стр. 877). Издания этого лагеря с похвалой отзывались о намерениях правительства преобразовать цензуру, стремились представить проекты, планируемые властями, как подлинное освобождение слова, призывали принять участие в обсуждении вопроса о цензурной реформе. В то же время они старались оправдать те цензурные ограничения, которые предполагалось сохранить, говорили о важности постепенности в цензурных преобразованиях, о ‘государственной необходимости’, мешающей иногда осуществить свободу слова (см., например, ‘Современную летопись’, 1862, No 12, стр. 18). В отдельных случаях в высказываниях об изменении цензуры ощущались оппозиционные ноты, встречались критические замечания в адрес официальных проектов, но и здесь звучала вера в то, что от правительства можно ожидать подлинного освобождения слова, нужно лишь только доказать ему пользу такого освобождения (‘День’, NoNo 21—24, ‘Время’, No 5—6, статьи ‘Законы о печати…’ и др.). Иной была позиция демократической журналистики. Дело сводилось даже не к тому, что, критикуя официальные проекты, она требовала подлинной свободы слова. Главное заключалось в том, что, раскрывая реакционность различных цензурных систем, демократическая печать подводила читателей к мысли, что такие системы закономерны для абсолютистских правительств, автократических режимов, которые боятся подлинной свободы слова и могут существовать, лишь обуздывая ее. Обсуждение вопроса о цензурных законодательствах, по мнению демократического лагеря, практически не влияет на проведение цензурной реформы (правительство все равно проведет ее по-своему).

Но оно полезно, чтобы заставить понять сущность дела, разрушить всяческие иллюзии, показать несовместимость свободы слова и самодержавной власти. Подобного рода рассуждения высказывались в статьях Н. Г. Чернышевского ‘Французские законы по делам книгопечатания’ (‘Современник’, 1862, No 3), Н. Л. Тиблена ‘По делу о преобразовании цензуры’ (там же), Д. И. Писарева ‘Очерки из истории печати во Франции’ (‘Русское слово’, 1862, No 3—5). Определяют они и содержание статьи Салтыкова. Следует учитывать, что его выступление воспринималось в общем контексте аналогичных материалов, опубликованных, в частности, в No 1—2 ‘Современника’. В конце отдела ‘Словесности…’ этого номера напечатана первая из серии статей А. Н. Пыпина ‘Процессы о печати в Австрии’. Автор прямо указывает на связь своей статьи с прошлогодними толками о цензуре, с прежними выступлениями ‘Современника’ о цензурных законодательствах. Рассказывая о преследованиях австрийской печати, о полной зависимости ее от ‘господ, имевших в руках своих кулачное право’ (стр. 436), Пыпин подчеркивает, что положение не может быть иным, ‘когда общество или не сознает, или не умеет поддержать своих прав, когда учреждения остаются абсолютными, когда законодательство не изменилось’, ‘можно ли было ожидать другого положения печати при тех обстоятельствах, в которых находится внутренняя жизнь государства?’ — спрашивает он (стр. 437). Сразу же после статьи Пыпина, в начале II отдела, редакция печатает статью Салтыкова. Пользуясь тем, что проект нового устава не был официально опубликован, делая вид, что спор идет лишь о катковской ‘Заметке’, и одновременно намекая, что это не так, Салтыков подвергает уничтожающей критике подготавливаемую реформу. Он показывает, что новая система основана на желании ‘заменить произвол беспорядочный произволом, так сказать, узаконенным’, что ‘правительство сильное, опирающееся на сочувствие народа’, не может руководиться подобным желанием. Отсюда напрашивался вывод, что ожидать свободы слова от царского правительства, не пользующегося поддержкой народа, наивно. Подобный вывод мимоходом делал и Антонович в ‘Кратком обзоре журналов за истекшие восемь месяцев’, напечатанном в том же No 1—2 ‘Современника’ (стр. 238).

Выступление Салтыкова по поводу ‘Заметки’ привлекло внимание цензора О. Пржецславского, весьма раздраженно отозвавшегося о статье в своем докладе о январско-февральской и мартовской книжках ‘Современника’ Совету министра внутренних дел по делам книгопечатания (см. ‘Литературное наследство’, т. 13—14, М. 1934, стр. 139—140).

Стр. 216. …чтобы различить вредные и антисоциалистские учения от невредных и социалистских. — Слово ‘социалистский’ здесь следует понимать в смысле ‘общественный’ (см. А. Н. Пыпин. М. Е. Салтыков, СПб. 1899, стр. 35).

Стр. 217. Прохаживался ли, например, ‘Русский вестник’ насчет Австрии… — В ‘Русском вестнике’ конца 50-х годов нередко встречались отрицательные оценки австрийских порядков (см., например, ‘Политическое обозрение’, 1858 — No 4, кн. 2, 1859 — No 7, кн. 1, No 9, кн. 1, No 10, кн. 1). В журналистике того времени именно отклики на австрийские события чаще всего служили замаскированной формой критики русской действительности.

…восхвалял ли ‘Русский вестник’ австрийского мистера Брука… — Редакция ‘Русского вестника’ в какой-то степени противопоставляла австрийского министра финансов Карла Людвига Брука остальным министрам, утверждая, что упреки за финансовый кризис следует адресовать ‘не столько к барону Бруку, сколько вообще к австрийской камарилье и бюрократии’, Брук же ‘прославился своей финансовою находчивостью’, ‘имя его будет всегда называться в финансовой науке, как имя весьма замечательное’ (‘Политическое обозрение’, 1859, No 10, кн. 1, стр. 264—265).

Если верить ‘Русскому вестнику’ и г. Громеке… — Утверждения, что предупредительная цензура на руку нигилистам, см. в ‘Заметке…’ ‘Русского вестника’, написанной Катковым (1862, No 10), и в ‘Современной хронике’ ‘Отечественных записок’, которую вел Громека (1862, NoNo 4, 11).

Мы не имели случая читать подлинный проект нового ‘устава о книгопечатании’… но знаем о содержании его из ‘Русского вестника’. — Судя по рукописи ‘Замечаний на проект устава книгопечатания’, бывшей в распоряжении К. К. Арсеньева (см. выше), это заявление не соответствует действительности и сделано, по-видимому, по цензурным соображениям.

Стр. 219. С точки зрения практической, для литературы, конечно, все равно, в каком ведомстве будет сосредоточен контроль по делам книгопечатания… — Намек на то, что, в сущности, нет никакой разницы между министерством внутренних дел, ведавшим полициею, и министерством просвещения, должен был задеть мнившего себя либералом министра просвещения А. В. Головнина.

Стр. 219—220. Какое отношение может существовать между литературою, как органом просвещения, и полицией, как органом охранения государственной безопасности… — Сближение цензуры и полиции задело цензора О. А. Пржецславского. В своем отчете (см. выше) он отмечал, что Салтыков смешивает понятие об ‘обыкновенной’ полиции с понятием о ‘высшей полиции, о полиции слова’.

Стр. 221. …права печатать казенные объявления… против ‘Нашего времени’. — О монополии, полученной Катковым на печатание казенных объявлений в ‘Московских ведомостях’, и о возникшей по этому поводу полемике с редактором газеты ‘Наше время’ Н. Ф. Павловым см. прим. на стр. 564—565 наст. тома (‘Московские письма’).

…в последнее время ‘Современная летопись’ начала что-то заговариваться о редакторах, заслуживающих доверия, и редакторах, доверия не заслуживающих. — В полемике с Н. Ф. Павловым редакция ‘Современной летописи’ утверждала, что университет, передавая свою газету ‘Московские ведомости’ М. Н. Каткову и П. М. Леонтьеву, считает ‘их образ мыслей особенно заслуживающим доверия’, что само правительство, утверждая выбор университета, ‘признает за ними достаточные нравственные обеспечения и считает их людьми, заслуживающими доверия’ (No 46, стр. 22).

…сравняться в ‘рвении’ с ‘Нашим временем’. — В 1862 г. ‘Наше время’ вело ожесточенную травлю ‘нигилистов’, обвиняя их в поджогах и т. п. (см., например, No 122).

‘Он схватил меня, — рассказывает Гулливер…’ — цитата из ‘Путешествия Гулливера’ Свифта, ч. II, гл. I.

Когда-то ‘Современник’ назвал… ‘Русский вестник’ подготовительным журналом… — Вероятно, имеется в виду оценка ‘Русского вестника’ Чернышевским в статье ‘История из-за г-жи Свечиной’ (‘Современник’, 1860, No 6): ‘Мы думаем, что воззрения, излагаемые ‘Русским вестником’, подготовляют людей к принятию воззрений, излагаемых нами… мы считаем его очень полезным для нас подготовителем серьезных людей к принятию наших понятий’ (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. VII, М. 1950, стр. 302—303).

Стр. 223. …имеет в предмете указать на Францию. — Готовя цензурные преобразования, русское правительство в значительной степени ориентировалось на французские законы о печати. В связи с этим демократическая журналистика неоднократно резко критиковала французскую цензурную систему.

…что для нас Франция? что мы для нее? — ироническая перифраза слов Гамлета ‘Что ему Гекуба? что он Гекубе?’

Что мы, русские, не имели до сих пор свободных учреждений… тут, конечно, хорошего мало… — Смелое указание на то, что в государственном устройстве России отсутствуют элементарные конституционные свободы, вызвало неблагосклонный отзыв цензора Пржецславского (см. выше).

М.Е. Салтыков-Щедрин

Несколько слов по поводу ‘Заметки’,помещенной в октябрьской книжке‘Русского вестника’ за 1862 год

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

Несколько слов по поводу ‘Заметки’,
помещенной в октябрьской книжке
‘Русского вестника’ за 1862 год