Ю. H. <ГОВОРУХА-ОТРОК>
Ю. H. <ГОВОРУХА-ОТРОК>
Несколько слов по поводу кончины К. Н. Леонтьева
Несколько слов по поводу кончины К. Н. Леонтьева
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Список сокращений
Список сокращений
Несколько слов по поводу кончины К. Н. Леонтьева, Говоруха-Отрок Юрий Николаевич, Год: 1891
Время на прочтение: 8 минут(ы)
К. Н. Леонтьев: pro et contra
Серия ‘Русский путь’
Личность и творчество Константина Леонтьева в оценке русских мыслителей и исследователей. 1891—1917 гг.
Антология. Книга 1
СПб., Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 1995
Умер К. Н. Леонтьев — умер совершенно неожиданно. Никто из знавших его не ожидал столь близкой развязки. Правда, в последние годы он постоянно недомогал, но это недомогание обратилось как бы в обычный порядок его жизни, так что все близкие люди к этому уже привыкли. Еще недавно, почти на днях, в письме к пишущему эти строки Константин Николаевич сообщал о себе, что он ‘весел, бодр, всем интересуется’. Это было писано 1 ноября, а 12 его уже не стало.
Он умер не глубоким стариком: если не ошибаюсь, ему едва минуло шестьдесят лет. И на вид он не производил впечатления старика. Все знавшие его помнят его высокую, стройную, едва согбенную годами фигуру, его живой взгляд, его старчески красивое, ‘барское’ лицо, окаймленное густою сединой. До последнего времени он сохранил свою нервность и подвижность, энергию в споре, до последнего времени его глаза временами загорались, казалось, юношеским огнем, а его разговор, сверкавший неожиданными блестящими парадоксами, был жив и весел…
В последнем своем письме к пишущему эти строки К. Н. Леонтьев говорил, что у него уже нет охоты писать для печати, что, как он выразился, этот ‘огонь’ в нем ‘угас’, но тем не менее он собирается непременно написать ‘житие’ недавно скончавшегося оптинского старца, отца Амвросия1, своего наставника и друга. Без сомнения, если бы Константин Николаевич прожил долее, он осуществил бы это свое намерение, и мы имели бы такую же образцовую, но неизмеримо более интересную книгу, как написанная им же биография Климента Зедергольма2. Покойный Леонтьев был знаток монастырской жизни и умел обрисовывать ее настоящими реальными чертами…
Если вообще о ком-нибудь можно сказать, что он умер рано, не вовремя, то я решился бы это сказать о покойном Константине Николаевиче. Он унес с собою в могилу ‘житие’ отца Амвросия. Это незаменимая потеря. Вряд ли кто сумеет поставить этот светильник — почившего отца Амвросия — на ‘возвышенное место’, откуда всякий бы его увидел так, как мог это сделать К. Н. Леонтьев. Зная хорошо отца Амвросия, зная хорошо монастырскую жизнь, он в то же время был писатель светский, он умел говорить о предметах, чуждых нашему обществу, отдаленных от него, — о складе монашеской жизни, о подвижниках, которые светят народу из-за стен монастырей, — он умел говорить обо всем этом языком доступным и понятным нашему светскому обществу, умел говорить так, что мог возбудить в обществе интерес к этому ‘отдаленному и чуждому’…
Необходимо, однако, сказать, о каком Леонтьеве идет речь. Я заговорил о покойном К<онстантине> Н<иколаеви>че как о человеке, имя которого известно всем. Так бы оно и должно быть, но в действительности это не так. Имя Леонтьева, его сочинения действительно известны всем немногочисленным у нас образованным людям, но не ‘публике’, не массе читателей. В массе читателей, без сомнения, будут раздаваться недоумевающие вопросы: ‘Кто такой Леонтьев, о ком вы говорите?’ Я говорю об авторе удивительно оригинального и глубокого исследования, об авторе книги ‘Византизм и славянство’, я говорю об авторе не так давно изданного сочинения ‘Восток, Россия и славянство’, в один из томов которого вошла только что упомянутая книга, и множество оригинальнейших статей, в которых подробно, часто в применении к текущим событиям, развиваются высказанные в ней мысли. Вот о каком К. Н. Леонтьеве я говорю.
Странная, но совершенно обыкновенная у нас судьба постигла этого замечательного писателя. Как известная книга Н. Я. Данилевского прошла мимо нашего общества, возбудив оживленные толки лишь по смерти ее автора3, так и книги К. Н. Леонтьева прошли мимо нашего общества. Лишь в самое последнее время в печати заговорили об этих книгах, лишь в последнее время все чаще и чаще стало печатно упоминаться его имя. Но ‘публика’, ‘следящая’ за всем на свете, придающая значение всякой печатной пошлости, знающая имена всевозможных бездарностей, наполняющих своими писаниями журнальные книжки, — эта публика и до сих пор имеет смутное представление о Леонтьеве, об одном из оригинальнейших писателей наших. Что делать? Так у нас повелось давно. Имена и книги наших замечательных романистов и поэтов мы знаем с грехом пополам, но замечательные писатели наши в других отраслях литературы должны выдержать продолжительный искус, ‘замалчивание’ и игнорирование, прежде чем дождутся своего времени. Так было со всеми славянофилами, с Киреевским, Хомяковым, с Аксаковыми, Самариным, так было с Н. Я. Данилевским, так случилось и с примыкающим ко всем этим писателям К. Н. Леонтьевым. Его замалчивали, его игнорировали…
Да, он примыкал и к славянофилам, и к Н. Я. Данилевскому, во многом и к M. H. Каткову4, — но он не был ни славянофилом, ни консерватором в смысле принадлежности к какой-нибудь ‘партии’. Он был слишком оригинален, чтобы не пойти дальше чужих мыслей, — он был сам по себе. Так, к истинному пониманию христианства он подошел если не ближе славянофилов, то с иной стороны, чем они, своею самостоятельной дорогой. Мало верующий человек в начале жизни, отравленный веяниями своей эпохи, он подошел к христианству как эстетик, он сперва почувствовал его красоту, а потом уже его глубокое жизненное и мистическое значение. Но раз вступив на этот путь, он уже шел, не останавливаясь, с бестрепетною последовательностью заглядывая все глубже и глубже, и этим путем он пришел к чисто народному складу веры. Широко образованный человек, глубокий аналитик, он веровал так же непосредственно и, если хотите, грубо, как любой умный и строгий в своей жизни крестьянин. И вот это-то было в нем дорого, и вот это-то в нем было необыкновенно оригинально: это сочетание широкого образования, по природе аналитического ума, изощренного постоянною умственною работою, с простою, здоровою, грубою — я не боюсь этого слова — мужицкою верою…
И вот эта-то простая и здоровая вера поддерживала его на всех путях его, давала ему силу всегда идти против течения, тяготясь, но не смущаясь своим одиночеством, тяготясь, но не смущаясь тем, что посреди общей либеральной сумятицы недавно пережитой нами эпохи он очутился в положении ‘гласа, вопиющего в пустыне’…
И несмотря на ‘либеральный’ шум и гвалт, заглушавший его голос, несмотря на то, что к его речам мало кто прислушивался, он бодро стоял на своем посту и — ‘вопиял в пустыне’… Он бодро боролся с тем, с чем считал долгом бороться всеми данными ему от Бога силами и способностями: с язвой, разъедающею Россию язвой, которую он видел в нашем либерализме. На либерализм наш у него была своя, оригинальная точка зрения. Он считал этот либерализм опаснейшим врагом России и христианства — более опасным, нежели анархизм, нигилизм, нежели прямая революционная пропаганда. В либерализме он видел медленно, но наверняка действующее разлагающее начало, медленно действующую, но страшную силу — силу пошлости. Он думал, что ни нигилизм, ни революционная пропаганда не в состоянии сокрушить крепкого организма России, но был уверен, что либерализм наш именно силой своей безличной пошлости может подточить этот организм, как мириады ничтожных каждое само по себе насекомых подтачивают вековой дуб…
И вот против этой-то силы он боролся с бодростью и энергией, несмотря ни на что. В этом-то, повторяю, его поддерживала простая и здоровая мужицкая вера…
Мне не раз приходилось слышать от покойного, что по слабости человеческой его тяготит, а прежде, когда он был моложе, еще более тяготило то, что имя его мало известно, что сочинения его не привлекают внимания общества. Это повергало его в апатию, отбивало охоту писать. Он говорил, что только страх Божий, как он выражался, побуждал его не оставлять своего дела, не складывать рук, а бороться, пока есть силы, не думая, что из этого выйдет… И он боролся, пока были силы, а когда они изменили, все-таки чутко отзывался на все, что затрагивало его веру… Менее чем за две недели до смерти в упомянутом письме ко мне он писал по поводу недавней полемики, возникшей на страницах ‘Московских ведомостей’ об известном реферате г. Соловьева5.
‘Ничего не чувствую (курсивы везде его), кроме глубокой боязни за Православную Церковь {земную, конечно) и за Россию! — писал он. — Враги в новых формах и с новым оружием поднимаются со всех сторон’.
‘Что-то странное делается теперь в России, — говорит он в другом месте письма своего, — с одной стороны, небывалый (со времен Петра Первого) поворот образованных людей к православию (при Николае Павловиче у молодых людей хранилось еще Православие сердца, но оно тотчас же угасло при встрече с европейскими идеями: теперь молодых людей, уже рано переживших европейские влияния, не собьешь: ‘Старо, знаем!’ — скажут они). Прекрасно! Но с другой? Повторять не буду!’
Да, страх Божий всегда жил в его сердце, руководил его деятельностью, поднимал в нем бодрость, энергию вопреки всему. Этот же страх Божий сблизил его с монастырем, заставил полюбить его, заставил понять бесконечное значение монастыря и монашества для России. В последние годы он и жил постоянно в Оптиной Пустыни, около своего наставника и руководителя — отца Амвросия. Несколько месяцев назад он переехал в Троице-Сергиеву Лавру: здесь и умер. Все знавшие изумлялись перемене, происшедшей с ним в самое последнее время. Он стал спокойнее, тише, мягче. Нервность его и раздражительность как бы совсем исчезли. Он часто говорил о смерти — ожидал ее. Он говорил, что теперь ему уже ничего не нужно, что он желает лишь одного: ‘прочее время живота в мире и покаянии скончати’. Он говорил, что усерднее всего молится, когда слышит на ектений6: ‘…доброго ответа на Страшном Судище Христовом у Господа просим’…
Желание его исполнилось: он скончался в ‘мире и покаянии ‘. Последний его страх здесь, на земле, был страх за Церковь Православную, за Россию!.. И вот за эту-то любовь его к Церкви Православной, к России, к ‘Святой Руси’, к народу русскому, с которым он ‘единомысленно исповедовал’ простую и крепкую веру, — за эту-то любовь, быть может, будет услышана его самая горячая молитва о ‘добром ответе на Страшном Судище Христовом’. И те, кто его любил и знал, ничем лучше не могут выразить своей любви к нему, как помолившись о ‘упокоении души новопреставленного раба Божия Константина’. Ибо ему уже не нужны ни наши слезы, ни наши похвалы, ни признания его заслуг, — нужна только молитва, теплая и искренняя…
Несколько слов по поводу кончины К. Н. Леонтьева
Впервые: MB. 1891. 13 нояб. No 314. С. 2-3. Подписано псевдонимом Ю. Н.
Говоруха-Отрок Юрий Николаевич (псевд. Ю. Николаев, Ю. Н., 1850—1896)— литературный критик, автор книг о Л. Н. Толстом, В. Г. Короленко, И. С. Тургеневе. В молодости был близок к народникам, четыре года провел в тюрьме. Поздний славянофил, последователь А. Григорьева, H. H. Страхова. В своей критике либерализма, западной цивилизации был близок Леонтьеву.
1 Амвросий, старец, иеромонах (в миру — Александр Михайлович Гренков, 1812—1891) — духовный наставник К. Н. Леонтьева, благословивший его принять тайный монашеский постриг. Скончался 10 октября 1891 г. в Шамординском женском монастыре, за месяц до кончины Леонтьева. Леонтьев, узнав о кончине старца, писал А. А. Александрову из Сергиева Посада: ‘Весть о кончине о. Амвросия не застала меня врасплох: я давно уже приучил мою мысль к этой утрате. Он был слишком уже слаб, чтобы можно было надеяться на продолжение его жизни. Разумеется, ни один духовник уже не может мне заменить его. Будем так доживать наш грешный век!’ (Александров А. I. Памяти К. Н. Леонтьева. II. Письма К. Н. Леонтьева к Анатолию Александрову. Сергиев Посад, 1915. С. 121-122). О. Амвросий причислен к лику святых Поместным собором Русской Православной Церкви в 1989 г.
2 Книга К. Н. Леонтьева ‘Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни’ вышла в 1879 г. в PB (XI-XII) и выдержала три книжных издания (1880, 1882, 1909).
3 Имеется в виду книга биолога, философа и публициста Н. Я. Данилевского (1822—1885) ‘Россия и Европа’, в которой он с позиций, близких к славянофильству, предложил циклическую историософскую концепцию, рассматривающую историю как зарождение, развитие и угасание относительно замкнутых культурно-исторических типов (он насчитывал их 10). Леонтьев считал себя последователем Данилевского, хотя и говорил, что к 1869 г., когда книга печаталась в журнале ‘Заря’, он находил в ней подтверждение уже сложившегося у него мировоззрения. В отличие от Данилевского Леонтьев не был панславистом, т. е. не считал, что весь славянский мир являет собой нарождающийся культурный тип, способный противостоять дряхлеющему европеизму. Вопреки утверждению Говорухи-Отрока книга Данилевского вызвала оживленную полемику в обществе и высоко была оценена Ф. М. Достоевским, H. H. Страховым, А. Н. Майковым и др. ‘Оживленные толки по смерти ее автора’ следует связывать с критикой Вл. С. Соловьева (Россия и Европа // ВЕ. 1888. No 2, 4), которой Леонтьев посвятил статью ‘Владимир Соловьев против Данилевского’ (печаталась в 1888 г. в Гр., в серии статей ‘Записки отшельника’).
4 Катков Михаил Никифорович (1818—1887) — публицист, редактор MB и PB, сторонник охранительных мер в государственной политике, был важной фигурой в литературной и политической жизни России. Приверженец абсолютной монархической власти и личного служения монарху, он стоял вне идеологических группировок. Леонтьев сочувствовал политическим идеям Каткова, хотя принципиально расходился с ним в церковном вопросе: именно в церкви, а не в государственной власти видел Леонтьев основную силу противостояния европейскому прогрессу (его письмо к Губастову от 4 июля 1885 г. см.: РО. 1896. No 11. С. 443-444), в личном же отношении был к нему не расположен, о чем неднократно писал своим друзьям.
5 Имеется в виду реферат Вл. С. Соловьева ‘О причинах упадка средневекового миросозерцания’, читанный 19 октября 1891 г. на закрытом заседании Психологического общества в Москве. В нем Соловьев, говоря о социальной миссии христианства, высказал мысль, что Дух Христов может действовать в истории и через неверующего деятеля, особенно когда верующие изменяют ему, ибо смысл христианства в том, чтобы по истинам веры преобразовывать жизнь человечества (см.: Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 354). Леонтьев внимательно следил за ходом полемики на страницах MB (сохранились сделанные им вырезки статей Ю. Николаева, В. Грингмута, Н. Грота и др., датированные 24.10— 3.11.1891, т. е. до начала смертельной болезни Леонтьева, — РГАЛИ, ф. 290, оп. 1, ед. хр. 114), упоминал этот реферат в ‘Письме о старчестве’, опубликованном посмертно в РО (1894. No 8), был обескуражен соловьевским выступлением и готов был порвать с ним отношения, но скорая смерть не дала осуществиться разрыву.
6 Ектения — в православном богослужении: молитва всех присутствующих в храме, известная со II в., включающая ряд прошений о нуждах христианской жизни. Существуют четыре вида ектений: великая, малая, сугубая и просительная. Цитируемое возглашение входит в просительную ектению.
ВД — ‘Варшавский дневник’
ВЕ — ‘Вестник Европы’
ВЖ — ‘Вопросы жизни’
ВФиП — ‘Вопросы философии и психологии’
Гр. — ‘Гражданин’
ЖМП — ‘Журнал Московской Патриархии’
КО — ‘Критическое обозрение’
ЛУ — ‘Литературная учеба’
MB — ‘Московские ведомости’
НВр. — ‘Новое время’
PB — ‘Русский вестник’
РМ — ‘Русская мысль’
РО — ‘Русское обозрение’
РФО — ‘Религиозно-философское общество’
СС — Собрание сочинений К. Леонтьева: В 9 т. М.: Изд. В. М. Саблина, 1912—1913.