И. С. Тургенев
Несколько слов о новой комедии г. Островского ‘Бедная невеста’ *
ПРИМЕЧАНИЯ
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ1
1 Учитываются сокращения, вводимые в настоящем томе впервые.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НОВОЙ КОМЕДИИ г. ОСТРОВСКОГО ‘БЕДНАЯ НЕВЕСТА’
Несколько слов о новой комедии г. Островского ‘Бедная невеста’, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1852
Время на прочтение: 19 минут(ы)
И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах
Сочинения в двенадцати томах
М., ‘Наука’, 1980
Сочинения. Том четвертый. Повести и рассказы. Статьи и рецензии. 1844—1854
* Считаю нужным предуведомить читателей, что, пробежав настоящую статейку о ‘Бедной невесте’, писанную чуть не тридцать лет тому назад, я было раздумал ее перепечатать — и помещаю ее теперь скорее с целью некоторого самобичевания. Нечего говорить, что моя оценка ‘Бедной невесты’, одного из лучших произведений нашего знаменитого драматурга, оказывается неверной, хотя некоторые отдельные замечания, быть может, и не лишены справедливости. Как известно, А. Н. Островский посрамил мои опасения и более нежели оправдал мои надежды. Париж. 1879.
Мы редко разбираем в отделе критики сочинения, появляющиеся в печати не особенной книгой, но нам, с одной стороны, хотелось доказать наше внимание к молодому писателю, так высоко поставленному сочинителями московских критик и действительно замечательному и даровитому, с другой стороны, мы желали, по мере возможности, загладить нашу вину перед ним — вину, заметим кстати, общую нам со всеми нашими журнальными собратиями и состоящую в том, что о первой, известной комедии г. Островского не было сказано ни слова.
Мы и теперь говорить о ней не станем, предоставляя себе сделать это со временем: о ней нельзя говорить поверхностно и в коротких словах. Мы только поделимся теперь с читателями впечатлением, произведенным на нас ‘Бедной невестой’.
Результат нашего чтения был следующий: талант у г. Островского есть, и замечательный,— мы даже готовы не отказываться от наших надежд на будущее его значение, возбужденных в нас первым произведением г. Островского, но для того, чтобы они могли оправдаться, необходимо г. Островскому — и мы просим его видеть в наших словах выражение самых искренних убеждений — необходимо ему отказаться от ложной манеры, которую он себе как бы придал и которой не было заметно в ‘Своих людях’…
Но прежде чем мы объясним, в чем, по нашему мнению, состоит эта ложная манера, необходимо вкратце рассказать самое содержание ‘Бедной невесты’.
Оно очень просто. У Анны Петровны, вдовы бедного чиновника, дочь, Марья Андреевна, невеста. Мать всячески старается ее пристроить, в этом деле помогает ей старинный друг ее мужа, некто г. Добротворский. За Марьей Андреевной ухаживают молодые люди: Милашин и Мерич, в Мерича она сама влюблена, в нее влюблен некто Хорьков, мать Хорькова, тоже вдова, мещанка, сильно хлопочет о своем сыне. Между тем г. Добротворский рекомендует г. Беневоленского, чиновника, чиновник этот очень может помочь Анне Петровне в тяжбе, угрожающей всему ее состоянию, он влюбляется в Марью Андреевну и предлагает ей свою руку. Вдова соглашается и начинает вместе с Добротворским убеждать Марью Андреевну, которая перед этим только что имела первое объяснение в любви с Меричем. Марья Андреевна просит трехдневной отсрочки в надежде на своего возлюбленного, но возлюбленный оказывается несостоятельным, боится брака, думает только, как бы отделаться благополучно, и Марья Андреевна решается выйти за Беневоленского.
Мы не можем сказать, что сообщили читателям содержание комедии г. Островского: это едва ли ее остов, но так как, вероятно, она будет прочтена всеми, то нам не для чего вдаваться в большие подробности. Мы желали только обозначить главные точки на нашем пути.
Первое, что мы должны заметить в комедии г. Островского, чему мы с удовольствием отдаем полную справедливость, это истина всех выведенных им лиц,— всех, исключая главного лица — бедной невесты. Действительно, все эти лица живы, несомненно живы и истинны, хотя ни одно из них не доведено до того торжества поэтической правды, когда образ, взятый художником из недр действительности, выходит из рук его типом, и самое название, как, например, название Хлестакова, теряет свою случайность и становится нарицательным именем. Этой судьбы не дождаться ни одному из лиц г. Островского. А между тем им затронута одна струна, которая до сих пор в области искусства издавала только слабые звуки, а именно: струна наивности, нецеремонности, какой-то детской откровенности в эгоизме. Все лица комедии г. Островского эгоисты, наивные эгоисты, исключая бедной невесты, Хорькова (о котором мы поговорим ниже) да еще, может быть, старика Добротворского, но особенно отлично выразился этот эгоизм в лицах молодых людей Милашина и Мерича и в лице грубо положительного г. Беневоленского. Эти три лица очень хороши, особенно Милашин — юноша завистливый, мелкий, скучный, неотвязный, который всё ноет, прощается, не уходит и преспокойно досадует и удивляется, отчего не всякое чужое счастие ему достается,— и крепкоголовый, дюжий, расчетливый и деловой Беневоленский. Мерич, предмет любви бедной невесты, тоже хорош, он разнится тем от Милашина, что, будучи недурен собой, меньше завидует и досадует, а, напротив, щеголяет своими победами и вообще порядочный фат, хотя труслив и осторожен до крайности. Эгоизм и в нем резко проявляется, например, он входит к Марье Андреевне. ‘Как я рада! как я ждала тебя, Владимир!’ — восклицает она. ‘Мы одни?’ — спрашивает он. ‘Одни’. И он немедленно ее целует. Вообще он в присутствии Марьи Андреевны только и думает об одном — как бы поцеловать ее поскорей. Должно сознаться, что пошлость и эгоизм в сопряжении с молодостью необыкновенно резко и верно схвачены г. Островским. Но нам показалось, что сцена, в которой Мерич объясняется в любви к Марье Андреевне, не удалась г. Островскому. Мы понимаем намерение автора, когда он влагает ему в уста книжные речи, но эти речи в самой своей незначительности — незначительны. Видно, тайна ‘возводить в перл создания’ даже самую пошлость не всякому дается… Но об отношениях Мерича с Марьей Андреевной мы поговорим впоследствии, так же как и о характере самой бедной невесты. Нам хочется теперь сказать несколько слов о ее матери — Анне Петровне, а также и о матери Хорькова. В очертании именно этих двух характеров особенно ясно выказывается та ложная манера, о которой мы говорили выше. Эта ложная манера состоит в подробном до крайности и утомительном воспроизведении всех частностей и мелочей каждого отдельного характера, в каком-то ложно тонком психологическом анализе, который обыкновенно разрешается тем, что каждое лицо беспрерывно повторяет одни и те же слова, в которых, по мнению автора, и выражается его особенность. Мы не хотим этим сказать, чтобы эти слова были неверны, но художество не обязано только повторять жизнь, и во всех этих бесконечно малых чертах теряется та определенность, строгость рисунка, которых требует внутреннее чувство читателя даже от самой разыгравшейся и смелой фантазии. Невозможно перечесть, сколько раз Анна Петровна говорит о себе, что она женщина слабая, сырая, что как можно без мужчины в доме, и т. д. Положим, что это вечное хныканье идет к ее брюзгливой, вялой и, при всей доброте, глубоко эгоистической натуре, но надобно же знать во всем и меру. Этот же самый прием, состоящий в бесконечном повторении удачного или комического выражения, употребляется г. Островским постоянно, с какими бы лицами он ни имел дело. Г-жа Хорькова повторяет беспрерывно, что она, конечно, женщина необразованная, а сын ее — образованный, но все-таки уважает ее. Служанка Дарья ни разу не выходит на сцену без одного и того же восклицания, г. Добротворский слова не скажет, не повторив, что он знал батюшку Марьи Андреевны с детства, и т. д. К чему, спрашивается, человеку с талантом г. Островского приклеивать своим героям такие ярлыки, напоминающие свитки с словами, выходящие изо рта фигур на средневековых картинках! Самые даже лучшие лица, как-то: г-да Беневоленский и Милашин, не избегли этой участи. Не говоря уже о том, что из этого вытекают длинноты утомительные, что веселый смех, возбужденный в читателе первым появлением комической фразы, уступает, наконец, место чувству неприятного раздражения при двадцатом ее повторении, мы готовы утверждать, что такого рода мелочная разработка характера неистинна,— художественно неистинна, при всей своей внешней вероятности, и нам кажется, что именно этот упрек более всех других должен быть чувствителен г. Островскому, при явном стремлении его таланта к простоте и правде. Что бы сказал г. Островский о пейзажисте, который вздумал бы отделывать малейшие фибры в листочках, малейшие песчинки на первых планах своих картин? Нам, помнится, случилось встретить в Риме живописца, который предлагал своим посетителям микроскоп для лучшего рассмотрения мелочной отделки своих произведений, но не г. Островскому завидовать хитростному и кропотливому искусству этой мозаичной работы, не автору ‘Своих людей’, этой замечательной драмы, замечательной особенно по ширине и свободе манеры. Г-н Островский лучше нас знает, что Деннер, известный писатель старушечьих лиц, допускается в кабинетах любителей как куриозум, и мы надеемся, что г. Островский доискивается для себя более почетного места, на которое, впрочем, его талант дает ему полное право.
Из всего сказанного нами следует, что не в одних беспрерывных повторениях упрекаем мы г-на Островского: мы упрекаем его в излишнем раздроблении характеров,— в раздроблении, доходящем до того, что каждая отдельная частичка исчезает, наконец, для читателя, как слишком мелкие предметы исчезают для зрения. Г-н Островский в наших глазах, так сказать, забирается в душу каждого из лиц, им созданных, но мы позволим себе заметить ему, что эта бесспорно полезная операция должна быть свершена автором предварительно. Лица его должны находиться уже в полной его власти, когда он выводит их перед нами. Это — психология, скажут нам, пожалуй, но психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой. Это, между прочим, не худо заметить и некоторым нашим критикам, которые считают долгом начать каждую свою статью ab ovo {с самого начала (лат.).}, как будто и в критике его убеждения, его коренные правила не должны перейти в плоть и кровь, и он всякий раз обязан выставлять их напоказ перед собой и читателями, как какие-нибудь верстовые столбы, чтобы не сбиться с дороги. Притом эта мелочная копотливая манера неуместна особенно в драматическом произведении, где она замедляет и охлаждает ход действия и где нам дороже всего те простые, внезапные движения, в которых звучно высказывается человеческая душа,— подобные, например, хоть этой черте, взятой нами у самого г-на Островского: Марья Андреевна собирается сказать Меричу свое горе — предложение ненавистного г-на Беневоленского. Мерич прерывает ее замечанием, что у ней хорошие глазки, что так и хочется поцеловать ее. Марья Андреевна, вся судьба которой решается в это мгновение, восклицает, наконец: ‘Да ты выслушай, ради бога!
Мерич. Хорошо, хорошо, слушаю.
Марья Андреевна. Не успела я еще опомниться от твоего поцелуя (закрывает глаза руками, Мерич ее целует), приехал этот Беневоленский, он груб, необразован, просто ужас.
Мерич. Мери, ведь это скучная материя’.
В этих немногих словах, в невольном движении Маши, в поступке Мерича открывается нам более глубокий взгляд в сущность характеров и отношений Маши и Мерича, чем в самых тщательно выделанных, так называемых психологических анализах. Весь третий акт, из которого мы взяли вышеприведенные слова, прекрасен с начала до конца, исполнен юмора и меньше всех других отзывается трудом, меньше других пахнет лампой Демосфена. (Четвертый акт, напротив, весьма слаб, и трудно читать его без какого-то нетерпения скуки, в нем как будто соединились все недостатки г-на Островского.) Во втором акте все сцены хороши: разговор Марьи Андреевны с Хорьковым, в котором она, не подозревая, что Хорьков в нее влюблен, раздирает его сердце полупризнанием своей любви к Меричу, следующий затем разговор между Хорьковым и Милашиным, где этот молодой человек является в полном блеске, наконец, появление г. Беневоленского, его объяснения с Анной Петровной, его внезапный вопрос Марье Андреевне, в которую он уже успел влюбиться,— какие она конфекты любит? — всё это отлично. Но пора нам поговорить о Марье Андреевне. Прежде всего мы должны сказать, что замечания, сделанные нами выше таланту г. Островского, не относятся к характеру Марьи Андреевны. Создавая образ этой молодой девушки, он менее предавался своей обычной наклонности к мелочному анализу, он явно искал больших линий, простора, Марья Андреевна почти ничего не повторяет, и между тем характер ее удался менее всех: видно, наши недостатки растут на одной почве с нашими достоинствами, и трудно вырвать одни, пощадив другие. Марья Андреевна — лицо решительно неживое: она вся сочинена, впечатление, оставляемое ею, неясно, и, скажем более, сам автор это чувствует. Доказательством справедливости нашей догадки служат, между прочим, слова, вложенные г. Островским в уста бедной невесты, с явным намерением пояснить ими ее характер. Когда, например, Марья Андреевна, в пятом акте, уже решившись выйти за Беневоленского, говорит: ‘Страстность души, которая чуть не погубила меня, теперь мне нужна: для нее будет благородное употребление’ (она собирается исправить мужа), мы, переменив местоимение из первого лица в третье, очень хорошо понимаем, что автор так о ней думает и желает, чтобы и мы были такого же мнения о ней, но мы никак не можем верить, что Марья Андреевна сама могла действительно произнести эти слова. Это — уловка Скриба, особенно в его либреттах, заставлять людей говорить не то, что им следовало бы сказать, а то, что о них думает в это время зритель, и если г. Островский, при веем своем, повторяем, несомненном стремлении к истине, решился прибегнуть к той же манере, значит, он чувствовал сам неясность созданного им характера и необходимость комментариев. Эта неясность, это колыхание сопровождают Марью Андреевну в продолжение всей комедии. Необходимости, жизненной необходимости в ее образе нет. Автор добросовестно и старательно гоняется за ней — за этой неуловимой чертою жизни, и не достигает ее до конца. Из математики нам известно, что переломанная на самые мелкие углы прямая линия может только бесконечно приблизиться к линии круга, но никогда не сольется с ней. Точно так же и ум, труд, наблюдение проводят только, если можно так выразиться, прямые линии. Одной поэзии дана та ‘волнистая линия красоты’, о которой говорил Гогарт.
Особенно неудачны, между прочим, небольшие, тоже объяснительные монологи, которыми заключается почти каждая сцена Марьи Андреевны. Например: после первого объяснения в любви, в котором она и Мерич что-то немножко круто начали говорить друг другу ты,— она, оставшись одна, произносит следующие слова: ‘Он ушел… Хорошо ли я сделала? Мне и стыдно и весело. Что, если это только шалость с его стороны? Боже мой, как мне совестно за себя! А если он любит в самом деле? Он всегда такой скучный, печальный! Ах, как бы мне хотелось знать, любит ли он меня!’ и т. д. От этой небольшой тирады так и веет условной, театральной атмосферой. Нас не удивляет, что Марья Андреевна влюбилась в Мерича, этого совершенно недостойного ее молодого человека: мы знаем, что в известные лета девушки любят не в силу каких-нибудь особенных заслуг в избранном предмете, но просто потому, что им пришла пора любить, но вся любовь ее завязывается и разыгрывается как-то натянуто литературно. Она любит потому, что автору нужно заставить ее полюбить, чтобы на чувстве ее к Меричу завязать интерес пьесы, потом ввести обычную борьбу, которую разрешает, наконец, обычная жертва, но читателю не верится ни в эту любовь, ни в эту борьбу,— в самое существование Марьи Андреевны ему плохо верится, а жертва ее не возбуждает в нем ни сожаления, ни ропота: жертва ее проходит неоцененной, едва ли замеченной… Окончательное же примирение остается совершенно непонятным. Мы даже готовы согласиться, что читатель, искусившийся в деле чтения, читатель, проследивший большое количество тех призрачных женских лиц, которыми так богата наша словесность, их так называемые страдания и радости,— ‘проследит’, пожалуй, и это лицо, и даже с участием, но на свежего человека оно едва ли произведет глубокое впечатление, и кроме двух-трех горячих слов, кроме последнего прощанья Марьи Андреевны с Меричем, где тот, отказавшись от ее руки и добившись от нее, что она его прощает, объявляет, что все прекрасно,— кроме этой сцены, говорим, да еще последующей с Милашиным, где Маша, с трудом удерживая рыдания, играет с ним в дураки, едва ли от чего-нибудь забьется сердце у этого свежего человека. Но особенно напряженным и, говоря техническим слогом, ‘резонерским, сделанным’, покажется ему конец, в котором Марья Андреевна внезапно взглядывает на самое себя с утилитарной точки зрения, собираясь заняться исправлением г. Беневоленского. Словом, как барышня, фигура Марьи Андреевны совершенно исчезает перед лицом какой-нибудь дочери городничего в гоголевском ‘Ревизоре’, как девушка, она то возбуждает наше сочувствие, то отталкивает нас, как, например, в той сцене, где она сама требует от Мерича, чтобы тот женился на ней, грации в ней тоже нет, и проходит она через нашу душу, как гость, которого мы не поняли,— может быть, потому, что нечего было в нем понимать. Видно, что г. Островский хотел создать в Марье Андреевне лицо значительное… но наше уважение к его таланту заставляет нас признаться, что образ бедной невесты не удался.
Мы обещали сказать несколько слов о Хорькове. Он является только в двух сценах. В первой он сперва узнает, что его не любят, а потом получает Милашина, как бы повредить Меричу, и даже, несмотря на благородство чувств своих, предлагает Милашину перехваченные письма счастливого своего соперника, а во второй — приходит навеселе, просит прощения за неприятности, причиненные Анне Петровне его матерью, и плачет над Машею, уже решившеюся на свадьбу с Беневоленским. Это лицо удалось г. Островскому и показывает в нем замечательный драматический инстинкт, жаль, что он не развил его.
Из второстепенных лиц также хороши две свахи: одна — в платочке, другая — в чепце… Жаль, что они слишком напоминают лицо известной свахи в ‘Женитьбе’!
Теперь нам остается сказать несколько последних слов о комедии г. Островского вообще. Общий колорит ее верен, хотя сух, недостатки ее, сколько нам кажется, происходят частию от бессилия, частию от ложного направления, данного силе. Заметим еще, что характеры, выведенные г-м Островским, при верности действительности показываются нам ровно настолько, насколько это нужно ходу действия. У первостепенных мастеров это иначе. Мы очень хорошо знаем, каков Хлестаков за сценой и во всех положениях жизни. Внутренняя, драматическая, патетическая сторона ‘Бедной невесты’ нам кажется вовсе не выдержанною, пьеса действительно умно задумана, могла бы быть трогательной, возбуждает уважение к таланту, к уму автора — и только. Впрочем, и этого довольно. Ни одна сцена нового произведения г-на Островского не может сравниться с известной окончательной сценой ‘Своих людей’. Г-н Островский заставил своей ‘Невестой’ забыть свои неудачные этюды, но он всё еще в долгу перед читателем: он начал необыкновенно — и читатель ждет от него необыкновенного. Со всем тем мы от всей души приветствуем комедию г-на Островского, желаем ему идти далее, расти, крепнуть,— желаем ему в особенности выпутаться из тех сетей, которые он сам наложил на свой талант… Да осуществятся в нем наши надежды!
Григорьев — Григорьев Ап. Сочинения. СПб.: Издание Н. Страхова, 1876. Т. I.
Добролюбов — Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. / Под общей редакцией П. И. Лебедева-Полянского. Т. I—VI. М., Л.: Гослитиздат, 1934—1941 (1945).
Дружинин — Дружинин А. В. Собр. соч. СПб., 1865. Т. VII.
Иванов — Проф. Иванов Ив. Иван Сергеевич Тургенев. Жизнь. Личность. Творчество. Нежин, 1914.
Истомин — Истомин К. К. ‘Старая манера’ Тургенева (1834—1855 гг.) СПб., 1913.
Клеман, Летопись — Клеман М. К. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева Под. ред. Н. К. Пиксанова. М., Л.: Academie, 1934.
Назарова — Назарова Л. Н. К вопросу об оценке литературно-критической деятельности И. С. Тургенева его современниками (1851—1853).— Вопросы изучения русской литературы XI—XX веков. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1958, с. 162—167.
Писарев — Писарев Д. И. Сочинения: В 4-х т. М.: Гослитиздат, 1955—1956.
Рус арх — ‘Русский архив’ (журнал).
Рус беседа — ‘Русская беседа’ (журнал).
Рус Обозр — ‘Русское обозрение’ (журнал).
Со ГБЛ — ‘И. С. Тургенев’, сборник / Под ред. Н. Л. Бродского. М., 1940 (Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина).
Сб ПД 1923 — ‘Сборник Пушкинского Дома на 1923 год’. Пгр., 1922.
Т. Соч. 1860—1801 — Сочинения И. С. Тургенева. Исправленные и дополненные. М.: Изд. Н. А. Основского. 1861. Т. II, III.
Т. Соч, 1865 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1864). Карлсруэ: Изд. бр. Салаевых. 1865. Ч. II, III.
Т, Соч. 1868—1871 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1868). М.: Изд. бр. Салаевых. 1868. Ч. 2, 3.
Т, Соч, 1874 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1868). М.: Изд. бр. Салаевых. 1874. Ч. 2. 3.
Фет — Фет А. А. Мои воспоминания (1848—1889). М., 1890. Ч. I и II.
1858. Scè,nes, I — Scè,nes de la vie russe, par M. J. Tourguneff. Nouvelles russes, traduites avec l’autorisation de l’auteur par M. X. Marmier. Paris. 1858.
1858. Scè,nrs, II — Scè,nes de la vie russe, par M. J. Tourguneff. Deuxiè,me srie, traduite avec la collaboration de l’auteur par Louis Viardot. Paris, 1858.
Печатается по тексту: Т, Соч, 1880, т. 1, с. 282—292.
Впервые опубликовано: Совр, 1852, No 3, отд. III, с. 1—9, с подписью ‘И. Т.’ В оглавлении — ‘И. С. Т.’ (ценз. разр. 29 февраля 1852).
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Соч, 1880.
Автограф неизвестен.
В издании 1880 г. статья ошибочно датирована 1851 годом. Она, очевидно, была написана Тургеневым в 20-х числах февраля 1852 г., не ранее 19 февраля (ценз, разрешение No 4 ‘Москвитянина’, содержащего комедию Островского ‘Бедная невеста’) и не позже 29 февраля (ценз, разрешение кн. 3 ‘Современника’). Ознакомиться с пьесой Островского во время своего приезда в Москву в первой половине ноября 1851 г. Тургенев не мог. Первые чтения ‘Бедной невесты’ состоялись в Москве лишь в конце ноября — начале декабря в узком кругу друзей драматурга — членов ‘молодой редакции’ ‘Москвитянина’, а затем в декабре 1851 г. в салоне Е. П. Ростопчиной (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1897. Т. XI, с. 392—393).
Публикация в ‘Москвитянине’ 1850 г. первой комедии Островского ‘Свои люди — сочтемся!’ произвела большое впечатление на Тургенева. Прежде чем пьеса была напечатана, ее автор и актер П. М. Садовский выступали с чтением комедии в литературных салонах Москвы. Одно из чтений состоялось в доме В. П. Боткина. О пьесе Островского и ее успехе Тургенев, находившийся в Париже, мог узнать прежде ее появления в печати от Герцена. Около 17 марта 1850 г. Герцен получил от Грановского письмо с характеристикой политической ситуации в России и рассказом о комедии Островского, ее содержании и значении. 23 марта 1850 г. Герцен сообщал Г. Гервегу, что читал письма Огарева из России вместе с И. С. Тургеневым (Герцен, т. XXIII, с. 323).
Очевидно, и полученное Герценом около этого времени письмо Грановского оказалось в поле зрения Тургенева.
Комедия ‘Сбои люди — сочтемся!’ была воспринята литераторами разных направлений как сенсация, начало поприща нового крупного писателя и даже признак того, что ‘у нас рождается своя театральная литература’ (слова Е. П. Ростопчиной. См.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XI, с. 69). П. А. Плетнев, отмечая в письме к Жуковскому, что ‘род и характер этой пьесы относится к гоголевским’, подчеркивал: ‘Но тут нет подражания…’ (Плетнев П. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 3, с. 641).
Тургенев тоже воспринял ‘Свои люди — сочтемся!’ как оригинальное произведение гоголевского направления. Впоследствии, в ‘Литературных и житейских воспоминаниях’, говоря о появившихся после смерти Белинского, но близких по своему духу устремлениям великого критика авторах, Тургенев писал: ‘Как бы порадовался он (Белинский) поэтическому дару Л. Н. Толстого, силе Островского’, а в письме к А. Ф. Писемскому от 9 (21 ноября) 1869 пояснял, что, говоря о силе Островского, он относил это определение к нему как ‘творцу ‘Своих людей’ и др.’.
В начале 1850-х годов творчество Островского становилось предметом оживленных споров. После первых лет ‘затишья’, наступившего в литературе в 1848 году, поиски путей дальнейшего развития реалистического искусства в начале 50-х годов приняли хотя и заглушённый цензурным террором, но явный характер. Борьба между сторонниками и противниками гоголевского направления, ‘натуральной школы’, самое название которой подверглось запрету, возобновилась, становясь основным содержанием литературных споров. Кружок молодой редакции ‘Москвитянина’ выдвигал Островского в качестве главы нового направления, долженствующего сменить гоголевское. 5 марта 1852 г. Боткин сообщал Тургеневу: ‘…слышно, что Григорьев ‘утратил последнюю каплю рассудка, оставшуюся у него’,— восторгаясь чтением сего произведения (‘Бедной невесты’), в котором усматривает — целые миры’ {Боткин и Тургенев, с. 26). В четвертой статье своего обзора ‘Русская литература в 1851 году’ (Москв, 1852, No 4) Ап. Григорьев писал: ‘От кого именно ждем мы этого нового слова, мы имеем право сказать уже прямо в настоящую минуту: ‘Бедная невеста’ предстоит суду публики, и смешно было бы нам… отрицаться от того, что в этом новом произведении автора комедии ‘Свои люди — сочтемся’ мы видим новые надежды для искусства’ (Ап. Григорьев. Полное собр. соч. под редакцией Вас. Спиридонова. Пг., 1918. Т. 1, с. 140).
Оценка Тургеневым ‘Бедной невесты’ во многом определялась стремлением противопоставить свое отношение к этому произведению неумеренным восторгам Ап. Григорьева. В начале статьи Тургенев прямо мотивирует обращение к творчеству Островского необходимостью выразить свое отношение к ‘писателю, так высоко поставленному сочинителями московских критик’.
Тургенев давал попять, что Островский переживает творческий кризис, что его вторая большая пьеса, ‘Бедная невеста’, слабее первой, ‘Свои люди — сочтемся!’, и что не дифирамбы. а деловая критика может оказать положительное воздействии на становление его дарования. Полемически прозвучали в статье Тургенева утверждение, что высшие достижения творчества Островского непосредственно связаны с влиянием Гоголя, и намек на то, что комедия Островского не свободна от прямого подражания Гоголю. В статье Тургенева выражена мысль о том, что отход от гоголевских традиций приводит Островского не к открытию нового принципа, ‘нового слова’, составляющего эпоху в искусстве, а к снижению художественных достоинств и общественного значения его произведений. Полемична была последняя фраза статьи, в которой Тургенев утверждал, что творчество Островского не внушает больших надежд. Эту фразу, как бы отвечающую на торжественные пророчества ‘Москвитянина’, Тургенев снял при подготовке статьи для Собрания сочинений 1880 года, отметив в подстрочном примечании: ‘…А. Н. Островский посрамил мои опасения и более нежели оправдал мои надежды’. Критикуя ‘Бедную невесту’ Островского и отказываясь видеть в его творчестве ‘новое слово’, дающее основание противопоставить его всей предшествовавшей и современной литературе, Тургенев относился к Островскому как к соратнику по борьбе за реалистическую драматургию. Его беспокоило, как воспримет Островский последнюю фразу статьи, и Боткин своеобразно успокаивал его: ‘Твое письмо касательно окончания — я просил довести до сведения Островского, что до меня, я рад такому неожиданному концу — он исправляет отчасти сладковатый тон статьи’. ‘На статейке лежит тон какого-то сдерживаемого поклонения’,— упрекал он своего корреспондента и убеждал его: ‘…если б ты взял другой тон,— она вышла бы несравненно лучше’ (Боткин и Тургенев, с. 28—29). Боткин считал главной задачей в критике Островского посрамление его апологета — Ап. Григорьева, и на этом пути он не останавливался перед тем, чтобы в крайне резких тонах отозваться о комедии, которую сам он расценивал как ‘произведение, достойное уважения’ (там же, с. 25). Тургенев же, с самого начала своей критической деятельности выступивший как соратник Белинского в борьбе за реализм литературы, в данном случае стремился прежде всего дать полезные советы талантливому драматургу и сделать это в такой форме, чтобы Островский захотел и смог ими воспользоваться. Не случайно Островский учел ряд замечаний Тургенева в 1858 году при подготовке первого собрания своих сочинений. Он значительно сократил текст комедии, выбросил ряд повторявшихся в репликах действующих лиц фраз, уничтожил некоторые длинноты в действии I (явл. 13) и в действии V (явл. 9 и 11), заменил разговор двух свах ‘голосом из толпы’, как бы учитывая замечание Тургенева о сходстве этих свах со свахой из ‘Женитьбы’ Гоголя, снял резонерское признание Марьи Андреевны в 5 явлении V действия. Многие высказанные Тургеневым частные замечания были поддержаны критиком ‘Отечественных записок’ (1852, No 4, отдел VI, с. 125 и 129, автор — А. Д. Галахов, см.: Егоров Б. Ф. Ошибочно приписанные С. С. Дудышкину статьи.— Уч. зап. Тартуского университета, 1962, вып. 119, с. 230) и А. В. Дружининым в ‘Библиотеке для чтения’ (1852, No 4, Смесь, с. 206, 209—210). Однако ни критик ‘Отечественных записок’, ни Дружинин не поддержали важного положения статьи Тургенева о том, что сильные стороны пьесы Островского ‘Бедная невеста’ связаны с гоголевским влиянием, что Островский является писателем гоголевского направления и может оправдать надежды, которые возлагаются на его талант, только двигаясь по этому пути. Статья была заказана Галахову А. А. Краевский с явным намерением противопоставить ее отзыву Тургенева о ‘Бедной невесте’. Торопя Галахова, Краевский писал ему 13 марта 1852 г.: ‘Бога ради, шлите скорее разбор ‘Бедной невесты’. Разбором Тургенева я совсем недоволен, спорил с ним до слез их некоторых пунктов сбил его. Он отзывается тем, что его просили написать в ‘Соврем<енник>‘, что все будут знать имя автора статьи, пишущего также в драматическом роде, след<овательно>, ему должно быть деликатным. Но это не оправдание. По-моему, вся пьеса — ряд сцен, из которых иные очень хороши, напр<имер>, первое признание в любви простой, полуобразованной девушки мещанского круга (тут есть что-то свежее, первобытное), в целом пьеса нуль, характеров нет, идеи тоже. ‘Своим людям’ она совсем чужая, чуть ли не справедливы слухи о непринадлежности ‘Своих людей’ Островскому. Ваш Григорьев (он решительно timbr (тронутый)) уже воспел оду новой комедии, другие, вероятно, подтянут… Шлите же скорее’ (ИРЛИ, ф. 119, No 62, сообщено Е. В. Свиясовым).
Таким образом Краевский сам засвидетельствовал, что был в числе лиц, пытавшихся воздействовать на Тургенева, заставить его резко выступить против Островского. Резкость тона, которой требовал редактор ‘Отечественных записок’, неуважительное отношение к таланту автора ‘Бедной невесты’ дали себя знать в статье Галахова.
Если Тургенев призывал автора ‘Бедной невесты’ усовершенствовать свое мастерство и развивать творческие принципы, воплотившиеся в комедии ‘Свои люди — сочтемся!’, то Дружинин советовал молодому драматургу порвать с традицией сатирической общественной драматургии и отразить в своем творчестве положительные начала современной жизни. Таким образом, Дружинин сближался с А. Григорьевым в тенденции противопоставлять Островского натуральной школе. Этим объясняется скрытый выпад против Тургенева, который содержался в XXIX письме Иногороднего подписчика. Заявляя здесь, что ‘в Петербурге о нем (об Островском) отозвались тем же тоном, как отозвались недавно о г-же Тур, авторе романа ‘Племянница» {Дружинин А. В. Собр. соч. СПб., 1865. Т. 6, с. 636.}, Дружинин явно намекал на Тургенева, который незадолго до того, в январском номере ‘Современника’ за 1852 г., опубликовал рецензию на этот роман. Рецензия Тургенева, объективно определявшая скромные размеры дарования писательницы, творчество которой весьма высоко оценивалось рядом критиков, была воспринята и самой Евг. Тур (Е. В. Салиас де Турнемир) и некоторыми близкими к ней литераторами (П. Н. Кудрявцевым, M. H. Катковым и др.) как резкая и высокомерная.
А. Григорьев одобрил это место XXIX письма Иногороднего подписчика и процитировал его в статье ‘Руеская изящная литература в 1852 году’. В этой статье он выразил согласие с одним из важных положений критического отзыва Тургенева о ‘Бедной невесте’ — с утверждением, что героиня пьесы Островского — Марья Андреевна недостаточно определена как характер, что она ‘скорее положение, чем лицо’ (Григорьев Ап. Полн. собр. соч. Игр., 1918. Т. 1, с. 162). Вместе с тем, критик ‘Москвитянина’ наносил ‘ответный удар’ Тургеневу, отрицательно отозвавшись в своем обзоре о ряде его произведений и противопоставив Островского как выразителя здорового мироощущения, ясного и правильного отношения к действительности Тургеневу, представляющему, как утверждает А. Григорьев, ‘болезненное’ обличительное направление литературы и искажающему действительность в угоду предвзятой мысли.
Статья ‘И. Т.’ неоднократно упоминалась в полемике, развернувшейся вокруг ‘Бедной невесты’ и значения творчества Островского в 1852 году (см.: Муратова К. Д. Библиография литературы об А. Н. Островском. 1847—1917. Л., 1974, с. 7—8).
Стр. 491. …о первой, известной комедии г. Островского не было сказано ни слова.— Комедия Островского ‘Свои люди — сочтемся!’ (Москв, 1850, No 6) была рассмотрена ‘комитетом 2 апреля 1848 г.’, осуществлявшим негласный надзор за книгопечатанием. Николай I после ознакомления с докладом комитета 31 марта 1850 г. написал: ‘Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить…’ (см.: Лакшин В. Александр Николаевич Островский. М.: Искусство, 1976, с. 120—122). Вскоре за автором был установлен негласный полицейский надзор (см.: Охременко-Назарова В. Новое о великом русском драматурге.— Огонек, 1950, No 37, с. 28). Поэтому критическое рассмотрение пьесы в журнале было невозможно.
Стр. 492. …образ, взятый художником из недр действительности, выходит из рук его типом ~ нарицательным именем,— Взгляд Тургенева на природу типических образов и их значение в литературе во многом совпадает с воззрениями Белинского по этому вопросу (см.: Белинский, т. V, с. 319).
Стр. 493. ‘Как я рада! ~ Владимир!’ — Цитата из действия III, явл. 5.
Стр. 495. Деннер Бальтазар (1685—1749) — немецкий художник, портретный живописец. Отличался мелочной отделкой каждой детали. Несколько портретов стариков и старух работы Деннера находились в Эрмитаже, в Петербурге.
…некоторым нашим критикам, которые считают долгом начать каждую свою статью ab ovo ~ чтобы не сбиться с дороги.— Тургенев намекает здесь на Ап. Григорьева, который начинал обычно статьи обширным изложением теоретических основ своей критики. После рассуждений общего характера, содержавшихся в первой и второй статьях обзора ‘Русская литература в 1851 году’, Ап. Григорьев начинал третью статью этого цикла словами: ‘В прошедшей статье мы определили ближайшую исходную историческую точку современного состояния словесности — ближайшую, говорим мы, ибо, чтобы определить первоначальную, надобно было бы вести речь от яиц Леды’. Слова ‘от яиц Леды’ полностью совпадают с выражением ‘ab ovo’, употребленным Тургеневым.
Стр. 496. ‘Да ты выслушай ~ материя’.— Цитата из действия III, явл. 5. В собрании сочинений А. Н. Островского 1859 г. реплика Марьи Андреевны была изменена.
Весь третий акт…— У Тургенева ошибочно вместо ‘третий’ — ‘второй’ и далее вместо ‘Четвертый акт’ — ‘Третий акт’.
Лампа Демосфена.— Объяснение см.: наст. том, с. 652. Тургенев правильно отметил, что в пьесе ‘Бедная невеста’ отразилась некоторая связанность молодого автора, не уверенного в себе и работавшего с усилием. Островский сам впоследствии сознавался, что ‘Бедная невеста’ стоила ему огромного труда и что осуществление этого большого и сложного замысла казалось ему подчас непосильной задачей (см. Островский А. Н. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. XV, с. 127).
Стр. 497. ‘Страстность души ~ употребление’.— Цитата из действия V, явл. 5. Эти слова Марьи Андреевны были исключены Островским из текста в издании его сочинений 1859 г.
Это — уловка Скриба, особенно в его либретnах…— Огюстен Эжен Скриб был составителем либретто многих опер Галеви, Доницетти, Обера и особенно Мейербера, постоянным либреттистом которого он являлся. В корреспонденции об опере Мейербера ‘Пророк’ Тургенев подверг резкой критике либретто Скриба (наст. том, с. 456—457). 13 (25) декабря 1847 г. Тургенев писал П. Виардо с горькой иронией, что современные зрители, мечтающие об общественной комедии, ‘обречены Скрибу навеки’.
…’волнистая линия красоты’, о которой говорил Гогарт.— Согласно эстетической теории известного английского художника Вильяма Хогарта (1697—1764), волнистая линия ‘в большей мере создает красоту, чем любая’ (Хогарт В. Анализ красоты. Л., М.: Искусство, 1958, с. 163). Вместе с тем, среди волнообразных декоративных линий, по мнению Хогарта, ‘лишь одна точная линия’ соответствует эстетическому идеалу. Ее он назвал ‘линией красоты’ (там же, с. 171). Теория Хогарта неоднократно рассматривалась в русских и западных эстетиках (см.: там же, с. 87—116, статья М. П. Алексеева ‘Вильям Хогарт и его ‘Анализ красоты»). В лекциях по эстетике Гегеля, которые несомненно были известны Тургеневу, дано краткое изложение теории линий Хогарта (Hegel. Werke. В. 10, Т. 1, Vorlesungen ber die Aesthetik. Berlin, 1835, S. 180).
‘Он ушел ~ любит ли он меня!’ — Цитата из действия II, явл. 8.
Стр. 499. …неудачные этюды…— ‘Утро молодого человека’ (Москв, 1850, No 22) и ‘Неожиданный случай’ (‘Комета’, М., 1851). Сцены эти, появившиеся после комедии ‘Свои люди — сочтемся!’, разочаровали почитателей таланта Островского и вызвали отрицательные или весьма сдержанные отзывы критики, а также пародии (см.: Совр, 1851, No 5, отдел III, с. 15, 17—18, No 6, отдел VI, с. 142—153, No 7, Совр. заметки, с. 35—37, No 10, Совр. заметки, с. 5—7, Отеч Зап, 1851, No 5, отдел V, с. 5—8).