Несколько слов о моих рисунках
К изданию сценария ‘Иван Грозный’
Несколько слов о моих рисунках
К изданию сценария ‘Иван Грозный’
С четырех концов
Царство Русское поднимается…
Комментарии
Комментарии
Несколько слов о моих рисунках, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1943
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Эйзенштейн С. М. Избранные произведения: В 6 т. Т. 1.
М.: Искусство, 1964.
В двенадцатом году Москва, говорят, загорелась сразу с четырех сторон
‘Со всех концов Русь Иванову огнями восстаний подпаливать!’ — призывает в сценарии предатель Курбский.
А сквозь грохот раскатов грома поют вещие голоса в увертюре:
На костях врагов
С четырех концов
Царство Русское поднимается… Так ли именно выражался исторический Курбский,
так ли загоралась Москва —
установить трудно.
Но есть один процесс, который неминуемо именно так — сразу, одновременно, мгновенно — начинается со всех концов, со всех сторон.
Это — процесс сочинительства фильма.
Законченный фильм представляет собой ни с чем не сравнимое сонмище самых разнообразных средств выражения и воздействия:
историческая концепция темы, сценарная ситуация и общий драматический ход, жизнь воображаемого образа и игра реального актера, ритм монтажа и пластическое построение кадра, музыка, шумы и грохоты, мизансцены и взаимная игра фактур тканей, свет и тональная композиция речи и т. д. и т. д.
В удачном произведении все это слито воедино.
Всем управляет единый закон. И кажущийся хаос несоизмеримости отдельных областей и измерений сопрягается в единое закономерное целое.
Однако как возникает это будущее целое, когда приступаешь к воплощению раз заразившей темы?
Как пожар Москвы, со всех концов сразу.
И с самых неожиданных и непредвиденных сторон.
Так внутри отдельных слагающих областей,
так же — в отношении вещи в целом.
Драматический характер фильма о царе Иване сразу вспыхнул сценой, уложившейся где-то около второй половины сценария.
Первым эпизодом, возникшим в воображении, — эпизодом, оказавшимся стилистически ключевым, — была сцена исповеди. Где и когда она пришла в голову, уже не установить.
Помню, что пришла первой.
Второй сценой — пролог: смерть Глинской.
В ложе Большого театра {В подлиннике далее зачеркнуто: ‘На траурном заседании в годовщину смерти Ленина в 1941 году’.}.
Первый набросок сцены — на обороте билета с траурным силуэтом.
Эпический колорит сценария возник с третьим эпизодом: свечой над Казанью.
Сразу же после прочтения песни о взятии Казани.
Так внутри отдельных областей.
В движении драмы:
сперва где-то около конца,
потом — вдруг пролог,
затем — неожиданно середина.
Так же в биографии образа.
Вот сцена из старости,
затем внезапно — детства,
потом — расцвет молодости.
Так и по отдельным областям между собой.
Одну сцену видишь живым явлением жизни,
другую играешь,
третью слышишь,
четвертую видишь кадром,
пятую ощущаешь системой монтажных стыков,
шестую — хаосом световых пятен.
И на клочках бумаги возникает то обрывок диалога, то схема расположения действующих лиц на плитах пола, то ‘указание художнику’ о мягких гранях сводов, то… ‘режиссеру’ о ритме еще не написанной сцены, то ‘соображения композитору’ о четырех образных слагающих лейтмотив темы Грозного, то ‘поэту’ — о характере озорной песни и куплетах будущих Фомы и Еремы.
То, внезапно отбрасывая все слова и начертания, клочки бумаги начинают лихорадочно заполняться рисунками.
Без конкретного видения людей в деяниях, действиях, взаимных размещениях невозможно записать их поступки на бумаге.
Перед глазами они ходят беспрерывно.
Иногда так осязаемо, что, не раскрывая глаз, кажется, можешь нанести их на бумагу.
Перед кинокамерой им предстоит возникать через год, два, три.
Пытаешься запечатлеть существеннейшее на бумаге.
Возникают зарисовки.
Они не иллюстрации к сценарию.
И еще меньше — украшения книжки.
Они — иногда первое впечатление от ощущения сцены, которая потом сценарно с них списывается и записывается.
Иногда — паллиатив возможности уже на этом предварительном этапе подсмотреть поведение возникающих действующих лиц.
Иногда — концентрированная запись того ощущения, которое должно возникнуть от сцены, чаще всего — поиски.
Такие же бесконечные поиски, как двадцать раз переламываемые ходы, движения сцены, последовательности эпизодов, смены реплик внутри эпизода.
Иногда снятая в будущем сцена ничего с виду общего с ними иметь не будет.
Иногда — окажется почти ожившим наброском, сделанным за два года до этого.
Иногда вместе с кучей черновых записей сцен даже в сценарий не войдет.
Иногда вместе со сценой останется за пределами рабочего сценария.
Но иногда же из этих набросков родятся жесткие установки для постройки декораций.
Иногда — та или иная черта грима или линия костюма.
Иногда они определяют собой образ будущего кадра.
Иногда окажутся прописью для будущих ракурсов движения актера.
Эти рисунки наименее закончены, наиболее мимолетны, чаще всего понятны одному лишь автору.
Образец их — выхваченные из сотни набросков три ракурса Ивана в сцене покаяния перед фреской Страшного суда.
Участники процесса зрительного и драматического освоения темы — эти наброски, вероятно, способны и читателю помочь в получении более полного ощущения авторского замысла, изложенного пока что на бумаге.
С этой единственно целью, несмотря на их профессиональное несовершенство, публикуются эти рисунки.
Тысячи две их собратьев продолжают лежать по папкам. И вместе с напечатанными просят снисхождения у читателя, зрительные стенограммы — они на большее и не претендуют.
Статья написана в октябре 1943 г., первоначально она мыслилась как предисловие к рисункам Эйзенштейна, которые предполагалось издать иллюстративным приложением к сценарию ‘Иван Грозный’. Замысел Эйзенштейна не был осуществлен. Статья была опубликована в сборнике ‘Мосфильм’, вып. 1, М., 1959, стр. 207 — 212. В настоящем издании статья публикуется по авторизованной машинописи, хранящейся в ЦГАЛИ (ф. 1923, оп. 2).
В архиве Эйзенштейна хранятся сотни рисунков к будущей постановке ‘Ивана Грозного’. Некоторые из них были опубликованы в журнале ‘Искусство кино’, значительная часть рисунков вошла в книгу-альбом ‘Рисунки Эйзенштейна’ (М., ‘Искусство’, 1961).
С четырех концов
Царство Русское поднимается…