НЕСКОЛЬКО СЛОВ г. АНТОНОВИЧУ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ г. АНТОНОВИЧУ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Б. Б.
Несколько слов г. Антоновичу, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1865
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах
Том первый. 1863—1865
Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев
Еще в прошлой книжке ‘Современника’ г. Посторонний сатирик приставал ко мне с вопросами насчет моей статьи ‘Последний философ-идеалист’ (‘Русское Слово’, декабрь 1864). На вопросы эти выражались в такой милой форме, в таких приятных выражениях, с такими обещаниями ‘ткнуть носом’, что отвечать на них не было возможности, не впадая в тон, который мне крайне не нравится и впадать в который я не желаю (1).
Теперь г. Антонович, выполняя обещание г. Постороннего сатирика, указывает мне в особой статье (‘Современник’, февральск кн.) мои промахи и ошибки, сделанные в названной мною статье моей. Все главные обвинения его сводятся к трем в таком порядке:
1) Рассматривая философию Шопенгауэра, я нарушил все правила и приемы здравой философской критики.
2) Я отозвался о Шопенгауэре так, как он этого не заслуживает.
3) Я осмелился делать замечания на статью г. Сеченова ‘Рефлексы головного мозга’, — замечания неосновательные, исполненные ошибок и противоречий.
На первые два обвинения почти не стоит отвечать. В статье о Шопенгауэре я действительно ‘пренебрег правилами философской критики’, но дело в том, что я никогда и не думал не только критиковать, но и просто излагать философию Шопенгауэра
Шопенгауэре, что по выводам, которые можно без всякой натяжки сделать из его философии, она очень приближается к той теории, которую прежде развивали сенсуалисты, а теперь продолжают некоторые германские ученые, я счел для себя удобным представить некоторые черты этой теории, как выводы из идеалистической системы. Как выполнил я это — вопрос другой, пока дело в том, что никакой философской критики я не имел в виду, не находя нужным ни излагать философию Шопенгауэра в ее настоящем виде, ни подвергать ее критике.
Надеюсь, что из этих немногих слов г. Антонович поймет, с какою целью говорил я о Шопенгауэре и почему, говоря о нем, уклонялся от правил философской критики.
Что касается до самого Шопенгауэра, то я удивляюсь, что за охота г. Антоновичу тратить столько красноречия на доказательство его тупости и обскурантизма. Если бы я хотел отвечать на этот счет г. Антоновичу так же подробно, как он нападает на меня, то здесь мне представлялся бы удобный случай пуститься в длинные споры о добродетелях Шопенгауэра, но так как сама по себе личность его не имеет никакого значения, то я считаю такой спор совершенно бесполезным. Не все ли равно нам, напр., сознательно или несознательно объяснял Шопенгауэр память? Еще стоило бы спорить о достоинстве объяснения, а о том, сознательно ли оно было, или ‘сболтнулось сдуру’ — хотя и было умно, — спорить нелепо. Я полагаю поэтому, что каждый из нас безобидно друг для друга может оставаться на этот счет при своем мнении: я — при том мнении, что Шопенгауэр был умный и ученый человек, небесполезный для общества, вы — что это была личность вроде Ивана Яковлевича (2), болтавшая только бессмысленные фразы и совершенно неспособная сказать правду иначе, как ‘сдуру’. — На том и покончим без ущерба для всех, тем более, что перед нами самый важный — третий пункт.
Что до него касается, то я совершенно соглашаюсь с г. Антоновичем, сознаваясь, что слишком увлекся Биша и Кабани и через это впал в ошибки. Соглашаясь с вами в том, что ‘относительно психических актов наше тело, со всеми своими внутренностями, есть внешний предмет’, я тем самым отказываюсь от различия между психическими актами, вызываемыми внешними и внутренними возбуждениями, которое я проводил в своей статье.
Очистив, таким образом, свою совесть, я намерен сказать несколько слов о некоторых частных подробностях статьи г. Антоновича. Впрочем, большинство их таково, что хотя цель их — оскорбить меня, тем не менее отвечать на них не стоит. Напр., г. Антонович объявляет, что я Шопенгауэра самого не читал, а читал ‘какое-нибудь очень одностороннее сочинение о нем’. К чему г. Антонович говорит это — я понять не могу, потому что не бог весть какая доблесть прочитать Шопенгауэра, и не особенный позор не читать его. Я и не стану, следовательно, доказывать г. Антоновичу, что совершил столь доблестный подвиг, а равно и г. Антоновичу не было видимой причины лишать меня такой славы. Зачем также говорит г. Антонович своим читателям, будто я не знаю, что Кант считал пространство, время и др. категории врожденными душе? Единственный неприятный для меня результат из этого утверждения г. Антоновича был тот, что я должен был встать, найти No журнала, а в нем страницу, на которой это сказано в моей статье. Преодолев эти затруднения, я могу успокоиться и указать стр. 1 65, строку 8 и следующую сверху, где все это изъяснено (3). Зачем же заставлял меня г. Антонович вставать и искать? Он и без того нашел в моей статье довольно действительных промахов, чтобы приписывать мне небывалые. Таких маневров я с его стороны не понимаю. Но о них говорить дальше не стоит,
Гораздо важнее те нападки, которые употребляет против меня г. Антонович от лица г. Сеченова, вступившись за него. Но в статье моей не было сказано ничего, что бы могло оскорбить г. Сеченова или его почитателей. Если мне показалось у г, Сеченова противоречие, то я неправ только в том, что мне ложно показалось, а не в самом факте заподозрения г. Сеченова в противоречии, если я полагал, что отдел статьи его, где он говорит о страстях, мог бы быть полнее и разностороннее, то я опять-таки неправ не потому, что так полагал, а потому, что ложно полагал. Все мои замечания на статью г. Сеченова высказаны в таких выражениях, которыми не мог бы, повидимому, оскорбиться никто в мире. Г. Антонович опроверг мои замечания, — тем бы, кажется, и делу конец. Я полагаю, сам автор ‘Юлия Цезаря’ удовольствовался бы этим. Но г. Антонович, не довольствуясь этим, называет мою смелость — делать замечания на статью г. Сеченова — литературным преступлением! (4). От самого же г. Сеченова он передает мне, что г. профессор хохотал, читая мои замечания, которыми я будто бы хотел поучать его. На это я замечу, что поучать г. Сеченова мне, разумеется, и в голову не приходило, что я вполне сознаю неизмеримое превосходство, которое в научных вопросах имеет надо мною г. Сеченов, — сознаю до того, что нахожу с его стороны совершенно излишним подавлять меня им. Если с моей стороны было преступлением заподозрить в статье г. Сеченова противоречие, то с его стороны по крайней мере неделикатно так злоупотреблять своим превосходством. Я рискну заметить, что ведь и преступник имеет право на человеческое обращение.
Что касается до извинений, которых требует от меня г. Сеченов через г. Антоновича (5), то я, право, в недоумении, какого рода они могут быть, кроме отказа от своей ошибки? Но г. Сеченов, очевидно, требует еще чего-то, потому что у г. Антоновича отказ требуется сам по себе, а извинение — само по себе.
Пусть г. Сеченов или г. Антонович объяснят мне, чего им еще от меня нужно, какой эпитимии.
Так как сознаваться в своих ошибках — дело нелегкое, как справедливо дразнит меня г. Антонович, то легко, может быть, что это неприятное чувство заставляет меня слишком мрачно смотреть на всю статью г. Антоновича. Легко, может быть, что в ней ни единым словом не преступлена должная граница наказания, которого заслуживает мое преступление. Во всяком случае я сам, как судья пристрастный, не могу судить об этом, апеллировать мне также не к кому. Не апеллировать же мне к журнальному стаду: очень многие, составляющие его, оттого и сами сидят в нем, что во-время не сознались в своих ошибках, в моем сознании они будут видеть только сюжет, смеха достойный, а то заступятся, чего доброго, — так еще хуже наплачешься. Поэтому я решаюсь апеллировать к самому г. Антоновичу и просить его сказать мне откровенно: не преступил ли он в своей статье пределов полемики, которая могла быть ведена против меня, я неужели ни в статье моей ‘Последний философ-идеалист’, ни в прочей моей литературной деятельности нет ничего, что бы могло оградить меня от оскорблений с его стороны, подобных тем, которыми он осыпает меня? Наконец, не видит ли он дисгармонии между своим сладеньким вступлением и общим тоном всей статьи? (6).
НЕСКОЛЬКО СЛОВ Г. АНТОНОВИЧУ. Напечатано в ‘Русском Слове’, 1865, No 2, отд. II, стр. 59—62.
Заметка ‘Несколько слов г. Антоновичу’ является ответом на статью М. Антоновича ‘Промахи’ (‘Современник’, 1865, No 2, отд. II, стр. 253— 290), специально посвященную статье Зайцева ‘Последний философ-идеалист’.
Антонович, вскрывая ряд ошибок. Зайцева, в том числе ошибок в понимании Шопенгауэра, снижает самую философию Шопенгауэра до ‘болтовни сдуру’, доходит до сравнения Шопенгауэра со знаменитым московским сумасшедшим Иваном Яковлевичем, утверждает, что ‘у Шопенгауэра нет ни системы, ни направления, ни связи и последовательности, нет ни одной глубокой философской мысли’. Философия Шопенгауэра ‘существовала без следа н исчезла без следа, не имела и не будет иметь последователей’. История не оправдала утверждений Антоновича. Шопенгауэр оказался одним из наиболее влиятельных, наиболее определивших дальнейшее развитие немецкой буржуазной философии мыслителей. С другой стороны, ошибки Зайцева не являются такими скандальными, как это хочет показать Антонович, так как и позднейшие исследователи Шопенгауэра указывают на парадоксальное сочетание в его философии ‘крайнего идеализма с крайним материализмом, навеянным изучением французской философии, напр., Кабаниса’ (Лапшин).
Приведем основные положения статьи Антоновича:
Зайцев ‘нарушил все правила и приемы здравой философской критики’. ‘Не говоря ни о направлении, ни о принципе и методе философии Шопенгауэра, г. Зайцев вырывает отрывки и отрывочные фразы из системы Шопенгауэра и начинает превозносить их, нисколько не справляясь с тем, какой смысл имеют эти отрывки в связи с целой системой’. ‘Не довольствуюсь своим неосновательным приемом, г. Зайцев прямо перетолковывает слова и мысли Шопенгауэра в хорошую сторону н своими натяжками хочет придать им благовидный и даже реалистический вид и таким образом уж окончательно делает с Шопенгауэром, что хочет, и навязывает ему всевозможные достоинства и заслуги. Но всего хуже то, что г. Зайцев восхваляет Шопенгауэра на счет других философов, которых он унижает и не признает их действительных заслуг для того, чтобы сильнее превознести мнимые заслуги Шопенгауэра’. Униженные Зайцевым Фихте и Гегель являются несравненно более последовательными, систематическими, оригинальными и глубокими философами, чем Шопенгауэр. Тут указываются политические и публицистические заслуги Фихте перед Германией. Философия Гегеля ‘в свое время имела сильное развивающее влияние на умы, она умерла, но оставила после себя значительное наследство и если не прямо, то косвенным образом пробуждала своими намеками новые идеи во многих теоретических науках’,
Зайцев не понимает основной формулы Шопенгауэра ‘мир как воля и представление’. ‘Говоря о представлении, Шопенгауэр вовсе не имеет в виду человека или его умственную деятельность, как воображает г. Зайцев, а говорит о каком-то абсолютном представлении, которое не принадлежит ни человеку, ни кому-нибудь другому, есть представление ничье, а свое собственное, каждая вещь в мире сама по себе, т. е. независимо от человека и безотносительно к нему, есть не что иное, как представление’. Зайцев утверждает, что ‘Шопенгауэр подразумевает под волей все ощущения, порожденные внутренними процессами организма. В действительности, ‘воля — у ‘его понятие абсолютное и чисто идеалистическое, это не человеческая воля и не в человеческом организме, а всеобщая мировая воля, частицу которой составляет и человек, это вечная беспредельная, бесконечная, всеобъемлющая воля, из которой произошли все вещи и всякое бытие. Всякий предмет по сущности своей есть воля, и весь мир есть совокупность бесконечного множества воль’. ‘Все предметы или, точнее говоря, все воля, облеченные представлениями, произошли из одной абсолютной воли и суть части мира, который сам есть огромная безграничная воля и бесконечное представление, это и значит, Die Welt ais Wille und Vorstellung {‘Мир как воля и представление’.}.
Последние 20 страниц своей статьи Антонович посвящает ошибке Зайцева в понимании статьи Сеченова. О ней см. в примечании 10 к статье ‘Последний философ-идеалист’.
На заметку Зайцева Антонович вновь отвечал и под своей фамилией (‘Промахи’. Статья II. — ‘Современник’, 1865, No 4, отдел ‘Русская литература’) и под псевдонимом ‘Посторонний сатирик’ (‘Г. Зайцеву. Подражание ему же’ — ‘Современник’, 1865, No 3, отдел ‘Литературные мелочи’). Эти ответы ничего принципиально нового в полемику не вносят.
(1) Имеются a виду следующие слова в статье Постороннего сатирика (М. Антоновича) ‘Русскому Слову’: ‘Солидарен ли г. Зайцев вполне с своею статьею ‘Последний философ-идеалист’, не замечает ли он в ней самых грубых ошибок и ложных толкований? Если да, то пусть он укажет своим читателям эти ошибки и перетолкования, если же нет, в таком случае я сам принужден буду это сделать’ (‘Современник’, 1865, No 1, отд. II, стр. 170). Выражение ‘ткнуть носом’ — из другого места той же статьи.
(2) Иван Яковлевич Корейша (см. указатель имен).
(3) По нашему изд. стр. 378, строка 28 сл. Антонович по поводу слов Зайцева об ‘общепризнанной со времен Локка и Канта истине, что умственная деятельность человека есть продукт его пяти чувств’, говорит: ‘Неправда, будто бы Кант признавал ту истину, что вся психическая деятельность есть продукт внешних чувств, он говорил, что в этой деятельности существуют формы, напр., форма пространства и времени, которые врождены душе, всегда готовы в ней и вовсе не происходят от чувств’. (Цит. ст., стр. 264).
(4) Имеются в виду слова Антоновича: ‘Но вот чего мы не можем простить г. Зайцеву, что он, не понявши статьи г. Сеченова ‘О рефлексах головного мозга’ и неумеренно захваливши эту статью, стал печатно толковать ее, обличил ее в противоречиях и затем переделал ее и переделал ее ни больше, ни меньше, как по Шопенгауэру. Это непростительное литературное преступление’ (Стр. 270—271).
(5) К словам Антоновича: ‘Вы должны сами исправить свои ошибки, извиниться перед г. Сеченовым и сказать читателям, что вы только по недоразумению и но непониманию уличали его статью в несообразностях я противоречиях, которых на деле вовсе нет в ней’ (стр. 287).
(6) В начале статьи Антонович говорят о Зайцеве и Писареве, как представителях ‘юной части’ ‘Русского Слова’, ‘искренность которой я готовность на все доброе не подлежат ни малейшему сомнению’ и т. п. (стр. 253).