'Несколько серьезных слов по случаю новейших событий в С.-Петербурге' М. Беницкого, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

***НЕСКОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫХ СЛОВ ПО СЛУЧАЮ НОВЕЙШИХ СОБЫТИЙ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ*. Соч. М. Беницкого, издание К. И. Синявского. СПб. 1862 г.**

***ЗАМЕТКИ И ОТЗЫВЫ*. ‘Русск. вестн.’ 1863 г., No 1-й.**

М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 5

Вести журнальное дело очень нетрудно. Надобно только взирать на вещи беспристрастно, то есть с патриотической точки зрения: дурное порицать, хорошее хвалить — и тогда все пойдет отлично. Никаких недоразумений не будет, никто к журналу не пристанет, и хотя вместе с тем никто его читать не станет, но проживет он все-таки покойно и неподозрительно. Я помню, один просвещенный иностранец, лет пятнадцать тому назад, говорил мне: ‘Удивляюсь, как это Россию прославили в Европе варварским государством! да по-моему, нет в мире человека счастливее русского подданного! только ничего не трогай, и можешь быть уверен, что и тебя никто не тронет!’

Это правда.

Следовательно, чтобы прожить на свете спокойно, следует только иметь хорошее поведение, то есть ничего не трогать. Но этого недостаточно, мы, сверх этого, имеем право дурное порицать и хорошее хвалить. В приложении этой теории к практике не может встретиться никаких затруднений, ибо если сам не знаешь, что именно хорошо и что дурно, можешь обратиться к сведущим людям. И кажется мне, что просвещенный француз, основывавший наше русское счастье на одном ничего-нетроганье, был не совсем справедлив, нет, мы, русские, можем и трогать, с тем лишь ограничением, что должны трогать умеючи.

Это последнее право, то есть право ‘трогать умеючи’ приобретено нами в течение последних восьми лет. Первый этим правом воспользовался ‘Русский вестник’, который до того воспламенился им, что иногда даже трогал ‘не умеючи’, за ‘Русским вестником’ поднялась целая фаланга ‘трогателей’, которые все старались

…вникать во смысл таинственных загадок… —

но успевали в этом не все равно: одни с большею, другие с меньшею прозорливостью, и в одном только были одинаково равны — это в уменье трогать. Доказательством, как полезно такое уменье трогать, служит то, что из этого троганья ничего не произошло, то есть ничего предосудительного, никаких неприятностей.

Тем не менее хотя право ‘трогать умеючи’ само по себе не вредно, но я все-таки думаю, что система ‘ничегонетроганья’ была не в пример полезнее. Во-первых, она национальнее, потому что мы, русские, вообще не охотники мешаться в чужие дела, это завещано еще стариком Гостомыслом, который и свои-то собственные дела советовал нам поручать людям, которые их лучше нашего знают. Во-вторых, эта система никого не спутывала, никого не обманывала, никого не обременяла, теперь поди еще справляйся, что следует хвалить, что следует порицать, а тогда просто: ‘ничего не трогай’ — любезное дело!

Конечно, могут сказать, что человек, как существо разумно свободное, постепенным вниканием в существо лежащих на нем обязанностей и согласованием оных с потребностями людей сведущих может до такой степени усовершенствоваться, что даже самую природу свою препобедит. И тогда, скажут мне, не надо будет прибегать ни к каким справкам, ибо все эти справки будут, так сказать, раз навсегда заключены в человеческих сердцах. Это бывало. Сила этого ‘вникания’ такова, что увлекает за собой не только людей, от природы расположенных к ‘согласованию’, но и таких, которые первоначально никаких к ‘согласованию’ способностей не выказывают. По крайней мере, история нам приводит достаточное количество примеров, как многие очень достойные и благонадежные люди первоначально были простыми озорниками, и именно благодаря постепенному вниканию сделались людьми достойными и благонадежными. В особенности, такое вникание бывает пользительно, когда им занимается очень понятливый человек. Такой человек может всякую штуку, всякий маневр над собой сделать, может раз навсегда вникнуть и согласовать до того, что и спрашиваться ни у кого не будет нужды: точно он так и родился, точно сама природа еще до рождения напечатлела в его сердце золотыми буквами: ‘трогай умеючи’… Такие способные люди в просторечии называются золотыми.

Скажу более: можно обойтись и без вникания. Можно просто лечь спать озорником, а на следующее утро проснуться человеком достойным. Все зависит от свойства снов, какие видишь. Например, кто не знает, что нынешний французский министр без портфёля, г. Бильо, был когда-то самым отъявленным свистуном, и кто же не знает, что он в настоящее время один из самых достойных сынов Франции? И все это произошло без всякого вникания.

Итак, хотя я все-таки отдаю преферанс системе ‘ничегонетроганья’, как не вводящей никого в соблазн, однако не могу противоречить, что встречаются искусные люди, которые и систему ‘троганья умеючи’ успевают сделать весьма приятною, обратить ее себе, так сказать, в плоть и кровь, после чего она уже делается совершенно равносильною системе ‘ничегонетроганья’.

Талант ‘трогать умеючи’ может иметь множество степеней и быть весьма разнообразным. Это зависит, во-первых, от богатства или убожества данных нам богом способностей, и во-вторых, от той специальности, которую мы разработываем. Но во всяком случае, на всех ступенях, во всех проявлениях, талант сей равно умилителен. Солнце, где бы оно ни было видимо: в капле ли воды или в пространной луже, везде солнце. Даже в капле воды видеть его любопытнее, думаешь: вот поди ты — каплюшка малая, а солнце вмещает! Точно то же должно сказать и относительно права ‘трогать умеючи’. Тут дело не в том, что у одного это право выражается чем-то вроде писка, а у другого вырывается из груди в виде бурного дыханья, а в том, что одно и то же начало смотрится и в капле малой и в луже пространной, что и та и другая служат принципу по мере сил своих, со всем усердием и со всякою готовностью…

Во всяком случае, система ‘ничегонетроганья’, которою так умилялся просвещенный француз, уже отжила свой век, и мы должны с этим помириться. Мы обязываемся постоянно что-нибудь ‘трогать’, потому, что первый же ‘Русский вестник’ может спросить нас: а почему же вы того или другого вопроса не трогаете? а может быть, вы находите, что это вопросы, не заслуживающие вашего внимания? и может быть, вы думаете, что разрешение, которое дано им жизнию, несовместно с вашими фантазиями? Что ж бы мы ответили на такие запросы? Нет, тут даже и скромная фигура умолчания неуместна! Ну вот, мы и ‘трогаем’ помаленьку.

Мы трогаем, потому что нас самих очень многое трогает. Мы не можем оставаться равнодушными ко всем этим ‘штукам и экивокам’, потому что эти штуки и экивоки близко касаются нас самих. В этом смысле, высокомерное к ним отношение было бы явлением в высшей степени неуместным и неполезным, потому что, как бы ни были обширны наши требования от жизни, все-таки мы по временам бываем вынуждены, так сказать, смириться и заменить орлиный полет куриным. Конечно, сознавать себя скромной курицей не всегда приятно, но ведь что же станешь делать, когда размеры деятельности, мыслей, желаний и даже мечтаний полагаются внешними условиями и когда при этом сознаешь, что проспать жизнь невозможно.

По крайней мере, я за себя отвечаю. Я именно могу сказать о себе:

С природой одною я жизнью дышу,

Я чувствую трав прозябанье… —

а следовательно, могу понимать и всякие экивоки.

Правда, что по временам меня еще посещает мысль, что иногда можно бы допустить и систему ‘троганья не совсем умеючи’. То есть не то чтобы совсем не умеючи, а так, с помощью, так сказать, некоторых невинных антраша. И не то чтобы взаправду допустить, а так вроде чего-нибудь примерного. По моему мнению, это было бы даже пользительно. Во-первых, эти антраша, сами по себе очень невинные, имели бы все внешние признаки виновности и наложили бы печать безмолвия на уста тех ничем не довольных грубиянов, которых как ни корми, а они всё в лес смотрят. Во-вторых, мы очень скоро бы убедились, что человек, в совершенстве обладающий системою ‘троганья не совсем умеючи’, непременно, в самом непродолжительном времени и без всякой посторонней помощи, дойдет до системы ‘троганья умеючи’. И вот тогда-то мы были бы вправе сказать во всеуслышание: ‘Смотрите! не совершается ли перед вами наглядным образом естественный закон тяготения!’ И никто бы не мог сказать против этого ни слова, кроме меня, разумеется, который всю эту штуку придумал и даже предусмотрел вероятные ее последствия.

Итак, повторяю: талант ‘трогать умеючи’ умиляет меня во всех степенях и во всех проявлениях. В малой ли капле воды или в пространной луже он обнаруживает действо свое — везде он для меня приятен, везде я хвалю его. Иногда я могу не соглашаться с самым содержанием известного ‘троганья’, но как принцип, как искусство для искусства, я не могу не благоговеть перед ним.

Вот, например, теперь передо мной лежит скудная, плохая брошюрка, под названием ‘Несколько серьезных слов по случаю новейших событий в С. Петербурге’, и рядом с нею первый No ‘Русского вестника’ за сей год с заметкой о польском вопросе, то есть не столько о польском вопросе, сколько о глаголемых ‘мальчишках’ и ‘нигилистах’. И если мне скажут, что о ‘нигилистах’ и ‘мальчишках’ тут нет и помину, а говорится об ‘изменниках’, то я отвечу: да, действительно, слова ‘мальчишки’ и ‘нигилисты’ обойдены довольно искусно, но есть в статье запах такой, который ясно говорит о присутствии этих слов. Ведь и в брошюре г. Беницкого, трактующей собственно о поджигателях, не указывается прямо на ‘мальчишек’, но кто же, прочитав эту прекрасную брошюру, усумнится сказать: ну да, это они! это мальчишки! Да сверх того, и память же какая-нибудь есть у читателей: все помнят, какие в прошлом году изрекал ‘Русский вестник’ предики мальчишкам устами г. Белюстина…

Читая эти два произведения человеческой преданности, я и в том и в другом равно удивляюсь, до какой смелости полета может возвышаться потребность облегчиться от всей чепухи, накопившейся на дне взволнованной души, и нахожу между ними ту разницу, что они различным слогом написаны. Это очень жалко, потому что из-за слога г. Беницкий, чего доброго, не попадет в сотрудники ‘Русского вестника’, которого он мог бы быть истинным украшением.

Слог г. Беницкого не блестящ и не сжат, напротив того, он отчасти размазист, отчасти напоминает писк новорожденного поросеночка, да и то не настоящего поросеночка, а как будто бы рожденного от курицы. Должно быть, он еще молод и имеет чин не выше коллежского регистратора, потому что, несмотря на взволнованность своих чувств, все-таки пользуется удобным случаем, чтобы показать, что и он что-нибудь знает — как же! посмотрите, говорит, на Македонскую империю, вспомните, говорит, древнюю Грецию! Или, быть может, это происходит от того, что он слишком уж стар, а известно, что старики любят поболтать о прежних шалостях. Кто знает, быть может, г. Беницкий даже сверстник Александра Македонского, обратившийся, в течение времени, из македонской веры в православную, так как же ему и не поговорить о нем! Во всяком случае, эти ссылки на героев древности положительно вредят его слогу и наполняют брошюру его ненужными околичностями. Мысль, которую проводит г. Беницкий, так ясна сама по себе и так ароматна, что привлекать к ней македонян и греков нет никакой надобности. Сверх того, г. Беницкий излагает в своей брошюре какие-то теории, — ну, и это много ему вредит. Ну, посудите сами, каких еще нужно теорий, когда при взволнованности чувств одна только и может быть теория — любвеобильное человеческое сердце! Тут надо быть сжатым, кратким, удушливым, почти иссушающим.

Все это очень хорошо понял публицист ‘Русского вестника’, по всему видно, что это мужчина зрелых лет, и хотя не сверстник Александра Македонского, но и не коллежский регистратор. Он не ссылается ни на македонян, ни на греков, потому что знает, что всякий читатель заранее уверен в его знакомстве и с теми и с другими. Он не чувствует также надобности излагать какие-нибудь теории, потому что очень хорошо понимает, что в таком деле может быть допущена только одна теория. Поэтому речь у него краткая, знойная и удушливая. Подобно Белюстину проносится он по рядам ‘мальчишек’ и поражает их бестрепетно, ибо знает, что ‘трогает умеючи’. Это волнение спокойное, это гнев, так сказать, сладкий, уверенный в будущей похвале. Это идеал неподозрительного гражданского слога, посредством коего всякий благонадежный человек может выражать свои чувства со всею откровенностью.

Но слогом и ограничивается разница между обоими публицистами. Намерения их одинаковы и заключаются в том, чтобы ‘трогать умеючи’, то есть обвинять так называемых прогрессистов, нигилистов и мальчишек в измене и революционных стремлениях. Средства, посредством которых они всё сие производят, тоже одинаковы и заключаются в том, чтобы действовать на читателя не столько силою доказательств, сколько силою прозорливой уверенности в невозможности каких-либо возражений. Ни тот, ни другой не имеют в предмете обвинять людей зрелого возраста и даже средних лет, потому что между такими людьми могут встретиться генералы и действительные статские советники.

Г-н Беницкий очень наивно спрашивает себя, о чем он говорит и каких лиц разумеет? И очень наивно же отвечает: ‘обратите только внимание, сколько лиц суждено и осуждено за распространение возмутительных возгласов среди простых, невинных людей, если вспомним страшный пожар, бывший 28 мая в Петербурге, если судом будет доказано, что произошел он от поджогов, и на те подметные письма, которые публика неоднократно находила у себя, — тогда каждый поймет, о каких недостойных людях я говорю’. Затем, далее он говорит, что пишет собственно в назидание молодых людей…

Публицист ‘Русского вестника’ менее деликатен, потому что более уверен в своей прозорливости. Кроме положительных указаний г. Белюстина по этому предмету, он имеет еще и некоторые врожденные идеи, которые не оставляют в нем никакого сомнения, что виновники всех бедствий — именно ‘прогрессисты’. ‘Мы было думали, — говорит он, — что эта забава (хороша забава!) уже надоела нашим прогрессистам, но вот перед нами новая прокламация со штемпелем земля и воля… Такого поступка нельзя было ожидать даже от наших прогрессистов: это еще хуже пожаров’.

Г-н Беницкий прежде всего считает должным ознакомить читателя с теми началами нравственными, политическими и гражданскими, из которых он выходит. ‘Кажется, каждый, в особенности образованный христианин, — говорит он, — понимает, что только там государство процветает и славится, где подданные неуклонно повинуются властям, соблюдают в точности законы и ведут жизнь так, как благоприятно богу и свойственно христианину. Но, к сожалению, некоторые из малодушных людей смотрят на все в жизни в превратном смысле… Для них скучно смотреть на благосостояние отечества, видеть соотечественников в счастии и благополучии… Глупцы, в буквальном смысле, с подобными свойствами люди. Что было бы, если бы в государствах не было властей и законов? Конечно — хаос-кавардак!.. Тогда дети оскорбляли бы родителей, младшие обижали бы старших, кто силен, тот и был бы всегда прав, обижали бы, грабили друг друга открыто, вели бы жизнь самую развратную — и все бы это, конечно, повело государство к потрясению’.

Нет сомнения, что эта государственная теория самая настоящая. Что может быть типичнее слова ‘хаос-кавардак’? и что может быть устрашительнее перспективы постоянного грабежа и постоянной развратной жизни? Однако публицист ‘Русского вестника’ ничего об этом не говорит. Он не говорит, потому что знает, что есть мысли до того умные, что сделались даже глупыми, он не говорит, потому что предполагает, что никто не должен сомневаться, чтоб у него не было таких мыслей, он не говорит, наконец, потому, что наверное знает, что и г. Беницкому неоткуда было почерпать эти мысли, как из того же ‘Русского вестника’.

Почтенный публицист знает, что в прежние времена россияне исповедовали, что хорошие мысли зарождаются в голове независимо от каких-либо государственных теорий, и что только со времени появления ‘Русского вестника’ они начали прибегать к изъяснению хороших мыслей посредством хороших государственных теорий. Прежде россияне приказывали просто: ‘люби!’ теперь они говорят: ‘люби! потому что в противном случае выйдет хаос-кавардак!’ Все это с достодолжною ясностью изложил ‘Русский вестник’ в продолжение семилетнего своего существования и тем самым доказал, что любить, во всяком случае, есть первейший наш долг и самонужнейшая наша обязанность. Поэтому-то, быть может, он и не счел за нужное обращаться к этой материи в новом своем упражнении. Но почтенный публицист забыл, что хорошие вещи при всяком удобном случае повторять пользительно, потому что люди наивные и простодушные и до сих пор продолжают смешивать эти два рода любви: любовь практическую (‘люби!’ просто) и любовь теоретическую (‘люби, потому что выйдет хаос-кавардак!’). Между тем первая есть плод системы ‘ничегонетроганья’, вторая есть плод системы ‘троганья умеючи’. Обе эти системы весьма различны, хотя они обе одинаковы, их нельзя между собой смешивать, хотя их нельзя и не смешивать. Вот на эту-то различную одинаковость обеих систем, на эту-то их несмешиваемую смешиваемость и должно быть обращено внимание. А внимание это каким образом может быть обращено? А это может быть сделано очень просто: не смешивай, дескать, — и дело с концом!.. О, черт возьми, да никак, мы опять пришли к системе ничего-нетроганья!

Далее г. Беницкий говорит: ‘Ах, какие гнусные поступки (пожары и прокламации)! Где же? в России, между православными и притом почти цивилизованными людьми. По моему мнению, — это не люди и не потомки праотца нашего Адама, а изверги рода человеческого’.

Этого публицист ‘Русского вестника’ тоже не говорит, но, наверное, думает что-нибудь в этом роде, потому что иначе откуда же мог бы узнать г. Беницкий, что есть на свете люди, которые могут не быть ‘потомками нашего праотца Адама’. Это он мог узнать только из ‘Русского вестника’, который один изредка занимался распространением подобных идей. Сверх того, я думаю, что ‘Русский вестник’ идет далее г. Беницкого в том отношении, что последний полагает, что ‘гнусные поступки’ могут составлять принадлежность людей только почти цивилизованных, между тем как ‘Русский вестник’ положительно обвиняет в гнусных поступках одних ‘прогрессистов’, то есть людей совершенно цивилизованных и передовых. Отсюда другое различие между гг. Беницким и публицистом ‘Русского вестника’. Первый говорит прямо: ‘Я очень верю тому, что науки в жизни вещь похвальная, они юношей питают, отраду в старости подают’, второй, напротив того, косвенным образом доказывает, что науки могут вести лишь к ‘гнусным поступкам’.

Не выдавая своего мнения за непогрешимое, я осмеливаюсь, однако ж, думать, что в этом спорном вопросе правда на стороне г. Беницкого и что к ‘гнусным поступкам’ более способности выказывают люди ‘почти цивилизованные’, нежели ‘прогрессисты’. Конечно, я этого не утверждаю, но думаю, что ‘позволительно так думать’, как выражаются ‘Московские ведомости’. Я спрашиваю себя: каким образом определить звание ‘почти цивилизованного’ человека, о котором говорит г. Беницкий, и определяю его так: это человек низшего сорта, который услаждает свои досуги отчасти ‘Нашим временем’, отчасти ‘Русским вестником’, и, получив от этого занятия не здоровую и питательную пищу, а нервное лишь раздражение, делается способным к упомянутым выше поступкам. Напротив того, прогрессист есть человек, ‘Русского вестника’ не читающий, но изучающий науку по подлинникам и вообще занимающийся делом, а не московскою публицистикой. Поэтому мне кажется, что прогрессисту даже времени нет для того, чтобы волновать общественное мнение, и что дело поддразниванья, дело подуськиванья, киванья головами и подергиванья носом есть дело тех ‘почти цивилизованных’ колотырников, которые единственно об этом помышляют, как бы им свое самолюбьишко и свою изворотливость куда бы то ни было испоместить.

Таких изворотливых и самолюбивых людей очень много в наше тревожное время, и специальность их именно в том и заключается, чтобы волновать и пугать ложными страхами людей невинных и простодушных. Большею частью это люди уже взрослые и заглядывающие в чужие карманы с некоторым умилением, не лишенным характера плотоядности. Поэтому, когда они проходят мимо меня, то я прячу платок свой как можно далее, а четвертака даже и не показываю.

Что же мудреного, если люди сии, яко в бездельных изворотах искусившиеся, оказываются наклонными и к ‘гнусным поступкам’? Это их исконная профессия (врожденная идея) — и больше ничего. Итак, не они ли именно суть истинные виновники пожаров и того, что хуже пожаров?

Этот вопрос, или, лучше сказать, эту ‘серьезную мысль’ я отдаю на рассмотрение г. Беницкому и публицисту ‘Русского вестника’, предупреждая их, впрочем, что это с моей стороны остроумная догадка, и ничего больше. Вообще я много предоставляю разрешению этих публицистов и многого же от них надеюсь. Я надеюсь, например, что г. Беницкий возразит ‘Русскому вестнику’, а ‘Рус. вест.’ не оставит этого возражения без ответа, потом опять возразит г. Беницкий, и опять это возражение не останется без ответа. И будет наш отечественный мир свидетелем полемики, в которой оппоненты не понимают ни предмета своего спора, ни того, что они оба говорят одно и то же. Быть может, окажется, что они говорят совсем не о том, об чем говорят, быть может, окажется, что поджигатели совсем не прогрессисты, а коллежские асессоры? Да, я надеюсь, что и это может оказаться, потому что ожидаю очень многого от диалектической наивности г. Беницкого.

Еще далее, г. Беницкий говорит: ‘Если подобные, унижающие человека заблуждения злочестивые люди считают вероятными, истинными, то почему же они свои похвальные идеи не решаются распространять между другими путем прямым, открытым?’ Именно, именно так, скажите, почему? ну да, почему? хочет с своей стороны поддакнуть публицист ‘Рус. вестн.’, но, неизвестно с чего, вдруг покрывается пурпуром стыдливости. Припоминаются ему все эти ‘Бруки и Броки’, все эти ‘Китайские ассигнации’… ‘Господи! да неужели я все это делал? неужели и во мне когда-нибудь этот яд действовал?’ — лепечет он, и в испуге уже представляется ему, что его заставляют лизать раскаленные сковороды…

И еще говорит г. Беницкий, что ‘ум человеческий слаб и переменчив, как крылья ветряной мельницы’. Этого публицист ‘Русского вестника’ не говорит, потому что это давно уже было высказано на его страницах г. Юркевичем.

Но всего умилительнее то, что и г. Беницкий не объясняет, кого именно он разумеет под людьми ‘почти цивилизованными’, и публицист ‘Русского вестника’ умалчивает, кто такие ‘прогрессисты’. И таким образом, и тот и другой занимаются своего рода таинственной литературой, в которой бог знает кто обвиняет бог знает кого. От этого читатель недоумевает. Он думает, что ‘прогрессисты’ — это нынешние титулярные советники в первоначальном своем нераскаянном виде. Он думает, что если нынешние титулярные советники суть раскаявшиеся прогрессисты, то кто же мешает нынешним прогрессистам заключать в себе, как в зародыше, будущих титулярных советников?..

Никто.

ПРИМЕЧАНИЯ

‘Совр.’, 1863, No 4, отд. II, стр. 285—295.

Поводом для рецензии послужили ура-патриотическая, самого низкого пошиба брошюра М. Беницкого о петербургских пожарах, о прокламациях 1862 г. и редакционная статья в январской книжке ‘Русского вестника’ за 1863 г. ‘Отзывы и заметки. Польский вопрос’. Последняя, написанная самим Катковым, открывает в его изданиях серию грубых нападок на восставших поляков (см. в ‘Русском вестнике’ под той же рубрикой ‘Отзывы и заметки’ статьи ‘Русский вопрос’ в No 2, ‘Что нам делать с Польшей?’ в No 3 и т. д.).

В рецензируемых ‘Отзывах и заметках’ Катков использовал обострение общественно-политической обстановки в стране, вызванное польским восстанием 1863 г., для разжигания травли русских революционеров, ‘нигилистов’. Конкретно речь шла о прокламации тайного революционного общества ‘Земля и воля’ ‘Льется польская кровь, льется русская кровь’, написанной одним из основателей общества и членом его центрального комитета А. А. Слепцовым. После некоторых изменений, внесенных в текст другими членами центрального комитета, прокламация была подпольно отпечатана большим тиражом и широко распространялась по всей Российской империи (текст ее см.: А. И. Герцен. Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XVI, стр. 90). Катков обрушился с злобной бранью на авторов прокламации, обвиняя их в измене ‘уже не правительству, чем они хвалятся, но своему народу, своему отечеству’ (стр. 483). Он вновь повторял обвинения в поджогах, которые в 1862 г. редакция выдвинула против революционеров, заявляя, что такая прокламация ‘еще хуже пожаров’ (стр. 479). О прокламации и катковских нападках на нее писал в 160 листе ‘Колокола’ Герцен, называя статью ‘Отзывы и заметки. Польский вопрос’ образцом ‘жандармской литературы… из III Отделения ‘Русского вестника’ {А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XVII, изд. АН СССР, М. 1959, стр. 90—91, 112—113 и примеч. к ним.}. Возможно, косвенным откликом на прокламацию и нападки на нее, является обращение Салтыкова к реакционным публицистам в заметке ‘Литературные будочники’ из ‘Свистка’, опубликованной в том же номере ‘Современника’, что и рецензия ‘Несколько серьезных слов…’: ‘По поводу чего вы так расплясались? Рады вы, что ли, тому, что льется человеческая кровь?’ (см. в наст. томе, стр. 300).

Рецензия Салтыкова — одно из многочисленных его выступлений против реакционно-либеральной печати, травли ею ‘нигилизма’. В 1863 г. большинство из них связаны с польским вопросом. Непосредственно рецензия направлена против Каткова. Салтыков сопоставляет статью ‘Русского вестника’ с наиболее низкопробной реакционной стряпней на схожую тему, с брошюрой Беницкого (само такое сопоставление было оскорбительным), и приходит к выводу, ‘что ‘Русский вестник’ идет далее г. Беницкого’. В рецензии затрагиваются и более общие вопросы. В ней идет речь о положении литературы в 60-е годы, о сущности правительственного ‘либерализма’, ‘квасного патриотизма’, ‘официальной народности’. Салтыков показывает, как ничтожно мала разница между самыми мрачными временами николаевской реакции и эпохой александровского ‘либерализма’, между требованием ‘ничего не трогать’, а ‘просто любить’ и правом ‘дурное порицать и хорошее хвалить’ (‘дурное’ и ‘хорошее’ с точки зрения властей), правом ‘трогать умеючи’ и доказывать важность тезиса: ‘люби’.

Стр. 343. Вести журнальное дело очень нетрудно. Надобно только взирать на вещи… с патриотической точки зрения… — ирония над ‘свободой слова’, которая предоставлена русской журналистике только для восхваления существующего порядка, для пропаганды ‘официального патриотизма’. О том, что лишь ‘относительно выражения патриотических чувств общественное мнение в России всегда пользовалось весьма достаточною свободой’, Салтыков писал неоднократно (см., например, ‘Нашу общественную жизнь’ за сентябрь 1863 г., т. 6).

…право ‘трогать умеючи’ приобретено нами в течение последних восьми лет — то есть после 1855 г., с воцарением Александра II.

…’Русский вестник’… иногда даже трогал ‘не умеючи’ — намек на отдельные выступления ‘Русского вестника’, вызывавшие недовольство властей (например, столкновение Каткова с цензурой в 1858—1859 гг. (См. Н. А. Любимов. М. Н. Катков, гл. 4. — ‘Русский вестник’, 1888, No 3, стр. 209—249).

…вникать во смысл таинственных загадок — строка из стихотворения В. Крестовского ‘Затворница’, о котором Салтыков упоминает и в рецензии ‘Стихи Вс. Крестовского’ (см. в наст. томе стр. 329).

Стр. 344. …это завещано еще стариком Гостомыслом, который и свои-то собственные дела советовал нам поручать людям, которые их лучше нашего знают. — По летописным преданиям, новгородский посадник или князь Гостомысл завещал призвать варягов на Русь для прекращения смут и беспорядков.

Стр. 344. Можно… лечь спать озорником, а на следующее утро проснуться человеком достойным… французский министр… г. Бильо, был когда-то… свистуном. — Одним из признаков реакционного ‘понижения тона’ было обращение бывших деятелей либеральной оппозиции к оголтелому шовинизму и безоговорочной поддержке правительства в борьбе с Польшей и революционерами. Возможность таких метаморфоз иллюстрируется изменением в карьере французского политического деятеля Огюста Бильо. В эпоху Луи-Филиппа он принадлежал к оппозиции (‘был… свистуном’), после февральской революции 1848 г. примыкал к республиканцам, а после государственного переворота 2 декабря 1851 г. стал целиком на сторону Наполеона III.

Преферанс — предпочтение (франц. prfrence).

Стр. 345. …не можем оставаться равнодушными… ко всем этим ‘штукам и экивокам’. — Вероятно, вольный перевод слов — with по biggodd nonsense about her, постоянно повторяемых Спарклером, персонажем романа Чарльза Диккенса ‘Крошка Доррит’. В русских переводах 1858 г. (и в ‘Отечественных записках’, и в отдельном издании) эти слова переводятся: ‘без всяких проклятых фокусов’.

Стр. 346. С природой одною я жизнью дышу, /Я чувствую трав прозябанье… — Перифраза строк из стихотворения Е. А. Баратынского ‘На смерть Гёте’: ‘С природой одною он жизнью дышал… / И чувствовал трав прозябанье’.

Стр. 347. …какие в прошлом году изрекал ‘Русский вестник’ предики мальчишкам устами г. Белюстина. — Имеется в виду корреспонденция священника-публициста И. С. Беллюстина ‘Из Петербурга’, опубликованная в газете ‘Современная летопись’ (1862, No 23) — еженедельном приложении к ‘Русскому вестнику’. В корреспонденции этой, посвященной петербургским пожарам, говорилось, в частности: ‘На кого указывает народ как на главную причину своих бедствий? Горько и тяжело, а нельзя скрыть — на учащуюся и ученую молодежь. Совершающиеся бедствия он ставит в неразрывной связи с предшествовавшими возглашениями, объявлениями¹ — всею этою возмутительною нечистью, которую враги общественного спокойствия щедрою рукою сыпали в народ. Ради чести науки, ради стольких надежд, которые возлагались было на молодое поколение, не хотелось бы верить подозрениям народа. Но что, если и тут есть своя доля правды? Что&#65533,, если и в самом деле эта молодежь, увлеченная погибельными возгласами проповедников анархии и всеобщего погрома, посредственно или непосредственно принимает в этом участие? — О, какую страшную судьбу готовит она себе!’

…публицист ‘Русского вестника’… не ссылается ни на македонян, ни на греков, потому что знает, что всякий читатель заранее уверен в его знакомстве и с теми и с другими — один из сигналов узнавания в неназванном ‘публицисте’ ‘Русского вестника’ Каткова — поборника классического образования.

Имеются в виду революционные прокламации.

Стр. 348. …страшный пожар, бывший 28 мая в Петербурге — пожар Апраксина рынка, самый большой из петербургских пожаров 1862 г.

Стр. 351. …а четвертака даже и не показываю. — В статье Каткова ‘Одного поля ягоды’ (‘Русский вестник’, 1861, No 5) говорилось о продажных журналистах: ‘Зарезать они не зарежут, но не кладите вашего четвертака плохо’ (стр. 26). Салтыков переадресовывает эти слова сотрудникам ‘Русского вестника’ и самому Каткову.

Стр. 352. …’Бруки и Броки’… — ‘Китайские ассигнации’. — Имеются в виду какие-то высказывания Каткова периода его либерализма. В конце 50-х годов в ‘Русском вестнике’ много говорилось о финансовом кризисе в различных странах, о вреде ассигнаций, обесценивающих деньги, и т. п. Такого рода ‘иностранные материалы’ часто содержали в себе критику русских порядков вообще. О Бруке см. прим. к стр. 217. Брок — видимо, русский министр финансов П. Ф. Брок. Нарочитое искажение его имени не раз встречалось в журналистике 60-х годов. См., например: А. И. Герцен, Собр. соч. в тридцати томах, т. XII, М. 1957, стр. 446: ‘министр финансов… Брик, Брак, Брук’.

…если нынешние титулярные советники суть раскаявшиеся прогрессисты, то кто же мешает нынешним прогрессистам заключать в себе, как в зародыше, будущих титулярных советников?.. — Подобные утверждения, в несколько измененной форме (вместо ‘прогрессистов’ появляются ‘нигилисты’), повторяются Салтыковым в ‘Нашей общественной жизни’ (декабрь 1863 г., январь 1864 г.). В рецензии они направлены в первую очередь против ‘титулярных советников’, против Каткова и других реакционных публицистов, некогда выступавших в роли ‘прогрессистов’. Но в какой-то степени такие утверждения обращены и против современных ‘прогрессистов’: они, по мнению Салтыкова, могут проделать ту же эволюцию, которую в свое время проделал Катков и ему подобные. Позднее, в полемике с ‘Русским словом’, Салтыков акцентирует именно этот второй смысл (см. об этом в т. 6 наст. изд.).

НЕСКОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫХ СЛОВ ПО СЛУЧАЮ НОВЕЙШИХ СОБЫТИЙ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ. Соч. М. Беницкого, издание К. И. Синявского. СПб. 1862 г.

ЗАМЕТКИ И ОТЗЫВЫ. ‘Русск. вестн.’ 1863 г., No 1-й.

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

***НЕСКОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫХ СЛОВ ПО СЛУЧАЮ НОВЕЙШИХ СОБЫТИЙ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ*. Соч. М. Беницкого, издание К. И. Синявского. СПб. 1862 г.**

***ЗАМЕТКИ И ОТЗЫВЫ*. ‘Русск. вестн.’ 1863 г., No 1-й.**