Несколько кольев, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго).

Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ.

Редакція А. А. Попова.

Изданіе К. Т. Солдатенкова.

Том I.

Москва.

Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.

1899.

http://az.lib.ru

Разсказы о пустякахъ.

Нсколько кольевъ.

Лто подходило къ концу. Страда оканчивалась, хлба были убраны. Чисто-деревенскія работы перестали тревожить жителей. Въ деревн все было благополучно: дифтерита не было, и можно было разсчитывать, что зимой, благодаря энергіи мстнаго начальства, его и не будетъ, отъ пожара во все лто сгорлъ одинъ амбаръ, оказавшійся принадлежащимъ старшин, неизвстному червю, появившемуся-было въ начал лта на овс, жрать было нечего, ибо овесъ поторопились скосить на кормъ.

Въ сосднемъ помстьи у Тараканова открылся выгодный заработокъ — пилка дровъ, на которыя, посл слома, назначены были старые сараи, избы рабочія, конюшни, всего подлежало къ слому приблизительно саженей двадцать пять въ вид дровъ. За это дло взялась артель, въ которой принимали участіе: Василій Чилигинъ, Миронъ Уховъ, Портянка и нкій Тимоей, по прозванію Лыковъ. Работали въ дв пилы.

Портянка пилилъ сонно, смутно мечтая о воскресной выпивк, посл которой онъ хлопнется гд-нибудь на улиц и захрапитъ. Василій Чилигинъ взялся за пилку потому, что отецъ стащилъ недавно у него полмшка муки, продалъ, а деньги неизвстно куда спряталъ, и хотя за такое вроломство онъ жестоко прибилъ старика, но муки не воротилъ. Отецъ потомъ жаловался на волостномъ суд на варварство сына., что тотъ безпрестанно его бьетъ: ‘Вотъ онъ какой есть идолъ, Васька-то мой! Бить бьетъ, а кормить не кормитъ!’ Судъ, принимая во вниманіе неугомонный желудокъ старика, наотрзъ отвергъ его жалобу. Посл этого старикъ не разъ приходилъ на самое мсто пилки, чтобы побраниться съ сыномъ, а когда его слова не дйствовали, то пытался пронять сына жалостью. ‘Васька!— говорилъ онъ, — да ты хоть пожаллъ бы стараго отца, заплатилъ бы хоть пятіалтынный за побои. Теперь у тебя вонъ сколько будетъ деньжищъ, такъ ты хоть малость снизойди къ немощи моей, Васька!…’ Разъ, во время самаго разгара работы, между отцомъ и сыномъ поднялась драка, причемъ отецъ намревался уже пустить въ сына чурбаномъ, но ихъ розняли артельщики. Вообще Чилигинъ, во все продолженіе пилки, былъ озлобленъ, постоянно раздражаемъ семейными длами. Третій артельщикъ, Миронъ, напротивъ, радостно суетился, онъ имлъ особенную, таинственную причину горячо пилить. Нсколько дней работая безъ всякой задней мысли, онъ вдругъ обратилъ серьезное вниманіе на опилки и былъ пораженъ ихъ видомъ. Онъ припомнилъ, что въ городахъ опилки не бросаются зря, а идутъ въ дло, особенно во фруктовыхъ лавкахъ, гд въ нихъ сохраняется ‘дуля, напримръ, и другой фруктъ’. Онъ сталъ правильно каждый вечеръ относить по кулю опилокъ къ себ во дворъ и за недлю натаскалъ ихъ порядочную кучу. По его разсчетамъ выходило такъ, что за всю эту громаду онъ получитъ, по крайней мр, два съ половиной рубля серебромъ. Наконецъ, четвертый артельщикъ, Тимоей, взялся за пилку дровъ потому, что привыкъ ходить по чужимъ людямъ, сколачивая средства на холодную зиму, и держалъ себя съ неподражаемою веселостью. Онъ во всемъ находилъ развлеченіе и изъ самой пилки устроилъ игру, разговаривая съ бревнами. Одному бревну онъ говорилъ: ‘ну-ка ты, толстякъ, ползай’, другое бревно укорялъ за худобу или гнилость, на третье вскакивалъ и плясалъ по его поверхности.

Отъ его шутокъ расправлялись суровыя лица товарищей. Даже Портянка улыбался. Только одинъ Миронъ сердился, не понимая, какъ можно надъ всмъ забавляться? Но Тимоей не обращалъ на него вниманія. Иногда онъ начнетъ ни съ того, ни съ сего плясать, неистово шлепая по земл босыми ногами, иногда — запоетъ, а товарищи вслушиваются, задумываются, умолкнутъ, потому что Тимоей плъ задушевно, плъ т грустные мотивы, отъ которыхъ за душу хватаетъ.

Особенно по вечерамъ Тимоею было раздолье: когда прекращалась работа, артель садилась въ кружокъ, разводила огонь и ждала, пока сварится жидкая кашица или поспетъ картофель. Тимоей показывалъ штуки и фокусы. Онъ тягался на палк съ Портянкой, причемъ послдній не успетъ еще хорошенько понатужиться, какъ уже летитъ черезъ голову шутника, съ Чилигинымъ онъ велъ забавные споры о томъ, можно-ли проглотить аршинъ? Чилигинъ уврялъ, что это пустое., а Тимоей, напротивъ, доказывалъ, что можно, что недавно въ город, въ балаган, онъ самъ видлъ такую штуку. Забавляя такимъ образомъ товарищей, самъ Тимоей никогда не смялся. Лицо его въ самыя шутовскія минуты носило неизгладимую печать печали.

— А можешь пройти на рукахъ двадцать шаговъ?— спросилъ его однажды Чилигинъ вечеромъ.

— Могу, — возразилъ Тимоей.

— Врешь.

— Ей-Богу, могу.

— Двадцать шаговъ?

— Двадцать-ли, пятьдесятъ-ли — все одно — могу.

— Валяй. Чтобы только взадъ и впередъ…

— Ладно, — согласился Тимоей.

Измрили разстояніе. Тимоей сдлалъ нсколько предварительныхъ опытовъ, по окончаніи которыхъ всталъ вверхъ ногами. Шелъ онъ правильно, изрдка колыхался. Вдругъ на мст дйствія появился Рубашенковъ, таракановскій подрядчикъ и надсмотрщикъ. Трое артельщиковъ живо услись около огня и думали: ‘Ну, задастъ же онъ ему перцу!’ Но Тимоей ничего. Онъ шлепнулся на землю, всталъ на ноги и, какъ ни въ чемъ не бывало, заговорилъ съ подрядчикомъ.

— Пожалуйте, ваше степенство, папироску мн! — сказалъ онъ, и, къ удивленію товарищей, Рубашенковъ далъ ему папироску.

Но когда Рубашенковъ ушелъ, Мироновъ съ укоромъ покачалъ головой.

— Какой ты, право, Тимоей… нисколько нтъ въ теб страху!

— А чего мн бояться?— возразилъ Тимоей.

— Да мало-ли чего… Даже удивительно, какъ можно эдакъ ребячиться. Погляжу я, никакого въ теб нтъ правила.

— А на что мн правило?

— Да разв можно всю жизнь ходить вверхъ ногами? Вонъ у тебя изба стоитъ безъ двора — разв это дло?

— Безъ двора, такъ безъ двора. Что мн о двор печалиться? Только начни заниматься дломъ, и не оберешься подлостей разныхъ.

— Погляжу я, разуму въ теб, что въ маломъ ребенк!— еще разъ покачалъ головой Миронъ.

— Только зачни печалиться о домашности, сейчасъ страсть сколько подлостей надлаешь. Достатку, а наипаче богатства можно только черезъ подлость достигнуть.

Тимоей, вопреки своему характеру, говорилъ задумчиво. Натура его была до такой степени искренняя, что когда онъ шутилъ, вслдъ за нимъ и товарищи оживали, а стоило ему на мгновеніе затуманиться, на всхъ лицахъ появлялись тни. И на этотъ разъ вышло такъ же. Едва онъ пришелъ въ себя, какъ Чилигинъ и Портянка повеселли. И долго еще, уже находясь въ постели, т.-е. попросту на голой земл около костра, прикрытые зипунами, они не могли заснуть отъ шутокъ Тимоея, который изъ-подъ полушубка шепталъ отъ времени до времени прибаутки, заставлявшія товарищей покатываться со смху.

Тимоей для всхъ былъ человкъ легкомысленный, которому все равно, что бы ни случилось въ деревн. Разные деревенскіе недуги и невзгоды какъ-то не касались его. Ходилъ онъ большею частью по чужимъ людямъ: тамъ поживетъ, въ другомъ мст поживетъ — глядишь, анъ зиму какъ-нибудь и провелъ. Ходилъ онъ по людямъ по большей части съ женой, а если гд съ женой нельзя было жить, то покидалъ тотъ теплый уголъ, гд ему удалось пристроиться, чтобы отыскать другой, въ которомъ могла помститься и жена. Многаго отъ жизни онъ не требовалъ, былъ бы хлбъ и вареная картошка, которую онъ, впрочемъ, любилъ въ тепломъ вид, иначе сердился и длался мраченъ. А хлбъ и картошку добывать ему удавалось всегда. Изрдка два супруга дозволяли себ роскошь: выпивали вмст водки и гуляли, обнявшись, по улиц, гуляли и пли, въ промежуткахъ весело разговаривая. Оба были еще молоды и здоровы, жена даже выглядла ядреной, съ своимъ толстомясымъ лицомъ и круглымъ туловищемъ. И хорошо было бы имъ, еслибы они могли вести всегда такую жизнь.

Но русскій человкъ, въ особенности деревенскій, любитъ домъ, привязывается къ нему крпко, всми помыслами, до самаго гроба. Иной въ деревн съ трогательною преданностью заботится о своемъ дом, все что-то прилаживая и приспособляя, тогда какъ на самомъ дл посмотрть, у него и дома-то никакого нтъ. Многое множество живетъ такого рода людей въ этой деревн, на мст дома у нихъ стоитъ одна мечта, притомъ мечта тревожная, безпрестанно мучающая, неотвязчивая. Иной бдняга ходитъ-ходитъ вокругъ этой мечты, да и не выдержитъ, падетъ, загубленный ненастоящею жизнью. Въ деревн то и дло происходили необыкновенные и, повидимому, неожиданные перевороты: одинъ мужикъ, въ особенности изъ юркихъ и достаточно безсовстныхъ, выкарабкается изъ нужды, купитъ дв лошади, ‘по случаю’, захватитъ нсколько земельныхъ надловъ и заведетъ дйствительное хозяйство, а другой смотаетъ послдній скарбъ, разрушитъ въ конецъ свою мечту и затмъ закладываетъ шапку и шаровары, чтобы выпить. А, между тмъ, до этой минуты вс видли въ немъ хорошаго крестьянина, потому что у него былъ домъ, хозяйство и все прочее. Эти необыкновенные перевороты такъ часты и внезапны, что ихъ можно объяснить только болзненнымъ состояніемъ жителей. Достаточно, кажется, ничтожнйшаго случая, малйшаго дуновенія противнаго втра, чтобы свалить съ ногъ ослабвшаго человка. Появился въ деревн дифтеритъ — и половины ребятъ какъ не бывало. Наложили лишнюю полтину сверхъ прочаго — и два-три человка, какъ потомъ оказывается, ослабли и пали, записавшись въ разрядъ мертвыхъ. Повидимому, нтъ такой болзни, которая бы быстро не привилась къ деревн.

Но обидно для Тимоея было слово — ‘бездомный’, ибо подъ этимъ словомъ разумется и непутевая голова, и голый бднякъ, и нищій, и воръ. Ни къ одному изъ этихъ классовъ Тимоей не желалъ причислить себя, да и на самомъ дл не принадлежалъ къ бездомовнымъ людямъ. Правда, особенной страсти городить у него не было, но домъ онъ имлъ, при новенькой и чистенькой изб подстроены были сни и чуланъ — пока больше ничего. Двора въ настоящемъ смысл ему не удалось поставить. То пространство, которое принадлежало къ его усадьб, загородили съ двухъ сторонъ сосди, такъ что это пространство походило нсколько на дворъ, но за то третья сторона, выходящая на улицу, не была ничмъ заставлена. Круглое лто у Тимоея на двор росла трава, ради которой весь деревенскій скотъ ежедневно по вечерамъ навдывался къ нему, но Тимоей никогда не обращалъ вниманія на коровъ, лошадей, свиней и овецъ, когда он паслись на его усадьб, и не сгонялъ ихъ, можетъ быть, потому, что своихъ животныхъ у него еще не было. Кром травы, посредин двора у него зіяла яма, которую онъ выкопалъ въ тревожныя минуты, думая, что современемъ она будетъ погребомъ. Потомъ, въ углу, подл чулана, стояла какая-то невыразимая постройка, врод шалаша, покрытая соломой и мочаломъ. Таково было хозяйство Тимоея.

Это, впрочемъ, въ лтній сезонъ. Съ конца осени видъ Тимоеевой усадьбы рзко измнялся: дворъ и домъ доверху занесены снгомъ, кругомъ — горы сугробовъ, и всякая жизнь, прекратилась, потому что хозяевъ здсь больше не было. Тимоей съ женой съ конца осени существовали гд-нибудь въ другомъ дом, у кого-нибудь изъ сосдей, покидая свое пустое хозяйство. Вся забота Тимоея, въ продолженіе зимы, состояла въ томъ, что онъ отъ времени до времени подходилъ къ лтнему своему мстопребыванію и смотрлъ, до самаго-ли верха занесенъ домъ его, или еще его видать.

Происходила такая перекочевка вотъ какъ.

Къ концу лта Тимоей съ женой устраивали обыкновенно заборъ, съ воротами и калиткой. Хворостъ и жерди доставались какъ-нибудь, случайно, между дломъ. Встртится сторожъ изъ казеннаго лса, разговорится о томъ, о семъ, а, между прочимъ, и о томъ, какъ бы хорошо было теперь достать гд-нибудь папушку табаку, на это Тимоей отвчаетъ, что папушку — это возможно, но и онъ съ своей стороны очень желалъ бы, чтобы у него были жердочки и хоть полвоза, хворосту.

— Ну, такъ ты навдайся въ лсъ ночкомъ, — говорить дипломатически сторожъ.

— О какую пору?

— Когда хошь, только чтобы папушка была представлена. Да ты смотри, идолъ, не попадись!

— Вона! Чай, я не маленькій!

Такимъ образомъ, черезъ нсколько дней у Тимоея на двор лежалъ возъ хвороста и нсколько жердей, которыя, по его разсказамъ, онъ очень сходно купилъ, что и дйствительно было справедливо. Досталъ онъ ихъ случайно, безъ труда, но откажи ему лсной сторожъ — онъ и не подумалъ бы печалиться. Въ другой разъ сосновыя жерди достались ему иначе. Шелъ онъ однажды раннимъ утромъ мимо постоялаго двора, стоящаго на пустоши, далеко отъ деревни, и видитъ — лежатъ прямо на дорог штукъ семь сосновыхъ слегъ. ‘Ишь вдь, дуракъ, бросилъ гнить на дожд… чмъ бы въ пользу употребить дерево, а онъ кинулъ ихъ въ канаву!’ — разсуждалъ Тимоей, подобралъ валявшіяся слеги, взвалилъ на плечо и пошелъ. Еслибы этихъ слегъ случайно не увидалъ онъ, то, наврное, и не подумалъ бы о своемъ забор, потому что до сихъ поръ съ смутнымъ страхомъ сторонился отъ того мучительнаго и оподляющаго процесса, путемъ котораго въ деревн созидается самое дрянное хозяйство.

Получивъ случайно хворостъ и жерди. Тимоей при помощи жены отгораживался отъ улицы, заплеталъ плетень и воздвигалъ ворота, самъ увлекаясь своимъ твореніемъ. Воткнувъ послдній колъ въ землю, онъ отходилъ въ сторону и оттуда смотрлъ, любуясь великолпнымъ заборомъ. ‘Вотъ такъ заборъ! Знатный!’ — говорилъ онъ жен съ гордостью настоящаго хозяина. Но это восхищеніе продолжалось всего дня два, три. Дале, онъ забывалъ.

Приходила осень. Наступали морозы. Тимоей и жена очень зябли. Кое-какъ собранныя за лто дрова выходили. Топить печку и варить картошку нельзя. Наконецъ, когда послдняя охапка осиннику сгорала въ холодной печк, Тимоей впадалъ въ уныніе. На печк, гд онъ съ женой спалъ, климатъ пеоеходилъ постепенно отъ жаркаго къ умренному, отъ умреннаго къ холодному. Въ изб наступалъ ледовитмй періодъ. Чистая смерть! Тимоей первый день терплъ, онъ и жена накрывались шубой, стараясь думать обо всемъ, только не о дровахъ. Проспавъ кое-какъ ночь въ стуж, на другой день чуть свтъ Тимоей отрубалъ аршина полтора великолпнаго забора, а жена топила печку, пекла хлбъ и варила картошку. Въ слдующій день онъ еще отрубалъ аршина полтора забора, и въ какую-нибудь недлю загородь пропадала: оставались одни ворота со столбиками. Но, не видя никакого смысла въ воротахъ посл всего случившагося, онъ кололъ и ихъ на дрова. Посл этого въ дом окончательно на цлую зиму наступалъ ледовитый періодъ, и обитатели его перекочевывали къ кому-нибудь изъ сосдей, гд за умренную плату имъ отводили уголъ. ‘Вотъ тутъ’, — говорили имъ хозяева, отмривая строго опредленныя границы, за которыя до слдующей весны они и не переступали.

И надо сказать, что подобныхъ жителей въ деревн было много. Все это изъ-за однихъ дровъ. Сколько людей погибло въ этой мстности изъ-за дровъ! Когда только наступала зима, съ десятокъ семействъ каждогодно трогалось съ мста, подобно птицамъ, и вс отыскивали теплыя мста, понимая это слово въ буквальномъ смысл. Одни шли въ городъ, гд нанимались въ кучера или длались водовозами, другіе разсевались по окрестностямъ, нанимая углы, гд и сидли всю зиму, какъ куры. Женщины по большей части нанимались въ кухарки, поступали къ прачкамъ, кто куда могъ. Но какъ проводили зиму т, на плечахъ которыхъ сидли ребята, трудно и сказать что-нибудь опредленное.

Что касается Тимоея и жены его, нельзя сказать, чтобы они чувствовали неловкость своего положенія. Также, какъ и лто, они проводили беззаботно и зиму. И понятно. Дтей они не имли, домашняго скота тоже, а единственное ихъ животное — огромный котъ съ облупившеюся шкурой, на зиму куда-то самъ уходилъ, добывая пропитаніе своими средствами. Но кром того, что заботиться имъ было не о комъ, оба были здоровы, молоды, выносливы и легкомысленны въ душ. Что имъ попадалось подъ руки, то и ладно. Отсутствіемъ настоящаго хозяйства Тимоей не только не тяготился, но иногда радъ былъ своей бездомовности. Деревенская жизнь еще не вовлекла его въ тотъ кругъ оподленія и страданія, изъ котораго люди идутъ совсмъ какъ изъ омута или появляются на свтъ Божій поломанными, разбитыми и одураченными. Тимоей какъ-то инстинктивно увертывался отъ этого круга, избгая чисто-зоологическимъ чутьемъ поставленной жизнью западни.

Потому что всякое улучшеніе быта въ этой деревн сопряжено съ такимъ мучительствомъ, что самые сильные жители неминуемо оканчиваютъ отчаяніемъ, каждая мелочь, нестоющая понюха табаку, достается мужику посл ряда страданій. Одинъ погибъ изъ-за дровъ (озябъ и убжалъ изъ дому), другой — изъ-за полушубка (занялъ семь рублей, не отдалъ и поступилъ въ работу), третій кончилъ жизнь вслдствіе покупки телушки, которая въ продолженіе зимы, вмст съ сномъ, съла, между прочимъ, своего хозяина.

Изъ этого положенія два выхода: если житель во что бы то ни стало желаетъ улучшить свою жизнь, то не долженъ гнушаться кулачества и другихъ видовъ негодяйства, или долженъ бросить все и жить какъ Богъ пошлетъ. Послдняго исхода и придерживался Тимоей, чувствуя безсознательное отвращеніе къ подлости, не согласовавшейся съ его молодою искренностью.

Дло въ томъ, что Тимоей съ женой не были полными собственниками дома и огорода. У Тимоея еще жива мать, она безотлучно живетъ въ город въ нянькахъ, ей-то и принадлежитъ право собственности на домъ. Не нуждаясь въ немъ сама, она отдала его двумъ своимъ сыновьямъ, Тимоею и Петру, который служитъ въ солдатахъ, т.-е. чтобы одна половина избы и половина усадьбы принадлежала Тимоею, а другая половина — Петру. Напрасно Тимоей пытался убдить старуху, чтобы она отдала домъ ему одному, въ виду того, что братъ все равно пользоваться имъ не въ состояніи, а для него, Тимоея, очень важно было знать, что братъ его, по возвращеніи со службы, не вломится къ нему съ оружіемъ въ рукахъ и не выгонитъ его на улицу. Онъ убждалъ ее, что и для солдата лучше, если она дастъ ему на обзаведеніе деньжонокъ, которыя у нея есть, чмъ награждать его полъ-избой безъ всякаго смысла. Что же онъ сдлаетъ съ полъ-избой? Никакой радости для него нтъ въ такимъ дом. Иногда Тимоей убждалъ старуху честью, иногда угрозами, но старуху нельзя было ничмъ прошибить. Огородомъ, гд жена Тимоея сажала картошку, также послдній пользовался временно, каждогодно готовясь къ тому, что общество отниметъ его у него, потому что на огородъ предъявляли права, кром Тимоея, еще человкъ пять. Это была одна изъ тхъ деревенскихъ путаницъ, которыя никакъ нельзя было разршить и которыя только раздражали своею нелпостью.

И вотъ Тимоею, для заведенія настоящаго хозяйства, на первыхъ же порахъ требовались слдующія условія: во-первыхъ, чтобы умерла старуха, во-вторыхъ, чтобы умеръ солдатъ, въ-третьихъ, чтобы пять мужиковъ окончательно исчезли съ лица земли. Иначе въ самомъ дл Тимоею нтъ охоты работать Богъ знаетъ для кого: онъ впередъ знаетъ, что плоды его работы того и гляди отнимутъ.

Это только на первыхъ порахъ, но дальше — лсъ дремучій, сквозь который надо продраться. чтобы дойти до крестьянскаго благополучія. Такъ какъ каждая чепуха въ хозяйств достается только посл длинной цпи мучительства, то Тимоею надо идти на-проломъ, ломая совсть. Ему уже тогда не будетъ времени обращать вниманія на сосдей, — надо хватать и цапать, что попадется подъ руки и что выгодно. Надо пользоваться всякимъ случаемъ, лишь бы онъ былъ выгоденъ, не размышляя о томъ, что отъ этого же случая,можетъ быть, кто-нибудь помираетъ. Надо ловить моменть. Надо купить корову, ежели въ годъ безкормицы хозяинъ умоляетъ взять ее Христомъ Богомъ. Надо не упустить лошадь, хозяинъ которой уже твердо ршилъ содрать съ нея шнуру, чтобы получить три цлковыхъ и удовлетворить кредиторовъ, которые разрывали его на части. Надо уворовать за нсколько папушекъ табаку дрова изъ казеннаго лса, чтобы не замерзнуть, а чтобы не остаться безъ хлба, надо поставить міру два ведра, опоить и тогда получить вмсто двухъ десятинъ четыре. Надо ласкаться къ разжившемуся сосду, чтобы въ трудное время не остаться безъ подмоги, и безъ вниманія относиться къ бдняку, отъ котораго пользы. никакой нтъ. Словомъ, чтобы завоевать первыя необходимыя вещи для спокойной жизни, надо рвать, лгать, жить по-зврски, поступать по-волчьи, держа во всякое мгновеніе на-готов зубы и когти.

Только тому, кто ничего не длаетъ, ни о чемъ не думаетъ и не заботится, предоставляя своей жизни идти какъ ей хочется, только Тимоею и жилось сносно при отсутствіи всякаго благополучія. При всякомъ непріятномъ случа онъ говорилъ: ‘песъ съ вами!’ И теперь, когда даже Портянка носилъ въ себ скрытую идею воскресной выпивки, Тимоей, пилилъ бревна безъ всякой задней мысли. Врне всего онъ купитъ хлба. Отработаетъ, получитъ свою часть и купитъ хлба — вотъ и все. Единственное тайное намреніе его заключалось въ томъ, чтобы по полученіи денегъ отъ Рубашенкова какъ-нибудь скрыться на время отъ старосты.

У него было много кредиторовъ, но самый страшный — староста. Послдній, въ зимнія и весеннія тяжелыя минуты, вносилъ собственныя деньги въ уплату податей за несостоятельныхъ, налагая извстный процентъ, который и выручалъ ожесточенно. Тимоей также состоялъ въ долгу у этого благодтеля и зналъ, что наткнись онъ на него сейчасъ посл работы — и деньги поминай какъ звали! Но и на такое непріятное происшествіе Тимоей смотрлъ равнодушно. У него заране придуманы мры укрывательства отъ благодтеля. Въ прошломъ году онъ спасался отъ него тмъ, что въ критическій моментъ, среди благо дня, ложился съ женой въ чуланъ и просилъ кого-нибудь изъ пріятелей-сосдей, напримръ, Чилигина, запереть дверь замкомъ снаружи. Пришелъ староста, посмотрлъ съ полнйшимъ изумленіемъ на замокъ, обошелъ кругомъ избы, взглянулъ въ окно, — нтъ Тимошки! Вышелъ на улицу, приложилъ руку козырькомъ, всматриваясь вдаль, — нтъ Тимошки! Посмотрвъ еще разъ на замокъ, староста заволновался, завертлся и прерывающимся голосомъ спросилъ у Чилигина, какъ бы случайно проходившаго мимо: ‘Гд же это онъ?!’ — ‘Ты про кого?’ — возразилъ Чилигинъ.— ‘Про Тимошку… куда онъ провалился? Вдь я вотъ сейчасъ, можно сказать, за спиной шелъ у него и видлъ своими глазами, какъ вотъ теперь тебя вижу, какъ онъ къ себ повернулъ… а глядь — замокъ!’

— Да ты, можетъ, не Тимошкину спину-то видлъ, обознался? — нагло спросилъ Чилигинъ, посл чего староста ушелъ, пораженный случившимся на его глазахъ проваломъ. Тимоей продлалъ такую нехитрую штуку разъ пятнадцать, покуда, наконецъ, нашелъ возможность уплатить долгъ.

Нынче Тимоею лнь было залзать въ чуланъ, чтобы спастись отъ благодтеля, который, какъ извстно было Тимоею, глазъ съ него не спускалъ во все продолженіе пилки. Онъ ршилъ спастись иначе, помимо чулана. Онъ, лишь только получитъ съ Рубашенкова свою часть, проберется задами къ хлботорговцу и на вс наличныя купить хлба. Если на задахъ, соображалъ Тимоей, попадется староста, онъ, спрячется въ конопли и тамъ выждетъ. Староста, конечно,прибжитъ въ этотъ день и скажетъ:

— Ну, ужь, Тимоей, ты, братъ, теперь отдай, потому, знаю хорошо, деньги завелись у тебя.

— Чаво?— возразитъ Тимоей насколько возможно равнодушно.

— Вотъ теб разъ, — онъ еще спрашиваетъ! Это даже очень безсовстно ты говоришь! Отдай долгъ — вотъ я про что.

— А! ты вотъ про что! Ну, такъ ужь извини, я хлба купилъ, все дочиста отдалъ за мшокъ.

— Какъ мшокъ?— закричитъ староста, какъ ужаленный.

— Такъ. Одно слово — хлбъ, больше ничего. А денегъ нтъ.

Сказавъ это, Тимоей посмотритъ на небо и по сторонамъ.

— Что же ты, идолъ, со мной хочешь длать?— застонетъ староста.

— Не безпокойся, отдамъ. Забылъ я вчера совсмъ тебя…

— Ахъ, ты, идолъ!

— Право, забылъ. Да ты не очень огорчайся. Я скоро принесу, ей-Богу.

Посл такого объясненія они помирятся. Староста согласится подождать.

Придумавъ этотъ способъ спасенія, Тимоей пересталъ тревожиться насчетъ заработка. Онъ весело работалъ, шутилъ, забавляя товарищей по вечерамъ. Когда къ работамъ подходилъ Рубашенковъ, онъ и ухомъ не шевелилъ, въ то время, какъ другіе начинали торопливо работать. Тимоей даже разговаривалъ съ Рубашенковымъ, почтительно, но съ неизмнною веселостью. Онъ удивлялся, почему этого человка такъ пугались. Что онъ здорово ругается — это наплевать! Что онъ разжился, разбогатлъ, ходитъ въ тонкомъ сукн и куритъ папироску — это не важно. ‘Пускай хоть разнесетъ его съ жиру — шутъ съ нимъ!’ — разсуждалъ съ своими товарищами Тимоей, не воображая, что скоро онъ будетъ имть дло съ Рубашенковымъ…………..

Впослдствіи, когда Тимоея спрашивали, какъ это онъ потерялъ голову, то онъ охотно отвчалъ: ‘черезъ колья!’При этомъ кратко разсказывалъ свою исторію.

— Черезъ эти колья я и пропалъ, — говорилъ онъ добродушно, безъ всякой злобы.

— Какъ же это черезъ колья?

— Одно слово, надо мн было заборъ у себя, который отъ улицы, поставить, и я въ ту пору обратился прямо къ господину Рубашенкову, чтобы онъ далъ мн маненько кольевъ. Онъ далъ. Вотъ черезъ эсти самые колья я и пропалъ, и теперь больше ничего, какъ низкій человкъ.

— Да неужели черезъ одни колья?

— Черезъ одни. Значитъ, судьба моя такая.

— Да ты разскажи путемъ, — просили его.

Но сколько ни пытались разспрашивать Тимоея дальше, онъ молчалъ. Испитое и одутлое лицо его только на мгновеніе освщалось тихою грустью, а вслдъ затмъ снова становилось безсмысленнымъ. Повидимому, онъ только и помнилъ одни колья, забывъ все остальное, происшедшее съ нимъ.

На самомъ дл вотъ что произошло. Замтивъ большую кучу хвороста, слегъ и просто палокъ, очевидно, брошенныхъ управляющимъ, какъ негодное гнилье, Тимоею внезапно пришло въ голову попросить этой дряни для своей загородки у Рубашенкова, ближайшаго распорядителя. Пришло это ему въ голову случайно, безъ всякой связи съ какою-нибудь нуждой. Да и попросить вздумалъ онъ такъ, отъ нечего длать, ршивъ, что если дастъ — ладно, не дастъ — наплевать, песъ съ нимъ! А если будетъ браниться, тогда ничего не стоитъ и уйти. Впрочемъ, Тимоей заране былъ увренъ, что Рубашенковъ надругается и откажетъ въ просьб. Кажется, чего проще — попросить нсколько никуда негоднаго дерева, а, между тмъ, Тимоей почувствовалъ какую-то смутную тревогу, когда ршилъ идти къ Рубашенкову.

И это понятно. Рубашенковъ до того быстро взобрался наверхъ изъ ничтожества, что не могъ не поражать разстроенное деревенское воображеніе. Изъ безъименнаго человка, подозрваемаго въ пробуравливаніи дыръ въ амбарахъ для выпусканія хлба, онъ сталъ нкотораго рода властителемъ, когда таракановская контора взяла его къ себ въ десятники и подрядчики. Еще недавно послдній крестьянинъ могъ бить его сколько угодно, если заставалъ у себя подъ амбаромъ, хотя до смерти его какъ-то не забили, оставивъ лишь на ушахъ и еще кое-гд нсколько знаковъ, но теперь онъ самъ могъ распоряжаться жизнью громадной кучи мужиковъ. Онъ сталъ силой, передъ которой пали ницъ жители пяти-шести деревень, сдлался господиномъ, владтельнымъ человкомъ. Ему въ глаза нагло и безстыдно льстили, издали снимали передъ нимъ шапки.

У него съ рабочими заведенъ былъ порядокъ: едва онъ показывался, какъ мужики, словно по команд, должны были снимать передъ нимъ шапки. Съ нанявшимся въ имніе человкомъ онъ обходился какъ съ крпостнымъ, безпрестанно придираясь и давая при случа хорошіе подзатыльники. И отшлепанный никогда не жаловался, считая за Рубашенковымъ полное право бить, разъ ему удалось получить въ руки палку. Для всхъ безнаказанность Рубашенкова подтверждалась ежедневными фактами.

Рубашенковъ одвался въ тонкое сукно, въ скрипучіе сапоги, ‘при часахъ’, тогда какъ раньше на его одежд лежало нсколько десятковъ заплатъ. Рубашенковъ больше уже не ходилъ, а здилъ. Крестьяне такъ и видли его въ двухъ видахъ: или стрлой пролеталъ по улиц, или стоялъ на работахъ ‘при часахъ’, причемъ презрительно оглядывалъ своихъ людей. Все это поражало. Наконецъ, видли, что съ сильными міра сего онъ обращался за панибрата. На старосту, напримръ, онъ и глядть не хотлъ, какъ послдній на юлилъ передъ нимъ. Съ неменьшимъ пренебреженіемъ онъ относился къ старшин, когда въ волости писали условія съ рабочими, которыхъ законтрактовывала контора. Рубашенковъ то и дло покрикивалъ на старшину: ‘Пошевеливайся, другъ!’ — и имлъ такой видъ, что онъ очень гнвается. Видли, что, идя по улиц съ урядникомъ, онъ громко хохоталъ, хлопая того по плечу. Это урядника!

Никто не могъ отдать себ яснаго отчета, почему онъ пугается Рубашенкова. Послдній никогда не обсчитывалъ сверхъ мры, расплачивался аккуратно. Просто было отчего-то боязно. Онъ поражалъ. Иногда давъ зуботычину, платилъ деньгами получившему ее. Но это было рдко. Всего чаще онъ пускалъ пыль въ глаза: сорилъ кучами денегъ, издвался, мучилъ словами и везд держалъ себя нагло. Это была свинья, посаженная негодными обстоятельствами за столъ совсмъ съ ногами.

Дло было вечеромъ. Окончивъ пилку, Тимоей пошелъ въ сарай, гд обыкновенно въ это время Рубашенковъ подводилъ счетъ. Наступали уже сумерки, тни легли по угламъ сарая, и Тимоей едва разглядлъ фигуру подрядчика.

— А я къ вашему степенству, — сказалъ беззаботно Тимоей, улыбаясь. — Изволите видть, примтилъ я вонъ тамъ хворостъ и палки, и думаю: дай-ка я пойду къ нимъ, то есть прямо къ вамъ, и попрошу — авось они дадутъ…

— Это еще что за новость?— насмшливо возразилъ Рубашенковъ.

— Мн чуть-чуть только… Хворостъ, вижу, зря валяется. Дай, думаю, спрошу у его благородія, т.-е. у васъ.

— Какіе палки и хворостъ?

— Да вотъ они тамъ въ куч. Есть хворостъ, чурбашки, жердочки, вонъ посмотрите… Я и думаю: дай, молъ, думаю, къ его высокоблагородію доложить…— Тимоей проговорилъ послднія слова робко, думая, не пересолилъ-ли онъ, называя подрядчика высокоблагородіемъ.

— Зачмъ же теб такая вещь понадобилась?— спросилъ послдній.

— Да ужь мн пригодились бы… Извольте знать, у меня, можно сказать, заплоту нтъ при дом. Признаться, не на что поставить его… Такъ вотъ я и подумалъ: дай-ка у нихъ попрошу… Мн маненько, а для васъ безъ пользы.

Рубашенковъ все это слушалъ въ полъ-оборота Потомъ снова принялся считать на стнкахъ. Онъ былъ безграмотенъ, а потому бухгалтерію велъ на палк, а чаще всего на досчатыхъ стнахъ сарая, царапалъ мломъ или углемъ длинные ряды какихъ-то знаковъ. Но онъ никогда не ошибался, кто сколько заработалъ. Тимоей уже думалъ, что дло его не выгорло, и собирался уходить, какъ былъ круто остановленъ.

— Подожди тамъ!— сказалъ Рубашенковъ.

Тимоей сталъ ждать. Онъ пока занялся оглядываніемъ сарая и замтилъ по всмъ угламъ массу бутылокъ. По середин сарая стоялъ большой ящикъ, служившій, какъ будто, столомъ, потому что на немъ валялись объдки ветчины и огурцовъ, подл этого ящика стоялъ другой, поменьше, замсто стула. Подъ ними также навалены были груды пустыхъ бутылокъ. ‘Должно быть, шибко пьетъ!’ — подумалъ Тимоей, а до него немногіе рабочіе знали, что Рубашенковъ ночи проводитъ на-пролетъ въ пьянств.

Прошло много времени, прежде чмъ Рубашенковъ кончилъ счетъ.

— Такъ ты просишь дерева изъ той кучи? Хорошо, посмотримъ, умешь-ли ты заслужить… Вотъ я теб такой урокъ задамъ: пробги до кабака и возьми для меня бутылку рому, и обернись сюда всего-на-всего въ десять минутъ. Ежели прибжишь вовремя, тогда посмотримъ, стоитъ-ли такой бродяга снисхожденія… Ну?

Тимоей при этомъ неожиданномъ предложеніи задумался, хотя во весь ротъ улыбался, но подъ упорнымъ взглядомъ. подрядчика ршился.

— Это я могу, — сказалъ онъ весело.

Рубашенковъ вынулъ часы, посмотрлъ на нихъ и махнулъ рукой. Тимоей пустился что есть духу бжать, засучивъ предварительно штаны. До кабака было довольно далеко, но Тимоей все-таки во-время прилетлъ, тяжело дыша, отъ усталости у него даже глаза были вытаращены. Подрядчикъ не взглянулъ на него, взялъ бутылку, услся возл ящика и выпилъ разомъ объемистый стаканъ рому. Потомъ, изъ-подъ сиднія вытащилъ бутылку сельтерской воды и всю ее опорожнилъ. Онъ барабанилъ отъ нечего длать пальцами по столу. Ему, очевидно, было страшно скучно.

Во все это время Тимоей стоялъ у входа въ сарай и любопытными взорами наблюдалъ за Рубашенковымъ, думая, что послдній уже забылъ о его существованіи. Но тотъ, выпивъ еще стаканъ, тусклымъ взглядомъ оглядлъ его съ ногъ до головы.

— А, можетъ, и ты хочешь выпить?— насмшливо выговорилъ онъ.

— Ежели вашей милости угодно — отчего же…

— На, пей.

Тогда Тимоей, не подходя близко къ ящику, вытянулся и издалека взялъ стаканъ въ руки.

— Ухъ, какая крпость!— сказалъ онъ, задохнувшись отъ выпитаго стакана.

— Привыкли сивуху трескать, такъ это для васъ не по рылу! — презрительно замтилъ Рубашенковъ.

— Точно что не по рылу. По нашему карману, выпилъ на двугривенный и сытъ. А какая, позвольте спросить, цна этому рому?

— Какъ бы ты думалъ?— спросилъ въ свою очередь Рубашенковъ.

— Да я такъ полагаю, не меньше какъ рупь…

Рубашенковъ захохоталъ.

— Пять цлковыхъ!

— Б-боже ты мой!— возразилъ Тимоей и покачалъ головой.

На лиц Рубашенкова отражалось самодовольство.

— А какъ бы ты думалъ, сколько по твоему разуму стоило всего-на-всего мое платье?— спросилъ Рубашенковъ.

— Все дочиста?

— Дочиста, съ головы до ногъ.

— Да какъ бы сказать… Надо думать, полсотни мало…

Рубашенковъ захохоталъ. Потомъ высчиталъ по пальцамъ: пара стоила сотню рублей, часы семьдесятъ, сапоги пятнадцать, картузъ семь, шейный платокъ четыре и т. д.

— Б-боже ты мой!— сказалъ Тимоей и покачалъ головой. Нсколько минутъ помолчали. Въ сара горлъ уже огонь, въ вид сальной свчки, воткнутой въ расщелину ящика. Мрачные углы освтились, но приняли какой-то зловщій видъ, наполненкые разбитыми бутылками, пробками и объдками закусокъ. На стнахъ отъ колебанія пламени прыгали знаки Рубашенкова, нацарапанные мломъ и углемъ. Рубашенковъ молча пилъ. И чмъ больше онъ пилъ, тмъ видъ его длался скучне и нагле. Тимоеемъ, все стоявшимъ у входа, овладлъ смутный страхъ передъ этимъ пьянвшимъ человкомъ, хотя у него у самого шумло въ голов передъ этою мрачною обстановкой.

— Такъ какъ же, хочется теб получить изъ ентой кучи?— спросилъ Рубашенковъ, обративъ помутившіеся глаза на Тимоея.

— Да, ужь дайте… Что для васъ составляетъ?…

— А очень хочется? Ну, чмъ же ты меня поблагодаришь?

— Я бы услужилъ… по гробъ жизни!

— Ты! Такой нищій пролетай! Ха, за!… Какъ тебя звать?

— Тимоей.

— Значитъ, Тимошка, Тимка. Ладно. Такъ ты, Тимка, полагаешь, что по гробъ жизни?… А знаешь, кто ты передо мной? Вдь все одно червякъ? Ну, скажи, червякъ ты? Иначе прогоню.

— Точно что по нашему необразованію…— прошепталъ испуганно Тимоей.

— Нтъ, ты скажи прямо — червякъ?— зловще повторилъ Рубашенковъ.

— Оно, конечно…

— Молчать! Отвчай прямо — червякъ?

— Ну, червякъ…— дрожащимъ голосомъ, сквозь зубы проговорилъ Тимоей.

— Хорошо. Такъ вотъ эдакій червякъ, котораго ничего не составляетъ растоптать, вздумалъ услужить мн? Эдакая вотъ козявка? Чисто что козявка. Вотъ хочу — дамъ теб сору, который теб понравился, а не захочу — прогоню. А захочу — сейчасъ вотъ дать теб плевокъ въ самую что называется образину — и плюну. Вотъ смотри.

— Нтъ, ужь позвольте, я на это согласія не имю!— торопливо залепеталъ Тимоей и пятился задомъ къ выходу.

Рубашенковъ захохоталъ.

— Не пугайся. Не плюну. На, вотъ, пей! — Рубашенковъ налилъ стаканъ и заставилъ Тимоея выпить.

Рубашенковъ разыгрался. Что-то отвратительное, какъ бредъ, происходило дальше. Прежде всего, Рубашенковъ сжегъ зачмъ-то передъ самымъ носомъ Тимоея одну ассигнацію, а другую швырнулъ въ Тимоея. Онъ требовалъ, чтобы послдній забавлялъ его. Просилъ сказать его какую-нибудь такую гнусность, отъ которой сдлалось бы стыдно. Тимоей сказалъ. Потомъ онъ заставилъ его представить, какъ можно прыгать на четверенькахъ. Тимоей принялся прыгать, бгая на рукахъ и ногахъ по сараю, и лаялъ по-собачьи. Онъ самъ вошелъ во вкусъ. Прыгая по полу и лая, онъ затмъ уже отъ себя, безъ всякой просьбы со стороны Рубашенкова, представлялъ свинью, хрюкалъ, показывая множество другихъ штукъ. Но когда онъ обнаружилъ неистощимый запасъ разныхъ штукъ, принимая на себя всевозможныя роли, Рубашенковь мало-по-малу пьянлъ, у него уже слипались глаза, онъ уже неподвижно сидлъ и не видлъ ничего изъ того, что представлялъ Тимоей.

Наконецъ, когда послдній хотлъ-было кричать по-заячьи, Рубашенковъ какъ будто проснулся и дико посмотрлъ. вокругъ.

— Будетъ!— закричалъ онъ.— Пошелъ съ глазъ моихъ, и чтобы духу твоего здсь не было. Бери изъ той кучи — заслужилъ, но чтобы духу твоего мерзкаго не было… надолъ ты мн хуже всякой скотины!

Тимоей бросился со всхъ ногъ. Выйдя на свжій воздухъ, онъ сразу очувствовался, пригладилъ взъерошенные волосы и остановился задумчиво на мст, какъ бы припоминая, что такое съ нимъ случилось? Было уже около полуночи, когда онъ прошелъ мимо мста работъ. Но не зашелъ туда. На окликъ товарищей не откликнулся. Потомъ услыхали вдали его сильный голосъ, дрожа разливавшійся въ ночномъ воздух правильными волнами звуковъ. Онъ плъ. Въ псн, неизвстно какой, слышалась необычайная грусть и печаль. Оставшіеся товарищи прислушивались, тихо разговаривая другъ съ другомъ, а наконецъ совсмъ затихли. Псня все разливалась волнами, напоминая смутно каждому изъ нихъ что-то хорошее, чего въ ихъ жизни нтъ и не бываетъ… Двое изъ товарищей приподняли головы изъ-подъ зипуновъ, забыли сонъ и всматривались въ ту сторону, откуда шли волны хватающихъ за сердце звуковъ, пока они не замерли въ отдаленіи.

— Хорошо, шельма, поетъ!— сказалъ со вздохомъ Миронъ.

— Заплачь, и больше ничего, — добавилъ Чилигинъ.

Тимоей, между тмъ, на другой день, когда совсмъ окончились работы въ имніи, сталъ копошиться около дома. Все почти вышло такъ, какъ онъ заране предвидлъ. Онъ прошелъ задами чрезъ конопли и купилъ хлба. Вслдъ затмъ пришелъ староста, причемъ произошелъ тотъ самый разговоръ, который раньше онъ придумалъ. Впрочемъ, онъ далъ старост рубль, полученный вчера отъ Рубашенкова. Продлавъ все это, онъ вяло принялся строить заборъ, лсъ на который привезъ на Мироновой лошади, изъ той кучи,ради которой вчера пошелъ… Все, повидимому, шло ладно. Онъ удачно воткнулъ два кола, долженствовавшіе изображать воротные столбы, и уже принялся отбирать хворостъ, но, кончивъ почти уже всю работу, упалъ духомъ, лишился силъ и разсердился. Его все раздражало и все казалось не такъ. Хворостъ отвратительно торчалъ, колья смотрли врозь, ворота оказались узки. ‘Не глядлъ бы на эдакую пакость!’ — сказалъ онъ и совершенно озлился. Топоръ изъ его рукъ полетлъ на одинъ конецъ двора, колотушка, которою онъ вбивалъ колья, — на другой. Такъ у него засосало подъ сердцемъ, что не было больше силъ терпть.

Вопреки прежнимъ своимъ привычкамъ, онъ отправился въ кабакъ одинъ, безъ жены, да еще нанесъ ей ущербъ. Прокравшись къ сундуку, онъ вытащилъ оттуда ея платье и прижавъ его къ груди, ринулся вдоль улицы къ кабаку. Жена за нимъ. Она бжала съ ревомъ, то умоляя, то требуя, чтобы онъ отдалъ ей платье. Тимоей летлъ, какъ стрла, и добжавъ до убжища, захлопнулъ за собой дверь и заложилъ вещь. Пока жена ломилась въ окна и двери, онъ пилъ. Черезъ какіе-нибудь полчаса онъ былъ уже готовъ.

А еще черезъ полчаса около дома Тимоея собралась вся улица. Сбжавшіеся сосди и жена его составляли какъ бы публику въ театр, а Тимоей одинъ какъ бы давалъ драматическое представленіе. Къ нему никто не смлъ подойти. Жена также вдалек стояла отъ дома и тихо всхлипывала. Изъ публики спрашивали: ‘Тимошка, что ты, дуралей, длаешь?’ А онъ отвчалъ: ‘Уничтожаю!’ Смотрли, что еще онъ разобьетъ.

До сихъ поръ онъ разнесъ въ щепки свой новый заборъ, съ какою-то дикою радостью уничтожая его. Онъ разрушалъ систематически, разрубилъ его топоромъ на нсколько частей и каждую часть своимъ чередомъ превратилъ въ соръ, палки ломалъ на колн, хворостъ свалилъ въ яму. Точно тмъ же путемъ снесъ онъ ворота, перерубилъ ихъ, расчесалъ и свалилъ въ яму. Нкоторое время онъ стоялъ посреди двора, какъ бы въ раздумьи, недоумвая, что бы еще уничтожить, но когда нсколько человкъ вздумали, по просьб жены, воспользоваться этимъ моментомъ, чтобы схватить его, онъ опомнился и бросился къ изб.

— Тимоей, Тимоша! Что ты, братъ, затялъ?— говорили изъ публики, длавшейся все многочисленне.

— Я вамъ покажу, какой я есть червякъ!— отвтилъ Тимоей.

И съ этими словами расколотилъ въ дребезги стекла въ окн, вынулъ раму и, превративъ все въ соръ, спустилъ его въ яму. Когда на мст окна осталась только зіяющая дыра, онъ превратилъ въ песокъ и соръ стекла и раму другого окна, сваливъ все въ яму. За вторымъ послдовало третье и послднее окно. Отъ всхъ этихъ тяжкихъ трудовъ на рукахъ его показалась кровь, одежда во многихъ мстахъ разорвалась и висла клочьями. Но онъ этимъ не смущался. Покончивъ съ окнами, онъ напалъ на дверь, стараясь безъ слда уничтожить ее.

Но, сорвавъ ее съ петлей, онъ долго не могъ расколоть крпко сплоченныя доски. Тогда имъ овладла страшная энергія, топоръ въ его рукахъ свистлъ отъ быстроты. Черезъ короткое время отъ двери не осталось и слда: всю искрошилъ. ‘Безъ остатка уничтожу’, — какъ бы про себя говорилъ онъ и бросился лзть съ ловкостью кошки на крышу, должно быть, съ намреніемъ разрушать свой домъ сверху. Но нкоторымъ изъ публики удалось отвлечь его отъ этого намренія тмъ, что они схватили его на ноги и стащили на полъ. Однако, захватить его не удалось. Онъ стоялъ возл стны и отбивался отъ нападающихъ чмъ попало. Побжали за старостой, который, впрочемъ, скоро и самъ явился.

— Ты что это длаешь?— закричалъ было сначала онъ.

Но въ отвтъ на это Тимоей пустилъ въ него огромнымъ комомъ глины, посл чего староста проговорилъ:

— Тима! за что ты осерчалъ? Ты не серчай!

Тимоей сталъ рубить косяки двери, но тутъ его удалось схватить. Тогда его повалили, скрутили веревкой и заперли въ чуланъ, откуда долго еще слышались крики и плачъ. Собравшаяся толпа медленно и съ неохотой расходилась, обсуждая этотъ деревенскій случай и недоумвая, что такое сдлалось съ смирнымъ мужичкомъ?

Съ этого дня Тимоей безпросыпно запилъ. Вещички, какія только были въ его беззаботномъ хозяйств, онъ спустилъ. Жена отъ него ушла. Иногда онъ и самъ пропадалъ изъ деревни на нсколько мсяцевъ, но, возвратившись, пилъ, а напившись, обнаруживалъ страсть ‘уничтожать’. Попадалась ему телга — онъ крошилъ ее на мелкіе куски, вообще разрушалъ все, что попадалось ему подъ руку. За это его иногда били. Но въ періодъ трезвости онъ былъ скроменъ и боязливъ, а когда его спрашивали, почему онъ загубилъ свою голову, онъ говорилъ:

— Черезъ эти самые колья. Изволите видть, низкій человкъ сталъ…

И на его припухшемъ лиц показывалась грусть, но не злоба.

Разсказы о пустякахъ.

Нсколько кольевъ.

Читайте также: