М.Н. Катков
М.Н. Катков
Несколько дополнительных слов к характеристике Кольцова
Несколько дополнительных слов к характеристике Кольцова
Несколько дополнительных слов к характеристике Кольцова, Катков Михаил Никифорович, Год: 1856
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Несколько слов считаю я не лишними в дополнение к этой характеристике Кольцова, писанной одним из даровитейших наших сотрудников. Я знал Кольцова близко, еще будучи студентом, он был откровенен со мною, я присутствовал при рождении многих его стихотворений. Сколько раз, бывало, заходил он ко мне озабоченный, пасмурный, в своем длинном синем сюртуке, и, вынимая из кармана лоскуток, исписанный каракульками, просил прочесть и сказать ему мнение. Сам он никогда не читал своих стихов. ‘Ну что скажете? Ведь не выходит, не вытанцовывается? Видно, уж бросить!’ Иногда действительно вещь оказывалась слабой, растянутой, пустословной. Он прежде всех и сильнее всех сам это чувствовал. Но мотив продолжал звучать в его душе, возникший образ не отставал от него. Мало помалу мысль становились яснее, слово выразительнее, в потоке слов вдруг что-то проглянет, то там, то тут проблеснут стихи, в которых уже затеплилось чувство, загорелась жизнь, после многих таких опытов наконец он добирался до своего.
Особенно памятно мне, в этом отношении, одно прекрасное стихотворение Кольцова, которое перешло многие пробы, прежде чем достигло своего настоящего вида. У меня долго хранились черновые опыты Кольцова, из которых постепенно выработалась эта пьеска, к сожалению, они случайно утратились. Это Пора любви (стран. III. изд. Солд. и Щепк.). Помню, какое электрическое действие произвела на друзей Кольцова эта пьеска, когда в ней вдруг оказались следующие стихи:
Стоит она, задумалась,
Дыханьем гор овеяна,
Запала в грудь любовь — тоска,
Нейдет с души тяжелый вздох,
Грудь белая волнуется,
Что реченька глубокая —
Песку со дна не выкинет,
В лице — огонь, в глазах — туман…
Смеркает степь, горит заря…
Душа его отличалась удивительною чуткостью. При всей скудости своего образования, как многое понимал он! Самые утонченные чувствования, самые сложные сочетания душевных движений были доступны ему. Чувством души своей он постигал многое, чего не успел и не мог выразить. Биограф Кольцова имел полное право назвать его натуру гениальной. Жажда знания и мысли сильно томила его. Никогда не забуду я наших бесед с ним. Часы, бывало, летели, как минуты. Помню я ночь, которую я провел у него. Он остановился где-то в Зарядье, в каком-то мрачном и грязном подворье, где я лишь с большим трудом мог отыскать его. Зашел я к нему на минуту, вечером. Он не хотел отпустить меня без чаю. Слово за словом, и ночи как не бывало. Часто захаживал он ко мне и, засидевшись, оставался ночевать. Живо еще я помню нашу прогулку в окрестностях Москвы. Мы ходили с ним в Останкино. День был прекрасный. Души наши были настроены так живо, так радостно, сколько поэзии, сколько звуков было в этом кремне, в этом длиннополом, приземистом, сутоловатом прасоле!
Но он был точно кремень. Не позволял он себе нежничать и сентиментальничать. Только иногда в заветные минуты распахивалась его душа. А то он даже любил пощеголять своей практичностью и, может быть, даже не без маленькой аффектации, рассказывал, бывало, о разных прасольских своих проделках, о своем искусстве надуть неопытного покупщика, продать дороже, купить дешевле.
— Скажите, Алексей Васильевич, — прервал его однажды кто-то посреди таких рассказов, — неужели бы вы и нас надули?
— И вас бы надул. Ей-Богу, надул бы. Последним готов поделиться с вами, а на торгу не дал бы спуску, не удержался бы. Лучше после отдал бы вам вдвое, а тут надул бы.
Кольцов действительно сохранял до гроба глубокую привязанность к Серебрянскому и всегда говорил о нем с сердечной симпатией. Только от самого Кольцова я и слышал об этом человеке, лично же не знавал его. Болезненный, чахоточный, Серебрянский был человек с музыкальной душой и действительно первый возбудил в своем друге поэтические звуки. Николай Владимирович Станкевич узнал Кольцова на его родине, в Воронежской губернии, которая была вместе и родиной Станкевича. Сближение с этим необыкновенным человеком не могло не быть плодотворно для Кольцова, да и для кого не было бы оно плодотворно? К Станкевичу как нельзя более идет слово поэта: Gemeine Naturen zahlen mit dera was sie haben, schone — mit dem was sie sind [Вульгарные натуры платят тем, что у них есть, прекрасные — тем, что они есть сами (нем.)]. В этом человеке заключалось что-то необыкновенное, обаятельное, живо говорившее и тогда, когда он молчал. В нем была сила, приводившая в связь и согласие самые разнородные элементы. Мы надеемся со временем познакомить ближе наших читателей со Станкевичем, который хотя и не оставил по себе заметного следа в литературе, но прекрасный образ которого тем не менее принадлежит истории нашего образования. Станкевич издал первые стихотворения Кольцова: маленькая книжка, в которой уже так много заключалось истинных перлов поэзии.
В последний раз виделся я с Кольцовым года за полтора до его смерти, он провожал меня с некоторыми друзьями заграницу. Лицо его крепко запечатлелось в моей памяти. Борьба с одолевавшими обстоятельствами уже изобразила на нем безвыходное уныние. Но я был далек от мысли, что так скоро, на чужой стороне, дойдет до меня весть об его смерти.
Мир поэтической мысли Кольцова был действительно не обширен, и главная заслуга его, конечно, состоит в воспроизведении этого мира, главная и достойнейшая часть его поэзии посвящена жизни простого народа. Но дух Кольцова не был крепко-накрепко прикован к той сфере, в которой он родился: напротив, благородством своей натуры и немолчной работой мысли он был поставлен в независимое отношение к ней, и только благодаря этой независимости он и был так способен постигать и воспроизводить в живом слове мотивы своего быта. Несмотря на скудость своего образования, он достиг однако той нравственной и умственной самостоятельности, по мере которой только и возможна живая и плодотворная деятельность мысли. То общечеловеческое, что так сильно боролось и работало в нем, было виной той чудной власти, которую он имел над впечатлениями своей жизни, оно-то было виной истинной народности его поэзии. В его песнях истинное искусство встретилось впервые с простонародною русскою жизнью и так сильно, так творчески, так обаятельно дало почувствовать ее мыслящему человеку. Многие из дум Кольцова, в которых с таким напряжением борется его мысль, конечно, не имеют значительной внутренней ценности, но если сами по себе они не очень важны, то это еще не значит, чтобы они не были важны по отношению к личному развитию поэта. Он слаб в некоторых из этих дум именно потому, что поэтическая мысль его не приобрела еще значительной свободы относительно вопросов, которые в них высказывались. Но зато с другой стороны они служат выражением весьма важного факта в жизни Кольцова, они свидетельствуют о том развитии его мысли, которое ставило его в независимое отношение к жизни, в то отдаление, которое необходимо для поэтического постижения сущности ее явлений, потому что в мире нравственном, также как и в физическом, требуется известная степень близости и известная степень отдаления для того, чтобы наш взор имел власть над предметом.
Впервые опубликовано: ‘Русский вестник’. 1856. — Т. 6. — Кн. 1. — С. 169-171.
Оригинал здесь