ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
НЕСЧАСТНЫЙ БРАКЪ.
РАЗСКАЗЪ.
Въ очень тсной передней, гд пахло кухоннымъ чадомъ, на желтомъ деревянномъ стул съ высокой выпиленной узорами спинкой, какіе обыкновенно ставятся въ небогатыхъ прихожихъ и въ швейцарскихъ комнатахъ, помщался, непосдливо ерзая на мст, мальчуганъ лтъ четырехъ. Это былъ румяный длинноволосый блондинъ съ большими голубыми глазенками. Передъ нимъ стоялъ на колняхъ молодой человкъ лтъ двадцати семи съ шапкой русыхъ вьющихся волосъ на голов, упавшихъ ему на блый гладкій лобъ. Онъ заботливо натягивалъ на ножонки малютки гамаши и теплые сапожки.
— Пойдемъ гулять… Яблоковъ мн купишь… Я пшкомъ пойду, а ты яблоковъ за это купишь,— лепеталъ мальчуганъ, продолжая ерзать на стул и шаловливо болтая ножонками.
— Непосда ты мой, дай прежде одть тебя,— уговаривалъ его молодой человкъ.
— А ты мн яблоковъ купишь?— допрашивалъ мальчуганъ.— Большихъ, большихъ… вотъ такихъ.
Онъ широко развелъ ручонками въ об стороны, желая показать, какія яблоки долженъ купить ему отецъ.
— Куплю, куплю, взяточникъ ты мой,— съ улыбкой говорилъ молодой отецъ.
Онъ кончилъ одванье мальчугана, снялъ его со стула, поставилъ на ноги и тяжело выпрямился, откинувъ назадъ густые волосы съ вспотвшаго раскраснвшагося лица и стряхнулъ пыль съ колнъ. Этотъ уходъ за нетерпливымъ, избалованнымъ ребенкомъ доставался ему, повидимому, не легко.
— Иденъ же, идемъ же!— заговорилъ мальчуганъ, нетерпливо таща отца за руку къ выходу.
— Погоди, торопился, теперь надо и мн одться,— отв тилъ отецъ и пояснилъ ему:— Нельзя же пап такъ идти безъ пальто…
Онъ снялъ съ вшалки теплое неказистое пальто, надлъ его, поднялъ маленькій, сильно потертый бархатный воротникъ и крикнулъ, обернувшись по направленію къ кухн:
— Татьяна, затворите за нами двери!
Изъ кухни явилась довольно неряшливо одтая служанка,— одна изъ тхъ невзрачныхъ слугъ, которыя берутся служить ‘одной прислугой за всхъ’, именно потому, что он не умютъ хорошо исполнять никакой спеціальной обязанности, ни стирки, ни глаженья, ни стряпни, но достаточно наметались для того, чтобы кое-какъ длать все, что имъ велятъ не особенно взыскательные господа изъ ‘средняго круга’.
— Вы опять начадили,— замтилъ ей баринъ.
— Не самой же мн подъ плиту ссть, если она у васъ чадитъ!— задорно отвтила служанка.
— Это и не помогло бы длу, а не слдуетъ только проливать жиръ на плиту,— спокойно сказалъ онъ.
Она, молча, порывисто и торопливо открыла передъ бариномъ выходную дверь, точно говоря, ему: ‘ужь лучше уходи, чмъ ворчать-то!’ Онъ ей даже и бариномъ-то настоящимъ не казался. Разв господа такіе бываютъ? Отецъ и сынъ вышли.
На эту сцену, происходившую въ полутемной передней, освщаемой только скуднымъ зимнимъ снгомъ, падавшимъ сквозь открытую дверь изъ гостиной, же безъ презрительнаго любопытства смотрла молодая женщина, удобно усвшаяся на кушетк съ положенной за колни, раскрытой книгой. Ея не особенно красивое малокровное лица съ сильно заострившимся носомъ и подбородкомъ хранило выраженіе невыносимой раздражающей нервы скуки. Когда молодой человкъ уже готовился выйти съ сынишкой за дверь, она проговорила придирчивымъ тономъ:
— Пожалуйста, только опять не загуляйтесь до часу. Мн надо выхать тотчасъ посл завтрака..
— Придемъ къ двнадцати,— равнодушно откликнулся уже изъ-за дверей молодой человкъ.
— Это всегда такъ говорится, а между тмъ всегда приходите позже,— попрекнула она его, но ея слова уже не могли коснуться его слуха.
Она, не перемняя позы, не принимаясь за прерванное или, можетъ-быть, даже еще не начатое ею чтеніе, звнула, все съ тмъ же скучающимъ видомъ. Ея блдно-срые глаза были устремлены все въ томъ же направленіи къ передней, точно она все попрежнему продолжала смотрть на ту же раздражавшую ее и вызывавшую его презрительныя гримасы сцену одванья сидящаго на высокомъ стул ребенка его молодымъ, стоящимъ на колнахъ, раскраснвшимся отцомъ..
‘Николаю въ дядькахъ бы, въ лакеяхъ бы служить’,— мелькали въ ея голов злыя мысли про мужа.
Никогда прежде не думала она, что онъ такой человкъ? Впрочемъ, въ двушкахъ она не думала вообще ни о чемъ, не предвидла ничего, что обрушилась на нее посл ея замужества.
Боле несчастнаго брака не могло быть.
Погрузившись съ сощуренными глазами въ думы о своей нестерпимо и безвыходно тяжелой жизни, она изрдка едва замтно пожимала плечами и по ея лицу скользило чуть замтное выраженіе презрнія, насмшки, злобы.
Раздавшійся въ передней звонокъ заставилъ ее вздрогнуть. Нервы были уже такъ разстроены, что каждый неожиданно раздавшійся звукъ заставлялъ ее вздрагивать всмъ тломъ, точно отъ сильнаго электрическаго удара. Въ переднюю пробжала служанка, открыла дверь и почти тотчасъ же въ гостиной раздался нсколько рзкій торопливый женскій голосъ:
— По обыкновенію одна? Сидишь, скучаешь?
Хозяйка приподнялась съ кушетки а протянула руку вошедшей къ комнату двушк, въ пестромъ модномъ костюм, бойкой, вертлявой, старающейся казаться моложе своихъ лтъ, сознавая, что ей минетъ скоро тридцать,.
— Я твоего схимонаха сейчасъ встртила съ вашимъ карапузикомъ,— продолжала пришедшая, стягивая длинную перчатку съ правой рукв.— Онъ ужъ скуфью какую-то началъ носить. Я, право, ни на комъ не видла такимъ шапокъ, какъ на немъ. Съ какими-то ушами, какъ чухны носятъ. Хоть бы ты его образумила, вдь съ нимъ стыдно ходить.
— Ты знаешь, я и не хожу никуда съ нимъ,— съ пренебреженіемъ отвтила хозяйка — Впрочемъ, куда же и ходить съ нимъ? На прогулки въ захолустныя улицы, куда онъ ходитъ съ Петей, таская его на рукахъ? Провожать его въ должность или встрчать его, когда онъ ворочается изъ должности? Вдь кром этихъ доходовъ, другихъ у него нтъ. Раззнакомился со всми, заставилъ и меня порвать вс связи…
— Да, мама и то удивляется, какъ ты все это выдерживаешь,— замтила гостья.— Право, глядя на тебя, я радуюсь, что я еще не вышла замужъ…
— Если бы теперь тетя взглянула на мою жизнь, она перестала бы удивляться,— отвтила хозяйка.— Онъ убиваетъ во мн все… все… Нтъ, что я говорю, убиваетъ! Убилъ, окончательно убилъ все.
Она слегка вытянула впередъ руки, хрустнувъ плотно сжатыми исхудалыми пальцами, приподняла плечи, потянулась, какъ человкъ, сильно уставшій, и громко не то вздохнула, не то вскрикнула:
— А-ахъ!.. Когда все это кончится! Когда кончится!
Пришедшая, какъ человкъ, еще не испытавшій никакихъ горестей и печалей, скоре съ любопытствомъ, чмъ съ участіемъ взглянула на нее.
— Что же ты ждешь? На что надешься?— легкомысленно спросила она.
Хозяйка взглянула на нее съ недоумніемъ. Чего ей ждать? На что надяться? Ей нечего ждать! Не на что надяться! Впереди одинъ мракъ, непроглядный, безконечный, какъ вчная каторга. Забывши, что она не одна въ комнат, она заходила изъ угла въ уголъ. Въ эту минуту она напоминала запертую въ клтку львицу. Гостья опять такъ же легкомысленно продолжала:
— Вдь такъ же жить нельзя, Соня. Если онъ желалъ вести монашескую жизнь, онъ не долженъ былъ жениться на теб. Ты не привыкла къ такой жизни, какую ведетъ онъ. Ты вчно одна, онъ не вывозитъ тебя ни въ театры, ни на балы, у васъ почти никто не бываетъ. Онъ самъ даже не одвается такъ, какъ вс. Эта блуза дома, это пальто, напоминающее скоре подрясникъ, чмъ пальто, эта шапка, похожая на выливавшую скуфью…
— Довольно, довольно!— проговорила нетерпливо и рзко хозяйка дома, остановившись передъ ней.— Или ты думаешь, Вра, что я ослпла отъ слезъ, лишилась разсудка отъ одиночнаго заключенія въ этой тюрьм!.. Я все вижу, все знаю. Обо всемъ этомъ я думала и передумывала…
— Ну, ну, и что же?
Хозяйка дома снова опустилась въ кресло и неторопливо отвтила:
— Я попала въ пучину и изъ нея уже нтъ исхода… Это не человкъ, а извергъ… ни сердца, ни чутья, одинъ холодный эгоизмъ, одна разсудочная честность… Я никогда даже не предполагала, что могутъ быть такіе бездушные люди… такіе злоди…
— Соня!— воскликнула постительница, пораженная тономъ ненависти, звучавшей въ голос молодой женщины.
— Да, да, злоди!— запальчиво повторила хозяйка дома,— Онъ меня тиранитъ, онъ меня изводитъ и даже не замчаетъ этого. За что? разв я виновата, что его отецъ проворовался, надавалъ фальшивыхъ векселей, отравился, избгая позора, и наложилъ несмываемое пятно на имя Мирзоевыхъ-Сокольниковыхъ?.. Вдь это онъ изъ рода Мирзоевъ-Сокольниковъ, а не я… Онъ говоритъ: ‘мы должны жить скромно, чтобы люди не имли основанія думать, что мы наслдовали что-нибудь отъ вора-отца’… ‘Мы должны стушеваться, чтобы на насъ не могли указывать пальцами, какъ на принадлежащихъ къ запятнанной семь!..’ ‘Мы должны стоять въ сторон отъ той оргіи, которая называется общественной свтскою жизнью и которая ведетъ только къ легальному и нелегальному грабежу…’ Мы! Мы! При чемъ я-то тутъ? Разв я знала, что его отецъ окажется воромъ, когда я шла за него замужъ?.. Разв вообще я искала этого брака?.. Разк я не жила…
Въ передней раздался звонокъ. Собесдницы смолкли.
Черезъ минуту въ дверяхъ передней показалась фигура, молодого человка, держащаго на рукахъ блокуренькаго. курчаваго мальчугана.
— А мы гуляли… Пшкомъ… Я большой, самъ хожу… Яблоковъ папа купилъ,— залепеталъ мальчуганъ, ни къ кому не обращаясь.
Отецъ бережно посадилъ его опять на высокій деревянный стулъ въ передней и стать раздвать, снова опустившись передъ нимъ на колни. Онъ исполнялъ эту обязанность методично, какъ службу, какъ епитимью…
Хозяйка и ея постительница перешли въ узкую столовую, куда слдомъ за ними явился и хозяинъ со своимъ сынишкой. Постительница фамильярно поздоровалась съ вошедшимъ, назвавъ его ‘кузеномъ’, и чмокнула въ щеку мальчугана, сказавъ ему какую-то небрежную фразу привтствія, назвала его не то ‘шишомъ’, не то ‘фуфлыгой’. Усадивъ сына на стулъ, на которомъ лежала подушка, чтобы ребенку было удобне сидть, отецъ сталъ подвязывать ему салфетку около шеи. Потомъ, положивъ ему на. тарелку кусокъ жаренаго мяса, онъ нарзалъ бифштексъ на мелкіе кусочки. Самая заботливая нянька не могла-бы усердне исполнять слои обязанности. Ребенокъ болталъ безъ умолку, взрослые молчали.
Хозяйка дома начала разливать чай и уронила съ чайника крышку на тонкое фарфоровое блюдечко своей чашки, у блюдечка отскочилъ край. Она сдлала досадливое движеніе.
— Дай я разолью,— спокойно предложилъ ей мужъ.
Она молча рзкимъ движеніемъ руки отодвинула подносъ въ его сторону. Казалось, что она обвиняла въ душ его и за то, что она сама разбила блюдечко. Еще бы не разбить, когда онъ вчно раздражаетъ ее однимъ своимъ присутствіемъ!
— Ты всегда не умла чай разливать — замтила некстати постительница.— Помнешь, разъ, когда ты жила еще у насъ…
— Ничего я не умю длать,— отрывисто и раздражительно перебила ее хозяйка.— Я вовсе не готовилась быть кухаркой, горничной, ключницей, служатъ, какъ наша Татьяна, ‘одной прислугой’!..
Мужъ спокойнымъ, настойчивымъ взглядомъ взглянулъ на нее, точно спрашивая, на кого и за что она сердитая. Въ этомъ взгляд было столько холодности, что отъ него невольно становилось жутко. Она вдругъ замолчала и какъ бы упала духомъ, гнвно стиснувъ зубы. Онъ всегда подавлялъ ее своимъ спокойствіемъ, своей сдержанностью, своею выдержкою, и она не знала сама, боится ли она его или только ненавидитъ.
Въ такія минуты она готова была его убить.
— Теперь, папа, я запрягу Гндку, потомъ Митька поудетъ кататься. Далеко, далеко подетъ!— лепеталъ безъ умолку Петя, запрягая своего деревяннаго Гндко въ лубочныя салазки и усаживая въ нихъ такого же деревяннаго Митьку.
Николай Петровичъ Мирзоевъ-Сокольниковъ, къ которому обращались эти слова говоруна-ребенка, ходилъ въ раздумьи изъ угла въ уголъ по своему кабинету-спальн. На улиц уже надвигались сумерки ранняго зимняго вечера и невольно нагоняли какое-то тоскливое чувство на душу. Молодой человкъ весь отдался тяжелымъ думамъ о своемъ прошломъ, о настоящемъ, о будущемъ и только иногда, отвчалъ короткими фразами своему болтливому любимцу-сыну то впопадъ, то невпопадъ:
— Да, да, сажай… катай!..
— Да нтъ, же! А еще не запрягъ Гндку,— протестовалъ сынъ.— Какъ же катать, когда лошадка не запряжена?… Эхъ, какой ты, право!… Сперва запрячь надо, а потомъ катать…
— Да, да, катай,— отзывался отецъ.
— Ахъ, какой ты безтолковый!— качая головой, говорилъ сынъ.— Ничего не понимаешь…
— Да, да, такъ,— молодецъ, молодецъ!— отзывался разсянно отецъ.
Онъ давно привыкъ думать подъ говоръ сына и отвчалъ ему въ такія минуты наугадъ. Онъ ухитрялся даже составлять дловыя бумаги, держа на колняхъ своего Петьку и тихо укачивая его, какъ заботливая нянька. Въ Петьк была вся его жизнь и даже больше: ради Петьки, во имя извстныхъ взглядовъ, извстныхъ принциповъ, извстныхъ обязанностей и долга, была въ конецъ искалчена и изломана эта жизнь.
Недаромъ же его, Николая Петровича Мирзоева-Сокольникова, вс считали чуть не съ самаго дтства страннымъ человкомъ.
И дйствительно онъ былъ страненъ. Это говорили вс знавшіе его. Его мать и отецъ, правда, не могли замтить, страненъ онъ или нтъ. Но, можетъ-быть, онъ потому и сдлаясь страннымъ, что они не могли во-время замтить его странностей. У нихъ не было на это времени. Они вели ту разсянную свтскую жизнь, которая не даетъ возможности присмотрться ни къ себ самимъ, ни къ своимъ собственнымъ дтямъ: сегодня у отца утромъ обученье маршировк солдатъ или разводъ въ манеж, у матери визиты или заказы обновъ для визитовъ, въ обдъ отецъ и мать или принимаютъ гостей у себя, или дутъ сами въ гости, терзаясь въ душ мыслью о томъ, что у нихъ нтъ достаточно времени для поддержки всхъ нужныхъ связей, вечеромъ или спектакль, или балъ, или азартная игра, длящаяся до утра, и сокрушеніе въ душ, что нельзя разорваться и попасть разомъ на вс званые вечера, за вс спектакли, на вс концерты. Кром этихъ повседневныхъ явленій идутъ тяжелыя тревожныя заботы, гд достать денегъ, какъ отсрочить векселя, какъ вывернуться, чмъ уплатить долги, заложивъ и перезаложивъ все, и имнія, и дома, и фамильныя драгоцнности. Тутъ не до размышленій ни о смысл своей собственной жизни, ни о странностяхъ своего ребенка. Ребенокъ приходитъ въ отцу и матери, говоритъ: ‘bonjour, papa’, ‘bonjour, maman’, ‘bonne nuit, papa’, ‘bonne nuit, maman’, его наскоро цлуютъ, и отпускаютъ въ дтскую, чтобы онъ не мшалъ, тамъ есть для него игрушки, книжки съ картинками, бонны, гувернантки, гувернеры, учителя, все, что считается нужнымъ для ребенка изъ богатой семьи. Чего же ему больше? Затмъ сынъ пристроенъ въ привилегированное учебное заведеніе, отецъ и мать продолжаютъ прежнюю жизнь, и ихъ сынъ уже не каждый день, а только разъ въ недлю говоритъ имъ: ‘bonjour, papa’, ‘bonjour, maman’, ‘bonne nuit, papa’, ‘bonne nuit, maman’. Онъ еще не кутитъ, не длаетъ долговъ, не скандальничаетъ,— значить о немъ можно еще попрежнему не думать,— не думать даже о томъ, какъ странно, что онъ не началъ еще кутить, должать и скандальничать…
— Амалія Петровна, какъ освободитесь, удостойте выйти хоть на часокъ ко мн изъ дтской,— галантно просилъ барскій камердинеръ бонну маленькаго Коли, краснощекую нмку изъ Риги:— совсмъ я извелся по васъ.
— Я всехта своботна, Иванъ Григорчъ, нашъ Колинька ровно мертвій,— есть ли онъ или нтъ ли онъ,— и неснаешь,— отвчала любезно бонна.
Дйствительно, ребенокъ былъ тихъ, молчаливъ и сосредоточенно разглядывалъ свои картинки, книжки, почти не говоря съ бонной. Богъ его знаетъ, былъ ли онъ чмъ-нибудь недоволенъ или былъ всмъ доволенъ по самое горло.
— Ужъ на него не мошно пожаловаться, самій спокойній ребенокъ,— объясняла бонна, и на цлые часы оставляла его одного, предпочитая его обществу общество Ивана Григорьевича, общавшаго жениться на ней впослдствіи, и въ виду этого общанія безпечно урывавшаго у нея теперь крупные задатки будущаго супружескаго счастья.
Гувернеръ, смнившій бонну, не могъ тоже пожаловаться на своего воспитанника, зная хорошо, что тотъ не пожалуется на него отцу и матери даже тогда, когда гувернеръ напьется въ его присутствіи мертвецки пьянымъ или дозволитъ себ черезъ мру вольное обращеніе съ смазливой горничной.
— Этой рыб все равно, что длается вокругъ,— говорилъ пренебрежительно гувернеръ, точно упрекая въ душ своего потатчика-воспитанника за попустительство.— Были бы книги, онъ и замретъ надъ ними.
Учителя въ привилегированномъ учебномъ заведеніи нсколько иначе относились къ нему и сердились на него за его ‘посторонніе’ и ‘нелпые’ вопросы во время уроковъ.
— Вы эти праздныя-то разсужденія о справедливости, ахъ, оставьте въ сторон,— наставительно и съ оттнкомъ презрительной ироніи говорилъ ему учитель исторіи: — а учите то, что задано.
— Не твоего ума это дло,— сурово замчалъ ему законоучитель, когда онъ не довольствовался задалбливаньемъ напечатаннаго въ книг.
Но и эти учителя не могли не согласиться, что характеръ у мальчика былъ превосходный, покладистый: разъ ему приказали не задавать постороннихъ вопросовъ и не вдаваться въ праздныя разсужденія — онъ сейчасъ же и покорился, еще боле углубившись въ книги и вря, что въ нихъ онъ непремнно отыщетъ то, чего не объясняли учителя.
Товарищи въ училищ тоже признали, что у него характеръ прекрасный, хотя и не особенно пріятный для общества: юноша каждому былъ готовъ помочь въ приготовленіи урока, въ разъясненіи трудной задачи, въ денежныхъ затрудненіяхъ, но онъ хмурился при малйшей распущенности товарищей, краснлъ при каждой слишкомъ вольной шутк и какъ-то случалось такъ, что при немъ никто не ршался быть распущеннымъ. Мало того, онъ сумлъ внушить всмъ своею сдержанностью такое уваженіе, что надъ нимъ не рисковали даже подшучивать самые отъявленные повсы. А между тмъ, что же можетъ быть смшне нравственнаго молодого человка изъ такъ-называемаго ‘свта’ въ столиц? Но надъ нимъ не рисковали смяться, считая его за человка желзнаго характера.
— У него на все свои взгляды!— говорили про него.— Онъ своими принципами не поступится…
Онъ это зналъ и привыкъ даже рисоваться своей стойкостью, сознавая, что стойкость дается не даромъ.
И никто — ни отецъ, ни мать, ни бонна, ни гувернеръ, ни учителя, ни товарищи не знали, что Николай былъ потому страннымъ, что онъ былъ глубоко несчастнымъ.
— Да, несчастнымъ, глубоко несчастнымъ,— повторялъ теперь мысленно самъ про себя Николай Петровичъ, уже давно присвшій на турецкій диванъ и тихо гладившій по головк своего задремавшаго сынишку.— Ну, да что объ этомъ я думать! Былъ бы ты, ноя крошка, счастливъ, вотъ все, что мн теперь нужно…
Въ полутьм онъ сталъ вглядываться въ разгорвшееся личико своего сына, и въ этомъ взгляд, въ выраженіи этого красиваго лица было теперь столько нжной любви, нмого обожанія, что невольно навертывался вопросъ:
— Неужели это тотъ самый человкъ, котораго жена называетъ извергомъ и злодемъ?..
Онъ любовался своимъ сынишкой, какъ можетъ художникъ любоваться своимъ великимъ произведеніемъ, стоившимъ ему многихъ трудовъ, усилій, жертвъ…
И опять въ его голов зароились воспоминанія…
Николаю Петровичу Мирзоеву-Сокольникову шелъ двадцать третій годъ, когда онъ, посл долгихъ лтъ разлуки, снова встртился въ одномъ изъ знакомыхъ семействъ съ Софьей Даниловной Рпниной. Ни радости, ни воспоминаній не пробудила въ немъ эта встрча, такъ какъ и прежде, и теперь онъ смотрлъ равнодушно на Рпнину, какъ и на всхъ другихъ женщинъ.
Это была двушка, свободная, какъ втеръ: ни отца, ни матери, ни опекуновъ, такъ какъ она вышла уже изъ того возраста, когда у людей еще бываютъ опекуны и попечители. Она была на годъ старше Николая Петровича. Что за существо была эта двушка, какими добродтелями и пороками отличалась она, была ли она зла и капризна, или добра и кротка,— трудно было сказать: она только что пріхала,— какъ съ неба свалилась,— въ Петербургъ изъ-за границы, гд провела нсколько лтъ съ больной матерью, которая и умерла на дорог изъ Парижа въ Ниццу. Тетка и кузина Рпниной, у которыхъ она остановилась на первое время, пріхавъ въ Петербургъ посл смерти своей матери, знали ее чуть не двочкой и теперь изумились, увидавъ, какъ она выросла, какъ развилась, какъ стала смла.
— Кто же изъ старыхъ знакомыхъ у васъ бываетъ? Тотъ черномазенькій юнкеръ, всегда покручивавшій намеки на усы и вздыхавшій о томъ, что молодые офицеры не могутъ жениться безъ реверса,— Степановъ, кажется?— конечно, вышелъ уже въ офицеры и нашелъ реверсъ въ придачу къ жен? А этотъ отъ земли невидный пажикъ, Семигродскій, котораго я накрыла, когда онъ тянулся на цыпочкахъ, чтобъ поцловать въ темномъ углу нашу Дашу, выросъ или танхкъ и остался нуждающимся въ скамеечк для поцлуевъ? Въ кого ты теперь влюблена? Кто особенно интересенъ?— допрашивала она у кузины въ первый же вечеръ посл своего прізда, оставшись съ нею вдвоемъ.— Николай Петровичъ Мирзоевъ-Сокольниковъ, говоришь ты. Это тотъ, что всегда былъ затянутъ въ мундирчикъ, съ строгостью во взгляд и сдержанными отвтами на язык: ‘Я не особенно люблю танцы! Съ незнакомыми они скучны, со знакомыми можно разговаривать и безъ нихъ’… Да, да, помню этого семнадцатилтняго кандидата на должность китайскаго божка, старавшагося скрыть сидящаго въ немъ чорта самолюбія. Что онъ теперь: судебный слдователь или прокуроръ, домучиваетъ людей до сознанія, что они достойны каторги, или просто, не требуя никакихъ сознаній, приговариваетъ ихъ къ ней? Онъ еще не нарушилъ своего цломудрія, не изумилъ свта внезапно выкинутымъ скандаломъ, не полетлъ еще кувыркомъ съ пьедестала высокой нравственности, на который онъ вскарабкался съ усердіемъ, достойнымъ лучшей участи?
Кузина Рпниной, Вра Игнатовна Лопухина, безсмнно въ теченіе двадцати четырехъ лтъ называвшаяся уменьшительнымъ именемъ Врочки, не успвала ей отвчать на насмшливые вопросы и уже немножко завидовала ея развязности, казавшейся ей выраженіемъ шикарности, свтскости и ума. Кузин Сон можно было вообще завидовать: она не только набралась лоска въ Париж и въ Баденъ-Баден за разными tables d’htes, но къ тому же была вполн свободна отъ всякихъ ‘старшихъ’ и могла жить какъ ей угодно, имя до ста рублей пенсіи. Врочка даже почувствовала себя вполн-вполн несчастной со дня прізда вернувшейся изъ Парижа Сони — несчастной уже потому, что у нея, у Врочки, есть кому на нее ворчать, то-есть имются налицо отецъ и мать. Вслдствіе сознанія своего несчастнаго положенія она нсколько дней подъ рядъ была не въ дух и дулась на отца и мать, какъ бы тайно обвиняя ихъ въ томъ, что они еще живутъ,— дулась во все время пребыванія кузины Сони въ дом тетки, что, впрочемъ, продолжалось не особенно долго, такъ касъ кузина Соня скоро наняла себ меблированную комнату, чтобы быть вполн независимой. Она давно привыкла жить въ ‘пансіонахъ’, обдать за ‘table d’bte’,— смнять знакомства и впечатлнія, какъ грязныя перчатки…
Хорошо помнитъ Николай Петровичъ эту меблированную комнату…
Въ нее затащила его чуть не силой Софья Даниловна, встртивъ его у Лопухиныхъ и разговорившись съ нимъ, какъ со старымъ знакомымъ. Шесть лтъ и перемна ученическаго мундирчика на статское платье мало измнили его. Онъ былъ свжъ, здоровъ, похорошлъ, но былъ попрежнему серьезенъ и сдержанъ. Сперва она попросила его проводить ее до дому, потомъ пригласила зайти къ ней, не достаточно наговорившись дорогой. Ее тшили его застнчивость, его сдержанность, его несообщительность. Что это за человкъ? Дуракъ? Сонливецъ? Угрюмый нелюдимъ? Ходячее самолюбіе? Ловкій фарисей, щеголяющій высокою нравственностью, подъ личиной которой такъ легко гршить? Она никакъ не могла этого опредлить. Впрочемъ, ей вообще было бы трудно опредлить чей бы то ни было характеръ, такъ какъ она не умла ни наблюдать, ни вглядываться въ людей, а только умла безъ удержу развязно болтать, не смущаясь ничмъ, и кокетничать напропалую со всми и каждымъ съ цлью и безъ всякой цли, благо никто не могъ ее сдержать. Чмъ мене поддавался на увлеченіе Николай Петровичъ, тмъ сильне вызывалъ онъ въ ней желаніе ‘растормошить’ его. Это такъ потшно — заставлять танцовать медвдя! Это ей удалось вполн. Иногда болтовня вызывала невольную улыбку на лиц Николая Петровича, иногда ея кокетство туманило голову Николаю Петровичу, иногда Николаю Петровичу казалось, что надъ нимъ смются, видя его сдержанность, смются надъ тмъ, что онъ чего-то боится, когда ему ясно говорятъ: ‘бери меня! чего ты боишься?’
И точно, чего онъ боялся, чего онъ стснялся, когда до него не боялись, не стснялись другіе?..
Кто они такіе, эти другіе, много ли было ихъ, гд они скрылись,— онъ не доискивался, не спрашивалъ, не интересовался этимъ. Да и для чего? Это было бы простою неделикатностью, ненужной оскорбительной грубостью. Но будутъ же объ этомъ спрашивать и т, которые явятся ему на смну? А онъ, ни на минуту не сомнваясь, былъ вполн увренъ въ томъ, что они явятся, такъ легко отнеслась къ ихъ неожиданному сближенію сама Рпнина. Наканун этого случайнаго сближенія и на другой день посл него — она была все та же, не измнилась въ отношеніи къ нему ни на одну чорту — стала только еще развязне и смшливе, точно между ними не произошло ничего особеннаго, точно они только създили вмст куда-то въ магазинъ, въ театръ, на балъ, провели веселе нсколько минутъ, чмъ проводили обыкновенно. Онъ понялъ, что все это для нея такъ просто, что даже онъ, смотрвшій строго на вс подобныя отношенія, могъ оставаться вполн спокойнымъ, ни въ чемъ не упрекая себя и продолжая ‘дурачиться’…
Спокойствіе, однако, длилось не долго, и первая встревожилась она, истерично рыдая и проклиная впередъ судьбу за предстоящія ей муки неожиданнаго материнства. Въ ея слезахъ и проклятіяхъ было что-то похожее на безуміе, на бредъ, на бшенство. Онъ подъ вліяніемъ этихъ слезъ и проклятій сразу потерялъ голову, почувствовалъ къ ней глубокую жалость и впервые сталъ обвинять себя.
‘Она съ самыхъ юныхъ лтъ росла подъ вліяніемъ легкомысленной матери,— говорилъ онъ себ:— и привыкла смотрть поверхностно на все, а онъ-то, разсудительный, серьезный, строгій, онъ словно обрадовался, что встртилъ, наконецъ, двушку, не думающую ни о чемъ, смотрящую безпечно на все, не охраняемую никмъ, ни отцомъ, ни матерью, ни братомъ,— и воспользовался удобнымъ случаемъ: до сихъ поръ онъ не былъ безчестнымъ, но, врно, только потому, что не попадалось подъ руку ничего, что бы плохо лежало!’
Онъ ясно видлъ, что она была такъ легкомысленна, что ее тревожили только ожидающія ее физическія муки, и она, кажется, вовсе не понимала, что ее ждутъ еще нравственныя муки, что ей придется скрываться отъ своихъ родныхъ и знакомыхъ, порвать связь со всми ими, по крайней мр, на-время, сдлаться матерью незаконнорожденнаго ребенка. Но разв этотъ незаконнорожденный ребенокъ принадлежитъ только ей, разв онъ, Николай Петровичъ, не отецъ этого ребенка?
Она широко открыла глаза, когда онъ сталъ ее утшать:
— За кого же ты меня считаешь, если думаешь, что я брошу тебя, брошу свое дитя? Ни ты, ни мой ребенокъ не будутъ имть права назвать меня подлецомъ.
Онъ говорилъ, что женится и загладитъ все. Иначе онъ не могъ поступить, какъ честный человкъ, какъ человкъ извстныхъ принциповъ. Она объ этомъ даже и не думала до его словъ. Она только проклинала ожидающія ее муки, смертельно боялась умереть родами, обрадовалась бы всмъ сердцемъ, если бы кто-нибудь спасъ ее отъ всего этого, а ребенокъ…
О немъ она вовсе не помышляла, она только желала скорй освободиться отъ него…
— Она и теперь желала бы того же!— съ горечью прошепталъ Николай Петровичъ, печально глядя на своего мальчугана.
И ему вспомнились его собственные отецъ и мать…
Петръ Петровичъ и Варвара Михайловна Мирзоевы-Сокольниковы попрежнему очень мало думали о своемъ сын, такъ какъ онъ удачно пристроился къ мсту и попрежнему не длалъ ни долговъ, ни безчинствъ, ни скандаловъ, то-есть не требовалъ ихъ вмшательства въ свою жизнь. Они, вроятно, и никогда не измнили бы своихъ прекрасныхъ родительскихъ отношеній къ нему, если бы однажды всегда скрытный и холодно сдержанный Петръ Петровичъ, жившій съ женою уже давно, какъ совершенно чужой ей человкъ, не замтилъ мотавшей деньги Варвар Михайловн:
— Неужели вы слпы и не видите нашего положенія?
— При чемъ же я тутъ?— отвтила жена, не забывая того, что именно она принесла ему когда-то очень крупное приданое.— Я вамъ пожертвовала, кажется, всмъ. Вы дошли до того, что заложили мои послдніе брильянты. Вы промотали…
— Пожалуйста, безъ этого милаго мщанства, кто изъ насъ иметъ право длать упреки — это еще вопросъ,— брезгливо отвтилъ мужъ, женившійся когда-то на этой вульгарной женщин только ради денегъ.— Я заговорилъ съ вами о нашихъ длахъ только потому, что ихъ надо теперь же поправить, или я… Ну, я не знаю, что… Я долженъ утопиться, пустить пулю въ лобъ…
— И оставить меня нищею и опозоренною?— докончила жена.— Это очень благородно!.. Это ужъ дйствительно не но-мщански…
Мужъ холодно передернулъ плечами.
— Если васъ это пугаетъ, то устройте Николаю хорошую партію,— посовтовалъ какъ бы мимоходомъ мужъ.
Прямыхъ совтовъ или приказаній въ подобныхъ случаяхъ онъ не давалъ. Это было не въ его характер. Но онъ не безъ основанія былъ увренъ, что жена схватится за каждую мелькомъ оброненную имъ мысль и въ настоящемъ случа найдетъ сыну выгодную партію.
Казалось, это было такъ легко. У Николая есть громкая фамилія, онъ иметъ сносное мсто и при протекціи можетъ выдвинуться впередъ, онъ молодъ и хорошъ собою…
Когда въ этотъ день Николай Петровичъ явился къ обду, мать впервые обратила на него пристальный взглядъ и, какъ опытный оцнщикъ, стала обдумывать, какой кушъ могли бы дать за эту ‘вещь’. Такія вещи на базар свтской суеты иногда сбывались за милліоны. О возможности же сбыта и говорить нечего, стоитъ только пожелать. Польстилась же она сама когда-то на подобную же вещь и принесла смазливому мужу съ именемъ и въ блестящемъ мундир не одну сотню тысячъ рублей въ приданое… Когда же разговоръ матери съ сыномъ зашелъ на тему о невстахъ и о женитьб,— выяснилось, мало-по-малу, что Николай Петровичъ вовсе не интересуется этимъ вопросомъ. Тогда мать ему прямо заявила, что она заговорила объ этомъ вопрос недаромъ, что въ его годы пора жениться, что отецъ и мать были бы рады, если бы онъ женился при ихъ жизни. Варвара Михайловна даже воскликнула не безъ паоса:
— О, я тогда спокойно закрыла бы глаза!
Петръ Петровичъ, не проронивъ ни слова, только вздохнулъ…
Николай Петровичъ, всегда сдержанный, всегда серьезный, поднялъ на нее удивленный взглядъ… Это была первая комедія въ его жизни, которую разыгрывали передъ нимъ и для него его родители. Зачмъ это понадобилось имъ теперь? Никогда не интересовались они его внутреннею жизнью, а теперь желаютъ, чтобы онъ женился при ихъ жизни? Онъ ничего не отвтилъ матери и, такъ какъ обдъ былъ конченъ, вышелъ изъ-за стола.
‘Что это имъ вздумалось заговорить о женитьб и такъ но во-время?’ — спрашивалъ онъ самъ себя.
За его же спиной шли соображенія его отца и матери. Какъ онъ равнодушно отнесся къ вопросу о женитьб! Не влюбленъ ли онъ уже въ кого-нибудь и только скрываетъ это? Или просто онъ холоденъ, какъ рыба. Дйствительно не кутитъ, не длаетъ долговъ, не скандальничаетъ,— совсмъ странный человкъ.
— Ахъ, думала ли я когда-нибудь, что изъ него выйдетъ такая мумія!— восклицала Варвара Михайловна, любившая людей развязныхъ, съ привычками старыхъ гусаровъ.
— У него, вроятно, есть тайные пороки, что-нибудь позорящее его,— сухо сообразилъ отецъ.
Онъ не могъ представить себ молодого человка, который не бгалъ бы за женскими юбками, не развратничалъ бы, не имлъ бы любовницъ.
На слдующій день у жены и мужа было снова короткое объясненіе.
— Мы не добьемся ничего, если будемъ ждать, когда Николай самъ выберетъ невсту,— сказалъ, наконецъ, отецъ, измняя въ виду критическаго положенія своему правилу стоять въ сторон.— Надо дйствовать, прямо и открыто. Я почти увренъ, что за него охотно вышла бы замужъ Щербачева.
— О, еще бы! Эту-то кривобокую мщанку…— начала брезгливо жена, поддаваясь безотчетно охватившему ее чувству отвращенія къ уродливой двушк.
— Она и кривобокая и, пожалуй, мщанка, какъ вы ее почему-то называете, хотя она, кажется, не къ мщанству приписана,— перебилъ ее сухо мужъ.— Но вы знаете, чья она дочь. Отецъ — ея крестный отецъ,— прибавилъ онъ съ иронической усмшкой:— дастъ за ней очень крупный кушъ и… и… я увренъ, что наши дла поправятся…
— Да, я понимаю,— согласилась все сообразившая теперь жена.— Но Николай… Ахъ, Боже мой, какія идеи могли ему внушить люди… Онъ непроницаемъ, какая-то загадка… Вдругъ онъ не согласится…
— Мн тогда, Варвара Михайловна, пулю въ лобъ придется пустить, вотъ и все,— проговорилъ мужъ и впервые въ его голос послышались желчныя ноты.
— Ахъ, не могу же я его этимъ застращать!— воскликнула Варвара Михайловна.
— А почему же и нтъ?— спросилъ онъ мелькомъ, сощуривъ глаза.
Когда явился опять за обдомъ Николай Петровичъ, вопросъ снова зашелъ о женитьб, и на этотъ разъ Варвара Михайловна опредленно высказалась, что Мари Щербачева, это бдное хрупкое созданіе, безъ ума отъ него, отъ Николая. Онъ промолчалъ, чувствуя, что его начинаетъ уже волновать настойчивость, съ которою ему два дня сряду говорятъ о женитьб. Тогда мать уже прямо заговорила, какъ идеально добра эта Мари Щербачева, этотъ хрупкій ребенокъ. На хрупкость этого идеально-чистаго созданія напиралось особенно сильно, точно этимъ ободрялся женихъ: ‘она вдь проживетъ не долго, и ты будешь свободенъ’. На этотъ разъ отецъ, хмурый и суровый, не проронилъ ни слова. Онъ былъ радъ, если бы дло уладилось, но онъ возмущался въ душ при мысли, что и ему надо бы уговаривать сына. Онъ мысленно умывалъ свои руки, готовясь взять добытый другими мене чистыми руками кладъ. Но его мннію, дйствовать иначе онъ не могъ бы по своему благородству. Тогда, вставая уже изъ-за стола, сынъ коротко отвтилъ матери:
— Я уже связанъ общаніемъ!
И, не прибавивъ ни слова, вышелъ изъ комнаты, оставивъ ошеломленными, какъ громомъ, отца и мать.
На Николая Петровича съ дтскихъ лтъ не обращали вниманія въ дом, теперь же мать, кажется, желала разомъ наверстать все прошлое и упорно слдила за каждымъ шагомъ сына, разузнавала о всхъ его знакомыхъ, заставляла шпіонничать прислугу, подглядывая за нимъ, разспрашивала его самого и натолкнулась только на тотъ выводъ, что отъ него трудно было узнать то, чего онъ не хотлъ высказать въ этомъ отношеніи онъ былъ сыномъ своего отца съ тою только разницею, что отецъ считалъ всякую откровенность мщанствомъ, вульгарностью, неблаговоспитанностью, а сынъ просто привыкъ быть скрытнымъ, привыкъ къ этому въ годы одинокаго дтства. Онъ длался нмъ, какъ рыба, когда дло шло о сохраненіи тайны, своей или чужой, важной или ничтожной, это было для него безразлично. Тмъ не мене, мать, не зная, кому онъ далъ слово жениться, была вполн убждена, что его женитьба будетъ позоромъ для всей семьи. Говоря съ паосомъ, но совершенно наугадъ о томъ, что онъ хочетъ совершить какое-то безуміе, она ршилась въ то же время открыть ему глаза и на ихъ матеріальное положеніе, хотя, въ сущности, она сама не знала хорошо этого положенія.
— Мы стоимъ на краю гибели, наше положеніе безысходно,— съ жаромъ говорила она.— Ты не только обречешь себя и свою жену на бдность, но и погубишь насъ.
— Моя семья можетъ безбдно прожить на получаемое мной содержаніе,— отвтилъ онъ и прибавилъ:— Продавать же себя для поправленія чьихъ бы то ни было длъ — это не въ моихъ правилахъ.
— Ты не сознаешь, что ты говоришь, безумецъ,— возразила она.— Вопросъ идетъ не о поправленіи длъ, а о спасеніи отца и матери. Какія могутъ быть правила, когда гибнутъ близкіе и ихъ, утопающихъ, надо спасти отъ смерти? Надо быть извергомъ, чтобы такъ разсуждать, какъ ты…
— Я вамъ уже сказалъ, что я далъ слово жениться и у меня нтъ возможности передлать сдланное.
‘Извергъ’, ‘безчувственное созданіе’, ‘каменный истуканъ’, всми этими эпитетами и вслухъ, и про себя мать осыпала сына. Онъ подмтилъ въ ней въ этотъ день новую для него черту: мать была очень вульгарна. Онъ вышелъ изъ ея комнаты, стараясь сохранять вншнее спокойствіе, тмъ не мене, онъ былъ далеко не спокоенъ. Что такое говорила она о своей гибели и гибели отца? Имютъ ли серьезное значеніе ея восклицанія о томъ, что родной сынъ не хочетъ спасти отца отъ позора и смерти? Потомъ почему она назвала его невсту несчастной авантюристкой? Разв она выслдила его и узнала, что онъ хочетъ жениться именно на Рпниной? Или это было сказано ею просто наобумъ? Какая она мелодраматическая актриса! Какъ она все преувеличиваетъ! Никогда онъ не подозрвалъ, что у него такая мать! Онъ видлъ ее всегда спокойную, сдержанную, приличную и не зналъ, что все это маска, надваемая при постороннихъ и для постороннихъ, какъ стснительный корсетъ. Неужели есть хоть доля правды во всемъ, что она говорила? Сынъ обрекаетъ на гибель отца и женится на какой-то авантюристк? Значитъ, нужно продать себя для спасенія отца и кром того прибавить другую подлость: бросить двушку и своего ребенка на произволъ судьбы?..
Онъ, незамтно для себя, безъ устали ходилъ изъ угла въ уголъ, а въ голов вертлись одн и т же назойливыя мысли.
— А гд же т, другіе, предшествовавшіе мн? Кто они? Много ли ихъ было? Были ли у нихъ тоже отъ нея дти? Гд эти дти?
Никогда прежде не приходили ему въ голову эти мысли, когда онъ сошелся съ Рпниной, точно ему было тогда ршительно безразлично, какіе отвты получались бы на эти вопросы. Теперь же было не то. А что если т или хоть одинъ изъ тхъ станутъ указывать на него пальцами: ‘вотъ человкъ, женившійся на брошенной всми любовниц!’ Ну, и пусть говорятъ! Онъ женится потому, что не желаетъ сдлать несчастнымъ своего ребенка. Они подлецы, если у нихъ были дти и они забросили этихъ дтей куда-нибудь въ воспитательные дома. Онъ этого не сдлаетъ, потому что худшей подлости нтъ на свт, какъ обреченіе на физическую или нравственную гибель своего ребенка. А что если ребенокъ родится мертвымъ? Онъ, Николай Петровичъ, женится на ней, а ребенокъ родится мертвымъ!..
Онъ чувствовалъ, что у него все перемшивается въ голов и кто-то шепчетъ ему подъ ухо:
— Ради какой-то авантюристки губишь себя, семью…
И чей-то другой голосъ прибавлялъ:
— Донъ-Кихотъ… Жалкій Донъ-Кихотъ…
Онъ осторожно сталъ наводить Рпнину на признанія. Кого она любила до него? Кто былъ тотъ, кто предшествовалъ ему? Она широко открыла глаза. Ужъ не ревнуетъ ли онъ ее къ прошлому и почему онъ вспомнилъ объ этомъ именно теперь, посл годового ихъ близкаго знакомства? Не хочетъ ли найти предлогъ къ разрыву,— найти этотъ предлогъ въ томъ, что когда-то, почти ребенкомъ, она сдлала ошибку, непоправимую уже потому, что самъ виновникъ этой ошибки умеръ? Она сказала это презрительнымъ насмшливымъ тономъ, какъ женщина, угадавшая недосказанное собесдникомъ и уличающая мужчину въ мелкости душонки. Его задло за живое ея замчаніе объ исканіи предлога къ ссор, такъ какъ онъ въ душ смутно сознавалъ, что былъ бы точно радъ въ эту минуту поссориться съ ней, если-бъ это было возможно, если-бъ она не готовилась быть матерью. Онъ съ гадливостью сознавалъ, что гд-то въ немъ сидитъ подлецъ… Тмъ не мене, онъ сдлалъ еще вопросъ какъ бы мимоходомъ, но въ то же время сознавая вполн цль этого вопроса: онъ осторожно спросилъ ее, почему она такъ боится родовъ? Ему хотлось узнать, не было ли у нея когда-то ребенка, гд этотъ ребенокъ? Но она просто отвчала:
— Говорятъ, это ужасно! О, я такъ боюсь физическихъ страданій! Мн кажется, я не вынесу этихъ страданій.
Онъ опять смутился за себя, за напрасное подозрніе, за гаденькія чувства и, въ то же время, въ голов мелькали мысли: ‘А что же будетъ, если она не вынесетъ этого и умретъ? Что будетъ, если она умретъ, а ребенокъ будетъ живъ? Не слдуетъ ли жениться теперь, чтобы ребенокъ былъ законнымъ? Ну, а если умретъ ребенокъ, а не она?..’
Впервые въ жизни онъ подмчалъ въ себ цлую массу противорчій — смсь добра и зла, невольныхъ дурныхъ побужденій и мыслей, мелочныхъ расчетовъ и соображеній.
Мучительные крики, вопли и брань не умолкали ни на минуту и раздавались по всей квартир изъ комнаты роженицы, болзненно отзываясь въ душ Николая Петровича. Это длилось безконечно долго: а онъ былъ и безъ того уже ошеломленъ въ самой спальн Софьи Даниловны, услышавъ ей истерическіе крики:
— Уйди! уйди!
И совершенно растерялся, когда она стала проклинать его, всхъ мужчинъ, судьбу женщинъ, рождающихъ дтей. Тогда докторъ, силой уведшій его изъ этой комнаты, разъяснилъ ему на ходу, что все это нердко бываетъ при тяжелыхъ родахъ и при извстномъ темперамент больныхъ, что на все это въ сущности не стоитъ обращать, какъ на бредъ, никакого вниманія. Пройдутъ эти мученія — и все забудется. Тмъ не мене, Николай Петровичъ былъ смущенъ, какъ виноватый, и каждый новый стонъ и вопль порождали въ его голов новыя мрачныя мысли. Что, если она умретъ? Да она и должна умереть — это ясно по ея стонамъ и воплямъ. Докторъ напрасно его успокаиваетъ, увряетъ, что еще и не то бываетъ, да не умираютъ же женщины. Нтъ, пережить такія муки,— пережить муки, продолжающіяся почти полсутокъ, нельзя. Что же тогда? Ребенокъ, если онъ родится живымъ, будетъ незаконнорожденнымъ, человкомъ безъ имени, безъ правъ. И ради чего? ради вины своего отца, ради подлости своего отца, оттягивавшаго женитьбу въ надежд на то, что ребенокъ могъ родиться мертвымъ и такимъ образомъ миновала бы надобность въ женитьб. Господи, какой негодяй онъ, Николай Петровичъ, этотъ примрный, выдержанный человкъ! Боясь жениться безъ особенной надобности, онъ, можетъ-быть, обрекъ на цлый рядъ житейскихъ непріятностей и невзгодъ свое ни въ чемъ не повинное дитя. Ему вдругъ вспомнился знакомый студентъ, окончившій первымъ съ золотой медалью курсъ по факультету восточныхъ языковъ и не получившій мста въ министерств иностранныхъ длъ только потому, что онъ незаконнорожденный, а незаконнорожденныхъ стараются не принимать въ это министерство. А тоже учился, потратилъ столько лтъ и поплатился за грхи родителей. Да и мало ли горя ждетъ незаконнорожденныхъ, если иногда приходится плохо и законнымъ дтямъ… А ужъ онъ ли не знаетъ, какъ отзываются на ребенк всякія семейныя неурядицы…
И ясно-ясно представился въ его воображеніи заброшенный родителями среди богатой обстановки, массы игрушекъ, несчастный маленькій мальчикъ: по цлымъ часамъ оставался онъ забытымъ и одинокимъ, говорилъ самъ съ собой, говорилъ съ нмыми куклами, вскарабкивался на окно и черезъ стекло смотрлъ на улицу, на снующихъ прохожихъ, на мчащіеся экипажи, на бгающихъ по мостовой уличныхъ ребятишекъ. Онъ завидовалъ всмъ, считая всхъ боле счастливыми, чмъ онъ.. Понятне всего былъ для него одинъ день: противъ ихъ дома остановилась у стны какая-то молодая нищая, она держала на рукахъ закутанное кацавейкой дитя, иногда она укачивала его, иногда наклонялась къ его головк и цловала его личико. Это продолжалось долго-долго. Въ этотъ день впервые мелькнула въ голов маленькаго богатаго ребенка печальная мысль:
‘Отчего же моя мама никогда не носила меня на рукахъ?’
И разъ посл того онъ поразилъ свою бонну Амалію Ивановну страннымъ восклицаніемъ:
— О, лучше быть сыномъ нищей, чмъ такимъ несчастнымъ, какъ я!
Такъ какъ ребенокъ разрыдался, то Амалія Ивановна, пропадавшая въ этотъ день цлое утро и наслаждавшаяся предвкушеніемъ радостей своей будущей семейной жизни съ Иваномъ Григорьевичемъ, струсила, что мальчуганъ пожалуется на нее за ея постоянное отсутствіе, на свое скучное одиночество, и стала ему внушать:
— Фуй, это плачутъ только улишній дти, а не благовоспитанній ребенокъ. Т вшно жалюются, вшно хнышутъ, а благовоспитанній ребенокъ долженъ быть vernnftig, блакоразумнымъ… Не жаловаться ни на что, не обвинять никого… Это, фуй! стыдъ какой…
Она долго изъ чувства самосохраненія читала ему эти наставленія, и они не пропали даромъ — богатый мальчикъ не жаловался боле на свою судьбу, но, Боже мой, Боже мой, какимъ несчастнымъ чувствовалъ онъ себя!
И вотъ теперь онъ, этотъ самый несчастный мальчикъ, сдлавшись большимъ, является, можетъ-быть, виновникомъ чужого несчастія, виновникомъ несчастія своего сына. Если бы онъ во-время женился, ребенокъ былъ бы законнорожденнымъ. Мало того, тогда былъ бы иной уходъ и за больной. Теперь она, укрываясь отъ родныхъ и знакомыхъ, перебралась въ Царское Село, квартира, нанятая наскоро, въ то время, когда лучшія зимнія квартиры были уже разобраны, и холодна, и неудобна, какъ помщеніе на бивуакахъ, около больной нтъ ни души родныхъ или знакомыхъ, даже и не подозрвавшихъ ея положенія и увренныхъ, что она ухала куда-то на югъ, акушерка и докторъ — чужіе люди, въ душ, можетъ-быть, презирающіе эту барышню-мать, которая, конечно, поселилась здсь, чтобы скрыть свою беременность и которая броситъ своего ребенка въ воспитательный домъ, прислуга нанята чуть не вчера и не можетъ быть ни преданною, ни рачительною,— сегодня она служитъ здсь, завтра на другомъ мст. Что же мудренаго, что при такой обстановк больная умретъ.
Раздирающій душу крикъ разомъ прервалъ эти мысли, и вслдъ за этимъ крикомъ водворилась какая-то роковая мертвая тишина.
У Николая Петровича выступилъ на лиц холодный потъ…
— Поздравляю васъ съ сыночкомъ… здоровенькій мальчуганъ,— говорили акушерка и акушеръ.
— А она… она… что съ ней?
— О, вполн здорова!
— Это дамы наши кушаютъ много во время беременности… мало движутся… Ну, ребенокъ очень упитанъ, очень великъ, отсюда и муки…
— Тоже непривычка въ выносливости… нетерпніе…
Николай Петровичъ точно обезумлъ отъ радости. Онъ былъ готовъ обнимать и цловать всхъ, не слушая никакихъ подробностей о чрезмрной д, о недостатк движеній, и зная только, что у него есть сынъ, здоровый, большой ребенокъ.
— Жениться! жениться скоре!— твердилъ онъ, какъ помшанный, глядя на своего малютку.— Я не дамъ теб права упрекать меня и мать за то, что мы бросили тебя на свтъ безъ роду, безъ племени…
По возможности коротко и безъ лишнихъ подробностей заявилъ Николай Петровичъ матери, что онъ женится на-дняхъ. Когда же начались разные протесты и истерическія мелодрамы со стороны Варвары Михайловны, сынъ прервалъ ихъ, сказавъ такъ же коротко и категорически:
— Это долгъ чести!
Тогда Варвара Михайловна нашла нужнымъ пустить въ ходъ послднее средство.
— А если такъ, то никогда я не дамъ теб моего благословенія! Я, напротивъ того, прокляну тебя!.. Ты мн боле не сынъ!…
Во всю свою жизнь Варвара Михайловна не являлась передъ Николаемъ Петровичемъ въ роли матери и потому его не могло особенно тронуть ея отреченіе отъ него. Что же касается благословеній и проклятій, то на нихъ онъ могъ бы отвтить одно: ‘не кощунствуйте и не призывайте Бога, о Которомъ никогда не думали вы, бояться и любить Котораго вы ни разу не научили меня’. Если онъ не сказалъ этого, то только потому, что онъ былъ вообще не любитель объясненій, споровъ, дрязгъ и сценъ. Его всегда коробило отъ этихъ разыгрываній мелодраматическихъ сценъ въ будничной жизни.
Выходя отъ истерически рыдающей матери, Николай Петровичъ былъ боле или мене спокоенъ. За послдніе дни онъ вполн приглядлся къ ней и увидалъ т стороны ея характера, которыхъ не зналъ прежде, видя ее до послдняго времени съ тмъ выраженіемъ лица и въ тхъ нарядахъ, которые предназначались спеціально для гостиной и сбрасывались только въ спальн. Онъ узналъ теперь, какъ узналъ это лтъ двадцать пять тому назадъ его отецъ, что она была по натур взбалмошна, вульгарна, мелочна, недалека по уму, умла притворяться, падая въ обмороки и истерически рыдая. Онъ чувствовалъ, что она, желая разстроить его свадьбу съ Рпниной и желая женить его ради выгодъ на Щербачевой, разыгрывала мелодраму и, завдомо прилыгая, угрожала ему какими-то ужасами, какимъ-то позоромъ. Что она все это выдумывала, что она все это лгала,— это ему было ясно уже потому, что объ этихъ ужасахъ ничего не сказалъ ему отецъ, когда Николай Петровичъ объявилъ и ему, что онъ женится и что это долгъ чести.
Не могъ же старикъ не знать своего положенія, когда это положеніе было извстно его жен? Отецъ, правда, отнесся къ извстію о женитьб сына сухо, холодно, почти враждебно, но онъ не вступилъ съ сыномъ ни въ какія объясненія и только замтилъ:
— Это твое личное дло?
Вообще онъ избгалъ всякихъ объясненій съ сыномъ, замтно сторонился отъ него, не то боялся, не то ненавидлъ его. Вообще его внутренній міръ былъ загадкой: онъ жилъ изо дня въ день, проматывая свое состояніе и, главнымъ образомъ, состояніе жены, путался въ долгахъ, но никто не зналъ, все-таки, наврное, до какой степени вс эти дла запутаны. Въ послднее время онъ, правда, обмолвился жен, что они стоятъ на краю пропасти и что счастливый исходъ можетъ быть разв въ томъ случа, если сынъ ихъ женится на богачих: онъ по опыту зналъ, что этихъ фразъ довольно, чтобы жена разыграла драму и начала пилить сына. Она такъ и сдлала: попрежнему мотала со своей стороны деньги, но передъ сыномъ разыгрывала сцены отчаянія, говоря, безъ всякаго яснаго сознанія важности дла, о грозящемъ имъ разореніи, стараясь испугать молодого человка какими-то грядущими ужасами, къ которымъ сама относилась въ душ съ легкомысліемъ никакихъ ужасовъ не испытавшей свтской женщины. На первыхъ же порахъ ея мужъ узналъ, что ея попытки тщетны, что сынъ не поддается никакимъ слезамъ и застращиваніямъ, и съ его языка сорвались желчныя фразы:
— Да, вдь у этихъ божковъ честности и сдержанности вмсто сердецъ камни!
Въ эту минуту онъ отъ всей души ненавидлъ этихъ честныхъ людей.
Она, по обыкновенію ничего не понимая, посовтовала: Ты долженъ самъ поговорить съ нимъ!
Онъ рзко отвтилъ:
— Я? говорить съ нимъ?.. Никогда!.. Когда я самъ былъ еще мальчишкой, я и тогда не позволялъ менторствовать надъ собой мальчишкамъ, а теперь…
И угрюмо прибавилъ:
— Я бы ему своими руками перервалъ глотку при первомъ его наставленіи.
Потомъ онъ иронически усмхнулся и безцеремонно ршилъ:
— Впрочемъ, онъ иметъ основаніе бояться, какъ огня, женитьбы на деньгахъ, видя, къ чему это можетъ привести…
Не избалованный внимательностью отца и матери, Николай Петровичъ остался равнодушнымъ и къ истерикамъ матери, и къ сдержанно враждебному тону отца и отдался весь одному длу: поспшному улаживанію своей женитьбы и изысканію средствъ записать своего сына законнымъ ребенкомъ.
День скромно отпразднованной имъ свадьбы былъ для него днемъ счастія: онъ сознавалъ, что его ребенокъ не будетъ имть права упрекнуть его за то, что онъ, дворянинъ, Мирзоевъ-Сокольниковъ, человкъ, имющій разныхъ высокостоящихъ родныхъ, богатыхъ хорошими связями, могущихъ оставить ему въ наслдство родовыя имнія, не далъ своему сыну, ни званія, ни имени, ни правъ. И гд-то въ тайник души копошилась гордость, что онъ принесъ жертву, не поступившись честными принципами, не сдлавъ подлости, загладивъ сдланную неосмотрительно ошибку. Другой на его мст, быть-можетъ, не женился бы, тмъ боле, что она, мать ребенка, не имла никакихъ правъ жаловаться на то, что ее увлекли и погубили… Прямо отъ внца пришелъ онъ въ комнатку этого крошечнаго созданія и, наклонясь надъ его колыбелью, мысленно далъ обтъ, что этотъ ребенокъ не узнаетъ тхъ невзгодъ, которыя испыталъ въ дтств онъ самъ. Софья Даниловна но безъ подтруниванія съ легкомысленнымъ смхомъ замтила ему:
— Я, право, не предполагала никогда, что ты способенъ такъ взвинчивать себя.
— Ты не испытала, Соня, несчастія быть сиротой при жизни отца и матери,— съ чувствомъ сказалъ онъ.
И тутъ же прибавилъ:
— Худшаго несчастія нтъ, какъ то положеніе, въ которомъ находился я. И въ дтств, и въ юности, и теперь я былъ чужимъ для отца и матери. Ни при одномъ своемъ поступк, ни при одномъ своемъ шаг они не задавались мыслію, какъ это отзовется на мн, что будетъ со мною…
Эти слова вспомнились ему довольно скоро, такъ какъ онъ еще однажды въ жизни — и въ этомъ случа уже въ послдній разъ — убдился, что никогда при томъ или другомъ своемъ поступк его отецъ не принималъ въ расчетъ его, своего сына…
Мсяцевъ черезъ десять посл женитьбы Николая Петровича появилось въ газетахъ извстіе ‘о скоропостижной’ смерти его отца. Рядомъ съ этимъ разнеслись слухи о промотавшемся состояніи, о подложныхъ векселяхъ, о принадлежности Мирзоева-Сокольникова къ шайк шуллеровъ, содержавшей игорный домъ, объ отравленіи…
Ужасные дни пришлось пережить Николаю Петровичу, когда самоубійство его отца разомъ раскрыло все, что тщательно скрывалось подъ личиною холодной сдержанности и свтской выдрессированности. Никто и не подозрвалъ, что этотъ всегда серьезный, холодный и невозмутимый баринъ, ежедневно появлявшійся въ первыхъ рядахъ креселъ въ балет и опер, слывшій покровителемъ и поощрителемъ молодыхъ талантовъ, числящійся членомъ разныхъ благотворительныхъ обществъ, не только усплъ разориться въ пухъ и прахъ, не только усплъ надлать неоплатныхъ долговъ, но и ршился идти на подлоги, на выдачу фальшивыхъ векселей, на роль ‘приманки’, ‘золотого крючка’ въ шуллерскомъ кружк.
Когда объ этихъ ‘низостяхь’ прошли первые смутные слухи, вс только презрительно пожали плечами съ такимъ видомъ, какъ будто услышали, что у кого-нибудь изъ ихъ знакомыхъ выросъ хвостъ. Нелпость выдумки была настолько очевидна, что о ней не стоило даже и толковать. Но это настроеніе общества длилось не долгое и раскрывшіеся факты, привлеченіе къ суду сообщниковъ самоубійцы измнили разомъ взглядъ на дло и на личность Петра Петровича — фамилія Мирзоева-Сокольникова сдлалась сказкой города, такъ какъ дло было слишкомъ крупно, слишкомъ скандально. Къ Мирзоеву-Сокольникову сразу вс почувствовали презрніе и никто даже не задумывался надъ поучительнымъ вопросомъ о томъ, какъ этотъ человкъ въ теченіе десятковъ лтъ посл перваго подлаго проступка — женитьбы ради денегъ на пошлой и вульгарной женщин — сталъ постепенно падать со ступеньки на ступеньку: сперва бжалъ отъ своего дома къ разнымъ развратницамъ и развратникамъ въ притоны разгула, потомъ сталъ запутываться въ долгахъ, то скрывая ихъ отъ безцеремонной въ своемъ гнв жены, то бушуя съ нею, чтобы заставилъ ее силой платить эти долги, затмъ попался на удочку людей, ловящихъ рыбу въ мутной вод, и пошелъ по скользкому пути поправлять матеріальные обстоятельства всякими незаконными средствами. Это была одна изъ тхъ исторій, которыя нердко повторяются въ обществ, которыя крайне поучительны. Но, къ сожалнію, общество не уметъ пользоваться уроками. Никому не было дла до того, что переживалъ въ теченіе всей жизни преступникъ, всмъ была только отвратительна его вина.
Это не прошло даромъ и для его сына. Николай Петровичъ сразу почувствовалъ, что онъ стоитъ въ двусмысленномъ положеніи: одни какъ бы чувствовали себя неловко въ его присутствіи, не зная, нужно ли выражать ему сочувствіе, или необходимо упорно молчать объ его отц, другіе смотрли на него подозрительно, точно думая про себя: ‘да и ты, братъ, можетъ-быть, такой же гусь, яблоко недалеко укатывается отъ яблони’, и въ душ соображали, сколько денегъ усплъ передать ему заблаговременно отецъ, третьи избрали самый врный путь, просто перестали узнавать сына этого ‘мошенника’, какъ стали уже называть везд покойнаго Петра Петровича. Не могло поправить или улучшить этихъ отношеній общества къ Николаю Петровичу и поведеніе его матери. Ее всегда вс считали пустою и легкомысленною женщиной и относились только снисходительно къ ней, покуда она могла швырять направо и налво деньги, ради которыхъ когда-то и женился на ней Мирзоевъ-Сокольниковъ. Теперь же она сразу стала вызывать всеобщее презрніе, не понимая, что ей нужно стушеваться и не лзть ни къ кому на глаза хоть на-время, когда успетъ все забыться. Она же съ безтактностью неразвитой и невоспитанной личности, которую теперь некому было останавливать и учить на каждомъ шагу, напротивъ того, врывалась ко всмъ въ дома съ жалобами на покойнаго мужа, женившагося на ней ради ея денегъ, разорившагося и опозорившаго ее, съ объясненіями, что ея сынъ виноватъ въ ихъ гибели, такъ какъ онъ отказался вдлать во-время приличную партію, взять невсту съ деньгами и женился на ‘нищей’ — женился, такъ какъ долженъ былъ ‘прикрыть грхъ’. Она не имла понятія о правил, что ‘грязное блье нужно стирать дома’, и раскрывала передъ всми закулисныя тайны семейной грязи. Въ обществ длается много позорнаго, безчестнаго, преступнаго, но глупая откровенность въ этихъ случаяхъ допускается мене всего. Вс возмущались этой женщиной, желавшей сдлать аферу изъ женитьбы сына, вс возмущались этой семьей, обсуждавшей эту аферу, вс возмущались и пожимали брезгливо плечами, говоря о нравственности этого сына, который прикидывался такимъ безупречнымъ молодымъ человкомъ, вс возмущались и этой молодой двушкой-авантюристкой, которая пропадала Богъ-всть гд за границею лтъ шесть и тотчасъ по возвращеніи въ Россію сошлась съ первымъ встрчнымъ, вроятно, у нея и тамъ были романы. Однимъ словомъ, вс возмущались тмъ, что творится ими самими ежедневно, но насчетъ чего откровенничать могутъ только такія невжественныя и глупыя личности, какъ Варвара Михайловна, ‘дочь какого-то лабазника или откупщика’ — ее иначе теперь не называли, точно стараясь глумленіемъ надъ ней вознаградить себя за былыя униженія передъ ней. Впрочемъ, она и точно заслуживала презрнія: можно сказать положительно, что если Петръ Петровичъ Мирзоевъ-Сокольниковъ наложилъ пятно на свою фамилію, то Варвара Михайловна постаралась растереть это пятно и со всхъ сторонъ замазать грязью эту фамилію и доказать всмъ и каждому, что вс они такіе, эти Мирзоева-Сокольниковы.
‘И изъ-за этого-то наслдія, изъ-за доставленія его теб, такъ терзался и бился я!— съ горечью думалъ Николай Петровичъ, бережно раздвая сынишку, окончательно уснувшаго на его турецкомъ диван.— Далъ подлое имя, далъ чуть не ненавидящую тебя мать…’
Онъ поднялъ продолжавшаго спать, уже совсмъ раздтаго имъ ребенка и, какъ куколку, покрывая его поцлуями, снесъ его на маленькую кроватку, стоявшую въ той же комнат. Положивъ тихонько на постель и закрывъ его одяльцемъ, онъ долго смотрлъ на него. Въ этомъ крошечномъ существ теперь была вся его жизнь. Онъ ясно сознавалъ это. Не будь этого малютки и ему не для чего будетъ жить. А жена? Что ему жена! Онъ давно сталъ для нея чужимъ! И Богъ всть, было ли когда-нибудь время, когда бы онъ не былъ ей чужимъ! Что ихъ свело? Случайно проснувшіеся животные инстинкты. Тутъ не было ни духовнаго родства, ни сходства характеровъ, ни общности вкусовъ и привычекъ. Теперь же прошли даже животныя чувства: она боится вторично быть матерью, онъ былъ бы несчастливъ, если бы былъ причиною появленія на свтъ еще одного Мирзоева-Сокольникова. Они теперь похожи на арестантовъ, скованныхъ другъ съ другомъ случайно и чуждыхъ другъ другу, мшающихъ другъ другу. Правда, ей не все равно, существуетъ онъ или нтъ. Онъ усмхнулся горькой усмшкой, отходя отъ сына.
— Да, ей не все равно: пока я живъ — у нея есть кусокъ хлба!
А внутри его какой-то голосъ задалъ роковой вопросъ:
— Но разв у нея прежде не было куска хлба, тогда, когда ты заставилъ ее выйти за тебя замужъ?
Николай Петровичъ стиснулъ зубы, точно отъ физической боли… Ему вспомнилось, какъ часто упрекала она его за то, что онъ лишилъ ее пенсіи, лишилъ ее ‘своихъ собственныхъ средствъ’.
Былъ еще довольно ранній часъ утра.
Николай Петровичъ, встававшій рано, сидлъ уже давно въ столовой со своимъ сынишкой и, по обыкновенію, самъ разливалъ себ и ему чай. Софья Даниловна еще не выходила изъ своей спальни. Дни для нея и безъ того тянулись очень вяло и медленно, а потому приходилось искусственно сокращать ихъ, вставая попозже.
— А вчера была у насъ дама…— болталъ сынишка.— ‘Я, говоритъ, бабушка’… Что такое бабушка, папа?..
Николай Петровичъ видимо встревожился.
— Что ты болтаешь, Петруша?— спросилъ онъ.— Какая бабушка?
— Я же теб говорю: дама,— пояснилъ мальчуганъ:— толстая-толстая такая дама… ‘Ты, говоритъ, внукъ, а я бабушка’…
— Не пойму я тебя,— сказалъ Николай Петровичъ.
— Ахъ, какой ты безтолковый!— сказалъ сынишка, качая, какъ взрослый, головенкой, и сталъ опять объяснять:— Пришла дама — толстая дама и говоритъ: ‘Я бабушка’…
Николаю Петровичу не хотлось понимать, не врилось что то, что говоритъ Петушокъ, было не выдумкой, а правдой. У его жены мать умерла давно.
Его же мать, слава Богу, жила за полторы тысячи верстъ у своего брата, провинціальнаго коммерсанта. Неужели же Варвара Михайловна могла пріхать въ Петербургъ? Зачмъ?— на какія средства?— надолго ли? Вдь у нея нтъ никакихъ средствъ? Онъ недоумвалъ…
— Да этого никто и не пойметъ,— раздался раздражительный голосъ вошедшей въ комнату Софьи Даниловны, уловившей послднія слова мужа, обращенныя къ сыну.— Жить на всемъ готовомъ и поссориться… Пріхать сюда голодать, на чужую шею ссть…
— Варвара Михайловна пріхала?— спросилъ сдержанно Николай Петровичъ.
— Разумется, не моя же мать встала изъ гроба, а ваша бросила своихъ родныхъ и провинцію и прибыла сюда,— отвтила Софья Даниловна и сла къ столу.— Только я впередъ говорю вамъ, что жить съ нею я не. намрена. Довольно съ меня и того, что я терплю и терпла до сихъ поръ.
Она уже давно привыкла начинать каждый разговоръ тмъ повышеннымъ тономъ, которымъ какъ бы объявлялась сразу домашняя война.
— Зачмъ ты волнуешь себя безъ всякихъ причинъ?— спокойно остановилъ ее Николай Петровичъ.— Никто и не подумаетъ поселить ее здсь. Это было бы нелпо.
— Да я и не позволю этого. Я говорю, что я и безъ того довольно терплю и терпла,— продолжала волноваться Софья Даниловна.— Вы говорите, что я волнуюсь безъ всякихъ причинъ? Это мило! А вы думаете, мн было пріятно…
Сраженіе, очевидно, должно было начаться сейчасъ же и потому приходилось обезопасить малолтнихъ.
— Петушокъ, ты пошелъ бы играть,— посовтовалъ Николай Петровичъ сыну, и когда сынъ побжалъ играть въ его кабинетъ, замтилъ мелькомъ жен:— Неужели нельзя остеречься при ребенк?
— Ахъ, Боже мой, я не истуканъ каменный, чтобы выбирать удобное время для раздраженія, сообразуясь съ обстановкой, пріятно улыбаться или падать въ обмороки, я человкъ съ кровью и нервами!— отвтила Софья Даниловна съ горькой ироніей.— Я не могу быть спокойною, когда въ мой домъ врывается съ улицы пошлая чужая женщина и начинаетъ оскорблять меня, какъ кухарка кухарку,— оскорблять потому только, что она мать. Одного этого свиданія довольно, чтобы отравить жизнь, чтобы уложить человка чуть не въ могилу…
— Ты знаешь, что и мн этотъ пріздъ не можетъ быть особенно пріятенъ,— сказалъ Николай Петровичъ.
— Ахъ, вы ея сынъ, вы ради родственныхъ связей должны терпть ея присутствіе,— запальчиво продолжала жена,— А я-то терплю въ чужомъ пиру похмелье, провинившись только въ томъ, что согласилась исполнить вашъ капризъ…
Онъ зналъ, что этимъ ‘его капризомъ’ она называла его женитьбу на ней.
Если бы онъ ршился напомнить ей, что эта женитьба состоялась ради сына, она сказала бы:
‘Ради того, чтобы онъ носилъ опозоренную фамилію’.
Если бы онъ возразилъ ей, что, женясь на ней для узаконенія сына, онъ еще не зналъ о преступленіяхъ своего отца, она отвтила бы ему:
‘Но ради этихъ преступленій вы вышли изъ своего круга знакомыхъ, вы держите меня чуть не въ одиночномъ заключеніи, вы лишили меня своей женитьбой — права на полученіе пенсіи и теперь у меня нтъ своего гроша’…
Въ три-четыре года своей супружеской жизни онъ зналъ наизусть, какіе отвты онъ получитъ на т или другія оправданія себя, и считалъ за лучшее больше молчать, чмъ возражать. Онъ никакъ не подозрвалъ того, что это только подливало въ огонь масла: сперва между мужемъ и женой были мелкіе споры, мелкія ссоры, мелкія размолвки — съ результатомъ бабьяго утшенія — слезъ и истерикъ, потомъ, мало-по-малу, явились въ ней чувствъ затаенной ненависти, молчаливой ярости, вызывавшихся его молчаніемъ и ея собственнымъ сознаніемъ, что онъ молчитъ изъ презрнія къ ней, не считая ее достойной возраженій и споровъ! Еще бы ему не презирать ее: онъ гордится своимъ подвигомъ, своей женитьбой на ней. Она въ его глазахъ пустая и легкомысленная бабенка, и онъ свысока третируетъ ее — ее, которая еще недавно такъ подтрунивала надъ нимъ, надъ, всми знакомыми. Гд же ея бойкость, ея развязность, ея смхъ?… Софья Даниловна стала вообще неузнаваема: отъ ея безпечнаго своеволія, отъ ея задорной насмшливости не было и слда, въ характер явилась мрачная ожесточенность, вчное раздраженіе на то, что ей связали руки и ноги, обрзали крылья, преградили выходъ на свободу, оставивъ ее безъ гроша…
Уже не слушая ея жалобъ на свою судьбу, Николай Петровичъ задумался насчетъ прізда матери: если онъ былъ связанъ ‘веревочкой’ съ женою, то такъ же связанъ былъ онъ и съ матерью. Правда, она отреклась отъ него, узнавъ о его ршеніи жениться, и посл смерти своего мужа въ теченіе трехъ-четырехъ лтъ она почти не тревожила сына, жила гд-то въ провинціи у богатаго брата. Но теперь — зачмъ и для чего пріхала она въ Петербургъ?
Наскоро узнавъ у жены, гд остановилась матъ, онъ похалъ къ ней передъ отправленіемъ на должность.
Варвара Михайловна, какъ оказалось, остановилась въ довольно дорогомъ номер одной изъ лучшихъ гостиницъ. При первомъ появленіи въ ея номеръ сына началась сцена.
— Скажите, соблаговолилъ пріхать!— воскликнула мать.— А я даже и не предполагала, что теб скажутъ о моемъ прізд. Твоя жена, какъ собаку, меня приняла. Нечего сказать, хороша невстушка…
— Скажите, вы по дламъ сюда пріхали?— спросилъ сынъ, не слушая ея жалобъ.
— Жить пріхала,— отвтила она коротко.— Слава Богу, четыре года, обливаясь слезами, чужой хлбъ ла. Солонъ онъ!
— Вы же у дяди жили, у своего брата.
