Гарем
Гарем
Книга стихов
Книга стихов
Несчастная, Д-Эрвильи Эрнст, Год: 1874
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Эрнест д’Эрвильи
05. Несчастная
(Вольный перевод с французского)
Посвящается Андре Жиллю*
Зажёгся яркий газ — зарёй в густом тумане.
От Центра кругом в даль окраины бегут,
берут предместья в плен, вторгаясь в них и раня.
Так щупальцы свои раскидывает спрут.
Год близился к концу, шёл дождь, блестела слякоть.
Отчаянье с нуждой ушли под грязь да слизь.
Не видно стало слёз. Вольготно было плакать,
и старцы по углам от холода тряслись.
Холодный дождь терзал и лил без останова,
а воздух был нечист от выдоха машин.
Казалось, надо всем царят всего три слова,
большие литеры: ЖЕЛЕЗО, УГОЛЬ, ДЖИН**.
Томительная ночь — как память о позоре.
Гремели поезда среди стальных колонн.
И вдруг мелькнула тень в велюровом уборе.
Не то свихнулся я, не то я был хмелён.
Какой-то был кошмар во всей её фигуре,
когда вдоль берега бежала босиком,
пленительно стройна, в стремительном аллюре,
по внешности вдова в наряде шерстяном.
Идти за ней во тьме не так-то было просто,
и всюду на пути амбарные углы
пугали, как кресты огромного погоста
с еловым запахом растопленной смолы.
Неясный горизонт был тёмен, как чернила,
лишь виден кое-где, то там, то сям, в огнях.
У берегов реки, которая бурлила,
стояли корабли — дома на якорях.
Огни и там, и тут в зигзагах шли по ряби
реки, откуда вверх вздымался выше крыш
лес мачт и парусов — фантастика в масштабе,
которую, судьба, ты редко нам даришь!
В томившей душу мгле, накрывшей все просторы,
царил невнятный шум, пугавший чужака,
то грубый громкий вскрик, то просто разговоры,
и вдруг мольба спасти и резкий звук свистка.
А вслед — какой-то плач, распев индийских кули,
потом завыли псы с бушпритов кораблей,
а после — всплески волн, и все шкивы встряхнули
разгульные ветра, пришедшие с полей.
И дымный пароход, огромный, многотонный,
похожий на слона, взревел, как громобой,
и дальше в путь пошёл, таща из грязи донной
в воде истлевший труп в дорогу за собой.
Ужасная река, где рядом столько горя!
А я спешил вперёд за дамой по пятам,
стремился не отстать, с упрямым роком споря,
как будто пара крыл прицеплена к ногам.
На узкой полосе, где свет струился скудно,
вдоль гордых корпусов, не раз терял я цель.
Не раз мешал канат, который держит судно.
Порой пришлось нырять в зауженный тоннель.
И вот в какой-то раз я вышел из тоннеля
на людный променад и был ошеломлён.
Там было торжество. Там все — как ошалели.
Был свет. И шум да гром неслись со всех сторон.
Всё просто взорвалось гигантскими огнями,
пурпурный свет сиял из окон и дверей.
Индейки на столах лежали штабелями,
манил любителей мясистый сельдерей.
Здесь был большой задел работы для желудков,
чтоб взяли за пример прокатные валки.
Весь рынок поражал горой мясных продуктов.
Их, чинно стерегли красавцы-мясники.
Под тяжестью свиней, улиток, бакалеи,
лососей и трески, омаров, пастилы,
везде по всей длине торгующей аллеи
пугающе тряслись нестойкие столы.
От рыночных даров мне не было печали.
Я в эту ночь страдал любовною тоской.
А вот ажаны там слюну свою глотали,
завидев столько яств повсюду под рукой.
Меня влекла к себе волнующая тайна.
Та женщина всё шла, вдоль стен в густых венках,
сквозь занавес гирлянд, касаясь их случайно,
стремительна, стройна, на мёрзнущих ногах.
Я рвался сквозь толпу, скупающих съестное,
игрушечных зверей, стеклянных птиц и рыб.
Меня влекло вперёд стремление хмельное —
тревожился, бежал, был взвинчен и охрип.
Как лавою камней, меня встречало бранью
всё скопище людей, мешавшее пройти,
а я всё мчался к ней, сминая расстоянье
и рассыпал кули цитронов по пути.
Куда ж она неслась? Как страшно побледнело
прелестное лицо, когда не стало сил!
Зачем рвалась к реке, неистово и смело,
где ветер до костей её заледенил?
Куда ж она неслась, несчастное созданье?
Ей тина из реки запачкала подол,
И шаль в её руках смотрелась мятой рванью.
Шквал с моря на мосту порывист был и зол.
И вдруг я увидал безжалостную бездну.
И страх меня объял. Я замер на ходу.
Как поздно я постиг, насколько бесполезно
преследовал мою угасшую звезду!
Я рвался к ней. Спешил… И рухнул на дороге.
Раскаялся в душе, а удержать не смог.
Мне век гореть в Аду! Теперь нагие ноги
красавицы моей омыл речной поток.
Ernest d’Hervilly L’Infortunee
A Andre Gill*
Le gaz dans le brouillard allumait son aurore.
C’etait dans la Cite qui jette des faubourgs
Sur sa verte banlieue, et sans bruit la devore,
Tel un poulpe allongeant ses tentacules lourds.
L’annee allait finir. Il pleuvait de la boue.
Mais tous avaient noye desespoirs et besoins
Dans la liqueur traitresse, or, des pleurs sur la joue,
Des vieux dansaient, tout seuls, la gigue dans des coins.
La bruine etait froide et prenait a la gorge.
Partout, trois mots trouaient en lettres blanches l’air
Opaque et sature d’un aigre relent d’orge ,
Oui, partout on lisait: HOUILLE. GENIEVRE. FER.
Nuit triste ! longue nuit ! o nuit pleine de honte!
Etais-je ivre, ou bien fou?—Qui sait? — J’entends toujours
Le tonnerre des trains sur des voutes de fonte,
Et je te vois, fantome en chapeau de velours!
Etait-ce un cauchemar? Je ne sais, — Pres d’un fleuve,
Cette nuit-la, j’errais sur des quais singuliers.
Une femme en tartan, tres-svelte, а l’air de veuve,
S’enfuyait devant moi, charmante, — sans souliers.
Je la suivais. — Sur nous deferlaient des tenebres.
Nous allions! — Le gosier noir de chaque entrepot
Nous soufflait (on eut dit l’odeur des croix funebres)
La senteur du sapin mouillй de galipot.
Un etrange horizon, confus, de couleur d’encre,
S’alignait sur les bords de ce fleuve houleux :
Vaisseaux avec des toits, ou bien maisons a l’ancre?…
On n’y distinguait rien que ca et la des feux,
Des feux qui zigzaguaient sur la pesante moire
De l’eau d’ou, par milliers, semblaient pousser des mat,,
Des mats et leurs agres, des mats dont ma mйmoire
Est plein , inextricable et fantastique amas.
De ce chaos obscur s’elevaient dans l’espace
Des bruits inquietants pour un coeur d’etranger:
De soudaines clameurs, des appels a voix basse,
Des coups de sifflet brefs, des cris d’homme en danger…
Puis des refrains hindous pleures par des coolies…
Puis des chiens tout a coup hurlant sur des beaupes. .
Puis les hoquets du flot. Puis le chant des poulies
Que balance dans l’air le vent venu des pres…
Puis, monstrueux, coiffe de sa fumee enorme,
Un steamer qui barrit ainsi qu’un elephant
Et demarre, entrainant quelque noye difforme
Endormi dans la vase, et dont la peau se fend…
O riviere terrible! o plaintes entendues!
Mais cette femme etait un phare pour mes yeux,
Je marchais, je marchais les prunelles tendues,
Et j’avais comme une aile a mon pied furieux!
Je courais, enjambant sans peur, dans l’ombre epaisse,
Le long des batiments muets et solennels,
Les vieux cables de fer qui les tiennent en laisse,
Ou bien je m’engouffrais au fond d’etroits tunnels.
Au sortir de l’un d’eux, j’emerge — (course vile!)
Dans une voie immense et j’y marche, hebete.
Qu’est-ce qu’on fetait donc dans cette vieille ville,
Ce soir-la? — Tout etait fracas, vie et clarte.
Oh! quelle eruption gigantesque de flammes!
La lumiere tombait, lave aux eclats pourpres,
Sur des dindes en tas, blanches comme des femmes,
Et sur de vastes pieds de celeri nacres.
Partout s’amoncelaient les solides provendes
Dont l’estomac humain se fait le laminoir:
Des etaux degorgaient des flots de grasses viandes
Que des bouchers gardaient, graves, en habit noir ,
Sous le poids des homards, des cochons, des morues,
Des faisans, des saumons, des paniers d’escargots,
Partout ! partout le long d’interminables rues,
Les tables chancelaient sur leurs pieds inegaux.
Je me souciais peu de toutes ces chairs mortes!
Non, j’etais affame d’amour cette nuit-la!
Mais les gens de police embusques sous les portes,
Salivaient lentement en contemplant cela.
Et devant moi, toujours, — o cher, o doux mystere!
Frolant les lourds paquets des houx’verts et des guis,
Cette femme courait, tres-svelte, l’air austere,
Avec ses beaux pieds nus et ses yeux alanguis.
A travers les passants charges de comestibles
Et de jouets brillants, j’allongeais un pas fou,
Fouette par un desir des plus irresistibles,
Et l’angoisse amenait des rales dans mon cou.
Que disaient donc ces gens dont je brisais les files?
Bah! ils me lapidaient de leurs jurons grossiers,
Tandis que je filais, demolissant les piles
De citrons aigrelets au seuil des epiciers.