М.Е. Салтыков-Щедрин
Несчастие в Порхове
М.Е. Салтыков-Щедрин
Несчастие в Порхове
Вл. Торопцев.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Несчастие в Порхове, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1863
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Воспроизводится по изданию: М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 5
Корреспондент газеты ‘Мировой посредник’ (1862 г., No 25) следующим образом рассказывает это происшествие:
’26-го ноября (1862 г.) был в Порхове бал, танцевальный или семейный вечер, назовите как хотите, потому что не в названии дело. Вечер этот устроен был нарочно и по подписке: приглашенные съехались в так называемый ‘дворянский дом’. Приглашены были, разумеется, только истые дворяне, и то не все, — распорядители, по своему соображению, сделали строгий выбор и из дворян пригласили только отборных. А знаете, чем окончился этот вечер, составленный из отборных порховских дворян? К концу вечера десять или двенадцать из отборных гостей, по данному знаку, напали на одного из приглашенных и избили его до полусмерти! Побоище это продолжалось, как говорят, часа полтора, на другой день в зале видны были еще кровавые пятна, следы этой достохвальной битвы, в которой двенадцать человек бесстрашно двинулись на одного.
Вот вам факт во всей его наготе. А что скажете вы, когда узнаете, что и самый бал устроен был для такого финала? Что об этом знали наперед, сговаривались и старались устроить все так, чтобы этот вечер никак не обошелся без предположенного побоища, — это будет несомненно, когда узнаете, что несчастную жертву такого гнусного и наглого насилия всячески старались заманить на этот праздник, старались вывести ее из терпения, распуская разную клевету, — а когда вывести из терпения не удалось, ринулись толпою на беззащитного человека. Грустнее всего то, что из присутствовавших на этом вечере, из не бойцов, никто не решился стать между жертвой этого насилия и рыцарями кулачного права, никто не решился, хоть бы во имя дворянской чести, о которой так много толкуют в Порхове, высказать пьяным бойцам, что бесчестно нападать двенадцати на одного.
Жертвою описанного мною насилия был один из порховских мировых посредников — г. Володимиров, рыцарями же кулачного права явились на этот раз человек десять или двенадцать сорванцов, постоянно выставлявших себя отчаянными головорезами, которых сословный гонор до сих пор не может переварить, что вместо прежнего, крепостного произвола, между ними и их бывшими подданными стал закон в лице мировых учреждений. Я мог бы назвать имена этих господ, но не считаю этого пока приличным, так как все это дело необходимо подвергнется судебному исследованию. Да впрочем, имена их и не представляют особенной важности: эти господа были, как я слышал, простым орудием, марионетками в руках более кляузных людей, которые, оставаясь сами в тени, выпустили этих сорванцов на предмет своей ненависти.
К чести мировых посредников Псковской губернии, или по крайней мере северной половины этой губернии, надо сказать, что они до такой степени умели с самого начала отрешиться от сословного духа, от эгоизма того сословия, к которому они принадлежат по происхождению, что на первых же порах им удалось овладеть совершенным доверием крестьян. Как люди независимые по своему положению, мировые посредники предпочли оставаться независимыми и по духу, по направлению, стать выше сословных интересов, как это прилично всякому образованному человеку, и приводить в исполнение Положение 19 февраля в том самом духе, который создал его. Оттого-то и не могут простить псковским мировым посредникам некоторые из дворян. Из мировых посредников Порховского уезда г. Володимиров и еще другой посредник (которого я не назову, потому что он хотя и случайно, но остался в стороне от приготовлявшегося и для него побоища), — пользуются особенным нерасположением той горстки ретроградных дворян, которых не коснулся дух времени.
Люди ретроградной партии есть везде, но в Псковской губернии едва ли не всего более представителей эта партия имеет в Порховском уезде. Тут ей удалось, в начале нынешнего года, поместить одного из своих коноводов в одну из значительнейших выборных должностей в уездах, и с тех пор началась кампания против ненавистных мировых учреждений. Заседания порховского мирового съезда публичные. Отборные представители ретроградной партии, те самые, которые 26 ноября так отважно ринулись в бой, стали постоянно являться на заседании съезда, чтобы поддержать там своего избранного и, по возможности, словом, жестом и присутствием своим попытаться устрашить всех, не разделяющих их воззрения. Когда не удалась такая попытка внешнего тяготения на мировых посредников, тогда вздумали попробовать подорвать добрую славу порховских мировых посредников, заслуженное уважение, приобретенное ими как в обществе, так и между народом: стали распускать разные нелепости и клеветы. Сплетни, клевета, интриги — прирожденный грех наших уездных городов. Когда и это не удалось и клевета была публично разоблачена, а предводитель партии попал по этому случаю под суд, — тогда уже решились на насилие, чтобы хоть этим отомстить ненавистным посредникам и устрашить остальных.
Над г. Володимировым люди ретроградной партии в Порхове, люди старых порядков, старались выместить похороненное крепостное право, о котором они втайне до сих пор сожалеют, — и для этого они не сумели выдумать ничего остроумнее физического насилия.
Если я не ошибаюсь, порховское происшествие есть первая попытка насилия над мировыми посредниками, первая попытка подействовать на мировые учреждения посредством устрашения. И замечательно, что первая попытка такого рода выходит из той среды нашего общества, которая и сама себя считает и другими признается высшим слоем, наиболее образованным и развитым сословием, тем, от которого всего менее следовало бы ожидать порывов такой необузданной дикости’.
Таков факт. Почтенный корреспондент находит его диким и постыдным и надеется, что г. мировой посредник Володимиров примет в соображение эти свойства факта и не прекратит своей полезной деятельности.
Мы, с своей стороны, также находим поступок порховских наездников и диким, и постыдным, и также не видим в нем ничего обидного для г. Володимирова. Обижаться подобными выходками, по нашему мнению, было бы столь же неосновательно, как и претендовать на какой-нибудь локомотив, который нет-нет да и оторвет кому-нибудь руку или ногу, а быть может, и голову. Что с него возьмешь?
Но признаться, нам весьма хотелось бы уяснить в этой истории некоторые пункты, которые нам кажутся несколько темными.
Кто эти люди, которые дерутся?
Вследствие каких причин сделалось возможным проявление протестов в виде физического насилия и во имя каких принципов допускается подобное проявление?
Какого рода поучительный пример в будущем можно извлечь из этого факта?
Ни для кого не тайна, что та часть русского общества, которая называет себя цивилизованною, находится в настоящее время в некотором волнении чувств: ‘Звон вечевого колокола раздался — и дрогнули сердца новгородцев!’ — сказал некогда Карамзин, то же самое действие произвело на сердца россиян уничтожение крепостного права. Произошел раскол в той самой среде, которая наиболее заинтересована этим вопросом, явились так называемые крепостники и так называемые эмансипаторы, явились ретрограды и либералы, отцы не узнавали детей, дети не узнавали отцов. Все это сгруппировалось в великом беспорядке около крестьянского вопроса, все это усиливалось вырвать вопрос из рук неприятельской партии и поближе прибрать к себе. Не надо ошибаться: в основании всей этой разладицы лежит крестьянский вопрос, один крестьянский вопрос, и ничего больше, все эти коммунизмы, анархизмы, нигилизмы и проч. — все это выдумано впоследствии, все это только затейливые и не совсем невинные упражнения, сквозь которые проходит один мотив: упразднение крепостного права.
С одной стороны крепостники и ретрограды, с другой стороны эмансипаторы и либералы, вопрос заключается в том только, на какой стороне держатся отцы и на какой стороне — дети. Разрешив этот вопрос, мы легко уясним себе и то, кто, собственно, дерется.
Обращаясь к рассказу почтенного корреспондента ‘Мирового посредника’, мы прямо видим, что драку произвели ‘люди старых порядков’, следовательно, это были крепостники. Но для того чтобы быть крепостником до такой степени, чтобы решиться защищать упраздненное право с помощью кулака, необходимо, чтобы человек, так сказать, всласть напитался этим правом, проникся не только наружными красотами его, но и тем тончайшим эфиром, который присутствует в самых сокровенных его тайниках. Очевидно, это возможно лишь при помощи долговременной и пристальной практики, и притом для тех только, кто не токмо семена сеял, но и жатву не один раз снимал. Все говорит здесь о долголетнем и благоденственном житии, все свидетельствует о старой, глубоко укоренившейся привычке. Молодое поколение не может иметь естественно-сочувственных отношений к упраздненному праву уже по тому одному, что оно практически не вкусило от плодов его: не успело. Для него не может даже существовать тех сложных и разнообразных причин любви, какие существуют для ‘людей старых порядков’. Его понятие о сословном гоноре (если и сохраняются еще в нем такие понятия) держатся на иной почве, питаются иными соками, они умереннее уже потому, что не раздражаются присущими воспоминаниями о древнем великолепии. Таким образом, делается ясно, что крепостниками пылкими, ретроградами пламенными могут быть только отцы, ясно также, что и драться по поводу крепостного права могли только отцы.
Это сделается еще яснее, если мы примем в соображение, что для отцов такое понятие не составляет даже ничего нового, что оно служит лишь продолжением старой традиции, гнездившейся в самом сердце крепостного права. Для того чтобы драться так, как дрались порховские наездники, то есть в продолжение полутора часов, и до такой степени, что ‘на другой день в зале были еще видны кровавые пятна’, надобно иметь многое. Тут надо знать и теорию, и практику драки, надо иметь драку в крови, драку в мозгах. Ничем этим молодое поколение не обладает, да и обладать не может, по той простой причине, что не успело ни насладиться, ни наглядеться на тот порядок, в основании которого лежит драка.
Итак, первый вопрос решен: в Порхове дрались отцы, дрался Павел Кирсанов, позабыв, что в пылу драки могут смяться раздушенные и тщательно расправленные его усы, дрался Николай Кирсанов, позабыв, что в пылу драки он может повредить ту самую руку, посредством которой извлекаются тихие и сладостные звуки из прекрасного виолончеля. Дети не дрались — это верно, из слов корреспондента, напротив, можно заключить, что они даже уклоняются от всяких таких сонмищ, в которых может произойти драка, и, конечно, поступают очень благоразумно. Один г. Володимиров, к сожалению, не придержался этого правила.
Очевидно, стало быть, что в подобных случаях люди молодого поколения могут быть только жертвами (если они недостаточно осторожны, чтобы воздержаться от посещения слишком веселых сборищ), но отнюдь не жрецами.
Скажем здесь несколько слов об отношениях молодого поколения к этому великому делу, которое провело такую резкую черту между нашим прошедшим и нашим настоящим. Положение ‘детей’ очень странное. Ни в какой среде основная мысль Положений 19 февраля не встречала такого горячего сочувствия, как в среде ‘детей’, и ни на кого не сыплется со всех сторон (даже и с той стороны, откуда всего менее можно было бы этого ожидать) столько упреков, сколько сыплется их именно на молодое поколение. Нигде не проявлялось такой страстной жажды служить делу именно в духе Положений 19 февраля, ниоткуда не пришло столько деятелей для нового дела, сколько пришло их из рядов именно молодого поколения, и ничья жажда не была столь мало удовлетворена, ничьим надеждам не предстояло столь решительного и горького разочарования.
Откуда это, милые молодые люди? или вы не прилежно занимаетесь?
Нет, они прилежны, они до такой степени прилежны, что даже немного идеальничают. Приступая к своему делу, они впадают в тон г. Громеки: чего-то трепещут, перед чем-то проникаются благоговением, закатывают глаза и даже подпевают тем кисленьким тенором, которым имеют обыкновение петь очень влюбленные пономари. Прилежание их примерное, преданность делу бескорыстная и беззаветная, честность самая строгая, стало быть, с этой стороны упрекнуть их нельзя.
Но, может быть, они зарываются? может быть, они завлекаются какими-нибудь тенденциями, идут дальше, нежели идет само Положение?
Нет, и этого сказать нельзя. Журналы и газеты, в изобилии передающие публике решения, состоявшиеся в мировых учреждениях по разным делам, и преимущественно по разным жалобам, свидетельствуют положительно, что, за малыми исключениями, не только закон уважается, но не допускается даже самомалейшего отступления от буквы его. Зная враждебность окружающей их среды, молодые мировые посредники действуют с осторожностью и благоразумием весьма похвальными, за исключением разве павлоградского посредника Р., о котором пишет в ‘Нашем времени’ г. Герсеванов, будто бы он, как человек молодой и неопытный, увлекся сначала. Однако ж и он впоследствии, убежденный доводами павлоградских дворян, спокаялся, извинился и обещался исправиться {‘Наше время’, No 3 за 1863 год. (Прим. М. Е. Салтыкова.)}. Стало быть (за исключением опять-таки г. Р.), и от закона отступлений нет, по крайней мере таких отступлений, на которые можно было бы с удовольствием сослаться, как на капитальный обвинительный пункт.
А предубеждения против молодых мировых посредников все-таки существуют, и притом не только в тесной сфере так называемых крепостников, но и там, где, по-видимому, не должно бы и быть подобных предубеждений. Газета ‘Голос’, неизвестно кем вдохновленная, уверяет, что это происходит от того, что посредники мало проникаются мнением ‘благоразумного большинства’ (‘Голос’, 1863 г., No 3). Но ‘Голос’, очевидно, забывает, что большинства, и в особенности благоразумного, еще у нас не отыскано, а что то, что он называет большинством, в сущности, совсем не большинство, а уединенная корпорация, в последнее время сошедшая на степень секты.
Нам кажется, что причина разлада заключается вовсе не в недеятельности или недобросовестности молодых мировых посредников, и даже не в том, что они не проникаются мнением какого-то благоразумного большинства, а в том просто, что всякое истинно жизненное явление имеет свою неумолимую и неотразимую логику. Есть факты, про которые можно сказать: не человек обладает фактом, а факт человеком, есть факты, которые стирают жизнь целых поколений и выдвигают вперед совершенно новые, доселе прятавшиеся по закоулкам и захолустьям основы жизни. Они, в самом существе своем, уже заключают зерно бесконечного и безостановочного развития, этого развития нельзя остановить, как нельзя остановить логического развития мысли: если не допустить другого досказать эту мысль, сам доскажешь, или выищутся другие ‘другие’.
Вот эта-то неотразимость последующего развития, собственно, и внушает опасения, хотя мы и сами не всегда сознаем ясно, что именно нас тревожит. Нам хотелось бы, чтоб явление остановилось в одном положении, а оно развивается, оно хочет исчерпать все последствия, которые естественным образом из него вытекают.
Нам хотелось бы, подобно Иисусу Навину, сказать: стой, солнце, не движься! а солнце все-таки движется, то есть не солнце, а земля (эту оговорку мы делаем, собственно, для ‘Русского вестника’, чтоб он не обвинял нас в невежестве).
И вот мы сердимся и, не будучи в силах совладать с самым явлением, не имея возможности остановить его развития, сваливаем всю вину на лица, которые к нему случайным образом прикосновенны. Ясно, что мы ошибаемся, ясно, что обвиняемые не только не управляют явлением, но, скорее всего, сами идут за ним, но потребность придираться, потребность обвинять и заподозрить кого бы то ни было так велика, что мы уже не рассуждаем и даже боимся рассуждать.
Во всяком случае, антагонизм существует, а недоверие к действиям мировых посредников (преимущественно молодых) выражается и часто, и ярко. Мы уже не говорим о формальных жалобах: жаловаться, конечно, всякий имеет право, хотя бы и без разумного основания, но не можем пройти молчанием протестов, которые для выражения своего нашли удобным избрать форму положительного насилия.
В последнее время примеров такого насилия рассказано в наших журналах три, один за другим.
Первый пример передан нами выше — это неслыханное зверство двенадцати порховских дворян.
Второй пример рассказан в 3 No ‘Голоса’ за сей год. Дело заключается в том, что дворяне Сердобского уезда в особенности недовольны действиями мировых посредников Оз — на и Кр — ского. Г-н Оз — н жалуется, что в зале Сердобского городского клуба к нему подходили некоторые помещики и, громогласно выражая свое неудовольствие на его бездействие и нерадение к своим обязанностям, просили его выйти в отставку. Г-н Кр — ский жалуется, что его не только просили выйти в отставку, но один помещик, из отставных военных, вызвал его на дуэль. ‘Сердобский обыватель’, который это описывает, хотя и оговаривается, что все это очень преувеличено, однако что-нибудь да было же в этом роде, коль скоро сам уездный предводитель сердобский, г. Ст — в, встревожился и, в качестве председателя уездного мирового съезда, писал к начальнику Саратовской губернии, что он находит невозможным открыть мировой съезд, ‘пока не только права, но и самая личность присутствующих (то есть посредников) не будут ограждены от неприятностей и оскорблений’.
Третий случай рассказан очень трогательно г. Герсевановым в ‘Нашем времени’ и произошел в Павлоградске. Дело в том, что там есть один ужасный мировой посредник Р., который куда-то все гнет, только не туда, куда хочется павлоградским дворянам. Покуда был в Павлоградском уезде ‘умный и гуманный предводитель дворянства, позволивший себе (?) одну минуту (??) вступиться за г. Р.’ (это подлинные слова г. Герсеванова), Р. кутил и увлекался напропалую, но вот ‘умный и гуманный предводитель’ пал, а на место его избран Андрей Петрович Письменный. Кутить не стало больше возможности. В самом деле, на первом же мировом съезде г-ну Р. прочитали сильнейшую нотацию, а на другой день, на частном съезде дворян, прочитали ему нотацию еще сильнейшую, заключавшуюся в том, что ‘офицер, боящийся выстрела, не может служить в рядах храбрых, хирург, падающий в обморок при виде крови, не может делать операцию, дворянин, лишенный примирительного характера, не должен быть посредником’. Одним словом, г. Р. предлагалось оставить службу, и жаль только одного: г. Герсеванов не объяснил, что это был за частный съезд дворян, по какому случаю он происходил и где именно происходил? Кончилось дело тем, что г. Р., пораженный павлоградским красноречием, оказал павлоградское раскаяние и обещал на будущее время приложить павлоградское старание.
С первого взгляда факты эти могут показаться несколько загадочными не потому, чтобы встречалось какое-либо сомнение насчет существования насилия (в этом могут сомневаться только г. Герсеванов да ‘Голос’), а потому, что насилие действует что-то уж чересчур решительно и самоуверенно. По-видимому, и сила вещей, и сила закона — все на стороне мирового посредника, по-видимому, если он действует согласно требованиям закона и собственной совести, то может оставаться спокойным, если же и ошибается или даже против закона действует, то хотя и навлекает за это на себя взыскания, но все-таки взыскания, налагаемые в законном же порядке, а не вне его. Оказывается, однако ж, что все это теория и что теория у сердобских, павлоградских и порховских дворян сама по себе, а практика — сама по себе. Дворяне эти вообразили, что в них, как в некоем драгоценном сосуде, все совместилось: и кротость голубя (особливо у порховских), и мудрость змия. Отчего они вообразили это?
Такого рода воображение может проистекать из двух равно важных источников.
Во-первых, может случиться так, что на стороне посредников находится только ‘видимая’ сила, а на стороне их антагонистов — сила ‘тайная’, покровительствующая, так сказать, под рукою. Это сила не высказывающаяся, но чувствующаяся в воздухе, подобно едкой гари, это сила стыдящаяся и не формулирующая себя, но подстрекающая: ‘Дерзайте, дети, дерзайте! Я ничего не вижу!’ Не предосуждая решение читателя, какой из этих двух сил отдать преимущество, мы, с своей стороны, находим, что сила тайная имеет на своей стороне ту выгоду, что ее нельзя ни уловить, ни поставить с очей на очи, ни уличить, и что, следовательно, она хотя и нейдет на пролом против законной силы, но подрывает ее беспрестанно, и притом самым воровским и изменническим манером.
Мы не называем эту силу по имени, во-первых, потому, что не желаем дразнить кого бы то ни было, а во-вторых, потому, что всякий читающий эти строки, наверное, может назвать ее сам. Цель ее — парализовать все добрые и плодотворные начала, заключающиеся в законоположениях 19 февраля, средство же, которое употребляется ею для достижения этого, весьма просто и состоит в том, чтобы всякими не хитрыми мерами отбивать охоту служить положению у тех, которые действительно этому делу преданы и, следовательно, могли бы принести ему наибольшую пользу.
Средство это, несмотря на всю свою незатейливость, весьма ловкое и притом совершенно национальное. Мы, русские, столько веков на разные манеры твердили, что
Законы святы,
Да исполнители лихие супостаты…
мы до такой степени убедились в справедливости этого положения горькою практикой, что оно сделалось как бы непременным спутником пашей жизни, чем-то таким, без чего существование наше было бы не полно. Возьмите, например, павлоградский случай: наш ‘умный и гуманный уездный предводитель’ — ‘и тот час же явились суд, правда и мир’ (ирония это или не ирония — пускай судит сам г. Герсеванов). Прочитайте речь Андрея Петровича Письменного в изложении г. Герсеванова, вы увидите из нее, во-первых, что он ‘надеется, что павлоградские мировые съезды будут поистине мировыми’ (мы, с своей стороны, надеемся, что они вместе с тем не перестанут быть и павлоградскими), во-вторых, он обращается к ‘благороднейшим дворянам’ и говорит им: ‘В вас, благороднейшие дворяне, я должен иметь силу и значение для действия к общему благу’. Одним словом, на первом плане стоит Андрей Петрович и ‘благороднейшие дворяне’, они будут давать Андрею Петровичу силу, и он станет действовать. О Положениях 19 февраля Андрей Петрович совсем забыл, и это тем страннее, что в них-то именно, в них одних он, как председатель мирового съезда, должен был бы искать и опоры и силы. Любопытно было бы знать, во имя чего действовали павлоградские мировые учреждения при ‘умном и гуманном уездном предводителе’? Или тогда были все только супостаты?
Орудиями для отбивания охоты от службы неприятному делу являются обыкновенно те самые Ш — ны, Н — ны, М — ры и Ю — вы, о которых говорит сердобский обыватель. Личное их вмешательство в действия мировых посредников совершенно лишнее, по-видимому, они, наравне с прочими, могут найти для себя убежище и в законе, и в праве жалобы, и, наконец, в праве публичного оглашения неправильных действий, в котором никому и нигде не отказывается, но Ш — ны, Н — ны, М — ры и Ю — вы рассуждают не так, они думают: куда там еще с законами да с апелляциями да с оглашениями! закон в нас самих! И вследствие такого рассуждения призывают себе на помощь помещика из ‘отставных военных’, который, по мнению их, заключает в себе и суд и расправу и который действительно ‘предлагает г. Кр — скому удовлетворение’, то есть вызывает его на дуэль. И тут начинается целый ряд насилий, насилий смешных и невинных, по тем не менее в целом представляющихся невыносимыми. Произносятся остроумные речи, вроде того, что ‘офицер, боящийся выстрела, не может служить в рядах храбрых’, начинаются кивания, мычания, визжания, предлагаются любезные вызовы на дуэль, одним словом, вчиняется безобразнейший procè,s de tendance, в котором общественный прокурор, вместо того чтобы формулировать обвинение, высовывает язык и делает угрозу носом. Почтенный корреспондент ‘Мирового посредника’ говорит: ‘Если я не ошибаюсь, порховское происшествие есть первая попытка насилия над мировыми посредниками, первая попытка подействовать на мировые учреждения посредством устрашения’. Но корреспонденты ошибаются, в этом его усерднейше разуверяют г. Герсеванов и сердобский обыватель, хотя они, по-видимому, и не подозревают, что воспеваемые ими подвиги павлоградских и сердобских обывателей принадлежат к разряду подвигов, именуемых насильственными. Конечно, порховское происшествие составляет в своем роде перл, но и сердобские судоговорения не дурны. Сердобские дворяне требуют, чтобы гг. Оз — н и Кр — ский вышли в отставку, но где же они почерпали себе право выразить такое требование? Ведь Оз — н и Кр — ский даже не ими и выбраны! Помещик из отставных военных вызывает г. Кр — ского на дуэль… с какого повода, за что, зачем? Неужели это не насилие? Неужели тут есть какой-нибудь другой смысл, кроме смысла простого грубого гнета?
Итак, первая причина, обусловливающая возможность проявления всякого рода насилий против людей мирового института, заключается в существовании тайной силы, им покровительствующей и подрывающей силу открытую, законную.
Вторая причина легкой возможности проявления насилий лежит гораздо глубже и заключается, по нашему мнению, в совершенном отсутствии твердой почвы, на которую могли бы опираться мировые посредники. Конечно, самый закон, самое положение уже представляет опору, но выше мы сказали, что защита, которую можно бы искать в законе, постоянно парализируется какими-то скрытными, но тем не менее совсем не вымышленными влияниями, какими-то закулисными колебаниями, которым нельзя даже прибрать приличного названия. Остается, следовательно, искать опоры инде, то есть там же, где ищет ее насилие. Вдохновенная газета ‘Голос’ советует искать этой опоры в мнениях ‘благоразумного большинства’, но гг. Оз — н и Кр — ский отвечают на это, что это мнение совсем не большинства, а ‘семейное мнение, образовавшееся в известных кружках’. По-нашему, гг. Оз — н и Кр — ский правы, они очень хорошо понимают, что в таком деле, которое представляет собой беспрерывный гражданский иск, должно принимать в расчет не одну, а обе стороны, они понимают, что мнение, собственно, составляется и высказывается одною стороной, а какое мнение имеет другая сторона — о том не только никто не интересуется знать, но даже никто и не говорит: точно его совсем нет и быть не может. Если бы оно и имело возможность высказываться с тою же ясностью, с какою высказывается мнение порховских, сердобских и павлоградских дворян, то, быть может, оказалось бы возможным найти в нем опору и противопоставить ее домогательствам противной стороны. Однако этого нет, и мировые посредники, волею-неволею, должны оставаться безмолвными даже против таких обвинений, как ‘хирург, падающий в обморок при виде крови, не может делать операций’. Они не могут даже сказать, что обязанность их заключается не в том, чтобы защищать семейные интересы, а в том, чтобы служить общему делу всей русской земли: за такую продерзость их назовут нигилистами — и дело с концом.
Положение мировых посредников у нас и трудное, и новое. Мы привыкли всякого человека к чему-нибудь приурочивать: либо к сословию, либо к званию. Хоть коллежского регистратора, хоть отставного истопника, а нацепили-таки ему на шею, без этого нам как-то странно даже относиться к человеку, смешно на него смотреть. И вдруг являются люди, которые претендуют действовать во имя общих интересов земства, а не во имя миллионных частиц его, не во имя коллежских асессоров, не во имя отставных истопников. Сверх того, эти люди и не чиновники (чиновников-то мы поняли бы), потому что деятельность их чисто специальная, внутренно устроительная и отнюдь не касается ни интересов казны, ни даже интересов общественного спокойствия. Там, где эти интересы выступают на сцену, посредники стушевываются и уступают место полиции. Понятно, что такое положение должно было перемешать все наши представления, понятно, что мы начали везде обонять измену, везде видеть ‘офицеров, не могущих служить в рядах храбрых’. Но понятно также, как невыносимо должно быть такое положение для тех, которые в него поставлены, и как прав был г. сердобский уездный предводитель дворянства, утверждая, что личность мировых посредников не безопасна.
Вывести из этого положения мировых посредников крайне необходимо, и притом совсем не так трудно, как это представляется с первого взгляда. Для этого следует только пересмотреть ‘правила о лицах, имеющих право быть избранными в мировые посредники’, и самый порядок избрания, существующий ныне, и, разумеется, пересмотреть их в тех видах, чтобы новым законом создать для них твердую нравственную опору, помимо той формальной опоры, которую предлагает сам закон. Это тем легче сделать, что самые правила, о которых мы говорим, суть правила временные, допущенные в виде опыта на три года.
Лицо, служащее мировому институту, в нынешней ли ограниченной его сфере, или в сфере более обширной, во всяком случае, не может быть ни чиновником, ни представителем семейных интересов, оно должно быть живым словом земства. Но это тогда только возможно, когда оно будет обязано своим появлением на поприще общественной деятельности избранию, и притом когда избирательной системе даны будут самые широкие основания. Тогда только избранное лицо будет пользоваться действительным доверием, и тогда только оно получит для действий своих не мнимую, но положительную опору. Здесь уместно было бы нам коснуться вопроса о цензе, которым в прошлом году так усердно занималась наша журналистика, но об этом мы предпочитаем поговорить особо, теперь же мы исполняем только ту часть нашей задачи, которая заключается в исследовании действительных причин странного и исключительного положения мировых посредников в той среде, где им суждено действовать. Теперь посмотрим, в чем заключаются, собственно, обвинения, взводимые на мировых посредников (опять-таки в особенности на молодых). Несмотря на все их разнообразие, сквозь все эти обвинения звучит одна нота: гнет в одну сторону! Что это за ‘одна сторона’, в которую гнет посредник, — это понятно и без объяснения, обратимся лучше к самому существу обвинений. Во-первых, нас прежде всего поражает общность и преувеличенность обвинений. Общность эта выражается бедностью фактов и какою-то кабалистическою их неосязаемостью. В то время, когда мы практически прикосновенны были к этому делу, нам случалось читать обвинения поистине жалкие: ‘Ставив, говорит, меня, коллежского асессора, на очные ставки с временнообязанным крестьянином, требовал, говорит, каких-то свидетелей в подтверждение моей жалобы’, ‘вызывал, говорит, меня, коллежского асессора, в волостное правление и в присутствии моем предложил старшине сесть, сажал и меня, но я не сел’… Что прикажете сказать о таких обвинениях и как уверить жалобщика, что его обвинения не суть обвинения? Как вы ни уверяйте его, как ни смягчайте ваш отказ от разбирательства подобных сплетен, он не внемлет и будет говорить одно: да нет, это вы намеренно защищаете посредника, потому что вы — враг дворянского сословия вообще! Он готов и правительство заподозрить во враждебности интересам дворянского сословия! Тут есть какой-то камень в голове, который раздолбить совершенно невозможно и который препятствует пониманию самой обыкновенной идеи. Но это бы еще ничего, если бы дело ограничилось только такими обвинениями, есть другие обвинения, обвинения злостные, наводящие на мысль о какой-то революционной пропаганде. Нечего и говорить, что в этих обвинениях столько же смысла, как и в тех, которые возникли летом 1862 года, но поводу происходивших в Петербурге пожаров, и которые тщились инсинуировать, что пожары эти — дело молодого поколения, горький плод влияния, оказываемого молодою русскою литературою {По поводу этих пожаров образовалась у нас, прошлым летом, целая обвинительная литература, о которой мы в скором времени надеемся представить читателям ‘Современника’ подробную статью. — Ред. (Прим. М. Е. Салтыкова.)}. Нечего и говорить, что эти обвинения суть не более как развитие тех же общих обвинений, о которых было упомянуто выше, и что революционные тенденции и действия, на которые указывают обвинители, заключаются исключительно в том, что мировые посредники сажают старшин, а не заставляют их, в присутствии своем, стоять на ногах. Во всяком случае, обвинения эти действуют и производят впечатление. Почему они действуют? Не потому ли, что мы все, сколько нас ни есть, давая известному явлению право гражданственности, вовсе не думаем ни о сущности его, ни о тех прямых последствиях, которые оно влечет за собою? не потому ли, что, принимая реформу, мы все-таки питаем сокровенную надежду, что все останется по-прежнему, что реформа будет чем-то внешним, каким-то шутовским нарядом, которым прикроется древняя распущенность? И вот, когда оказывается, что надежды наши обмануты, мы кричим: ‘пожар!’, несмотря на то что пожара совсем нет, и все происходит на строгом законном основании, мы обвиняем кого-то в революционных и коммунистических тенденциях и ни разу не спросим, кого же мы обвиняем, кого хотим мы распинать! Неблагоразумие поразительное, но благодарное, непредусмотрительность нелепая, но спасительная.
Во-вторых, никто не хочет принять в соображение то положение, в которое поставлен посредник обстановкою самого дела, которому он служит. Говорят: ‘посредник гнет в одну сторону’, несмотря на нелепую форму такого обвинения, вы чувствуете, что в нем может быть частица правды, вы чувствуете это тем яснее, чем ближе знакомы с практическою стороною дела. Утверждая это, мы вовсе не думаем щеголять перед читателями каким-нибудь дешевым парадоксом, нет, мы очень положительно и очень серьезно утверждаем, что дело не может произойти иначе и что инакое течение его тем невозможнее, чем честнее и чище представляется нам личность мирового посредника. Не надо никогда забывать, что посредник имеет дело с двумя сторонами. Одна сторона письменная, называющая сама себя цивилизованною и в самом деле пользующаяся известною долей образованности, эта сторона и средств больше имеет, да и формулировать свои домогательства в состоянии. Другая сторона — безграмотная, имеющая о вещах своеобразные понятия, которые, благодаря вековому сословному разъединению, сделались даже недоступными для цивилизованного меньшинства, эта сторона, скудная средствами, легко пугающаяся, затрудняющаяся даже в способах объяснить толково свои желания и претензии. Обе стороны предъявляют перед посредником иск друг на друга, одна говорит бойко и вразумительно, другая хочет нечто сказать в ответ, но путается, путается не потому, чтобы она не чувствовала своего права, но просто потому, что ей впервые привелось предъявить это право, как право, что ее смущает непривычная обстановка, в которую она внезапно вовлечена. Неужели посредник имеет право воспользоваться неумением и неведением? Неужели он не обязан вызвать сознание права там, где право в действительности существует, а нет только сознания его?
Нет, он не может пользоваться неведением, он обязан вызвать сознание права там, где его нет, во-первых, потому, что если и нет в данную минуту этого сознания, то никак нельзя ручаться, чтобы возможность этого сознания не явилась никогда. Она явится, быть может, позже, быть может, раньше, но явится — это несомненно. И тогда факт попрания бесспорного права принесет плоды горькие и далеко не безопасные: тогда начнется бесконечный и желчный процесс, и чем дольше и упорнее будет продолжаться непризнание права, тем желчнее и резче будут домогательства его. Кто может предвидеть, чем они разрешатся? Следовательно, в этом смысле, посредники являются не пропагандистами революционных идей, но предусмотрительными и благоразумными умиротворителями, следовательно, в этом смысле, чем откровеннее и яснее действия посредника, тем больше они обеспечивают будущее. Во-вторых, посредник обязан вызвать на свет скрывающееся и несознанное право и потому, что это дело всякого человека, имеющего понятие о чести и совести. Пользоваться неведением и простотою могут только люди, составившие себе из этого профессию, но никак не люди совестливые и честные, еще менее позволительно пользоваться простым неумением формулировать право, неумением, дающим иногда также широкое поле произвольным толкованиям и извращениям.
Нам скажут, быть может, что крестьянам предоставлено право действовать через поверенных, но это возражение едва ли можно назвать основательным. Не говоря уже о той затруднительности, с которою сопряжено отыскивание дельных и честных поверенных, мы просто отсылаем желающих знать, в каком положении находится у нас адвокатура по крестьянским делам, к статье г. Громеки, напечатанной в ноябрьской книжке ‘Отечественных записок’ за 1862 год. Из нее читатель увидит, что это за адвокатура и до какой степени может быть приятна профессия адвоката {Мы отдаем полную справедливость г. Громеке: она написана с свойственною ему пламенностью и, главное, преисполнена фактов весьма доказательного свойства. Но для чего он прибавил какие-то ‘несколько слов цензуре’, для чего он взял на себя роль адвоката, которой ему никто не поручал, об которой его никто не просил? Очевидно, г. Громека, постепенно разгорячаясь, заслушался наконец самого себя и, к довершению всего, дошел до такой восторженности, вследствие которой произошел какой-то совсем нелитературный акт. Это совсем испортило его статью, ибо в результате оказался клякс. (Прим. М. Е. Салтыкова.)}.
Таким образом, мировой посредник, незаметно для самого себя, одною силою вещей, делается и судьею, и ходатаем… Конечно, в таком отношении к делу не может быть строгой правильности, но кто же виноват в этом? Виноваты ли гг. Оз — ны и Кр — ские, и не поступили ли бы гг. Ю — вы, Ш — ны, Н — ны и М — ры точно так же, как и они, если б были поставлены в подобное же положение?
Как бы то ни было, но обвинения противу мировых посредников существуют, легкость противодействия им тоже не подлежит никакому сомнению. Странно было бы, если б протест замедлил своим изъявлением.
И он не замедлил, насилие явилось во всех видах и со всеми атрибутами, насилие дикое, позорное, вооруженное кулаками. Почтенный корреспондент ‘Мирового посредника’ выражает удивление, что такого рода насилие выходит ‘из той среды нашего общества, которая и сама себя считает и другими признается высшим слоем, наиболее образованным и развитым сословием, тем, от которого всего менее следовало бы ожидать порывов такой необузданной дикости’. Но г. корреспондент, очевидно, забывает, что драка только и возможна именно для этой среды, что для другой-то среды подобный исход деятельности невозможен физически.
Мы, с своей стороны, не удивляемся. Мы старались, по мере сил наших, изложить положение дела и взаимные отношения заинтересованных сторон, результат этих изысканий следующий: да, вражда возможна, протест возможен. Затем, в каких формах является этот протест, час ли продолжается драка или полтора часа, до этого нам нет надобности, ибо это дело домашнее. Это явление до того отвратительное, что омерзение, которое оно поселяет, мешает нам даже приблизиться к месту сражения и освидетельствовать его.
Одно можем сказать мы: порховские обыватели явили себя изрядными хирургами, и павлоградские обыватели могут смело дать им патент на делание операций — они не упадут в обморок при виде крови.
Гораздо важнее для нас другой вопрос: какого рода поучительный пример в будущем можно извлечь из порховской драки? Корреспондент ‘Мирового посредника’ поднимает перед нами край завесы, скрывающей это будущее, и нам ничего не остается, как заключить настоящую статью словами его. ‘Худой пример подаете вы, господа, — говорит он, обращаясь к порховским обывателям, — вы беретесь за плеть, а что, если, глядя на вас и подражая вам, другие возьмутся за обух?’
С этим, действительно, нельзя не согласиться: худой пример!
Примечание редакции. Статья г. Торопцева была уже напечатана, как мы получили из Полтавской губернии известие о новом скандале, происшедшем между мировым посредником Григорием Павлычем С. и помещиком Александром Павлычем Б. Статья, трактующая об этом деле, подписана псевдонимом ‘Не тронь меня’ и напечатана в ‘Современнике’ быть не может, как потому, что она очень многословна для такого пакостного дела, так и потому, что слишком резко идет вразрез требованиям грамматики (вероятно, это последнее происходит от того, что она переписана не совсем грамотным переписчиком). Но мы не считаем себя не вправе передать здесь содержание этой статьи. Дело в том, что мировой посредник, поручик С. и помещик, поручик Б., жили сначала очень дружно, ‘говорили друг другу ты, истребляли вместе наливку и другие вина, позволяя себе при этом разные вольности (?)’. Однако ж между ними пробежала черная кошка, почему пробежала эта кошка — корреспондент не объясняет, однако ж можно догадываться, что кошка пробежала именно потому, что поручик С. сделался посредником, а поручик Б. остался помещиком. По словам корреспондента, посредник начал притеснять Б. и бунтовать его имение (это обыкновенное обвинение, которым корреспонденты уязвляют мировых посредников), однако ж, хотя в действиях С. и замечает г. ‘Не тронь меня’ притеснение, тем не менее по произведенному исследованию оказалось, что Александр Б. действительно обходится с крестьянами дурно, за что и предан суду. Стало быть, г. С. не совсем не прав, и следовательно, за сим оставалось бы только предоставить дело законному его течению. Но вышло не так. Посредник С. приезжает к помещику З. для введения в действие уставной грамоты, по окончании этого дела помещик З. приглашает посредника отобедать, на обеде присутствуют родственники г. З., исправник и братья Александра Б. Егор и Степан. Во время обеда является к З. помещик Александр Б. и просит братьев своих возвратиться в дом, куда будто бы требует их отец (какова военная хитрость и какова вместе с тем засада!). Натурально, З. (его следовало бы за сию штуку полководцем сделать!) приглашает Александра Б. остаться обедать: ‘У меня этого не водится, — говорит он, — кто приехал ко мне к обеду, садись! — иначе обидишь!’ Делать нечего, Александр Б. садится, и начинается то развратное театральное представление, которого жертва облюбована и обречена заранее. Александр Б. начинает обращаться к С. с разными деловыми вопросами, С. ему отвечает, что он не имеет удовольствия его знать. По нашему мнению, С. совершенно прав: никто не имеет права тревожить его вопросами, касающимися его должности, в то время, когда он ест и находится в частном доме в качестве частного человека. Но Александр Б. не смущается этим и впутывает какую-то Марью Степановну.
— Зачем, — говорит он, — вы распускаете слухи, что Марья Степановна была в кабинете у Александра Павлыча? вы мерзавец! вы вор!
‘Надобно заметить, — прибавляет корреспондент, — что эта женщина очень хорошенькая и притом необыкновенной нравственности’.
С. не отвечает (желательно было бы видеть хозяев — свидетелей этой сцены! чай, ‘хи-хи-хи! да ха-ха-ха!’). Тогда Б. повторил это несколько раз, ‘и ответа не последовало’. Затем приводим подлинником слова самого корреспондента. ‘Когда же Б. отошел от него (от посредника), то посредник С. бросившись на Александра Б., ударил его по уху. Александр Б., подвернувшись, схватил посредника Григория Павловича С. одною рукою за волосы, другою колотил по зубам, потом, бросивши его на пол, еще повторил ту же самую зубную операцию. Михаил Иваныч Б. (письмоводитель посредника) и сам хозяин З. бросились оборонять, последний из них от испуга упал в обморок (догадался!), дамы (так тут и нежный пол присутствовал?) подняли крик. Посредник С., лежа в объясненном положении, стремился сделать выстрел из револьвера, но Степан Б. (брат дантиста Александра Б.) вырвал из рук таковый (истинно братская любовь!), а у него вырвала из рук какая-то дама’…
Мы не думаем, чтобы нужно было выводить какое-либо заключение из этого факта. Но не можем скрыть, что нам, в этом деле, всего более жалким кажется г. ‘Не тронь меня’.
Первоначальная редакция статьи ‘Известие из Полтавской губернии’ (‘Современник’, 1863, No 1—2, отд. II, стр. 47—62), сохранившаяся в корректурных гранках ‘Современника’. Подпись: Вл. Торопцев. Впервые опубликовано В. Е. Евгеньевым-Максимовым в кн. ‘Труды Московского Гос. института истории, философии и литературы’, т. IV. Филологический факультет. М. Е. Салтыков-Щедрин (К 50-летию со дня смерти), М. 1939, стр. 165—179.
‘Несчастие в Порхове’ написано в конце декабря 1862 г. Поводом для статьи послужили события в Порхове, уездном городе Псковской губернии, о которых сообщалось в No 25 газеты ‘Мировой посредник’ за 1862 г. в корреспонденции: ‘Еще пример дикости’, подписанной инициалом ‘С.’. Предназначалась статья для первой сдвоенной книжки ‘Современника’ за 1863 г. ‘Вооруженное кулаками’ насилие, учиненное порховскими помещиками-крепостниками над местным мировым посредником А. И. Володимеровым {Это был тот самый А. И. Володимеров, с семейством которого, приехавшим в 1864 г. в Италию, подружилась старшая дочь Герцена, Наталья Александровна (‘Литературное наследство’, т. 63, М. 1956, стр. 454).} за то, что при составлении уставных грамот он защищал интересы крестьян, Салтыков представил не изолированным уголовным деянием, а явлением типическим для тех условий и настроений, в которых проходила на местах реализация Положений 19 февраля 1861 г. После того как статья была уже набрана и сверстана, к ней было добавлено в качестве постскриптума ‘Примечание редакции’, написанное, несомненно, также Салтыковым. В нем излагалось содержание только что полученного редакцией ‘Современника’ письма из Полтавской губернии. Не очень грамотный автор письма, укрывшийся под псевдонимом ‘Не тронь мене‘, сообщал о кулачной расправе над местным мировым посредником будто бы ‘либеральным’ ‘С.’, избитым помещиком ‘Б.’, будто бы ‘дурно обращавшимся с крестьянами’.
‘Несчастие в Порхове’ и постскриптум к статье не появились в печати. Обнародованию этого резкого антидворянского выступления помешали ‘некоторые препятствия’, как глухо сообщал об этом Салтыков в письме к А. Я. Конисскому от 1 мая 1863 г. Чтобы обойти эти ‘препятствия’, Салтыков переделал статью. Он почти полностью — по существу и текстуально — сохранил разработку темы о преследовании крепостнической реакцией мировых посредников из числа либерально настроенного дворянства, но иллюстрировал ее теперь в основном фактами не из происшествия в Порхове, но аналогичными событиями в Полтавской губернии, о которых сообщалось в упомянутом письме ‘Не тронь мене‘. Соответственно этому было изменено название статьи. Под заглавием ‘Известие из Полтавской губернии’ она появилась в No 1—2 ‘Современника’ за 1863 г. Но уже в следующей книжке журнала, в No 3, Салтыков вынужден был поместить заметку ‘Дополнение к ‘Известию из Полтавской губернии’. В ней он сообщал содержание полученного ‘Современником’ нового письма, из которого явствовало, что корреспондент ‘Не тронь мене’ ввел редакцию, а тем самым и Салтыкова, в заблуждение и совершенно в превратном виде изобразил как посредника С., так и помещика Б. Месяца через полтора после опубликования разъяснений Салтыкова в ‘Современник’ пришло еще одно письмо, выражавшее ‘негодование’ по поводу защиты и оправдания в статье ‘Известие из Полтавской губернии’ посредника С. Автором письма был упомянутый выше А. Я. Конисский, украинский писатель и общественный деятель, отбывавший в ту пору ссылку в Вологодской губернии. Конисский сообщил редакции ‘Современника’ такие сведения о полтавском посреднике С., которые не только превращали его из либерала в ярого реакционера-крепостника, но и компрометировали политическую честность этого человека. На эту корреспонденцию Салтыков ответил частным образом в упомянутом выше письме Конисскому и публично — в майской книжке Современника’, в краткой реплике, озаглавленной ‘Еще по поводу ‘Заметки из Полтавской губернии’ (имя Конисского, разумеется, названо не было).
Публикуя в 1939 г. ‘Несчастие в Порхове’, В. Е. Евгеньев-Максимов высказал предположение, что статья была сначала ‘изуродована’, а затем и вовсе запрещена цензором Бекетовым. В подтверждение исследователь ссылался на недатированную записку Салтыкова к Некрасову, начинающуюся словами: ‘Посылаю Вам, многоуважаемый Николай Алексеевич, изуродованную г. Бекетовым корректуру…’ Однако нет никаких видимых оснований относить эту записку к гранкам ‘Несчастия в Порхове’. Кроме того, как уже сказано выше, почти вся принципиальная часть статьи текстуально была перенесена в заменившее ‘Несчастие в Порхове’ ‘Известие из Полтавской губернии’, которое лишь с небольшими смягчениями текста было пропущено тем же цензором Бекетовым для той же январско-февральской книжки ‘Современника’ за 1863 г.
Сличение ‘Несчастия в Порхове’ с ‘Известием из Полтавской губернии’ показывает, что из текста первой статьи, при ее переработке во вторую, было сделано два крупных изъятия. Во-первых, была устранена начинавшая статью обширная цитата из ‘Мирового посредника’ о происшествии в Порхове. Причина этого изъятия остается неясной. Вряд ли она могла восходить к официальной цензуре. Ведь убиралась перепечатка газетной корреспонденции, то есть материала уже цензурованного. Во-вторых, были сняты все места, в которых обличение насилия крепостников-помещиков, учиненное ими над мировым посредником, связывалось с полемически-сатирическими стрелами в адрес тургеневских ‘Отцов и детей’. (На вопрос статьи ‘Кто эти люди, которые дерутся?’ давался ответ: ‘…в Порхове дрались отцы: дрался Павел Кирсанов… дрался Николай Кирсанов…’ и т. д.) Допустимо предположение, что эти места Салтыков снял по рекомендации П. В. Анненкова, которому в это время показывал свои работы до их напечатания (см., например, записку начала 1863 г., в которой были такие слова: ‘Пользуясь Вашим обещанием, многоуважаемый Павел Васильевич, препровождаю при сем корректуру моей статьи…’).
Так или иначе, представляется несомненным, что законченное, подписанное к печати ‘Несчастие в Порхове’ было переделано в ‘Известие из Полтавской губернии’ не по авторской воле, а вследствие воздействия каких-то посторонних причин. В результате внесенных изменений, в статье, по собственной оценке Салтыкова, ‘произошла некоторая несвязность’ (из цит. письма к Конисскому) и в нее проникли материалы из фальсифицированной корреспонденции ‘Не тронь мене�,’. Эти ошибки Салтыкову пришлось исправлять в двух дополнительных публикациях. Вследствие всех этих обстоятельств в основном разделе настоящего тома печатается ‘Несчастие в Порхове’, а вынужденно заменившие его ‘Известие из Полтавской губернии’, ‘Дополнение к ‘Известию из Полтавской губернии’ и ‘Еще по поводу ‘Заметки из Полтавской губернии’ помещаются в разделе Из других редакций.
‘Несчастие в Порхове’ — один из публицистических откликов Салтыкова на практику проведения крестьянской реформы и на деятельность созданного для реализации Положений 19 февраля института мировых посредников (см. об этом выше, в прим. к статье ‘Об ответственности мировых посредников’). Главное в статье — разоблачение ‘тайной силы’ крепостнической оппозиции, ‘подрывающей’ дело реформы, и выдвигаемый Салтыковым проект переустройства самого ‘мирового института’. Салтыков предлагает заменить установленный Положением порядок назначения посредников губернатором из числа дворян-помещиков принципом выбора мировых посредников, выбора от всего народа данной местности, без различия сословий и без учета имущественного ценза (‘Лицо, служащее мировому институту, должно быть живым словом земства’). Этот проект в духе призывов к слиянию сословий дворянских либералов Тверской губернии, естественно, не мог получить в условиях тогдашней России практического применения.
Стр. 235. ‘Звон вечевого колокола раздался — и дрогнули сердца новгородцев!’ — начальные слова повести Н. М. Карамзина ‘Марфа-посадница, или Покорение Новгорода’ (1803), несколько неточно цитируемые. В подлиннике: ‘Раздался звук вечевого колокола, и вздрогнули сердца в Новгороде’.
Стр. 237. ‘Наше время’, No 3 за 1863 год — статья ‘Вести с южных полей’.
‘Голос’ 1863 г., No 3 — передовая статья этого номера.
Стр. 238. ‘Стой, солнце, не движься!..’ — слова из Библии: Книга Иисуса Навина, X, 12—13.
Стр. 239. Второй пример рассказан в 3 No ‘Голоса’ за сей год — в статье за подписью ‘Сердобский обыватель’, озаглавленной ‘За и против. К вопросу об антагонизме между помещиками и посредниками’.
Стр. 240. Законы святы, / Да исполнители лихие супостаты… — не совсем точно приводимые слова Доброва из комедии В. В. Капниста ‘Ябеда’ (действ. I, явл. 1): ‘Ах, добрый господин! ей, ей! Законы святы, / Но исполнители лихие супостаты’.
Стр. 241. Procè,s de tendance — ‘Процесс о намерении’, процесс, возбуждаемый против писателя не за высказанное им, а за приписываемые ему намерения.
Стр. 243. …правила, о которых мы говорим, суть правила временные, допущенные в виде опыта на три года. — Эти ‘временные’ правила практически без изменений стали затем постоянными. См. в полном собр. законов Российской империи специальный раздел, посвященный институту мировых посредников (Собр. второе, отд. 1, т. XXXVI, СПб. 1861, стр. 202—213). В мировые посредники избирались потомственные дворяне, ‘владеющие удобной землей… в количестве не менее пяти сот десятин’. См. в наст. томе прим. к ст. ‘Об ответственности мировых посредников’, стр. 552—553.
Стр. 244. …уместно было бы нам коснуться вопроса о цензе, которым в прошлом году так усердно занималась наша журналистика, но об этом мы предпочитаем поговорить особо… — Статья Салтыкова по вопросу о цензе неизвестна. Спор по этому вопросу возник в 1862 г. на страницах славянофильской газеты ‘День’. Ее редактор И. С. Аксаков выступил в передовой статье No 11 против имущественного ценза, дающего право участвовать в деятельности тех или иных общественных учреждений, доказывая, что сама идея ценза есть западная идея, чуждая для России и неприменимая в ней. Ему возражал в No 18 ‘Дня’ А. И. Кошелев, выступавший в защиту ценза как средства ‘опознания’ людей, наиболее пригодных для ‘заведования общими делами’. В своем ответе А. И. Кошелеву, помещенном в No 19 ‘Дня’, И. С. Аксаков утверждал, что ценз не есть ‘мерило доброкачественности и способности человека’. Эта полемика вызвала ряд откликов и за пределами славянофильской печати. В защиту высокого имущественного ценза выступил, например, М. Н. Катков в No 236 ‘Московских ведомостей’ от 30 октября 1862 г.
Стр. 244—245. …в этих обвинениях столько же смысла, как и в тех, которые возникли летом 1862 года по поводу происходивших в Петербурге пожаров… — При прямом поощрении и участии правительства широкое распространение в обществе и в печати получила версия о причастности к огромным пожарам, происшедшим в Петербурге в мае 1862 г., революционеров и студентов, находящихся под влиянием революционно-демократической литературы, в первую очередь ‘Современника’.
Стр. 245. По поводу этих пожаров образовалась у нас… целая обвинительная литература, о которой мы в скором времени надеемся представить читателям ‘Современника’ подробную статью. — Поскольку примечание это дано от имени редакции ‘Современника’, неясно, имеет ли оно в виду, в качестве автора задуманной статьи, Салтыкова или какого-либо другого литератора. Так или иначе, специальной статьи на эту тему в ‘Современнике’ не появилось. Но ей посвящены два абзаца в статье Салтыкова ‘Несколько полемических предположений’ в ‘Современнике’, 1863, No 3 (см. в наст. томе стр. 271—272), и ряд мест в его ‘хрониках’ ‘Наша общественная жизнь’ (см. в т. 6 наст. изд.).
Стр. 246—247. …отсылаем желающих… к статье г. Громеки, напечатанной в ноябрьской книжке ‘Отечественных записок’ за 1862 год. — Имеется в виду статья ‘Современная хроника России’ в названной книжке ‘Отечественных записок’. Статья не подписана, но автором ее действительно является С. С. Громека.
Стр. 247. …для чего он взял на себя роль адвоката, которой ему никто не поручал, об которой его никто не просил? — В конце своей ‘хроники’ — ‘грустном финале’ ее, по определению Салтыкова, — Громека, бывший жандармский офицер, а затем обличительный литератор, выступил с защитой политики воздержания от публичной полемики с оппозиционными и преследуемыми течениями общественной мысли. Громека писал: ‘Честная и сколько-нибудь уважающая себя литература не может сражаться с мнениями, которые подвергаются преследованиям и запрещаются цензурою, разум не может подавать руки насилию. К тому же на Руси исстари ведется добрый обычай, по которому лежачего не бьют. Если б литература позволила себе нарушить этот обычай, она бы унизила себя в общественном мнении, лишилась бы всякого влияния на публику и только возвысила бы преследуемое мнение на степень мученичества… Когда преследуется целое литературное направление, тогда все прочие направления, бывшие с ним в споре, становятся в унизительное положение невольных доносчиков’. В этой тираде Громека имел, несомненно, в виду правительственное закрытие на восемь месяцев ‘Современника’ и ‘Русского слова’, последовавшее 19 июня 1862 г. Демократический лагерь не хотел и не мог принять ‘адвокатских’ услуг от Громеки, имея в виду его двойственную политическую биографию, в частности его выступление в 1862 г. против Герцена.
Стр. 248. ‘Худой пример подаете вы, господа…’ — В ‘Мировом посреднике’ это начало цитируемой фразы имеет продолжение: ‘Худой пример подаете вы, господа, меньшей братии…’, и дальше, как в тексте.