НЕСЧАСТЬЕ
НЕСЧАСТЬЕ
Несчастье, Скиталец, Год: 1900
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Скиталец. Этапы
Москва, ГИХЛ, 1937
Антрепренер городского театра и директор цирка имели между собой весьма важный разговор. Они сидели в гостиной антрепренера, весьма уютно обставленной, и обсуждали свои дела. Оба они были маленькие, щупленькие, бледнолицые, дряблые, с тонкими руками и ногами и безобразно отвисшими животами. При разговоре мускулы их лиц нервно передергивались. Физическая дряблость и нервная расшатанность, казалось, нарочно были соединены в них для показания вырождения человеческого рода. У антрепренера было круглое личико, заплывшее бледным жиром, гладко выбритое, кругленькое брюшко с красовавшейся на нем толстой цепью, и коротенькие ножки, которые он то и дело закладывал одна за другую, покачивая носком сапога. У директора цирка было лакейское лицо с оттенком шельмоватости и вместе ограниченности, с узким лбом и беспокойно бегающими бесцветными глазками. Лицо его было увядшее, желтое, нервное и желчное. У обоих на маковке просвечивали лысинки.
В данный момент у них настроение было веселое, они только что покончили между собой какое-то ‘дельце’ к обоюдной выгоде и весело хихикали. Антрепренер хлопнул директора по колену и весело подмигнул ему.
— Хе-хе-хе-хе! — покатывался директор.
— Хи-хи-хи-хи!— вторил ему антрепренер тонким, сиплым голосом.
Вдруг их лица вытянулись. На них выразилось недоумение.
В комнату, откуда-то снизу или с улицы, доносились совершенно непонятные звуки, что-то вроде подземного грома.
— Это что? — спросил директор.
Антрепренер прислушался.
— Это гремят экипажи! — сказал он успокоительно…
— Нет, — отвечал директор, — это кто-то говорит.
Они опять прислушались.
По лестнице необыкновенно тяжелыми шагами кто-то поднимался к передней. Снизу слышался протестующий голос слуги.
Подземный гром делался все яснее.
— Барин не принимает! — раздался встревоженный голос горничной.
И вдруг из передней зарокотал нечеловечески густой голос:
— Н-ну, я подожду, когда примет!
На свете не было еще такого протодиакона, который мог бы так говорить.
Послышался треск сломанного стула. Чувствовалось, что на него опустилась какая-то масса.
В комнату вбежала побледневшая горничная.
— Савва Гордеич, извините! Пришел какой-то страшный. Нейдет, никого не слушает. Стул сломал…
Два толстеньких человечка вскочили со своих стульев.
— Пусть войдет! — пролепетал антрепренер в недоумении.
Обе половинки высокой двери растворились, и все это отверстие заняла колоссальная фигура.
Такой фигуры никогда не видал не только антрепренер, но даже и директор цирка.
Это был молодой гигант, роста не ниже сажени, страшно широкоплечий и даже с наклонностью к толщине. Когда он громадной ручищей стащил с головы дырявый картуз, по плечам его причудливыми завитками рассыпалась рыжая львиная грива.
Лицо его было круглое, довольно свежее, с небольшими рыжими усами и карими глазами, смотревшими из-под густых нависших рыжих бровей.
На нем было короткое истасканное и дырявое пальто, плотно запахнутое, и обтрепанные брюки, из-под которых высовывались исполинские сапоги, совершенно изношенные, без галош, так что видны были громадные голые пальцы его нечеловеческих ног.
По виду этому необыкновенному гостю можно было дать не более двадцати пяти лет.
Он с невольной снисходительностью посмотрел на стоявших перед ним пигмеев и, с поклоном короля, уронил им величественной октавой:
— Здравствуйте!.. Мне нужно видеть господина антрепренера! — Эти слова выкатывались из него, как кегельбанные шары и внушали невольный ужас слушателям. Его плечи были выше их голов. Пигмеи подняли свои головы кверху и спросили его с невольным страхом:
— А зачем вам?..
— А зачем вам антрепренера? Я антрепренер!..
— Я-а… — вылетела сотрясавшая весь воздух комнаты октава, — я-а, видите ли, а… желаю поступить к вам в тррагики!
Антрепренер отступил в ужасе.
— Боже мой, — прошептал он своему товарищу,— мало еще я видел горя с трагиками! Еще вон какого изверга нелегкая посылает…
И затем, поднимая голову кверху, откуда гудел нечеловеческий голос, пропищал:
— А вы служили на сцене?
— Ни-ког-да! — прогудело сверху.
Тогда антрепренер расшаркался и с обаятельной улыбкой проговорил, наклоняя голову:
— В таком случае я не могу вас принять… Честь имею кланяться.
Но гигант не обратил на его слова никакого внимания.
— Видите ли, — заговорил он, понижая голос и тем еще более сотрясая комнату, так что оба жалких человека чувствовали щекотание во всем теле:
— Я б-бе-дствую!
Это слово нахлобучилось на слушателей, и они почувствовали себя как бы придавленными.
— Отчего ж вы бедствуете? — робко спросил директор цирка.
— От моего ррост-а!
Медленно гудела басовая лава:
— Нигде не прри-ни-мают… Никаких занятий не могу приискать… Во мне слишком мн-ного силы! Это мое несчастие!..
— Да вы бы… при вашей комплекции… физическим трудом-с…
— Прро-бовал!.. Лому много произвожу… И артель оббижа-ается… Исключили…
— А вон у вас какой голосище. Вы бы в хор или же в капеллу-с…
— Подлости много там… А я справедлив… Был в странствующей капелле-е, покарал капеллана!..
Пигмеи трусливо посмотрели на живописную фигуру и потом друг на друга. Выпроводить, очевидно, можно было колосса только мирным путем…
— Знаете ли… вот счастливая мысль. У вас, извините, такая фигура… Не хотите ли заработать. У меня есть знакомый художник. Он с вас напишет эскиз. Вы будете позировать…
Антрепренер внезапно остановился от грозного взгляда страшного посетителя. Последний тяжко шагнул назад и, трагически ударив себя в исполинскую грудь кулачищем, с чувством произнес в такую низкую ноту, от которой у слушателей поползли мурашки по коже:
— Б-бедн-оо!..
И еще в более низкую ноту:
— Но ч-честно-о!..
— Чем же я могу помочь вам? — слезливо спросил антрепренер.
— Нет ли у вас, по крайней мере… сса-по-гов?
Антрепренер посмотрел на полуаршинные ступни и отвечал с жалкой миной:
— На вашу ногу нет!
— В таком случае, дайте мне два рубля, — звякнуло сверху и затем, после паузы, покатилось вниз как в бездну: — За-имо-о-бра-зно!..
Антрепренер засуетился, доставая деньги, и положил два рубля в лопатообразную лапу бедствующего несчастливца.
Тот величественно опустил их в карман и, покровительственно прогудев: ‘Благодарю’, тяжко повернулся к двери.
Вдруг директору цирка пришла в голову мысль.
— Постойте, постойте! — закричал он, побежав за великаном.
Тот через плечо повернул голову, тряхнул гривой и медленно поворотился к директору.
— Что вам? — прогудел он.
— Садитесь, пожалуйста!
Великан покосился на стул и не сел.
— Я — директор цирка! Не хотите ли побороться с моим атлетом? Приз — сто рублей!
Великан подумал, облегченно вздохнул, выпустил из груди массу воздуха и пустил как подземная труба:
— Я согла-а-сен!..
Цирк был набит битком. На громадной раскрашенной афише нарисован был фантастический портрет ‘любителя-борца’, походивший на сухопутное чудовище.
На афише красными буквами обозначалось: ‘Непобедимый атлет Грабс, боровшийся во всех столицах Европы и имеющий медали отличия, вызван на французскую борьбу атлетом-любителем г. Н.’.
И затем более мелким шрифтом было напечатано:
‘Г-н Н. обладает громадной силой и имеет росту 2 арш. 15 верш. Победитель получает приз 100 руб.’.
Эта афиша привлекла наплыв всевозможной публики. В ложах и переднем ряду была даже аристократия, но в особенности преобладало купечество. В публике попадались видные, мощные фигуры, очевидно, тоже люди, обладавшие силой и интересовавшиеся борьбой. Некоторые из них в антракте бесцеремонно перешагивали через барьер на арену и пробовали поднять тяжести, предназначенные для Грабса. Первое отделение цирковых представлений, состоявшее из обычных акробатических номеров и дрессировки лошадей, вызвало только неудовольствие публики. Все с нетерпением ждали борьбы.
Наконец, вышел Грабс. Это был известный атлет, громадного роста и с неестественно развитыми мускулами. Мышцы его рук выдавались какими-то безобразными узлами.
Он был загримирован, подрумянен и одет в розовое трико с золотыми блестками. От его фигуры веяло мощью. Он красивою, легкою походкой, как на пружинах, прошел, грудью вперед, через арену и стал в героической позе.
Вслед за ним показалась фигура, невольно внушившая всем ужас и удивление. Г-н Н. был одет в черное трико, обнаружившее его ужасающее телосложение. Он шел тяжко, как громовая туча, как движущаяся гора. Когда он встал против Гоабса, по другую сторону арены, Грабс, мощный Грабс, показался всем обыкновенной человеческой фигурой.
Умолкла музыка, на арену вышел член жюри в черном фраке, с бумагой в руках и громко начал читать правила борьбы.
Исполнив свою обязанность, он удалился. Тогда борцы приблизились друг к другу: Грабс легкой походкой барса, а ‘любитель’ походкой каменного гостя. Они пожали друг другу руки и обменялись местами.
Затем начали сходиться.
‘Любитель’ дошел до середины арены и встал, как монумент. Грабс начал к нему подскакивать со всеми приемами французской борьбы. Он сгибался, потирал руки, подпрыгивал, ожидая соответствующих телодвижений.
‘Любитель’ стоял, как каланча.
Наконец, Грабсу надоела невежественность противника, он подскочил, согнув мощный стан, близко к монументальной фигуре и хотел схватить ее за пояс.
Вдруг ‘любитель’, нагнувшись сверху, ухватил его огромными ручищами поперек тела… Произошло что-то быстрое, непонятное, неожиданное: пальцы Грабса скользнули по поясу противника, вся фигура атлета поднялась на воздух, и в воздухе мелькнули изящные ноги, обутые в прекрасные ботинки с красивыми застежками.
Грабс был брошен через голову своего противника и с страшной высоты упал на песок боком, но тотчас же вскочил, как мячик.
На лице его было бешенство и ярость.
А победитель флегматично стоял каланчой, и даже не обернувшись назад, повернул только голову через огромное плечо, да несколько прядей кудрявой рыжей гривы свесилось ему на спокойное лицо.
Зазвонил звонок. Грянул гром аплодисментов, галерка ревела, стучала, неистовствовала, в общем диком реве ничего нельзя было разобрать…
Грабс, грозя и жестикулируя, бросился за кулисы, отделенные яркой занавесью. Победитель, не обертываясь к ревущей толпе, спокойно и тяжко, громадными и медленными шагами удалился за ним.
За занавесью их развели в разные стороны.
Там в стойлах стояли лошади, пахло навозом, было темно и грязно.
Грабс стоял по одну сторону прохода, великан по другую, их разделяла толпа атлетов в разноцветных костюмах.
— Это чорт знает, что такое! — взвизгивая, закричал оскорбленный атлет.—Он совсем не знает борьбы! Он не поборол меня, я не коснулся лопатками, но я ушибся, чорт возьми! Почему он не хотел репетиции?
— Можно побороться еще! — прогудела громовая нота.
— Нет, я с ним бороться не желаю! — заявил атлет.
Тогда между мощных атлетических фигур мелькнула жалкая фигура хозяина цирка. Все расступились перед ней. Директор цирка во фраке и чулках, с длинным хлыстом в руке, подошел к громадной фигуре в черном трико и, поднимая голову вверх, чтобы видеть лицо исполина, пропищал:
— Вы не можете получить приз, потому что боролись не по правилам и не положили на обе лопатки… Грабс не желает бороться с вами…
— Как? — загрохотал ужасающий голос. — Не могу получить? Это что еще такое? Да я вас всех переломаю! А ты, несчастная личность, благослови свою судьбу за то, что ты слишком ж-жал-лок, чтобы я б-бил такую… к-кар-ракатицу! Посмотри на себя, на кого ты похож?
Великан промолчал секунду и рявкнул трагически:
— На об-безья-ну!
Начался гвалт и скандал.
Через несколько времени громадная фигура в своем рваном костюме и сапогах с выглядывавшими пальцами сидела в буфете цирка за бутылкой пива. Фигуру окружала буфетная публика.
— Д-да! — рокотал феномен голосом, от которого рюмки жалобно звенели на стойке, — Не за-пла-ти-ли, мерзавцы! Отделались пятишницей! О, проклятая моя сила! Мое несчастие! Из-за нее я б-бедствую…
От последнего слова все затрепетало в буфете, а великан печально опустил на громадную грудь красивую голову, украшенную причудливыми, роскошными кудрями.
1900 г.