Нерон, Шампаньи Франц, Год: 1841

История
Время на прочтение: 124 минут(ы)
Скачать в PDF

КЕСАРИ.

СОЧИНЕНІЕ
Ф. Де-Шампаньи.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Императорской Академіи Наукъ.
1842.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА

Изъ всхъ этюдовъ извстныхъ эпохъ древности, обогатившихъ въ послднее время литературу исторіи, сочиненіе Де-Шампаньи ‘Кесари,’ (Les Csars), обратило на себя особенное вниманіе знатоковъ-цнителей, какъ трудъ не только добросовстный, умный и христіанскій, но еще соединяющій въ себ съ глубокою ученостью т достоинства, которыми подобныя сочиненія становятся доступны всякому образованному человку и обращаютъ Исторію въ самое завлекательное чтеніе, не унижая тмъ нисколько ея высокаго значенія, но распространяя прямую пользу приносимую намъ этою наставительницею людей, всегда пользою когда уроки ея передаются имъ писателями-мыслителями.
Обширность изысканій, критическое разумніе источниковъ, обдуманность плана, осторожность и доказательность выводовъ, близкое усвоеніе предмета, строгость анализа нравственнаго, направленіе вполн христіанское, слогъ сжатый — безъ сухости, блестящій — безъ напыщенности, легкій — и вмст сильный, самая фактура разсказа, все, — содлываетъ эту поучительную и въ высшей степени любопытную исторію династіи Кесарей, мастерскимъ произведеніемъ искусной кисти, — картиною, въ которой дйствіе живо поражаетъ глаза разума, а фигуры рельефно отдляясь, позволяютъ читателю какъ бы осязать изображаемое лицо, переходить по всмъ планамъ, судить объ околичностяхъ и безъ стсненія слдить въ общемъ и въ частяхъ неслыханную драму, которую разыгрывало тогда человчество, въ императорскомъ Рим.
Де-Шампаньи понын ненапечаталъ еще своихъ Кесарей въ особой книг, вроятно многотрудный разказъ, котораго онъ не хочетъ называть исторіею, а называетъ только біографіею будетъ поведенъ имъ дале.— Медленность понятная, въ подобныхъ повствованіяхъ часто одна страница требуетъ работы, на которую не достало бы и цлой жизни разсказчиковъ-бельлетристовъ. Кесари были печатаемы въ періодическихъ французскихъ изданіяхъ отдльными статьями, первая появилась въ 1836 году, посл чего ежегодно являлось не боле одной.
Историческая важность и завлекательность предмета, искуство съ какимъ выполнено предпріятіе и способъ изложенія во многихъ отношеніяхъ совершенно новый, желаніе содйствовать распространенію понятій боле основательныхъ и здравыхъ, нежели какія вообще имютъ о древности и недостатокъ въ отечественной исторической литератур книги, которая бы живописала съ такою врностью и силою портреты Кесарей Римскимъ, и поразительную картину ихъ эпохи, — вотъ, со стороны сочиненія и съ нашей причины побудившія предпринять переводъ, въ которомъ, (по-мр возможности и умнья), главнйшее стараніе было обращено на сохраненіе всхъ достоинствъ признанныхъ принадлежностію оригинала.
Издаваемая тетрадь содержитъ въ себ НЕРОНА, немедленно и точно въ такомъ же вид будутъ изданы: 1) АВГУСТЪ, 2) ТИВЕРІИ. 3) КАЛИГУЛА. 4) КЛАВДІИ. Читателю останется соединяя тетради, размстить ихъ въ хронологическомъ порядк, по оглавленію.
Если достоинство сочиненія Де-Шампаньи, уже очевидно въ каждой отдльной стать этой исторій, представляющей въ частяхъ своихъ нчто цлое, способное возбудить сильный интересъ, то въ общей связи этюдовъ сихъ въ полную картину, оно выражается несравненно явственне, позволяя оцнить всю внимательность съ какою сочинитель неослабно и осторожно слдилъ, въ многоразличныхъ и столь противоположныхъ проявленіяхъ древняго міра, основную идею его бытія, — весь разумъ — съ которымъ онъ уловлялъ направленіе мысли человческой въ дух дйствій чудныхъ, повидимому противоестественныхъ, но въ существ составлявшихъ только живое, и необходимое выраженіе той эпохи.

А. БАШУЦКІЙ

С. Петербургъ, Сентября 1841

НЕРОНЪ.

I. ВРОВАНІЯ ПРИ НЕРОН.

Неронъ — вотъ совершеннйшій первообразъ Римскаго Императора. Въ немъ олицетворены, высшая степень всемогущества зла, глубочайшее презрніе къ человчеству — вн себя и поклоненіе человку въ себ, безумное, гигантское стремленіе ко всему превосходящему природу смертнаго и безпрерывная борьба съ божествомъ! Въ Нерон съ поразительною ясностію выражены: неминуемая опасность, неотвратимая непрочность власти превыше-человческой и столь же неимоврно-колоссальное, сколь жалко-шаткое возвеличеніе человка!
Никогда еще Навуходоносоръ, носившій званіе Императора Римскаго, не воздымалъ своей золотой головы выше, никогда глиняныя ноги его не были столь ломки! Статуя Нерона, во сто футовъ вышины, поставленная, по его повелнію, передъ его дворцомъ, какъ бы осуществила пророческій сонъ Царя Вавилонскаго, а тринадцатилтнее царствованіе этого Кесаря, лучше всякой другой эпохи, изображаетъ то состояніе, до котораго доведена была древность образованностью, достигнувшею послдней степени возможнаго ей тогда развитія.
Начнемъ съ предмета важнаго — все иметъ свою важную сторону: несчастливъ тотъ, кто не понимаетъ этой глубокой истины. Шутить всмъ — можетъ-ли быть что-либо печальне? Иронія, иногда истинная, когда она заключается только въ оболочк мысли, всегда лжива, если ею проникнута самая мысль. Да сохранитъ меня Богъ отъ низпаденія до той ничтожной, презрнной философіи, которая, не умя ни плакать, ни улыбаться, насмхается надъ всмъ, да не допуститъ Онъ меня свободно избрать предметомъ насмшекъ два величайшія творенія Его: разумъ и сердце человка.
Мы видли факты цлаго полувка предшествовавшаго Нерону, возвратимся и вникнемъ въ идеи этого полувка. Идеи знаменуютъ и объемлютъ все возвышающее человка отъ минутнаго къ прочно-долговчному, отъ частнаго къ общему, отъ отвлеченнаго къ существенному, это все заключается въ вр, въ философіи и въ нравственности. Идеи управляютъ свтомъ, понимаемыя меньшимъ числомъ людей, он дйствуютъ на огромное. Переворотъ 89-го года, наведенный книгами, былъ произведенъ людьми, которые не умли читать.
Утвердясь на этомъ положеніи, взглянемъ, какое явленіе было первенствующимъ въ эпоху, о ко горой мы говоримъ?— Рожденіе Христіанства.— Что предшествовало ему?
Времена Августа и Тиверія были временами потерянными для идей, при первомъ он волновались въ смут междоусобій, республиканскій аристократисмъ былъ основою ихъ броженія. Второй сильно подозрвалъ въ идеяхъ своего времени стремленіе къ соединенію людей, чтобы дйствовать противъ общественнаго разстройства,но на общественномъ разстройств Тиверіи основывалъ свою власть. При наслдникахъ ихъ было тоже. Всякое ученіе казалось подозрительнымъ, отъ сюда — изгнаніе философовъ, гибель Іудеевъ, гоненіе на Христіанъ, можетъ-быть, уничтоженіе Друидовъ. ‘Отсюда наконецъ преобладаніе матеріялисма и духа воинственнаго. Все что носило въ себ малйшій признакъ философіи или народности, было подозрительно для Римскаго матеріялисліа и для космополитисма Императорскаго.
Того, что мы называемъ врою, т. е. свода священныхъ ученій и преданій, осуществленныхъ религіозными обрядами, охраняемыхъ строгими обязанностями и нравственнымъ образованіемъ — не существовало. Ршать — заключалось ли это въ таинствахъ или по-крайней-мр въ нкоторыхъ изъ таинствъ древнихъ — трудно, мы не будемъ даже разсматривать этого предмета. Но самыя таинства были не для всхъ, когда же они сдлались достояніемъ общимъ, тогда совершенно утратили характеръ таинствъ. Въ врованіяхъ общественномъ и народномъ существовали нкоторыя преданія, боле или мене уважаемыя, допускаемыя боле или мене, и имвшія какой, либо смыслъ, но они не передавались общимъ ученіемъ, какъ средство или по-крайней-мр какъ необходимость, чтобы каждый принималъ то посвоему, за еологію, за поэтическій вымысль или за физику, скрываемую аллегоріей. Священными книгами этой религіи были Гомеръ, Гезіодъ и вс поэты, являвшіеся одинъ за другимъ съ постоянно-умаляющеюся къ нимъ врою, они прибавляли свои сказки къ этой сокровищниц сказокъ и перевыдумывали боговъ — каждый на свой ладъ. Было еще нсколько прекрасныхъ нравственныхъ понятій, сохраненныхъ поэтами, наиболе трагиками, но то были вдохновенія личныя, отголоски мистерій, обломки какого-нибудь орфическаго откровенія. Не имя связи, и они пролетали надъ толпою или не услышанныя или принимаемыя за вымыслы поэзіи. Празднества были дломъ искусства, роскоши, удовольствія, народное исповданіе вры, способы служенія и исповданія домашняго съ его тысячью предразсудковъ были дломъ собственнаго вкуса и личнаго удовольствія….
Такимъ-образомъ человкъ безъ труда жилъ въ ладу съ божествомъ. Греція сдлала божество доступнымъ, близкимъ, ровнымъ человку, если не подчиненнымъ ему. Каждый имлъ своего любимаго божка, которому оказывала’ милость — ублажать его маленькимъ домашнимъ служеніемъ, тучныя гекатомбы приносились только ему, другимъ оставляли овецъ тощихъ. Этому божку открывали свои дла, довряли любовныя страсти, просили его покровительствовать хозяйству. Его благодарили, бранили, любили, наказывали. На него гнвались, оборачивались къ нему спиною, не давали ему боле жертвъ, или, разбивъ его кумиръ, предавали пламени домашнее капище {Saccllum, dicul.—}.— Александръ, въ печали своей о потер друга, повеллъ сжечь храмъ Эскулапа, за то что онъ не умлъ возвратить ему здоровье!
Уже было объяснено, какимъ образомъ вра бываетъ народною, какъ Религія становится закономъ для одного народа, а не догматомъ для всхъ, и какъ народъ содлывается владльцемъ своихъ боговъ. Выше доказано тоже, сколь мало мннія народныя подходили подъ понятія абсолютной истины, слдовательно Религія и философія не могли идти тогда рука-въ-руку, одна была мстная и относительная, другая — упитанная космополитисмомъ и отвлеченностью, имъ было невозможно встртиться. Въ Аинахъ философія, можетъ-быть, еще должна была окружать себя нкоторыми предосторожностями, она должна была выражаться съ меньшею ясностью, сильно проповдывая Атеизмъ, не называть его по имени, тихонько выкрадывать изъ обращенія божество, по примру Эпикурейцевъ, не произнося личностей противъ того или другаго божка. Религія шла своимъ путемъ, мысль — своимъ. Этой иногда приходилось только стать къ сторон и кланяться, та — требовала гекатомбъ, а не врованія. Для Римлянъ она была политикою, для Грековъ — поэзіею, для всхъ — привычкою, обиходомъ, но ни для кого уже она не была ученіемъ. Она была закономъ, а не врою.
Не думайте однакожь, что философія имла въ свт сильнйшую власть нежели Религія, напротивъ, нтъ эпохи боле преисполненной суеврія. Мы уже сказали, что боги римскіе были не въ чести, они пали съ политическимъ порядкомъ, который поддерживали, но они еще имли поклонниковъ: Юпитеръ въ Капитоліи былъ окруженъ добровольными служителями всякаго рода, ликторы стояли вокругъ его тропа, каммердинеры — докладчики (nomenclatores) возвщали ему о входящихъ, другіе, исправляя должность уачменовъ, говорили ему который часъ. Юпитеръ не умлъ различать часы! Парикмахеры терли и умащали его статую, точно такъ же, какъ женщины чесали каменные волосы Минервы, въ то время, когда другія держали передъ нею зеркало! Такъ-то справедливо, что, по общественному мннію, идолъ — уже не изображеніе божества, но самое божество. Угодно убдиться въ этомъ еще боле? Посмотрите: вотъ человкъ, требующій, чтобыкумиръ явился предъ судей свидтельствовать въ его пользу, тамъ, другой подаетъ кумиру прошеніе, здсь старый лицедй повторяетъ передъ нимъ свои роли, и, освистанный публикою, ршается играть только для боговъ! Калигула быль не безумный, но только походилъ на цлый свой вкъ, когда разговаривалъ съ богами. Юпитеръ имлъ любовницъ, которыя вздыхали о немъ и пренебрегали открыто ревностью Юноны!
Выйдемъ изъ Рима. Сирія плачетъ о своемъ Адонис и поклоняется таинственной богин. Африка, не смотря на Римскую полицію, еще приноситъ дтей въ жертву старому, вчному Валлу {Августинъ, De Consensu Evangel, I, 23, 56.}. Германикъ посвящается въ грубыя мистеріи Самофракіи, въ тайны служенія толстобрюхихъ Кабировъ. Онъ, Агриппина и Веспасіанъ вопрошаютъ божества Египта. Греція сохраняетъ свою Гомерическую религію, склончивая и потворственная, она смшиваетъ съ религіею поклоненіе Императорамъ, сажаетъ Кесаря на роскошный тронъ Юпитера, изъ слоновой кости, а возл цломудренной Діаны своей помщаетъ всхъ Юлій и Друзиллъ Рима. Не заключайте изъ этого, что она отложилась отъ древняго своего врованія, что Елевзія лишена служителей, что въ этомъ народ божковъ самый даже ничтожный не иметъ маленькаго храмика, что двсти лтъ спустя Павзаній не будетъ описывать еще тысячи капищъ, храмовъ и статуй, нтъ, Эфесъ существуетъ только своимъ храмомъ, огромный разрядъ мастеровыхъ продаетъ безпрерывно маленькія золотыя и серебряныя статуйки великой Діаны, и когда лицемъ къ лицу съ этою грубою восточною аллегоріею, Св. Павелъ проповдуетъ о разнятомъ Бог, его изгоняютъ вопія: ‘да владычествуетъ великая Діана Эфесская!’
Этого еще не достаточно стремленію природы къ тому, что превыше ея: къ наук будущаго, къ сношеніямъ сверхъестественнымъ, къ міру за-земному, божественному. Желаніе человчества, законныя въ основаніяхъ, тмъ боле ненасытимы и безумны, чмъ боле испорчена пища, которою они подкрпляются. Римъ требуетъ врованій, боговъ, онъ сзываетъ ихъ всхъ! Съ отдаленнйшихъ оконечностей имперіи всякое дурачество льется въ Римъ, въ эту ‘сточную яму свта’, какъ называетъ его Тацитъ, въ это ‘сокращеніе всхъ суеврій’, по выраженію другаго писателя. ‘Въ добыч каждой побды своей Римъ находитъ новаго бога {Et spoliis sibimet nova numina fecit. (Прудепцій, Contra Symmachum, II. 358).},’ это обратилось даже въ политическую основу, Римъ кадилъ богамъ чтобы пріобртать народы, за ихъ имущества онъ платилъ обожаніемъ {Sie dum universarum gentium sacra suscipiunt regna etiam meruerunt. (Ccilius apud Minutium).}. Вотъ почему и Религія Грековъ стала безразличною отъ Религіи Рима, великая богиня, (черный камень), по повелнію сената была торжественно привезена изъ Вииніи: вотъ почему Консулъ не могъ найти ни одного рабочаго, чтобы разобрать капище Египетскихъ боговъ. Эти ‘мщанскіе божки {Dii municipes.},’ имли боле славы и успха, нежели устарлые боги, съ которыми сжились съ незапамятныхъ временъ.
У кого Римъ не спрашиваетъ богатства и удовольствій, благъ, до которыхъ онъ столь жаденъ? Кто можетъ успокоить тайный ужасъ, который его преслдуетъ? Небо гнвно: кто примиритъ съ нимъ Римъ? Это чувство ужаса предъ лицемъ разгнваннаго Бога, есть характеристическая черта древняго суеврія, оно отъ него получило даже свое именованіе (, боязнь боговъ). Кто дастъ Риму молитвъ, обожаніи, средствъ очиститься? Подъ своенравнымъ деспотисмомъ Кесарей, создающимъ и уничтожающимъ человка между утра и вечера, къ кому не прибгнутъ люди, чтобы просить безопасности своимъ, охраненія имуществу, пощады жизни или, можетъ-быть, одного изъ тхъ ужасающихъ тріумфовъ, которые внезапно возносятъ раба на вершину величія? На земл, въ неб, въ преисподнихъ ада, везд, гд только можетъ найтись власть, боле умолимая и мене безумная власти Кесаря, будутъ ее искать, извдаютъ все, чтобъ склонить ее въ свою пользу! Въ кровавыхъ обрядахъ Мнеры, станутъ подъ желзныя ршетины, чтобъ омочиться кровію жертвы. Слабая женщина пойдетъ раздробить ледъ Тибра, чтобъ очиститься въ холодныхъ струяхъ, и посл, полунагая, трепещущая повлечется чрезъ Марсово-поле на окровавленныхъ колняхъ!
Римъ преисполненъ шатающихся религій, нищенствующихъ по его улицамъ. Вотъ жрецы Цибелы, охриплые, съ растрепанными волосами, предводитель ихъ, огромный ростомъ, заглушающій своимъ ревомъ бой ихъ барабановъ, раздирая члены своего тла ударами ножа, заставляетъ врныхъ собирать кровь свою, и ею знаменаетъ ихъ чело! Вотъ, при рзкихъ звукахъ цистры, являются другіе нищіе: то жрецъ Изиды, съ обритою головой, въ льняной одежд, то Анубисъ псо-головый: ‘божество гнво!’ Кричатъ они ‘страшитесь!!’ — И народъ внимаетъ имъ, объятый священнымъ ужасомъ! ‘Осень грозитъ! Сентябрь чреватъ бдствіями! Страшитесь!! Бгите въ море за водою, за водою Нила, омойте ею ступени храма Изиды! Сотню яицъ первосвященнику Беллоны! Одежды ваши жрецамъ великой Богини!! Бдствіе повшено на волос, надъ вашими головами! Несите ваши туники служителямъ великой Изиды! Міръ и всепрощеніе дадутся вамъ на цлый годъ! {Ювеналъ, Sat. 6.— Сенека, De vita beat, 27.— Тертуліянъ, Apologet., 9.}’.
Найдется-ли достаточно кудесниковъ и гадателей, чтобъ общать будущее этому народу, чувствующему омерзніе къ настоящему? Оффиціальная наука Этруріи впала въ презрніе, авгуры не могутъ безъ смха взглянуть одинъ на другаго: тайна ихъ обнажилась. Но древняя, ученая Азія, можетъ-быть, еще представитъ намъ обманы не столь грубые? Армянскіе авспиціи, Халдейскіе астрологи, рніійскіе авгуры, гадатели Индійскіе, бгите: разтолкуйте Римскому народу сонъ, который его тревожитъ. Общайте ему духовную старика, котораго онъ отягощаетъ своими неслыханными попеченіями, и который не хочетъ умирать. Гроза ударила сюда! Что это значитъ?— Видите, какія полосы на моей ладони! Что он пророчатъ?! Для каждаго признака и предзнаменованія есть особенный гадатель, инкантаторъ не астрологъ, хиромантикъ не иметъ сношеній съ мертвыми. Считаютъ боле ста разнородныхъ гаданій, но поклоняйтесь наиболе вотъ тому великому человку, онъ мученикъ астрологіи, самой уважаемой изъ таинственныхъ наукъ, самой гонимой властію, которая ее преслдуетъ, потому что ей вритъ. Покланяйтесь ему, на немъ слды желза, онъ долго жилъ на скал Серифской, военачальникъ, которому онъ общалъ побду, былъ побжденъ и ввергъ его въ темницу, Кесарь съ трудомъ простиль его! Если вы богаты, сдлайте его домовымъ гадателемъ. Нужно имть у себя слугу — астролога, точно такъ же, какъ слугу — повара, слугу — литератора и слугу — врача за условленную ежедневную плату вы будете имть при своей особ повреннаго боговъ! Подкупный, продажный родъ, на которомъ не могутъ утвердить своего довріе ни власть знатныхъ, ни надежды меньшихъ! Вы будете имть одного изъ тхъ людей, которыхъ Римъ безпрерывно изгоняетъ и безпрерывно хранитъ въ своихъ стнахъ. ‘Ни одинъ астрологъ не будетъ имть генія (извстности), если не былъ осужденъ {Nemo malheinalicus genium indemnalus habebit (Ювен: VI).}.’
Смотрите, вотъ новое явленіе: шествуетъ философія. Тамъ подъ портикомъ, въ шум кликовъ и хохота толпы, два человка спорятъ {Луканъ, Jupiter Tragoeclus.}, оба съ длинными бородами, въ грязныхъ туникахъ, въ невычищенныхъ плащахъ. Стоикъ, съ обритою головой, блдный отъ бдній, питающійся только бобами и плодами, съ священнымъ омерзніемъ глядящій на постель, глубоко презирающій серебряную посуду — защищаетъ древнія врованія въ Промыслъ, въ отечество, въ дружбу: боги его кліенты. Циникъ, полунагой, съ котомкой и ломтемъ черстваго хлба, не разсуждая, во только насмхаясь, грубый, пренебрегающій всмъ кром телесныхъ побужденій, громко хохочетъ надъ устарлыми словами: ‘отечество, бракъ, дружба, связи человческой жизни’. Онъ торжествуетъ, потому что заставляетъ народъ смяться, потому что самъ изъ народа и говоритъ его языкомъ. Онъ покинулъ мастерскую кожевника или лавочку продавца куреній, и взялся за несравненно выгоднйшее ремесло философа. Онъ обходитъ толпу, стоящую кругомъ, и оболы дождемъ падаютъ въ его котомку. Смлй, философъ! смлй! ты скоро бросишь и это ремесло, ты кинешь костыль, сбрешь бороду и, мудрый, удалясь отъ свта, откажешься отъ строгихъ правилъ учителя твоего Діогена. Спши однакожь искать новыхъ слушателей: твои уже разсялись, они въ храм Изиды — очищаются, они молятъ о здоровья богиню Лихорадку, просятъ храбрости у бога трусовъ…. но что теб до того: они уже теб хорошо заплатили!
Вс великія и важныя школы философіи рушились. Стоицисмъ, который во время междоусобій сталъ почти на степень партіи, именно этимъ сдлался подозрительнымъ князю безчестія, народу аристократіи. ‘Нтъ боле’ — говоритъ Сенека, — ‘ни Пиагорейцевъ, ни Пиронійцевъ.’ Ученіе Платоново, которое нужно поставить въ главу всхъ, ученіе самое возвышенное, самое синтетическое и убдительное, изчезло въ философіи ему противоположной, въ новой академіи Карнеада, проповдывающей осторожный скептицисмъ, пріятно излагающей превосходные предметы, въ которыхъ она не совершенно уврена, имющей маленькую наклонность врить въ существованіе боговъ и въ безсмертіе души, но всегда колеблющейся между возможностями, блестящими гипотезами и остроумными фразами. Это философія хорошо затверженная, философія литераторовъ и свтскихъ людей, и между прочими философія Цицерона, который былъ такъ свдущъ и въ литератур и въ свт.
Даже Эпикуреисмъ въ упадк. Эпикуръ, проповдыватель сладострастія, питаясь овощами и водою, хотлъ основать строгую нравственность на метафизик, которая худо поддерживала ее. Онъ представлялъ человку наслажденія какъ цль жизни, по требовалъ, чтобъ человкъ находилъ наслажденіе въ добродтели. Несообразность была слишкомъ поразительна, ученики его дйствовали боле логическимъ образомъ: изъ цлаго ученія они проповдывали только удовольствіе и ту отрицательную еологію, посредствомъ которой онъ представлялъ это слово единственною завязкою жизни. Его поймали, какъ говорится на слов, по выраженію Сенеки, ‘помстили наслажденія въ ндра самой философіи’. Эпикуреисмъ, переставъ быть ученіемъ, сдлался удобнымъ и вмст философскимъ поводомъ ко всмъ порокамъ, послдователи школы Эпикуровой были многочисленне всхъ другихъ школъ, именно потому, что. она перестала быть ученіемъ.
Одинъ изъ глубокихъ людей того времени, весьма хорошо изображаетъ это шуточно-остроумное уничтоженіе мысли, въ немъ самомъ тмъ боле любопытное, что тонко увертываясь отъ сознанія, онъ въ то же время является самымъ врующимъ, самымъ религіознымъ и нравственнымъ Римляниномъ, Римляниномъ истинно древнимъ, когда настроиваетъ свою поэтическую музу на Оффиціальный ладъ. Въ философіи и въ войн — онъ неизмнно тотъ же. Сообразно съ понятіями древняго героисма, онъ или громитъ тхъ подлыхъ Римлянъ, которые, содлавшись плнниками Парянъ, ‘жили и состарлись обезчещенными мужьями дикихъ женъ,’ — или вдругъ, смясь громко, вспоминаетъ ‘быстрое бгство свое въ сраженіи при Филлипахъ, гд онъ безславно бросилъ свой щитъ {Relief a non ben parmula.}.’ — Такъ точно онъ управляется и съ философісю, онъ иметъ въ своемъ разпоряженіи извстную фактуру стиха, которою выражается какъ строгій Катонъ, въ другой фактур, откровенно сознавая себя ‘поросенкомъ Эпикурова стада’, постановляетъ наслажденіямъ такія границы, отъ которыхъ самыя наслажденія становятся еще живе, философствуетъ именно такъ, какъ нужно, чтобъ отвергнуть всякую философію, мирится съ страстями и совстью такъ, что ни одн, ни другая не безпокоятъ его и не нарушаютъ его здоровья, наконецъ запасается мужествомъ на случай бдствій, но боле всего ни для чего на свт не подвергаетъ себя несчастію:

Et mild res, non me rebus submittere conor.

Изъ всего сказаннаго очевидно, что философія не заключала уже въ себ ничего важнаго. Отъ учителей великихъ, легкомысліе Грековъ низвело ее до дерзкаго неврія циниковъ, до безмысленной чувственности эпикурейцевъ, до скептицисма и мелочности софистовъ, которые обратили ученіе въ обманъ. То были фокусники мысли, какъ ихъ назвалъ одинъ изъ древнихъ. Богатый человкъ имлъ при себ философа, обыкновенно циника, въ род gracioso, который потшалъ пиршествующихъ своими правилами нравственности. Гд-то я нашелъ выраженіе, вдвойн живо изображающее этотъ способъ воззрнія на философію: ‘Ливія, жена Августа, испытавъ несчастіе и не желая утомлять слухъ Кесаря, отдалась на утшеніе Арею, философу своего мужа {Philosopho viri sid….. se consolandum prbuit (Сенека ad Marciam, 4.)}.’ Когда шелъ дождь, когда игрища цирка были отложены, посылали за Хризиппомъ, или отправлялись слушать стоика въ его школ, циника на улиц, а эти люди весьма хорошо понимали своихъ слушателей и остерегались надодать имъ.
Подобное уничтоженіе всякаго положительнаго изученія того, что называли философісю, подобное отсутствіе всякаго догмата въ религіи, столь совершенный недостатокъ идеи высшей духовной — составляли явленіе странное. Основное исповданіе замнено было колеблющимися наклонностями, своенравными вкусами, выдумками воображенія, привычками, стремленіями къ атеисму, къ пантеисму, къ скептицисму, къ суеврію, которыхъ разумъ не уважалъ, и которыя, именно по этой причин, не смотря на противорчивость свою, всегда могли быть примирены. Подъ скипетромъ Римской терпимости, только тогда страшившейся идей, когда он составляли тло, все встрчалось, но ничто не сталкивалось. Этотъ міръ, описываемый мною, и гораздо лучше описанный любою страницею любаго латинскаго автора, этотъ суеврный міръ, по словамъ Филона, преисполненъ былъ пантеистами и атеистами. Безвріе, говоритъ другой писатель, овладло малыми и большими, самъ Цицеронъ допускаетъ боговъ и безсмертіе души, только какъ возможность. ‘Никто изъ дтей не вритъ уже Хароновой лодк и чернымъ лягушкамъ, обитающимъ въ болотахъ Стикса {Ювеналъ.}.’ Кесарь въ полномъ собраніи Сената ясно проповдываетъ уничтоженіе души посл смерти, и Катонъ не отвчаетъ ему прямо: ‘это несправедливо’,— но только говоритъ: ‘это выходитъ изъ границъ оффиціальнаго врованія {Саллустій, in Catull, 50, 55.}’. Плиній въ одномъ параграф, который нужно прочитать какъ выраженіе послдней степени униженія человческой мысли {‘Посреди всего этого, слпое человчество позволяетъ опутывать себя столькими сомнніями, что остается достовернымъ только одно то, что нтъ ничего достовернаго и нтъ ничего что бы могло сравниться съ нищетою человка и съ его высокомріемъ. Другія животныя имютъ одну заботу: жить, природа дала имъ роскошныя средства къ ея удовлетворенію, они надлены высочайшею выгодою не имть надобности мыслить ни о богатств, ни о слав, ни о почестяхъ, ни о смерти, что всего важне…. Природа человческая представляетъ напротивъ того утшенія самыя несовершенныя…. и даже божество не можетъ ни даровать людямъ безсмертіе, ни себ доставить то величайшее благо, которое ниспослано отъ него людямъ въ этой столь ничтожной жизни — оно не можетъ, по собственному хотнію, отнять отъ себя существованіе’.— (Плиній Hist. nat. II, 7.)} сожалетъ о божеств, если есть божество, потому-что оно не можетъ прекратить своего бдствія, т. е. существованія и лишено даже утшенія прибгнуть къ самоубійству.
Откуда все это?! Откуда?…. Одна основная истина, объясняющая связь, суеврій съ атеисмомъ, одинъ непреложный фактъ, владычествующій надъ этимъ обществомъ, единственный примиритель всхъ противорчій, догматъ, съ наибольшею ясноеіью понятый въ томъ вк, есть фаталисмъ. Не врятъ уже богамъ, но врятъ въ судьбу. Отчаиваясь склонить въ свою пользу будущее, хотятъ по-крайней-мр проникнуть въ него, и чмъ боле увряютъ себя въ математической ненарушимости законовъ рока, тмъ боле имютъ надежды разгадать ихъ въ снахъ и предвщаніяхъ! Чего можно ожидать отъ чистой, доброй жизни и простодушной молитвы? Ничего, по мннію этихъ безумцевъ, а отъ инкантацій, кровавыхъ жертвоприношеній и отвратительныхъ очищеній — чего-то еще ожидаютъ!… Всякая сила вынесена изъ предловъ человческаго бытія и разумнія, требуютъ силы отъ всего что странно, необыкновенно, таинственно, безсмысленно, потому, что какія бы человкъ ни создалъ системы о недвижимости уставовъ судьбы, все же ему необходимо вопрошать и надяться, и врить… въ гадателей… если онъ не вритъ въ Бога.
Я тотчасъ говорилъ о Плиніи: въ атеистической мизантропіи своей, онъ довольно врно влагаетъ перстъ въ эту рану. ‘Служеніе богамъ’ говоритъ онъ ‘брошенное одними, для другихъ сдлалось постыдно, между этими крайностями человчество создало себ средній способъ дйствій, создало родъ божества, которое еще боле спутываетъ вс наши понятія о Бог, повсюду, ежечасно, вс голоса призываютъ фортуну. Какъ будто для того, чтобы посять въ насъ еще боле сомнній о томъ, что такое можетъ быть Богъ,— случай сдлался божествомъ вашимъ.’ Это божество не принадлежитъ къ улыбающимся обитателямъ Олимпа, божество угрюмое, слпое, окруженное всми мраками и ужасами фаталисма, оно однимъ именемъ своимъ заставляетъ трепетать другихъ боговъ. Оно живетъ не въ неб не подъ землею, подъ адомъ, въ глубин пропастей, въ которыхъ теряется мысль. Тартаръ замняетъ ему сводъ небесный, оно безнаказанно клянется водами Стикса, земля дрожитъ, когда имя его произносится
{…An ille
Compellandus erit quo nunquam terra vocalo
Non concussa tremit…
Indespecta tend vobis qui Tartara, cujus
Vos estis superi, slygias qui perjurat undas?
(Луканъ, арсалія, VI).}!
По даже и изъ этой смуты выступаетъ одна только нравственная сила, и все-таки сила религіи, конечно не той религіи, которая основана на убжденіи, но той, которая живетъ привычкою. Мшаясь во вс и ничему не мшая, проявляясь въ длахъ, зрлищахъ, игрищахъ, забавахъ, сливаясь съ поэзіею и съ искусствами, дружелюбно садясь за столъ, мирно живя подъ семейною крышею,— она нераздльна, хоть частію, съ каждою наклонностью, съ каждою привычкой, съ каждою принадлежностью жизни. Встрчаются ли два друга — при обмн привтствій, она уже появляется между ними. Чтобъ отвыкнуть отъ нея, нужно отвыкнутъ отъ всего, нужно сбросить съ себя жизнь общественную, жизнь семейную, нарушить вс связи,— а это умли совершить одни только христіане.
Религія можетъ, по вол людей, быть ни слишкомъ хорошею, ни слишкомъ дурною. Сколь бы она ни была мало строга и мало нравственна, она все-таки удовлетворяетъ нкоторымъ возвышеннымъ стремленіямъ человка, даетъ ему иногда возможность помолиться, очиститься, почтить память усопшихъ, философія не представляетъ и этого, съ другой стороны она не стсняетъ никакого порока, не оскорбляется никакою молитвою, чего не смешь сказать людямъ, о томъ можешь просить боговъ. Хранитель храма тихо проводитъ васъ до самаго кумира, вы приклонитесь къ его уху и начнете шептать, подойдетъ кто-нибудь — вы замолчите: ‘О!’ говорите вы ‘еслибъ наконецъ для дяди моего были устроены роскошныя похороны!’ — ‘Еслибъ изъ списка живыхъ я могъ вычеркнуть имя этого ребенка, по смерти котораго я получу наслдство, онъ слабь, болзненъ, чтожь онъ не умираетъ?’ — ‘Счастливый Персій и третья жена его уже похоронена!’ — ‘Продажныя молитвы’, восклицаетъ Персіи ‘молитвы передаваемыя богамъ съ-глазу-на-глазъ!’ — 11о это еще не постыднйшія изъ нихъ, вотъ другіе ‘Прекрасняя Лаверпія, богиня воровъ, позволь мн обманывать и казаться правдивымъ и святымъ {Горацій.}.’ Боговъ просятъ ужь объ успх прелюбодяній, вопрошаютъ прорицалища о дйствительности яда!! Кто надется на вдовство, избираетъ въ совтники гадателя, кто хочетъ обольстить женщину — употребляетъ жрецовъ орудіемъ своихъ интригъ. Храмы обращены въ мста распутства, Іосифъ, набожный и строгій Израильтянинъ, съ негодованіемъ повствуетъ о мерзостяхъ, совершаемыхъ въ храм Изиды….
Политеисмъ оказалъ обществу услугу совершенно политическую: онъ обоготворилъ дло общественности и ввелъ въ законную силу патріотисмъ. Мы уже сказали, почему онъ боле не могъ достигать этой цли, чтобы поддерживать еще порядокъ общественный, ему надлежало бы имть вліяйте нравственное и индивидуальное, но и та скудная нравственность, которая заключалась въ древнемъ Греческомъ политеист, именно: уваженіе къ старикамъ, сожалніе къ просящимъ, гостепріимство — приняла видъ чистой гомерической поэзіи. Молитва имла только одинъ предметъ: ею требовали только жизненныхъ наслажденій, о доброттели не заботились, находили, что ея всегда было боле нежели сколько нужно. ‘Боги! дайте мн жизни и богатства, я самъ добуду себ мудрость!’
Такимъ образомъ, политеисмъ мощный, какъ условіе свтское, но безсильный, какъ ученіе и нравственность, былъ совершенно бездятеленъ для добра, вполн ничтоженъ для общественнаго порядка.
За-то болзни міра множились тогда ежедневно. Я только коснулся ихъ, вовсе не проникая въ необъятный, всеобщій фактъ того времени, въ древній эгоисмъ съ его спутниками: духомъ уничтоженія, иллотствомъ и рабствомъ, съ законными жертвами и религіознымъ разпутствомъ, съ выставками дтей, съ терзаніемъ плнныхъ, съ побоищами гладіаторовъ, съ нещадными войнами и народными смертоубійствами! Относительно частныхъ фактовъ эпохи, я показалъ, что всеобщее разъединеніе сдлалось непреложнымъ и основнымъ характеромъ имперіи? Чего бы не сказалъ я еще, если бы только былъ склоненъ къ многорчію? Нравы того времени безошибочно и живо выражаются во всемъ: въ удобств совершенія убійствъ, въ мерзости и обнаженности разврата…, я уже упоминалъ объ этомъ и буду говорить еще, потому-что встрчаю эти свидтельства на каждомъ шагу.
Замтьте какъ всегда быстро шествуетъ свтъ во всемъ — по закону успха, во времена Силлы гоненія и проскрипціи были ужасны, но подъчасъ они еще пораждали кое въ комъ дйствія самоотверженія, возвышающія природу человка. Во времена Антонія и Октавія вотъ уже какъ повствуютъ объ этомъ: ‘привязанность къ подвергшимся гоненію замчательна въ ихъ женахъ, посредственна въ отпущенникахъ, чрезвычайно рдка въ рабахъ,— и вовсе не существуетъ въ сыновьяхъ изгнанныхъ. До такой-то степени надежда, единожды потшенная, не можетъ терпть никакого замедленія {Velleius Paterculus, II, 67.}.’ При Тиверіи это становится еще ужасне, тамъ уже ни въ сын, ни даже въ раб не проявляется и малйшаго признака преданности. Тацитъ нсколько разъ обращаетъ вниманіе на этотъ разрывъ всхъ связей, одною силою страха. Я встртилъ одинъ только примръ человка, спасеннаго рабомъ, по и въ этомъ случа побудителемъ и средствомъ былъ проблескъ ума, а не порывъ смлости или безстрашія.
Общество, о которомъ мы говоримъ, знало-ли болзнь свою? Конечно, въ рчахъ его выражается глубокая горечь, но кому же могло оно упрекать, въ чемъ могло искать причинъ своихъ страданій? По словамъ Тацита, прямой виною ихъ были: битва при Филиппахъ, Кесарь, и паденіе республиканской аристократіи, другіе приписываютъ ихъ предательству, доносчикамъ… И все-таки высшія причины остаются всми непоняты, точно также какъ не постигнуты способы къ изцленію, если только разумъ человческій представлялъ какіе либо. Вс усильно стремились къ чему-то спокойнйшему, пріятнйшему, никто къ чему-либо совершеннйшему, каждый желалъ бы улучшить себя, но никто не надялся, не воображалъ, не мыслилъ, чтобы свтъ могъ улучшиться.
Кто-то полагалъ, что инстинктъ облагороженія таился тогда въ самой страждущей части общества, между иллотами, которымъ давали тысячи различныхъ названій, и которыхъ древній эгоисмъ держалъ въ непостижимомъ угнетеніи. Но, не говоря уже о томъ, что исторія вовсе не представляетъ повода принимать за истину подобное мнніе, противъ него возникаетъ истина общая, печальная: уничиженіе наружное не всегда-ли оканчивалось униженіемъ нравственнымъ? Презираемые всегда становились наконецъ презрительными. Эта истина утверждена на опытности слишкомъ обширной и обыкновенной. Взгляните,— нравственность рабовъ въ ту эпоху, представляетъ-ли что утшительное? Ничего, единственное прибжище ихъ и пособіе отъ страданій, заключалось въ бунт тла, а не въ бунт духа, въ возстаніи не къ добродтели, но къ безпорядку, къ неустройствамъ. Наконецъ, что находите вы послднимъ и единымъ средствомъ примиренія?— Самоубійство! самоубійство!?.. И что же? Сенека, по этому поводу, съ восторженнымъ уваженіемъ упоминаетъ, между прочими примрами, о гладіатор, котораго везли въ циркъ, и который съ веселою ршимостью сунулъ свою голову между спицъ колеса, перемявшаго и раздробившаго ее движеніемъ!
Во всемъ, для всего, для пресыщенія богача, и для отчаянія бдняка — самоубійство представляется крайнимъ прибжищемъ! Оно послднее слово этого общества и довершитель его разрушенія. По выраженію Синеки ‘убивали себя изъ боязни смерти’, гоненія сильно поддерживали эту наклонность. Завидовали, удивлялись, превозносили людей, умвшихъ изторгнуть, или, какъ выражались, украсть свое тло у тирана самоубійствомъ. Когда Кремуцій Кордъ, обвиненный при Тиверіи, лишилъ себя жизни голодомъ, — общество открыто радовалось, оно торжествовало что эта жертва вырвана изъ ненасытимой пасти кровожадныхъ волковъ-предателей! {Ad Marciam Consolatio, 22.}.
Подобные примры до того пріучили къ смерти, что люди лишали себя жизни просто отъ скуки, отъ праздности, изъ моды. Сенека упоминаетъ ‘объ утонченностяхъ, съ которыми пресыщенные совершали самоубійства {Трудно иначе передать выраженіе: fastidiose тоri.}.’ Въ другомъ мст, какъ будто желая изобразить новйшихъ Вертеровъ, онъ говоритъ: ‘появилась странная манія, своенравный вкусъ къ смерти, втреная наклонность къ самоубійству овладваетъ не только храбрыми, но иногда и трусами, одни убиваютъ себя изъ презрнія къ жизни, другіе отъ-того, что жизнь имъ надола. Многимъ стало несносно и видть и длать все одно и тоже. Жизнь не ненавидятъ, но чувствуютъ къ ней совершенное отвращеніе, спрашиваютъ: какой будетъ конецъ всему этому? Просыпаешься, засыпаешь, ощущаешь холодъ, жаръ — безконечно одно и то же, тотъ же кругъ безпрерывно вертится и возвращается. Ночь посл дня, осень за лтомъ, потомъ зима, потомъ весна, и все тоже, и все проходитъ, чтобъ опять настать! Ничего новаго! Этого не могутъ переносить, многіе лишаютъ себя жизни не потому, что она тягостна, но потому, что она излишня’ {Quibus non vivere durum, sed seperfluum (Сенека, cp. 23.)}.
Монтескю хвалитъ подобную незатрудняемость и ршимость въ самоубійствахъ: ‘несомннно’ говоритъ онъ, ‘что люди стали гораздо мене свободны и храбры, съ-тхъ-поръ-какъ, съ утратою этой власти надъ собою, утратили возможность врно освобождаться отъ всякой другой власти’. Но, разв они были чрезвычайно свободны при Тиверіи? чрезвычайно храбры при Нерон? Не мене того этотъ вкъ былъ наироскошнйшій самоубійствами. Монтескю допускаетъ и Августовы законы о бракахъ, тогда какъ безсиліемъ ихъ ясно доказывается ихъ ничтожность, дале онъ какъ будто сожалетъ даже объ уничтоженіи побоищъ гладіаторовъ?! Безстрастный, но желающій быть всегда рзкимъ, онъ любитъ превозносить идолопоклонную древность на счетъ новизны христіанства. Возвышенный умомъ, тонкій въ изысканіи истины, мене глубокій именно тогда, когда онъ наиболе кажется такимъ, Монтескю нердко предпочитаетъ прямому пути здраваго разума, проселочный путь утонченной діалектики, онъ старается быть боле логическимъ, нежели правдивымъ, боле оригинальнымъ, нежели логическимъ, наконецъ, боле всего остроумнымъ. Въ его время парадоксъ и новизна имли еще свою цну, но въ наше время, кого удовлетворитъ парадоксъ? для кого не устарла новизна? Парадоксъ сдлался теперь общимъ мстомъ, общія мста, въ свою очередь, стали парадоксами. Настоящая оригинальность заключалась бы въ томъ, чтобъ идти избитою дорогой, смлость въ томъ, чтобъ быть естественнымъ, а величайшій парадоксъ состоялъ бы въ томъ, чтобъ обойтись безъ парадоксовъ.
Мы дошли до общаго заключенія о древности. Обнимемъ же одною мыслію вс факты еа. Въ религіи: преизбытокъ суеврія и обнаженіе атеисма, доведенные до послдней чрезмрности, утвержденіе наружной мощи и нравственной ничтожности древняго политеисма, въ философіи: совершенный упадокъ кредита тхъ ученій, которыя пытались возвысить человка, разпространеніе философіи не мыслящей, (если это наименованіе можетъ имть какой-либо смыслъ), наконецъ низведеніе ученія самаго возвышеннаго до степени непонятно-неразумнаго практическаго обихода, въ жизни: ослабленіе всхъ общественныхъ связей, чрезъ разрывъ связи патріотической, которая сдерживала ихъ, отсутствіе преданности и самоотверженія, подкрпленное удобствомъ и привычкою самоубійствъ, и ни въ чемъ ни малйшаго признака противодйствія къ лучшему состоянію!! Когда разсуждаешь и строго разсматриваешь подобное положеніе при Август и Тиверіи (точность эпохъ здсь необходима), тогда невольно сознаешь, въ глубин разума, что міръ былъ весьма дурно приготовленъ для возвышеннйшаго и чистйшаго ученія, и что, въ этомъ именно отношеніи, казалось, ничто не могло бы явиться такъ не во время, какъ христіанство. Четырьмя вками ране, оно застало бы еще въ сил живительное ученіе Греціи: ученіе Платона и Пиагора, которые могли послужить ему какъ бы нкоторою подготовительною пищею. Еслибъ тогда пришелъ Апостолъ Павелъ, онъ засталъ бы Римъ еще чистымъ, набожнымъ, бднымъ. На Аинской Агор, въ толпахъ Аинянъ, которые, какъ ‘и приходящій странніи, ни во что-же ино упражняхуся, разв глаголати что или слышати новое’ {Дян. Апос. XVII, 21.}, онъ не нашелъ бы не только тхъ, которыхъ встртилъ, т. е. сухихъ и холодныхъ учениковъ Зенона, безмысленныхъ послдователей Эпикура, но еще тхъ, которымъ говорилъ ихъ учитель: ‘Есть существо, котораго должно ожидать, которое и теперь блюдетъ насъ! Преисполненное къ намъ благоволенія, оно разсетъ мракъ нашъ, научитъ насъ жить съ Богомъ и людьми, до-тхъ-поръ отложимъ жертвы…
Докол Богъ въ сожалніи своемъ о васъ, не низспослетъ къ вамъ кого-либо, да вразумить и научитъ васъ — спите, ожидайте и крпитесь въ мужеств, онъ будетъ скоро {Платонъ.— Apology Socrat.— Епимепидъ.— Алкивіадъ.}.’
Но, возможно-ли, чтобы въ ту пору, когда за изключеніемъ худо понятыхъ преданій, ничто въ мір Греческомъ и Римскомъ не приготовляло путей къ возвышенію человка, ежедневно боле погрязавшаго въ ничтожество,— возможно-ли, чтобы, на рубеж пустыней Аравійскихъ, не въ дальнемъ разстояніи отъ Евфрата и границъ Имперіи, въ узд Сирійской провинціи, въ стран, не имвшей судоходства и торговли, открытой бдственнымъ набгамъ Аравитянъ, въ дали отъ большихъ умныхъ городовъ, отъ Рима, Александріи, Аинъ, въ дали отъ путей, по которымъ стремилась Римская власть, и влекомыя ею идеи, — возможно ли, спрашиваю, чтобы тамъ, жиды — не жиды Александрійскіе, не жиды Еллинисты, читавшіе погречески, знакомые съ философами и сообщавшіеся съ свтомъ, даже не жиды Фарисеи, эти учители закона, сосредоточившіе въ себ высоты Еврейской науки, но Евреи, едва только принадлежавшіе къ народу жидовскому. Галилеяне, мужики провинціи, презираемой въ Іерусалим {Отъ Назарета можетъ ли что добро быти? (Ев. Іоанна Гл. I, 46)…. Еда отъ Галилеи Христосъ приходитъ?….. испытай и виждь, яко пророкъ отъ Галилеи не приходитъ. (Св. Іоанна. VII, 41, 52).}, говорившіе языкомъ смшаннымъ, люди изъ той безфилософственной черни, ( ) которую мудрость Еллиновъ столь глубоко презирала {Разумете, яко человка не книжна еста и проста… (Дян. Апост. VI, 13J. Язычникъ Цельсъ говоритъ то же, (Оригенъ, contra Cclsum, I, 26, 62, II, 46. Смот. Юліана apud Cyrill, VI).}, которые, конечно, никогда не читали Платона и для которыхъ было потеряно все, что въ теченіе трехъ вковъ было передумано въ Греціи, въ Рим, въ Азіи, для которыхъ погибли вс прошедшіе труды человческаго ума, которые имли только свою Библію, уже искаженную раббинисмомъ, напорченную сектами, поддланную мелочнымъ и сжатымъ толкованіемъ Фарисеевъ, возможно-ли, чтобы люди, каковы рыболовъ Симонъ, Матей, бдные моряки Геннесареескаго озера обрли, нашли ученіе, самое противное ихъ вку? Въ еологіи совершенно противное его безврію и идолопоклонству, въ практикть — противоположное его суеврію, въ нравственности — противоположное его нравамъ, въ философіи — противоположное нершительности и ничтожеству его идей? Возможно-ли это? спрашиваю я. Нтъ, невозможно! и никто, никогда тому не повритъ!
Этого еще недостаточно, обртя ученіе столь несогласное съ духомъ того времени, люди, о которыхъ я говорю, не проводятъ его въ свтъ тайно, не впускаютъ его въ уши шопотомъ, или, чтобъ оплодотворить и распространить его, они не ищутъ старухъ и слабоумныхъ, которымъ постоянно нужно что-нибудь новое для врованія — нтъ, они прямо взлзаютъ на крыши и кричатъ о немъ всмъ проходящимъ, они объявляютъ о немъ не только со ступеней храма Жидамъ цлаго свта, стекшимся въ Іерусалимъ къ Пасх, проповдываютъ его не только въ Синагогахъ Азіи, Греціи и Египта, Жидамъ сихъ странъ, но въ городахъ, съ трибунъ, имющихъ другое назначеніе, они возвщаютъ о немъ громко всей языческой Греціи, Греціи-матери философіи и политеиста, они оскверняютъ дерзко Форумы, базилики, народныя сходбища, трибуналы преторовъ — все для язычниковъ святое и завтное, они гордо обнаруживаютъ своего Бога предъ лицемъ цлаго Ареопага Аинскаго, передъ великою Діаною Ефесскою, передъ самимъ Нерономъ въ Рим!! Свободные, смлые, несмущаемые ничмъ, они до той поры, пока не опрокинулось на нихъ гоненіе, возвышенно пользуются публичностью Агоры, какъ-бы изображавшей ныншнюю свободу книгопечатанія въ древнемъ мір, и дйствуютъ всенародно. Эта всенародность христіанства, въ первые его годы, есть явленіе глубоко-замчательное, хотя мало замченное, они публично совершаютъ то, чего Сократъ, Платонъ и Пиагоръ не смли длать, т. е. объявляютъ истину, которая имъ была извстна, и объявляютъ ее не однимъ посвященнымъ и довреннымъ, по всмъ, длаютъ чего не могли совершить философы, кричатъ Аинянамъ: ‘Вы кланяетеся его же не вете: мы кланяемся его же вмы: яко спасеніе отъ Іудей есть {Тамже: ‘Его же убо не вдуще чтете, сего азъ проповдуютъ’. Дян. Гл. XVII, 23.}.’ Непостижимо! Возможно-ли, чтобъ они могли такъ дйствовать, не только не скрываясь, но даже не стараясь примирить ршительное противорчіе? Могли-ли бы они такъ дйствовать, еслибъ были сами единственными творцами своей силы….? По-истин, я не въ состояніи понять это!—
Потому-то, принимая за основаніе эту ипотезу, непостижимо трудно возсоздать исторію начала христіанисма, (мы не говоримъ теперь о его разпространеніи). Гиббонъ и его школа отдлываются молчаніемъ объ этомъ предмет, они принимаютъ христіанство въ возраст юношеской возмужалости и роста, не говоря ни слова о его дтств, они предполагаютъ, что оно родилось, но не излагаютъ какъ. Что до меня касается, еслибъ я былъ принужденъ необходимо выразиться на-счетъ этого необычайнаго явленія, по обыкновеннымъ историческимъ даннымъ и единственнымъ человческимъ возможностямъ, мн казалось бы всего вроятне то, что христіанству не лзя было родиться.
Оно родилось однакожъ, и едва только родилось, вліяніе его уже явно дйствуетъ на міръ. Даже т, которые еще съ нимъ не знакомы, уже имъ дышатъ, уже проникнуты имъ! Нтъ факта, ни въ этомъ вк, ни въ послдующихъ, важне и видиме этого почти нечувствительнаго и, такъ сказать, подземнаго вліянія христіанства на все не-христіанское. Всякая языческая философія принимаетъ нкоторый отблескъ его свта, уже со временъ Нерона понятія, превышающія политеисмъ возвышенностью, а чистотою превосходящія даже платонисмъ, освобождаются, какъ бы наполняютъ воздухъ. Философія вдругъ утрачиваетъ свою непочтительность, свой атеисмъ, она подчиняется народному врованію ‘не какъ истин, но какъ обыковенію, не для почтенія такимъ-образомъ боговъ, но для удовлетворенія законовъ’.— Идея ея облагороживается: ‘Юпитеръ не тотъ вызолоченный колоссъ, который грозитъ въ Капиталіи мдными громами, боги не таковы, какими ихъ создали поэты, они не столь же порочны какъ люди, съ большимъ только могуществомъ въ порок, нтъ, подобное заключеніе есть низироверженіе всякаго здраваго понятія, и причина того, что масса ставитъ боговъ на высоту собственныхъ своихъ пороковъ. Неуже-ли вы добросовстно поклоняетесь этой неблагородной черни божествъ, взгроможденныхъ вками суеврія, боговъ, изъ которыхъ поэты связали брачными узами сестеръ съ братьями, или которые, не находя себ приличныхъ партій, остались безбрачными, какъ богиня Гроза, или божество Опустошеніе, не имвшія, какъ весьма понятно, претендентовъ? Вруйте въ боговъ, признавая ихъ святое величіе, признавая ихъ благость, безъ которой не было бы и величія {Сенека, apud Augustin., De Civitate Dec, VI, 10.— De Benef., VIII, 2.— Ep. 96.}. Любите ихъ {Deus amalur (Ep. 42),— Ep. 47. и др.}, покоряйтесь ихъ промыслу, управляющему свтомъ. Покоряться богамь — это свобода {Parere Deo, libertas est. (De vita beat, 15.)}. Оставьте тучныя жертвы и уничтоженіе ‘цлыхъ стадъ, жертвуйте богамъ доброю и правою волей {Colite in pi et recta vol un late. (Benef. I, 6. Ep 116).— Духомъ и истиною достоитъ кланятися. Ев. Іоанна VI, 24).—}, приносите богу то, чего сынъ Мессалы не можетъ принести ему, не смотря на свою роскошь: мысль уважающую справедливость и небо, сердце напитанное благородствомъ и добродтелью’. Покиньте молитвы, которыя, стыдяся сами себя, оборачиваются, чтобы посмотрть, не подслушиваютъ-ли ихъ. ‘Не шепчите на ухо богамъ, по живите съ открытыми завтами {… Et aperto vivero voto. (Персій. 11).}.’
Я не могу изобразить здсь эту эпоху въ томъ развитіи, котораго она требуетъ. Нужно бы было собрать кое-какіе слабые лучи, (если только они есть), въ апокрифической исторіи Аполлоніуса, противо-христіанскомъ роман софиста Филострата, составляющихъ очевидно грубую пародію Евангелія, гд Аинскій риторъ воскрешаетъ, по истеченіи вка, память своего мессіи, умершаго безъ послдователей, и выводитъ ее на позорище въ вид сообразномъ съ требованіями неоплатонисма своего времени,— исторія, о которой я говорю, ясно принадлежитъ не той эпох, въ которую она совершилась, но той, въ которую была сочинена. Нужно бы было еще, отдалясь за три или четыре вка, взяться за исторію совершенно частную, за исторію сообщенія Іудейства съ Греческою философіею, чтобъ объяснить Филона, этого геніальнаго въ томъ вк человка, обладавшаго разумомъ, упитаннымъ смсью интригъ, платонисма, Пиагоровыхъ чиселъ и полныхъ свта идей, вышедшихъ изъ древнихъ книгъ Соломона, развитыхъ Александрійскими жидами и оставшихся, какъ бы для сохраненія въ этомъ углу свта, въ этой греко-еврейской колоніи, до-тхъ-поръ, пока христіанство, пришедшее изъ другихъ мстъ, не пересоздало ихъ и не вдохнуло въ нихъ своей жизни. Нужно бы было оцнить сущность и истинный характеръ многоразличныхъ движеній оріенталисма, Еллинисма, Іудаисма Александрійско-Еллпискаго, Іудаисма Фарисейско-Іерусалимскаго, движеній, не зависвшихъ одно отъ другаго, раздльныхъ, и изъ которыхъ одни пересозданыя христіанисмомъ, другія объясненныя имъ, только въ немъ получаютъ единство свое, потому-что христіанисмъ отнын есть единство этого вка и всхъ послдующихъ вковъ.
Но этотъ трудъ необъятенъ, я только указалъ на него вскользь, и тороплюсь войти въ свой скромный кругъ. Возвращаюсь въ Римъ, откуда вышелъ, въ Рим хочу я вблизи разсмотрть мысль людскую. Тамъ, съ перваго шага я нахожу двухъ человкъ, которые, по мннію моему, поставлены лицемъ къ лицу превосходно, для изображенія Еллинисма, (я понимаю подъ этимъ выраженіемъ философію греческую и римскую и Христіанства. Я говорю о Сенек и святомъ Павл. Между ними различіе въ томъ, что одинъ создалъ свое ученіе, тогда какъ другой, если можно такъ выразиться, самъ созданъ своимъ ученьемъ. Сенека вполн учитель и вовсе не ученикъ Павелъ — боле ученикъ нежели учитель. Одинъ отецъ философіи, другой — сынъ своего врованія, и гораздо меньшій его.

II.— ФИЛОСОФІЯ.— СЕНЕКА.

Я колеблюсь, начиная рчь о Сенек, потому что сію-минуту обнаружилъ вамъ нкоторыя слабости философа. И точно,— сынъ испанскаго ритора, вскормленный родительскою напыщенностью, воспитанный въ римскомъ разврат при Тиверіи, модный говорунъ, пробующій себя во всхъ родахъ, въ юристик, въ поэмахъ, въ разговорахъ, повренный Агриппины, оффиціальный панегиристъ Клавдія, воспитатель Нерона и фабрикантъ его рчей, обогащенный до чрезмрности своимъ ужаснымъ ученикомъ, — Сенека не представляется въ исторіи, подобно Пиагору, подъ обликомъ почти миологическимъ, или, подобно Платону (хотя и онъ былъ не безъ слабостей), подъ строгою, древнею наружностью. Вы не найдете въ немъ добродтели совершенно очищенной отъ всякой людской мелочности…, нужно принять въ соображеніе свтъ, въ которомъ онъ жилъ, и мсто, которое занималъ въ немъ.
Враги Сенеки говорятъ ему: ‘Зачмъ твоя жизнь столь ниже твоихъ рчей? Къ-чему эта изукрашенная вилла? Эти пиры, несообразные съ правилами твоей философіи, это вино гораздо старшее тебя лтами? къ-чему это имущество богатаго семейства, въ подвскахъ серегъ носимое твоей женою? Подать теб обдъ — наука, разставить твое серебро на буфет — искусство, накрыть твой столъ — талантъ!! Человкъ, который разрзываетъ у тебя жареныя мяса — художникъ?!’ Такъ, но Сенека самъ дополняетъ эти укоры своихъ враговъ: ‘Прибавьте еще’ говоритъ онъ, ‘къ-чему богатства, которыхъ счета я не знаю, рабы — которые мн не извстны?’ И тутъ же отвчаетъ съ рдкою у древнихъ скромностью, которую я цню выше гордой бдности многихъ: ‘Я не мудрецъ’ да успокоится ваша завистливость, я никогда не буду мудрецомъ. Я не помышляю сдлаться равнымъ съ лучшимъ изъ смертныхъ, по стараюсь только быть лучше самыхъ худшихъ. Я довольствуюсь уничтоженіемъ ежедневно хоть одного изъ моихъ пороковъ, исправленіемъ хоть одной изъ моихъ ошибокъ. Я чувствую, что еще глубоко погрязаю въ зл… Я восхваляю добродтель, а не себя. Когда вооружаюсь противъ пороковъ, то прежде всего противъ собственнымъ моихъ…. {De vit beat, 17.}’
Человку, который такъ мыслилъ и говорилъ, принадлежитъ уже одно неотъемлемое достоинство: онъ искалъ добра, хотя не зналъ положительно въ чемъ найти его. Рана общественная была глубока. У кого долженъ былъ философъ просить изцленія? У крючковатыхъ атомовъ Демокрита, у чиселъ Пноагора? Надлежало-ли ему вмст съ стоиками доказывать своему вку, что добродтель есть животное, и что, если человкъ будетъ раздавленъ камнемъ, то душа его до того будетъ сжата, что не можетъ высвободиться? Метафизика Грековъ и вообще вся догматическая часть ихъ философіи была слишкомъ спекулятивна или слишкомъ нершительна, она заключалась въ какой-то школьной игр, въ ложныхъ усиліяхъ мысли, больному свту нельзя было ожидать отъ нея изцленія. Сенека въ этомъ случа былъ одаренъ большею зоркостью нежели многіе изъ новйшихъ, онъ вложилъ перстъ въ рану, онъ догадался, что разумъ человческій произвелъ все что могъ произвесть, что болзнь и лекарство находились въ сердц человка, и что не нужно было пересоздавать ни метафизики, ни политики, но необходимо было пересоздать нравственность.
Онъ попалъ на эту стезю, не питая въ себ духа партій, привязанный къ стоицисму потому только, что изъ всхъ греческихъ ученій, это одно сохранило самую чистую и дятельную мораль, и, въ теченіе двухъ почти вковъ, при Панеці и Посидоні обратилось къ проповдыванію обязанностей. Но и тутъ Сенека не принималъ безусловными законами словъ учителя, онъ безпрерывно цитировалъ Эпикура и циника Димитртуса, онъ постоянно боролся съ безсмысленною метафизикою стоиковъ, съ ихъ фаталисмомъ и матеріальностью ихъ догматовъ.
Утверждаютъ, будто бы онъ зналъ Святаго Павла, и даже писалъ къ нему… Я не хочу ни поддерживать, ни отвергать этого сказанія: рдкій и странный геній нашего вка {De Maistre, Soires de St. Petersbourg, XIo entr.}, иногда употреблявшій во зло открывавшуюся передъ нимъ истину, занимался этимъ вопросомъ, но не хотлъ доводить до гиперболы доказательности своего заключенія. Мн кажется очевиднымъ только то, что Сенека, одаренный умомъ проницательнымъ, склоннымъ къ любопытству и поставленный въ весьма выгодное положеніе чтобы все вдать, не могъ не знать о христіанств, видимо развивавшемся въ Рим, громко выражавшемся на всхъ публичныхъ площадяхъ Греціи, передъ всми преторами и, между прочимъ, въ Корин, въ присутствіи его брата Галіона. Христіанство, апостолъ котораго дважды появлялся передъ Нерономъ, и которое ярче выходило наружу, по мр встрчаемыхъ имъ повсюду противорчій {‘О ереси бо сей вдомо есть намъ, яко всюду сопротивъ глаголено есть’. (Дян. Апост. XXVIII, 22.)}, было извстно Сенек, онъ не зналъ его вполн, не зналъ основнаго, жизненнаго его слова — это ясно, но уже идеи о божеств, боле очищенныя и прочне утвержденныя, нежели идеи Платона, но уже множество понятій, запечатленныхъ духомъ почти христіанскимъ, множество мстъ, которыя суть нечто иное какъ прекрасный переводъ текста Греческихъ писаній, подъ-часъ даже употребленіе евангельской фактуры слога,— все неотразимо убждаетъ, что Сенека понялъ кое-что изъ рчей ‘этого безчисленнаго множества людей’ {Multitudo ingens. (Tac., Annul., XV, 44.)}, которыхъ Неронъ обращалъ въ факелы для освщенія своихъ садовъ.
Сенека уже не признаетъ бога слпаго, безсильнаго, тлеснаго, бога стоиковъ,— ‘Какъ хотите называйте ее: судьбою, природою, фортуною, провидніемъ,— говоритъ онъ — но есть воля высшая, безтлесная, независимая, первая причина всякой вещи, предъ нею все остальное ничтожно, она Сама въ отношеніи къ себ необходимость, она создала міръ, и прежде нежели создать его, носила его въ своей мысли {De Benef., VI, 7.— Qust. nat. procem.— ibid, I, III, 45.— Benef., VI. 23.}.’ Этотъ Богъ уже не равнодушенъ къ дламъ свта, онъ любитъ людей,— ‘мы его участники и члены {Hujus socii sumus et membra (Ep. 93.) — Вы же есте тло Христово, и уди отъ части. (I, Посл. къ Корин. Ап. Павла, XII, 27).—},— между Имъ и людьми добра существуютъ дружба, родство, сходство, души ихъ суть лучи его свта, никто безъ него не можетъ быть мужемъ правды, и когда добродтель содлаетъ насъ достойными соединиться съ нимъ, онъ шествуетъ самъ къ намъ, онъ становится близъ насъ, этого мало — онъ вселяется въ насъ. Въ сердц каждаго добродтельнаго обитаетъ богъ, не знаю какой, но богъ обитаетъ въ немъ {Deus et parens nosier (Ep. 110)}’.
‘Божественная душа человка праваго, живя съ людьми, остается нераздльною съ своимъ началомъ: такъ лучъ, освщающій насъ, не отдляется отъ солнца. Она связана съ богомъ, она созерцаетъ его, получаетъ отъ него свою силу, ея богъ — отецъ ея {Сенека, Ер. 41, 73.}, подобно ему она счастлива безъ богатствъ земли! Роскошь и наслажденія могутъ ли быть почитаемы благами, если богъ не пользуется ими?’
Да совершаетъ же человкъ путь указываемый ему судьбою. ‘Да подражаетъ онъ богу {Gaudiani quot Deos Beorumque mulos sequi tor, nunquam, interrumpilur. (Ep. 60). А Св. Пав.— semper gaudete.}, подобно ему она живетъ въ веceліи, котораго ничто не можетъ нарушить {Satis Deos coluit qui imitatus est. (Сенека. Ep. 95).— Бывайте убо подражатели Богу, (Пос. къ Ефесеемъ. Св. Ап. Павла, V, 1).}! Да создастъ онъ въ себ подобіе бога. Подобіе бога создается не изъ злата, не изъ серебра, изъ грубыхъ металловъ можно ли сдлать что-либо подобное богу {‘То quoque dignum finge Deo’.— Finges autemnon auro nee argento. Non potest ex hac materia exprimi imago Dei similis. (Ep. 12.) — ‘Не должны есмы непщевати, подобно быти Божество, злату или сребру, или камени художн начертану помышленіи человку’. Дян. Апос. XVII, 29.}? Высшее благоесть нечто иное какъ прямая душа и чистый разумъ. Да переносить человкъ все терпливо, богъ любитъ его крпкою, по не слпою и нжною любовію матери, а любовію отца. Мы съ удовольствіемъ удивленія смотримъ на храбраго юношу, мужественно борющагося съ дикимъ звремъ… ребяческое зрлище! Зрлище достойное бога, бой, созерцаніе котораго можетъ отвлечь и его отъ великихъ его дяній, есть борьба мужа высокаго сердцемъ — съ злосчастіемъ {De Pravidentia, 2.}.
Видите ли — эта философія по-крайней-мр не унижаетъ человка, она иметъ достоинство, котораго не имло ни одно изъ философскихъ ученій, она ложится прямо въ ту чашку всовъ, къ которой не наклонна наша природа, она длаетъ перевсъ всмъ нашимъ слабостямъ, къ которымъ другіе философы только присоединяли всю тяжесть своихъ ученій. ‘Нтъ, Эпикуръ, не смшивай добродтели съ сладострастіемъ: добродтель есть нчто возвышенное, царственное, великое, неутомимое, непобжденное, сладострастіе низко, услужливо, ломко, ничтожно, оно поселилось въ трактирахъ и мстахъ разврата, тогда какъ добродтель живетъ въ форум, въ куріи, передъ стнами, покрытая пылью, съ пылающимъ лицемъ, съ ожествшими руками. Сладострастіе прячется, ищетъ мрака, посщаетъ бани, ванны — мста, которыя страшатся зоркости едиловъ, она женоподобна, слабосильна, истомлена, пропитана ароматами и виномъ, блдна въ слдствіе своихъ чрезмрностей, нарумянена, вся расписана чужими красками {De vita beat, 27.}.’
Вотъ основанія этой новой нравственности. Въ частностяхъ ея мы встрчаемъ много чрезвычайно примчательнаго, проявляется уже чувство равенства почти христіанскаго: ‘Божественный разумъ можетъ принадлежать рабу, точно такъ же какъ Римскому всаднику. Что означаютъ слова: рабъ, отпущенникъ, всадникъ? Названія, созданныя тщеславіемъ и презрніемъ. Изъ темнаго угла хижины, душа можетъ вознестись до самаго неба {Ep. 51.}. Добродтель не исключаетъ никого, ни раба, ни отпущенника, ни государя. Всякій человкъ благороденъ, потому что происходитъ отъ бога, если въ генеалогіи твоей есть ступень темная, грязная, перешагни черезъ нее, или выше, на конц лествицы ты найдешь благородство знаменитое. Дойдемъ до первоначальнаго происхожденія нашего: мы вс сыны Бога {De Benef., III, 18, 29. Ep. 44.}!’
‘Нужно быть справедливу’ сухо говоритъ Цицеронъ, ‘даже къ людямъ самаго низкаго состоянія, состояніе самое низкое есть состояніе рабовъ, съ ними надлежитъ поступать какъ съ наемниками, требовать отъ нихъ услугъ, по давать имъ необходимое.’ Сенека говоритъ уже совершенно иначе: ‘Это рабы? … скажите лучше люди, нахлбники, друзья, не столь благородные, но друзья, скажите боле — они товарищи рабства, ибо нрава судьбы надъ ними и надъ нами одинаковы, тотъ кого ты называешь рабомъ, произошелъ отъ одного съ тобою корня…. Совтуйся съ нимъ, допускай его къ разговору, къ столу, не ищи въ немъ одной только боязни, довольствуйся тмъ, чмъ довольствуется Богъ: уваженіемъ и любовію.’
Кто, наконецъ, изъ древнихъ, кто изъ Римлянъ сожаллъ о человк, ‘священной вещи,’ когда его бросали зврямъ и желзу амитеатра? Кто осмливался удерживать народъ Римскій, выговаривать ему, когда онъ убивалъ безъ боязни, безъ гнва, для того только, чтобъ имть какое нибудь зрлище? Кто почувствовалъ въ себ достаточно-сильное человколюбіе, чтобы возкликнуть: ‘Вы бросаете этого человка зврямъ, онъ преступникъ, говорите вы, онъ заслужилъ смерть. Прекрасно! но вы сами, какое совершили преступленіе, чтобъ быть зрителями его казни {Homo, sacra res sine timor, sine ira, tanquam spectaturus occideret. (Ep. 7, 95, etc.)}?’
Поистин человкъ, который говорилъ такъ, далеко не омытый отъ всхъ сквернъ древности, былъ однакожь видимо назначенъ упрекать ей вс ея пороки.
Эти помыслы благородны. Прекрасно, по не трудно требовать отъ человческой добродтели великихъ жертвъ, нужно бы было заставить людей понять, что такія жертвы необходимы. Прекрасно предписывать строгія обязанности, но должно объяснять ихъ причины, Сенека тяжелъ для человка, онъ полагаетъ, что мужество наше безъусловно-непобдимо, для страданій нашихъ онъ представляетъ утшенія хуже самыхъ страданій. ‘Ты несчастливъ,’ говоритъ онъ, ‘мужайся! судьба почла тебя достойнымъ для себя противникомъ, она поступаетъ съ тобою, какъ со всми великими людьми {De Providentia, 3.}! Тебя ведутъ на казнь, мужайся! вотъ крестъ, вотъ колъ, который раздеретъ твою внутренность, вотъ вс орудія палача, но за то вотъ и смерть! Тугъ врагъ жаждущій твоей крови, но тутъ же и смерть {Ad Marciam Consolatio, 20.}, — смерть да утшитъ тебя!’
Посмотрите какимъ страннымъ образомъ, этотъ нжный сынъ, въ ссылк, утшаетъ свою мать: онъ припоминаетъ ей вс другія несчастія, потрю мужа, брата,— ‘и эту грудь, согрвавшую трехъ внучатъ, а теперь согрвающую только ихъ кости.’ — ‘Ты не можешь обвинить меня въ робости!’ говоритъ онъ, ея раскрылъ передъ тобою вс твои бдствія, я сдлалъ это отъ глубины сердца, потому что не. могу обманывать твоей скорби, но хочу побдить ее…. Да, рана твоя ужасна, разорвавъ твою грудь, она проникла во внутренность, но взгляни на старыхъ воиновъ, разв трепещутъ они подъ рукою хирурга? Нтъ, они позволяютъ ей углубляться въ язву или отрзывать члены, какъ будто бы члены т принадлежать не имъ…. И ты, воинъ злосчастія, удержи крикъ на устахъ, забудь жалобы, пренебреги женскимъ страданіемъ. Если ты не научилась терпть, то бды твои не принесли теб плода. Ты втун утратила вс твои несчастія {Ad Helviam Consdlatio.}.’
Подобныя слова готовы у него для каждой матери и для каждаго горя. ‘Потеря сына не есть злосчастіе’ повторяетъ онъ, ‘безумно оплакивать смерть смертнаго. Мудрый можетъ лишиться сына: мудрые умерщвляли сыновей своихъ.’ Вотъ единственныя утшенія для страждущаго человческаго семейства. По мннію его ненужно, чтобъ добродтель находила сама въ себ удовольствіе, т. е. чтобъ ея искали только для внутренняго наслажденія, которое она доставляетъ, нтъ, Сенека строго воспитываетъ мужа добра, онъ запрещаетъ сожалть о немъ {Nunquam boni viri miserenduin. (De Providentia, 1.).}. Высшій его образецъ есть мудрый Зенонъ, человкъ не поражаемый никакою слабостью, никакою страстію, никакимъ человческимъ сочувствіемъ, совершенный до безчувственности, почти божество за исключеніемъ доброты и милости. ‘Никто не иметъ власти сдлать ему добро или зло, оскорбленіе до него не доходить, онъ уразумваетъ собственное величіе {De const anti sapientis.}.’ Онъ никогда небываетъ сиръ, нищъ, или въ ссылк, или въ болзни, потому что его душа (но я скажу его гордость), замняетъ ему богатство, здоровье, отечество. Еслибъ ему нужно было утшеніе, онъ тотчасъ убдилъ бы себя, что считаемое имъ въ отношеніи къ себ несчастіемъ, можетъ быть благомъ для всхъ, и что Богъ, ведущій міръ, такъ какъ надлежитъ, конечно, не смотря на свое всемогущество, не могъ освободить его отъ этого страданія! Превосходное разсужденіе, повторенное Англичаниномъ Попе, въ длинномъ софисм, лишенномъ всякой поэзіи. ‘Таковъ порядокъ судьбы’ заключаетъ Сенека, ‘мудрый утшается съ природою {Solatium cum uni verso rapit. (De Procidentia, 3.)}.’
Мудрый, не предается никогда соболзнованію. Сожалніе, старухами и двочками простодушно принимаемое за добродтель, есть порокъ, оно болзнь души, слабосиліе разума, тряющаго всякую энергію при вид чужихъ бдъ, этотъ преизбытокъ благоволенія къ несчастливцамъ есть органическая симпатія, которая заставляетъ насъ страдать чужими страданіями, точно такъ же, какъ мы смемся отъ чужаго смха или зваемъ, когда зваютъ другіе…. Душа мудраго не можетъ быть больна, если онъ не унываетъ отъ собственнаго горя, то можетъ’ ли отчаиваться отъ чужаго? Мудрый не чувствуетъ сожалнія, онъ не прощаетъ {Misericord іа est gritudo animi…. Sapiens non miseretur…. Non ignoscit, elc. эти выраженія Сенеки (О милости, II, 4, 5, и G), выясняютъ чистое ученіе стоиковъ, какъ оно утверждено и Цицерономъ (Tusculan., 4) и оспорено Св. Августиномъ (Градъ Божій, ІФ и XIV). Сенека принимая ученіе это, смягчаетъ его нсколько.}.’
Гд причины, оправдывающія столь сверхъчеловческія требованія? Гд поддержка, гд опора этой послдней гиперболы философскаго героисма? Гд и въ чемъ пособія природ нашей, такъ нещадно подавляемой?!— Содлайте возможною эту столь высокую добродтель, покажите намъ причину ея необходимости, чтобъ мы могли ей врить, дайте намъ силу, чтобы мы могли ее исполнять.— О! если эта сила есть вра въ будущую жизнь, тогда я понимаю подобное ученіе…., но нтъ, философія не могла удержаться на высот, на которую поставилъ ее Платонъ, прекрасные сны едона разслялись подъ дыханіемъ Карнеадова Скептицисма, и, можетъ весьма быть, (вы сознаетесь въ этомъ), что Сократъ умирая, передавалъ ученикамъ только мечты? … Заглянувъ въ глубины древней философіи, мы не вынесли изъ нихъ ничего утшительнаго, относительно нашей будущей судьбы. У философовъ есть безподобныя изрченія о безсмертіи душъ, объ испытаніяхъ, которыми он очищаются, о блаженств праведныхъ, объ ихъ союз, о всезнаніи ихъ и полнот жизни, которую они находятъ въ своемъ отечеств ‘въ Неб’, — когда наконецъ исполнятъ требованія своего происхожденія, ‘которое безпрерывно влечетъ ихъ выше’. Блестящая тема! гипотеза свтозарная! рчь ихъ великолпно проникнута ею, но уврены ли они въ этомъ? Увы! нтъ.— Когда среди столь дивныхъ надеждъ, ихъ вдругъ призываютъ къ дламъ міра сего, они горько жалуются, что разгоняютъ этотъ ‘прекрасный сонъ {Смот. все посланіе 102, въ которомъ Сенека не отвергаетъ, какъ многіе полагаютъ, но выражаетъ сомнніе, смот. еще окончаніе Ad Marciam Consdatio, преисполненное краснорчія и понятій Христіанскихъ.}.’
Посмотрите же въ чемъ кроется у нихъ основное слово науки, зерно ихъ добродтели? ‘Мы должны повиноваться нашей природ,» говорятъ они, ‘этимъ правиломъ всегда руководились мудрые, оно есть верхъ добра. Природа создала насъ безъ пороковъ, (откуда же пороки?) безъ суеврія, безъ наклонности къ предательству, и даже теперь порокъ еще не до того владычествуетъ свтомъ, чтобъ большая часть людей не предпочла костеръ Регула одру женоподобнаго Мецены {De Vita beat, 3.— Ep. 122.— De Providentia.—}.
Такимъ образомъ природа наша предписываетъ намъ самоотверженіе и пожертвованія? Она заставляетъ насъ переносить бдность, страшиться удовольствій? Она воспрещаетъ намъ сожалніе, не позволяетъ плакать о дтяхъ нашихъ? Однако же Сенека, въ другомъ мст, какъ будто въ слдствіе откровенія, говоритъ: ‘Человкъ глубоко-презрителенъ, если не успетъ возвыситься надъ тмъ, что въ немъ человческое’. Сенека учитъ побждать свою природу, его мудрый, его первообразъ совершенства, столь далекъ отъ природы нашей, что родясь въ голов философовъ, вроятно нигд боле и не существовалъ. Ни Клеансъ, ни Зенонъ, ни даже Катонъ, не были истинно мудрыми, стоицисмъ согласно свидтельствуетъ объ этомъ.
Видите какое ужасное, но вмст неотвратимое противорчіе! Объясненіе природы человческой, разршеніе вопроса: ‘почему порокъ, столь презрительный предъ сознаніемъ нашего разума, такъ тсно связанъ съ нашею природой, столь противный благу общества, такъ близокъ каждому изъ насъ?’ Вотъ что было вчно камнемъ преткновенія всей древности. Не рдко проницательная и возвышенная, относительно другихъ предметовъ, на счетъ этого она всегда является погруженною въ мракъ совершеннаго невденія.
Нужно ли еще обнаруживать вс ничтожества стоицисма? вс безумныя забжки и увертки ложной добродтели? безчисленныя тысячи мелочныхъ причинъ, вмсто одной сильной и высшей причины, вызванной для поддержанія колеблющагося основанія? Судите сами по немногимъ примрамъ, которые я приведу: ‘Не опасайтесь нищеты, нищій путешествуетъ спокойно, онъ не боится воровъ. Не плачьте долго о дтяхъ вашихъ, слишкомъ продолжительная печаль неестественна, корова у которой отняли теленка, мычитъ день или два, потомъ возвращается на пастбище, человкъ единственное животное, (Сенека удивляется этому!), которое долго тужитъ о своихъ дтнышахъ.’
Сколько взыскательности и вмст сколько безсилія! Если въ Сенек, вы видите подъ часъ истиннаго философа, то какъ часто встрчаете вы въ немъ ритора, какъ часто, позвольте мн такъ выразиться, онъ отдлывается паскинадами. Но въ этомъ конечно мене повиненъ онъ, нежели древній свтъ, въ которомъ онъ жилъ. Въ чемъ же сила стоицисма? Гд беретъ онъ хоть немного добродтели? Сенека не открываетъ этого,— мы откроемъ: въ гордости. Да, въ гордости, доходящей до безврія: ‘добродтель божества, только долговчне добродли мудраго, говорятъ древніе, но она не возвышенне и не сильне ея. Юпитеръ вовсе несильне насъ надъ собою, онъ не столь мужественъ, онъ воздерживается отъ удовольствій потому, что не можетъ ими наслаждаться, мы — потому что не хотимъ. Онъ вн страданій,— мы превыше ихъ {Ер. 73.— De Providentia, 6.}!’
Но гордость и гордость добродтели, Сенека, можетъ конечно возвысить душу необыкновенную, какова твоя, а для нашихъ душъ, простыхъ плебейскихъ, необходима пища боле питательная, надежда боле удовлетворительная, нежели это гордое созерцаніе самихъ себя.— Вотъ причина того, что философія Сенеки всегда будетъ философіею наименьшаго числа людей, и что ни онъ, ни одинъ изъ его учителей, не создали ученія, которое было бы хоть сколько нибудь общенародно.— Они жалуются что народъ поноситъ ихъ! Аристократы разума! но разв не вы первые поносите народъ, и съ презреніемъ выражаетесь о массахъ ( )?
У Платониковъ дв степени философскэго посвященія: очищеніе (), т. е. добродтель, для народа, разумтьше (), т. е. наука для избранныхъ. Такимъ образомъ народъ поставленъ ими ниже философовъ, а добродтель ниже науки. Я согласенъ, почему не быть философамъ гордыми? пусть сохраняютъ они для себя свое высокое ученіе, но къ чему же послужитъ свту та нравственность, которая боится унизиться коснувшись людскихъ массъ!
Философы! вы имете однакоже одно слово доступное всмъ, презрніе ваше къ массамъ сколь ни велико, не дошло еще до того, чтобъ не открыть всенародно, по вашему мннію, единаго цлебнаго отъ всхъ жизненныхъ печалей средства, вы сказали во всеуслышаніе: ‘Люди, вы будете терпть только до тхъ поръ, пока сами того хотите, когда вы ршите, что жить довольно, тогда увритесь, что у божества двери всегда отперты ничего на свт не можетъ быть легче какъ умереть’
Но если это такъ легко, то почему же не умереть тотчасъ? къ чему столько сборовъ, столько приготовленій для ршимости духа, къ перенесенію бдъ, которыхъ можно мгновенно избгнуть? Къ чему вс эти геройскія проповдыванія, которыя могутъ быть замнены однимъ уколомъ жилы иглою? Поэты, заключавшіе въ разум своихъ произведеніи гораздо боле философіи нежели философы, старались отвращать людей отъ самоубійства, философы напротивъ того, открыли этотъ путь, и вкъ бросился въ него закрывъ глаза. Они и предшественники ихъ, очень хотли бы остановить это неправильное стремленіе, хотли бы привести въ устройство самоубійства, наладить людей такъ, чтобъ они лишали себя жизни самымъ разумнымъ образомъ!…. Странное и безсильное требованіе! ‘Сама философія способствуеть {Ер. 23.— —}’ говорите вы ‘страсти къ смерти’ и послдній выводъ вашей науки и вашего общества, не есть ли ваше геройское дйствіе, дйствіе высочайшаго эгоисма, самоубійство, разрывающее вс связи, уничтожающее всякую человческую обязанность, и не представляющее никому, ничему, никакихъ ручательствъ противъ человка? Если въ этомъ одномъ послднее слово вашей мудрости, философы, если древность, которую вы такъ хорошо знаете, не научила васъ ничему лучшему, чистйшему,— то мы не хотимъ заимствоваться отъ васъ ничмъ.
Мудрость ваша не гнушалась однакоже наружностью бдности, бывали времена, когда вы, по своенравію вашей добродтели, среди богатствъ, вдругъ желали попробовать нищеты, тогда вы ложились на голую землю, послялись въ изб раба, ли на два аса въ сутки. Вроятно вы не гнушались и простаго скорняка, который недавно явился въ Рим? Этотъ бдный еврей, неважный наружностью, слабый рчью, еще слабйшій знаніемъ, изъ за ршетинъ тюремныхъ училъ кое какихъ жидовъ и грековъ…. Вы его врно знаете? Онъ былъ въ отечеств своемъ заключенъ въ темницу, потомъ изгнанъ, наконецъ милостивый повелитель вашъ, Неронъ, приказалъ отрубить ему голову? Многіе мудрецы древности пренебрегли бы, оставили бы безъ вниманія этого мщанина науки, но ты, Сенека, питалъ къ истин любовь боле откровенную: ты слышалъ этого человка, ты видлъ какъ онъ предсталъ предъ Нерона: скажи намъ — чтожь говорилъ онъ?
Я спрашиваю не объ одной только нравственной сторон его поученій? Что въ урокахъ, если основаніе ихъ заключается только въ авторитет речей одного человка? Нтъ, я хочу знать, на какихъ началахъ онъ утверждалъ свои доводы? Какъ объяснялъ противорчіе, составляющее глубокой порокъ вашего ученія, противорчіе между разумомъ нашимъ, заставляющимъ насъ признавать добродтель — прекрасною, и природою нашею, находящею порокъ столь пріятнымъ? Какъ и чмъ подкрплялъ онъ выгоды общества, требующаго справедливости, умренносги, честности въ людяхъ, противъ частныхъ выгодъ людей — безпрерывно стремящихъ ихъ къ краж, къ несправедливостямъ, къ удовлетворенію собственныхъ наклонностей? Скажи намъ, что говорилъ, что думалъ онъ, Сенека, о страшной загадк, ввергающей насъ въ сомннія, и столь важной для нашей жизни: о нравственности или безнравственности душъ? Если онъ удовлетворялъ по этому предмету благородный инстинктъ твоего духа, то представлялъ-ли онъ твоему разуму убжденія боле положительныя и врныя, нежели недостаточныя для тебя убжденія Пиагора и Платона? Представлялъ ли и онъ, послднимъ результатомъ ученія своего, добровольную смерть, какъ единое и высочайшее средство изцленія? Если же онъ воспрещалъ ее, чтобъ поддержать стройность міра, которой вы не поддерживаете, то какъ же удерживалъ онъ человка, противъ его воли, въ обществ, которому онъ нуженъ, но которое не нужно ему?
Этотъ учитель сперва обнажилъ мечь противъ новой вры, потомъ, вдругъ, какъ бы внезапно пробудясь, сталъ поклонникомъ ея, и новый ученикъ, вотъ, онъ уже громче всхъ говоритъ объ этой вр Іудеямъ. Онъ открыто борется съ ихъ главою, почти насильно вовлекаетъ ихъ въ новизну ихъ собственнаго ученія, заставляетъ ихъ разрывать послднія узы, привязывавшія ихъ къ закону Іудейскому, заставляетъ ихъ покинуть его обряды, не имвшіе боле цли, его символы, уже сбывшіеся, и ихъ народность, открывшуюся для принятія свта. Имъ, слышавшимъ слова учителя, онъ, не слыхавшій его уроковъ, передаетъ ихъ ясне, заставляетъ лучше понимать, онъ-возвщаетъ: ‘Кончина бо закона Христосъ, въ правду всякому врующему {Римл. X. 4.},’ — и заставляетъ ихъ исполнять его слово: ‘Никтоже бо приставляетъ приставленія плата не блена риз ветс…. Ниже вливаютъ вина нова въ мхи втхи {Ев. Мат., IX, 16.}.’
Но Іудеи, не постигая его рчей, отдаляются отъ него, тогда онъ покидаетъ ихъ, свтъ открытъ передъ нимъ. Рожденный для успшенія совершенія божественныхъ глаголовъ, онъ знаетъ, что учитель повторялъ много разъ: Покинется сей народъ, наслдіе его будетъ отнято и отдано другому. ‘Кровь ваша на глазахъ вашихъ,’ говоритъ Павелъ Іудеямъ, ‘чистъ азъ, отъ нын во языки иду {Дян. XVIII, 6.},’ потомъ, обращаясь къ другимъ ученикамъ, онъ предлагаетъ имъ братски соединиться рука съ рукою: (‘раздлимъ свтъ, вамъ обрзанные — намъ народы!’
‘Іудеови же прежде, и Эллину.’ Исполнивъ свою обязанность въ отношеніи къ Іудеямъ, онъ несетъ священное слово Греціи. Греція, которая подъ скипетромъ своего просвщенія, держитъ весь Востокъ, достойна внимать ему. Древнія человколюбивыя, философскія, набожныя, ‘до чрезмрности набожныя,’ по словамъ его, Аины,— не изгонятъ его. Онъ будетъ состязаться тамъ съ философами подъ портикомъ, онъ наполнитъ Христіанами безчестный Коринъ, онъ покроетъ церквами Виинію, Македонію, среднюю Азію, вс страны, говорящія языкомъ Гомера…
Но этотъ Апостолъ, открыто боровшійся съ противорчіями во всхъ городахъ имперіи, этотъ Римскій гражданинъ, столь громко вщавшій предъ правителями Рима, этотъ человкъ, заключенный въ темницу, покинутый всми и все-таки не трепетавшій передъ лицемъ Нерона, этотъ пророкъ, похищенный на небо и видвшій тамъ, чего не могутъ выразить уста человка,— отъ куда взялъ онъ столь необыкновенную мощь? Знаешь-ли ты это Сенека?? Можетъ быть, подобно теб, онъ извлекъ свою силу изъ своей гордости? или подобно же теб почерпнулъ ее изъ своего знанія, изъ своего богатства? Напротивъ-того, если онъ чмъ славился, то единственно своею слабостью и нищетою. Если онъ гордъ, то тмъ только, что презрнъ и лишенъ всякой власти, если онъ возвеличивается чмъ, то единственно крестомъ своего учителя, ибо учитель его, по выраженію одного древняго, ‘умеръ отъ казни, которую едва можно смть назвать, умеръ…. распятый на крест {Геродотъ, III 823.}!’ Какъ же, посл всего сказаннаго, этотъ человкъ пользуется народностію, которой вы, философы, не пріобрли? Какимъ образомъ онъ, явившійся вчера, и не имвшій предшественниковъ, привлекъ боле учениковъ нежели вы? и учениковъ изъ числа людей совершенно преданныхъ плотскимъ чувствамъ, наимене открытыхъ для мысли?— Объясни намъ эти тайны, Сенека!
Я бы желалъ имть возможность развить рядъ помысловъ, на которые наведенъ. Въ печальной эпох, повствуемой мною, такъ мало утшительнаго для человчества!! Предсмертное томленіе древняго міра такъ горестно, что писателю позволено, для утшенія своего, если бы даже не требовала того истина исторіи, подъ-часъ бросить взглядъ на рожденіе міра новаго, свтлаго…
Довольно на-этотъ-разъ доказать, какъ рядомъ съ имперіялисмомь Тиверія и Калигулы, рядомъ съ этимъ послднимъ плодомъ древняго развращенія, становятся тотчасъ дв силы, изъ коихъ одна должна его подрывать, другая — поддерживать, и об должны бороться на его развалинахъ: христіанство и философія. Первая изъ нихъ совершенно новая въ мір, (ибо разсянные элементы истины, только въ ней сосредоточившіеся, не мшаютъ признавать единство, одному христіанству принадлежащее, единство новое, божественное, составляющее великій фактъ, о космъ свидтельствуетъ вся исторія), первая изъ нихъ, говорю я, рожденная отъ одной вры, не имющая и тридцати лтъ существованія, представляетъ свту ученіе самое полное. Другая, напротивъ-того, недостаточностью своею, противорчивостью, неравенствомъ, слабостью, заставляетъ тотчасъ видть, что все малое истинное, въ ней заключающееся, заемное, а не свое — и какъ бы отблескъ чего-то. Какъ разршитъ христіанство задачи, приведенныя здсь? вотъ что я хотлъ бы объяснить, но мн не достаетъ мста, къ-тому же это исторія по-крайней-мр четырехъ вковъ, для которой мой слабый трудъ едва можетъ служить предисловіемъ.
Со времени Сенеки, основы очень измнились. Гордость поумалилась, мы не такъ уже кичимся человческою властію, мене довряемся своей отважности, мы создали философію гораздо удобнйшую. Мы, не по образцу Сенеки, а но своему собственному, хотимъ слдовать природ. Плоть, древній врагъ христіанства, столь долго лежавшая подъ его пятою, опять возстаетъ противъ него нын, мы признали се подругою на, шей природы, царицею тихою и сговорчивою, этого мало, мы еще согласились, что она прекрасна, добродтельна. Намъ не достаточно полной воли наслаждаться, нтъ, мы хотимъ чтобъ намъ, удивлялись, чтобъ насъ возхваляли за-то-что мы наслаждаемся. Это восторженное уваженіе къ плоти, это превознесеніе матеріи, возвысилось до какого-то мистицисма, оно довело до того, чего не знали даже древніе эпикурейцы: плоть имла своихъ набожныхъ чтителей, своихъ поклонниковъ, иллюминатовъ и отшельниковъ!!….
Мы видимо преуспли, въ сравненіи съ нашими предшественниками! Мы привели къ тснйшему и существеннйшему смыслу все, чмъ они такъ неосмотрительно увлекались: разумъ, мысль, душу! Мы поставили все на свое мсто, и ницъ преклонили свой умъ передъ безподобностью плоти! Нтъ сомннія, что, царственно вознеся разумъ надъ тломъ, христіанство одержало необъятную, всеобщую побду, въ пользу свта, имъ покореннаго, спасеннаго и перерожденнаго, нтъ сомннія, что этою самою побдою оно въ милліонахъ людей одержало милліоны побдъ надъ пороками, т. е. надъ тмъ, что въ каждомъ человк вредитъ добру и польз всхъ, все это правда, но все это принадлежитъ тому прошедшему, на которое мы махнули рукою. Въ теченіе послднихъ двадцати вковъ разумъ трудился единственно надъ тмъ, чтобъ въ будущемъ, которое для насъ наступаетъ, утвердить царствованіе обоготворенной имъ плоти.
Это ставитъ насъ чрезвычайно далеко отъ древнихъ философовъ. Еслибъ они жили нын, то устыдили бы насъ своими проклятіями противъ чувствъ. Каково было бы намъ присутствіе людей, которые имли безуміе заключать всю свою гордость въ разум и добродтели, и которые не постигали настоящаго предмета человческой гордости — наружнаго довольства. Вообразите себ, на пр. Сенеку, который принимая слово плоть въ значеніи христіанскомъ, первый говоритъ: ‘душа не только не должна искать своего наслажденія и счастія въ тл, но должна мощно бороться съ нимъ {Animo cum carne grave certamen (Ad Marc. 24). Non est summa felicitas in carne ponenda. (Ep. 74.).}.’ Представьте себ бдняка Эпиктета, раба, практикою постоянно подтверждающаго свои уроки, и въ то самое время, когда владлецъ его изломалъ ему ногу, говорящаго вамъ языкомъ христіанина: ‘отторгнись отъ всего: отъ чаши твоей, отъ твоего поля, отъ дтей, отъ самаго себя, отбрось все это, очисти отъ всего твои намренія, да ничто, непринадлежащее теб существенно, а только связанное съ тобою привычкою, и болзненно отъ тебя отдляемое — не сливается съ тобою {Dissertationes apud Arrianum, IV, 4.}.’ Представьте себ еще Марка-Аврелія…. (возвышенна и прекрасна судьба философіи, представителями которой, въ томъ вк, являются императоръ и рабъ!), по словамъ котораго ‘тло есть только тлніе, прахъ, кости, золото и серебро суть изверженія земли, все остальное состоитъ изъ того же, все что дышитъ идетъ отъ земли и въ землю обращается {Маркъ-Аврелій, IX, 56.}.’ Эти люди были такъ же непочтительны къ тлу, какъ Христіане.
Правда, причина ученія ихъ была имъ самимъ неизвстна, они не могли объяснить, почему такъ должно быть, правда — понятія ихъ были безсильны, колеблемы, недостаточны или перечурены. Идеи христіанства, худо понятыя и безпрерывно обезображиваемыя, несравненно чище, обдуманне, въ нихъ различаются три предмета: вещество наружное, вещество видимаго свта, тловъ буквальномъ значеніи, т. е. наше тло, и — тло въ значеніи мистическомъ, т. е. пороки, страсти, наклонности къ злу. Христіанство обсуживаетъ эти три предмета всегда съ своей точки зрнія, т. е. въ отношеніи ихъ къ Богу. Но въ отношеніи къ Богу все низко и мелочно, свтъ тсенъ, тло ничтожно, самый разумъ отдленъ отъ него всмъ пространствомъ, заключающимся между ограниченнымъ и безконечнымъ,— никто не сомнвается въ этомъ! Такимъ-образомъ, міръ, вещество наружное, само-но-себ не достойно ни ненависти, ни любви, оно дано человку какъ мягкая глина, которую онъ мнтъ, образуетъ по своей вол, для своего блага, и на которой напечатлваетъ превозходство своего разума. Тло человка, не имющее возможности познавать Бога, уже тмъ самымъ ниже духа, который познаетъ его, слдовательно духъ долженъ управлять имъ, долженъ поддерживать его, давать ему жизнь, но не лишать его принадлежащихъ ему правъ. Что же относится до тла, принимаемаго какъ наклонность къ злу, то мы должны съ нимъ бороться, попирать его ногами, побждать его безпрерывно.
Ученіе это, вовсе не развиваемое мною здсь, избгаетъ двухъ крайностей: оно не унижаетъ достоинства человка, и не превозносить его гордости, преклоняя человка передъ Богомъ, оно не содлываетъ его низкимъ.
Посл всего этого, можемъ-ли мы безъ высокаго уваженія говорить о великихъ мужахъ древности, каковы Пиагоръ, Платонъ, Эпиктетъ, Маркъ-Аврелій? Мн трудно врить, чтобъ въ этомъ древнемъ мір не было нкоторыхъ умовъ, боле возвышенныхъ и сильнйшихъ, нежели въ вашемъ, и чтобъ человкъ тогдашній, вообще, не былъ нчто большее человка ныншняго. Мы не такъ самостоятельны, не столь ревностно привязаны къ достоинству человка, изходная точка наша далеко впереди ихъ изходной точки. Но они шли впередъ, а мы пятимся, и наконецъ едва-ли не стали позади ихъ. Они стремились къ свту,— а мы ищемъ мрака, и если вообще міръ ныншній гораздо лучше тогдашняго, то это потому только, что міръ не самъ себя создаетъ.

III. РИМСКОЕ ОБЩЕСТВО ПРИ НЕРОН.

Возвратимся къ тихимъ, къ важнымъ помысламъ, на которые я наведенъ этимъ чрезвычайно несовершеннымъ очеркомъ философскаго состоянія свта. Мы слдили Апостола Павла въ трудовомъ и бдномъ его шествіи по Азіи, Македоніи и Греціи, мы возвратились съ нимъ въ Іерусалимъ, буря кинула насъ въ Мальту, наконецъ въ Пуцоли мы стали на землю Италіи. Въ Форум Аппія мы встртили Римскихъ своихъ братій, вышедшихъ къ намъ на встрчу, и, соединясь съ ними, идемъ по дорог Аппіевой, засянной съ обихъ сторонъ виллами и гробницами.
По этому двойственному свидтельству нельзя не узнать Италіи. Тамъ и сямъ, среди безплодной, песчаной равнины, или между болотъ, изрыгающихъ въ воздухъ лихорадочныя міасмы, вблизи роскошныхъ палатъ, несчастный, съ закованными ногами, лниво обработываетъ непринадлежащую ему землю. Здсь, по смлому выраженію Сенеки, ‘поля сильныхъ Сабиновъ доврены скованнымъ ногамъ, рукамъ, отягченнымъ цпями, лицамъ заклейменнымъ желзомъ {Jmpediti pedes, vinct manus, inscripli vultus. (Сенека).}.’ Воздлываніе свободное, радостное, изгнано работою рабскою, насильственною, отецъ семейства замненъ рабомъ, который ночью, отягченный цпями, спитъ въ подземныхъ норахъ эргастулы. Сады и виллы, захватывая все вокругъ себя, обрзали, стснили мстности, на коихъ плугъ можетъ дйствовать, между небрежнымъ трудомъ раба и безплодною роскошью владльца, между полемъ, почти покинутымъ лнивымъ заступомъ, и пространствомъ съ огромными пожертвованіями, засаженнымъ рдкими, драгоцнными и ненужными растеніями,— почва Латіума, измученная своенравіемъ и изсушенная эгоисмомъ, уже отказывается быть производительною для человка, видъ ея вселяетъ глубокое уныніе. Мстами, на дальнемъ одно отъ другаго разстояніи, являются только гибельные клубы болотныхъ испареній и развалины городовъ, — несомннные признаки атоніи этой земли, не питающей боле живущихъ на ней. Временемъ, когда надъ изсохшею и звучащей почвой, нарушая безмолвіе виллъ и гробницъ, пронесется жалобный крикъ раба-пастуха или раздастся бряцанье желзъ эргастулы,— вы поймете, что приближаетесь къ Риму, вы почувствуете, что вдыхаете въ себя распространенный вокругъ него воздухъ рабства, роскоши и смерти! Вскор прямую, свтлую полосу горизонта, постепенно прорзываетъ великій городъ, громадное смшеніе зданій, окутанныхъ дымомъ: это Римъ, называемый Виргиліемъ ‘превосходнйшею вещью въ мір {Rerum pulcherrima Roma.},’ Римъ — общій градъ земли, столица всхъ народовъ, открытая всмъ {Aristides Rhetor.}, сокращеніе цлаго свта {Атеней.}, городъ-городовъ {Polemo sophistа apud Galen.},— Римъ — восптый поэтами, превознесенный ораторами, составляющій предметъ изумленія и проклятія философовъ, но безошибочно названный панегиристами его вчнымъ городомъ! Да, вчный городъ, но вчный не силою, какъ полагалъ онъ самъ, а разумомъ, какъ онъ вовсе не ожидалъ того, не оружіемъ, а словомъ! Странны и славны судьбы твои, городъ дивный! Созданный Богомъ, чтобъ повелвать, ты утрачиваешь власть надъ міромъ вещественнымъ чтобъ тотчасъ же овладть царствомъ славнйшимъ — царствомъ мысли, мысли совершеннйшей, возвышеннйшей всего, что являетъ просвщеніе и исторія, мысли, которая боле двухъ тысячь лтъ божественно царитъ надъ всмъ образованнымъ человчествомъ!! Настаетъ день, и вотъ, надъ пылью и шумомъ, охватывающими памятники Рима императорскаго, Римъ христіанскій воздымается съ блестящимъ крестомъ, водруженнымъ надъ Ватиканомъ, и этимъ священнымъ символомъ возвышенности и единства, становится еще поразительне, еще величественне — сближается съ небомъ!
Но, по-мр-того-какъ мы идемъ, Римъ окружаетъ насъ, какъ бы выходя со всхъ сторонъ изъ земли, онъ тснится вокругъ. ‘Не знаешь гд его начало, гд конецъ, куда бы ни сталъ, все думаешь что тутъ центръ Рима. {Dionys-Aristides.} Мало-помалу зданія, разбросанныя будто передовые посты города, suburbanum богача, lugurium бдняка, гробницы, отдльныя кумирни сближаются, склочиваются, протягиваются улицами, составляютъ городъ. Каждый пригородъ Рима, есть огромная всь, какъ бы прихожая той, которую называютъ городомъ. Пойдемъ дале, минуемъ Капеновы врата, проникнемъ въ центръ шума и роскоши, въ сердце столицы, въ форумъ ея, и если приливъ и отливъ этого народа, волнующагося въ Рим, подобно морю, въ необъятныхъ берегахъ, утомитъ насъ, если мы захотимъ отдохнуть, предаться созерцанію, взойдемъ на Яникуль, тамъ, отдленные Тибромъ отъ живущей части города, мы обнимемъ ее однимъ взглядомъ. Смотрите — эти дв точки: Сатурнія и Палладіумъ,— первая, ничтожная деревенька, основанная Эвандромъ,— другая — разбойничій притонъ, открытый Ромуломъ, между ними болотная долинка, нын составляющая форумъ: вотъ тсное пространство, съ котораго зачался Римъ. Отсюда онъ пошелъ шагать на каждый изъ семи знаменитыхъ холмовъ, потомъ спустился съ нихъ и гордо разлился по долин, поднялъ свой Померіумъ, переступилъ черезъ него, перебросилъ мосты черезъ Тибръ, за ркою захватилъ Яникулъ, усялъ крышами Ватиканъ, и тянулся все дале, ширился все боле, боле, чтобъ объять сперва Италію, а вскор и цлый свтъ, заключенный имъ въ свои стны.— Взгляните, какъ онъ простираетъ свои гигантскія руки къ сторон Тибура и Арисіи, наиболе же къ сторон Осотіи, этого морскаго пути, безпрерывно пробгаемаго иноземцами, несущими Риму наслажденія и хлбъ. По этому бичевнику Тибра цлый свтъ тянется къ Риму, Неронъ едва не ршился окопать столицу рвомъ, который долженъ былъ обогнуть и заключить въ себ Остійскій Портъ! Такъ Римъ, разлегшійся на дальнее пространство, по древней земл Лаціума, Римъ, который перстомъ судьбы назначенъ быть центромъ полуострова, точкою пресченія всхъ древнихъ Италійскихъ племенъ, Римъ единственный, по смлому и фантастическому выраженію одного изъ своихъ риторовъ {Aristides.},— ‘подобно блому снгу, о которомъ говорить Гомеръ, покрываетъ и вершины горъ, и обширныя долы и плодоносныя поля.’ — Во вс стороны, какъ бы доходя до крайнихъ рубежей горизонта, онъ оставляетъ за собою, въ необъятной дали, только едва видимыя вершины Аппениновъ, снжный Сорактъ и мрачную зелень Алгида.
Каждый городъ иметъ свой центръ, точку тмъ боле значащую и важную, чмъ могущественне самъ городъ. Для Фламандскихъ общинъ — то были ихъ ратуши, въ Паду — Ражіоне, во Флоренціи — Балія, въ Венеціи, въ этомъ Рим Адріатики, въ этомъ город бглецовъ и изгнанныхъ, разпространившемся по морю, какъ Римъ по суш, въ этомъ город подобно Риму политичномъ, и набожно охраняющемъ свою историческую жизнь, подобно Риму имющемъ всему назначенное время и послдственную причину, въ Венеціи — два мста торжественно назнаменованы печатію ея владычествованія: площадь св. Марка, — ея Форумъ, Арсеналъ — ея Капитолій. На первой — сосредоточены вс способы мира, во второмъ — вс средства войны. Въ Арсенал — оружія, суда, а вокругъ площади: для религіи — церковь и въ ней не только мощи, по ея украшенія, но самыя стны ея, плоды святыхъ побдъ, для царствености — дворецъ и въ виду его вющіе гонфаноны четырехъ королевствъ, которыми владетъ эта торговая республика, для удовольствій — кофейные домы, народныя заведенія Венеціи, для славы — трофеи и образцовыя произведенія ея искуствъ, для исторіи патріархальной, семейной — воспоминанія и скромный покровитель рыбаковъ, прямо противъ крылатаго льва св. Марка, наконецъ какъ бы для того, чтобъ прочно связать между собою эти два центра Венеціянской жизни, тутъ же пролегаетъ превосходнйшій въ свт коммерческій путь, Славянская набережная, окаймленная моремъ и продолженная большимъ каналомъ.
Въ Рим размры еще величественне. Идите отъ подножія холма Садовъ, приближаясь къ Тибру, пройдите Марсово-Поле, чрезъ тріумфальныя ворота, проникните въ Померіумъ, переская форумъ, взойдите на холмъ Палатинскій, углубитесь до крайняго предла большаго цирка…. это пространство, около четырехъ миль въ длину, есть Римъ торжественный, монументальный и общественный. Форумъ — мсто его совщаній, Марсово-Поле — театръ его мужественныхъ игрищъ, и наконецъ Капитолій, связываются безчисленнымъ множествомъ превозходныхъ сооруженій. Здсь Холмъ Садовъ, съ своею густою зеленью, перемеженною гробницами, ниже Фламинійскій путь, окаймленный статуями, Поле Агриппы, которое онъ одинъ покрылъ памятниками. Тамъ неизсчетные портики, подъ которыми волнуются праздныя толпы, въ-то-время-какъ толпы молодыхъ и дятельныхъ людей борются на Марсовомъ-Пол, или плаваютъ на водахъ Тибра.— Вотъ Area, Капитолія, форумъ боговъ, дале золотыя крыши Палатина, жилище верховнаго,бога, Кесаря, тутъ безконечныя анфилады рынковъ, Sepia-Julia, Священный путь, мсто поэтическихъ мечтаній Горація {Jbam forte Via sacra, sicut meus est mos Ncscio quid medilans nugarum, tolus in illis.}, это Римъ магазинный и торговый, наконецъ вотъ Форумъ, ратуша Рима подъ открытымъ небомъ или, какъ они выражались, подъ богомъ (sub dio), Форумъ съ своими храмами, съ базиликами, звучащими отъ возгласовъ судебныхъ и неумолкаемой стукотни коммерческой, съ Сенатомъ и рострами, нмыми эмблеммами погибшей свободы, съ портиками и банями, живыми символами всегда живаго сладострастія, съ луперкаломъ и комисами, отеческими воспоминаніями Рима древняго, съ золотою колонною, точкою соединенія фибръ цлаго свта, отъ которой стремятся вс пути Имперіи, и отъ которой счисляются пространства въ одну сторону до Клейды, въ другую до Евфрата! Мсто единственное въ мір, содержащее нсколько саженей земли, но занимающее въ исторіи боле пространства нежели цлыя Государства!
Римъ не отдлился отъ своего центра. Посмотрите какъ онъ кишитъ въ Форум, тутъ бьется его сердце, тутъ сходятся вены. Народъ какъ кровь, круговращается по нимъ безпрерывно, отъ жилищъ своихъ къ форуму, отъ форума къ жилищамъ. По-утру онъ тснится вокругъ ростровъ и базиликъ, въ полдень онъ тянется домой чтобъ отдохнуть, посл идетъ къ большой палестр Марсова-Поля, потомъ въ купальняхъ. До тхъ-поръ-пока солнечный закатъ призоветъ его къ домашнему ужину, онъ постоянно ищетъ жизни, мысли и солнца, на безподобно помщенныхъ форум и Марсовомъ-Пол, которые можно назвать благородными частями Рима. Въ другихъ мстахъ города обитаютъ, но только тутъ — живутъ. Глядя на безчисленность монументовъ, которыми заняты эти пространства, не трудно понять, что для домовъ едва ли остаются тсные уголки. Жизнь частная изгнана отсюда — жизнью общественною, горожане вытснены городомъ, смертные — богами, люди изъ тла и костей — людьми изъ мрамора и бронзы, и это до-того, что нсколько разъ нужно было очищать форумъ отъ народа статуй, которымъ онъ былъ вполн загроможденъ! Оттолкнутая отъ центра, жизнь домашняя держалась къ нему сколь можно ближе, богатые, благородные люди основали свои жилища на хребтахъ холмовъ, владычествующихъ надъ форумомъ (отсюда выраженіе: спуститься въ форумъ), бдные размстились въ грязныхъ закоулкахъ Суббуры, или дале, въ пригородахъ, за Померіумомъ. Чтобъ окончить, смряйте взоромъ весь остальной Римъ, и, если это возможно, пересчитайте все что живетъ, все что умираетъ, все что мыслитъ въ этомъ город безъ граница.! Пересчитайте толпу, ее-дня-на-день возрастающую, для этой толпы Кесарь и Августъ открыли два новые форума.— Вдали жилища разбросаны, они будто свободне дышатъ тамъ, но ближе, у каждыхъ воротъ Померіума, является цлый городъ, прикрпившійся къ нимъ какъ пчелиный рой, эти города, ширясь, разпространяясь безпрерывно, наконецъ встртились, столкнулись, слились, и поглотя сперва другъ друга, потомъ и самый Римъ, образовали одну непомрную всь. Около центра, домы стоятъ какъ бы толпа народа, который тснится, сжимается, выталкиваетъ изъ своей среды то одного, то другаго, и т вытягиваютъ головы, чтобъ смотрть черезъ чужія плеча. Между этими жилищами едва-едва остаются длинныя, узкія, неправильныя, извилистыя улицы, ярусы ростутъ до высоты семидесяти футовъ, назначенной домамъ Августомъ, поднятые на цементныхъ устояхъ, подпертые громадными столбами, покоящимися на широкихъ кирпичныхъ стнахъ — эти строенія, кажется, все страшатся еще своей вышины, здоровыми бревнами они разгіерты, облокочены одно о другое, связаны между собою, и составляютъ сплошную массу, у подножія которой лежитъ форумъ, а лицемъ къ лицу — стоитъ капитолій. На вершин крышъ стелются площади терассъ, искусственная земля, новыя пространства, открытыя для толпы, ими оправдывается выраженіе одного древняго: ‘Римъ заключаетъ нсколько городовъ въ вышину, и нсколько въ протяженіе.’ Понятно, люди тснятся въ немъ точно такъ же, какъ жилища, и не только люди, въ немъ тснятся народы, боги, языки!! Въ Рим есть городъ Каппадокійцевъ, городъ Скиовъ, городъ Іудеевъ, въ немъ цлая армія солдатъ, цлая нація прелестницъ, цлый свтъ рабовъ, въ немъ боле всего этого,— въ немъ несмтность людей безъ имени, безъ званія, безъ отечества, соединеніе всякихъ племенъ и врованій, чудовищный амальгамъ всхъ возможныхъ смшеній — народъ римскій. Народъ римскій почти весь произшедшій отъ чуждыхъ племенъ, народъ свободный, почти весь родившійся въ глубокомъ рабств, народъ праздный и счастливый, не имющій ни одного сестерса, но владющій воздухомъ Рима, водою бань и водопроводовъ, солнцемъ Марсова поля и щедротою Императоровъ! Кесарь и Августъ, чтобы полюбиться этимъ тысячеязычнымъ толпамъ, бросили имъ комедіантовъ, которые буфонствовали передъ ними на всхъ возможныхъ языкахъ, а при смерти бога Юлія, открывшаго Римъ иноземцамъ, вокругъ костра его, денно и нощно охраняемаго жидами, поочередно стекались есть народы (мрачное, страшное зрлище!) и тутъ, каждый по-своему: выли, вопили, голосили свой варварскій плачь!
Въ-то-время-какъ этотъ Вавилонъ (какъ называетъ его апостолъ Петръ) уклоняется ко сну, сядемъ, чтобъ въ тишин соединить голоса огромнаго города и чтобъ разслушать и уразумть, чему научитъ онъ насъ.— Что длаетъ тамъ весь этотъ народъ? Въ-чемъ заключается его мысль? Въ чемъ жизнь его? Мы довольно вопрошали землю, металлъ, мраморъ,— спросимъ мысль человческую: что тамъ….?
Отвть заключается въ одномъ слов: рабство! Не только рабство собственно въ томъ значеніи, въ которомъ вообще принимается это слово, составляетъ практическую основу общества, такъ что безъ него не было бы ни республики, ни состояній, ни семейства, ни свободы, въ томъ вид, какъ они образовались тамъ, но еще во всхъ разрядахъ, на всхъ ступеняхъ гражданства живетъ рабство боле скрытное, но столь же существенное, вс общественныя отношенія слплены какъ-бы съ формы отношеній раба къ владльцу, точно такъ, какъ въ среднихъ вкахъ они были изображеніемъ отношеній вассала къ господину.
Чтобъ уразумть это, должно обозрть четыре степени іерархіи Римской: рабовъ, кліентовъ, подданныхъ и Кесаря.
Взгляните на раба,— я разумю не раба драгоцннаго хозяину, не пвца, не умнаго комедіанта, счастливаго медика или ученаго наставника,— еще мене дуру, гаера, евнуха, музыканта, играющаго на лир, или искуснаго импровизатора, но простаго раба, плебея этой націи слугъ, плебея этого домашняго народа, живущаго во дворц богача, раба, потеряннаго въ этой толп, едва знающаго своего владльца и конечно ему неизвстнаго. Онъ купленъ за 400 руб. на форум, съ выставки барышника, это — janitor, недвижимость по назначенію, продаваемая вмст съ домомъ. Почти заложенный въ стну дома, онъ прикованъ цпью, охватывающею ему поясницу, къ будк своей, подобно собак, которая насупротивъ него прикована къ своей будк. Это — vicarius, рабъ раба, тотъ который во время ночныхъ оргій господина, подъ хлыстомъ, ежеминутно готовымъ наказать его за одно слово, за улыбку, за невольный вздохъ {Сенека, Ep. 47.}, согбенный у ногъ пьяныхъ пирующихъ, отираетъ подлыя свидтельства ихъ невоздержности. Существо столь презираемое, что господинъ его, чтобъ не осквернить своихъ устъ, говоритъ съ нимъ только знаками или пишетъ ему приказанія {Nil inquani se domi nisi nutu aut manu significasse, vel si plnra demonslrandaessent, scripto usum, ne vocem consociaret, (Tacit., Ann., XIII, 23.) — Такъ заставляетъ Тацитъ говорить отпущенника Палласа.}, эта жертва бича и темницы, при малйшемъ судебномъ изслдованіи, предается господиномъ пытателю, съ предварительнымъ условіемъ заплатить за него, если онъ умретъ {Paul., sent. V, tit. XVI, III.}.
Существо отягченное всевозможнымъ домашнимъ безчестіемъ, и высшею степенью судебнаго презрнія, твореніе низшее человка, по праву относимое ко второму человческому роду, {Florus, III, 20.} викаріусъ уже не человкъ, не разумная тварь,— но вещь. Если убьютъ его, или лошадь, или вола, тогда платятъ за нихъ хозяину {Римское право представляетъ, относительно рабовъ, цлый томъ любопытныхъ постановленій, изъ которыхъ выводятся слдствія одного и того же начала, объясняемыя съ логикою, свойственною Римскимъ юристамъ. Вотъ примръ.
‘210.— Первою статьею закона Аквиліа постановлено, что всякій кто не имя на то права, убьетъ или человка или одно изъ животныхъ, называемыхъ домашними, принадлежащихъ другому, обязанъ заплатить хозяину наибольшую цнность этого предмета, принимая въ основаніе состоявшія на него цны въ теченіе года.— 212. Въ соображеніе принимается не одна только цпа самаго тла, если потеря раба причиняетъ хозяину убытокъ, превосходящій собственную цну того раба,— ему платится за это. Такъ, если рабъ мой сдланъ наслдникомъ, и будетъ убитъ прежде нежели вступитъ въ наслдство по моему приказанію, то сверхъ собственной его цны, мн должно возвратить цну утраченнаго наслдства. Такъ если изъ двухъ близнецовъ, изъ двухъ комедіантовъ, изъ двухъ музыкантовъ убьютъ одного, должно заплатить цну убитаго, и уменьшеніе произведенное его смертью въ цнности другаго. Точно такъ же поступать, если изъ пары убитъ волъ, или изъ четверни конь.— 215.— У кого убили раба тотъ можетъ или искать уголовнаго суда, или требовать вознагражденія но закону Аквиліа. (Cau Institut., II).}. Правда, великодушіе господина къ нему безпримрно, хотя законъ воспрещаетъ ему бракъ, по хозяинъ позволяетъ ему пользоваться какъ бы полубракомъ, имть наложницу (contuberniuni), впрочемъ незаконная и временная связь допускается нердко за деньги, но и тутъ дти раба, т. е. дти его наложницы, (потому что законъ не дастъ родительскихъ правъ рабамъ), суть ничто иное какъ приплодъ домашняго животнаго, неоспоримая собственность хозяина.
Справедливо еще, что хотя законъ не признаетъ никакой собственности у рабовъ, но хозяинъ позволяетъ рабу, посл многихъ ночей, проведенныхъ безъ сна, посл многихъ трудовъ, присововупленныхъ къ тяжкой домашней работ, сохранять что-либо изъ денегъ, полученныхъ въ плату за кровавый потъ, онъ позволяетъ ему даже разполагать ими, въ какой-то, какъ будто духовной, но не иначе какъ съ его согласія или подвергаясь его ничмъ неизмняемому veto. Черезъ шесть лтъ, если рабъ воздерженъ и работящъ, и все-таки если хозяинъ того захочетъ, онъ можетъ откупиться. Но ему нужно терпть и работать, ему нужно не рдко прибгать къ краж и разврату, чтобъ добыть на выкупъ деньги, которыхъ онъ не въ состояніи собрать своимъ промысломъ. Ему нужно отказаться отъ единственнаго своего наслажденія, отъ удовольствій попины, гд онъ съ товарищами, ожидая господина, пресыщающагося на званомъ пир, злословитъ о немъ, играетъ въ кости и ужинаетъ за два асса. Нужно еще изъ нищенскихъ своихъ денегъ купить будущее великодушіе своего господа подарками, необходимо дарить его въ день рожденія, въ день сватьбы его сына, въ день разршенія отъ бремени его дочери. Посл всего этого, если, однакожь, господинъ не продастъ между-тмъ раба, удержавъ вс принадлежащія ему деньги, если условія купчей, которою пріобртенъ, или завщаніе, по которому достался этотъ несчастный, не воспрещаютъ ему быть отпущену, если господинъ его сдержитъ слово, если наконецъ самые законы противъ отпускныхъ, ‘законы злобные и завистливые {Libertates impedicntein et quodam modo invidiam. (Iustinian. Institut).},’ не воспрепятствуютъ ему, то онъ будетъ свободенъ. Когда же, отчаяваясь столь долго ожидать, рабъ бжитъ, тогда все подымется чтобы поймать его. Поймать бглаго есть дло государственное, все просвщеніе обратится въ погоню. Фугитиваріи, собственно для этого существующіе, возвратятъ господину бглеца и буква F, разкаленнымъ желзомъ выжженная на его лбу, будетъ служить напоминаніемъ впредь строже стеречь его.
Относительно возможности быстро и неожида но кончить дни свои, рабы не сомнваются, садки Красса, откармливающаго своихъ муренъ живыми людьми, садки Ведіа-Полліона, бросающаго въ нихъ раба за то, что онъ нечаянно изломалъ хрустальную чашу, проклятыя вислицы, съ качающимися на нихъ трупами близъ Эсквилійскихъ ворогъ,— все это не шутя безпрерывно напоминаетъ рабу, чтобъ онъ не дерзалъ оскорблять всемогущество своего господина. Если же рабу позволятъ дожить до старости, тогда… вы помните, я говорилъ объ остров на Тибр, куда выбрасываютъ больныхъ рабовъ, поручая ихъ тамъ милости Эскулапа? къ-тому-же старый Катонъ, мудрецъ, котораго мудрости я мало удивляюсь, говорилъ: ‘Будь экономнымъ хозяиномъ, продай раба и коня, когда они состарются’.
И точно, его перепродаютъ за нсколько сестерцій, отъ бднаго онъ переходитъ къ бднйшему и, слдовательно, боле жестокому господину, пока наконецъ тло его, выброшенное изъ тсной каморки, не будетъ зарыто товарищами въ какомъ-нибудь отверженномъ углу Эсквилій.
Но роскошный Римлянинъ среди этой безчисленности принадлежащихъ ему людей, среди ста, тысячи, иногда среди двадцати тысячъ рабовъ {‘Димитрій, отпущенникъ Помпея, не стыдившійся быть богаче самаго Помпея, каждый вечеръ, подобно начальнику войска, просматривалъ списки своихъ рабовъ! Онъ долженъ бы считать себя счастливымъ, еслибъ имлъ двухъ vicarii и канурку нсколько попросторне’. (Сенека. De Tranquill, animi, 8).}, все трепещетъ за свою жизнь! Одни стерегутъ входы въ его жилище, другіе размщены въ корридорахъ, кубикуларіи охраняютъ его почивальню, такъ…. но кто же охранитъ его отъ его тлохранителей?… Слышите-ли, Форумъ шумитъ, народъ въ волненіи, народъ почти бунтуя, осаждаетъ ступени Сената! Глядите, ведутъ цлую толпу осужденныхъ: въ ней мужчины, женщины, дти… четыреста человкъ! Консуларіи былъ умерщвленъ своимъ рабомъ, говорятъ, поводомъ была ревность въ постыдной и грязной страсти, по закону вс рабы, сколько ихъ есть подъ крышею умерщвленнаго, невинные или виновные, осуждаются на смерть. Римлянинъ, сколь бы онъ ни былъ Римляниномъ, все же человкъ, Народу стало жалко, народъ противится ликторамъ, даже въ Сенат нсколько слабыхъ душъ призадумываются передъ исполненіемъ столь ужаснаго закона, (Тацитъ удивляется этому!) Но старый Римлянинъ, мужъ глубокій въ наук справедливаго и неправеднаго, юрисконсультъ Кассій, берется пожурить этихъ нововводителей и возвратить всю силу старымъ, святымъ законамъ предковъ: ‘Будемъ-ли мы искать причинъ’ говоритъ онъ, ‘когда мудрые предки паши такъ опредлили?.. Какъ? изъ четырехъ сотъ рабовъ’ (замтьте, какъ вс софисты безчеловчія и жестокости употребляютъ одинаковую діалектику) ‘изъ четырехъ сотъ рабовъ никто не подозрвалъ, никто не видлъ, ни кто не слышалъ этого дерзновеннаго?.. Никто его не остановилъ, не предалъ?…. Погибнутъ невинные, говорите вы, но когда армія тряла мужество, и была уничтожаема врагами, храбрые и трусы подвергались разв не одинаковой участи? Есть всегда что-то наружно-несправедливое въ каждомъ великомъ примр, но несправедливость эта, въ отношеніи къ нсколькимъ, вознаграждается пользою извлекаемою изъ нея всми {Tacit. Annal., XIV, 42 и слд.}.’ Замчательное слово, оно заключаетъ въ себ всю древность! Не такъ-ли Каіафа говорилъ Іудеямъ: ‘яко уне есть намъ да единъ человкъ умретъ за люди {Ев. Іоан. IX, 50.}.’
Перейдемъ къ исторіи другаго раба.
Бродили-ли вы между неправильныхъ строеній Авентина? Видли-ли близъ Тибра стсненные и висящіе надъ ркою домы, подпертые столпами, которые грозятъ разрушеніемъ, жалкія, непрочныя жилища, цлые кварталы коихъ уносятся первымъ наводненіемъ? Всходили-ли вы на Субурру, по извилистой, вонючей и шумной улиц среди оглушительныхъ возгласовъ народа, среди крика извозчиковъ и воя собакъ? Тамъ, въ огромныхъ insul, семи и осьми ярусныхъ домахъ для найма, свсившихъ черезъ дорогу свои неровные и трепещущіе этажи, обитаетъ предпочтительно весь римскій развратъ, вся нищета римская. Тамъ въ темныхъ и грязныхъ popin, питаются плебейскимъ хлбомъ, горячимъ виномъ и телячьими головами съ чеснокомъ, нищій съ Сублиціева мое га, прелестница, едва прикрытая лохмотьями, грамматей, не имющій денегъ и маленькій Грекъ (Grculus), этотъ шутъ, лгунъ, льстецъ, поэтъ, промышленикь, тамъ же вы увидите дитя, поднятое на улиц, изувченное рукою, барышничествующею человческими бдствіями, и въ пользу ея сбирающее оболы съ доброхотныхъ дателей, тамъ живутъ, не скажу плебеи, но т, кого аристократическая гордость римскихъ временщи ковъ называетъ tenuis, ignobilis, tunica tus, tribulis.
Еще не свтало, взгляните на этого человка, тщательно вычистившаго свою тогу, и бгущаго къ высокимъ жилищамъ Кареннъ или Целія. Всеобщій кліентъ, онъ толкнется къ каждой двери, онъ толпится съ другими подобными себ на улиц, передъ подъздомъ каждаго богача, бранится и споритъ съ товарищами своего рабства и ползанья: позволяетъ остіарію грозить ему палкою, упрашиваетъ янитора, этого несчастнаго, прикованнаго цпью къ дому и съ величайшимъ трудомъ пробирается во дворъ. Платя рабамъ, онъ проникаетъ до атріума, гд презрительно проходятъ мимо его друзья перваго и втораго пріема, (здсь дружба раздляется на разряды: у богача бываютъ допуски большіе и малые, по различію лицъ): онъ шепчетъ на ухо номенклатору имя, которое этотъ слуга изковеркаетъ, наконецъ обращаетъ на себя разсянную улыбку хозяина, полузаспанный его взглядъ, презрительное здорово, смшивающееся съ звотою, и въ возмездіе столь непомрныхъ, столь унизительныхъ трудовъ уносить кусокъ колбасы въ корзинк или роскошную награду въ двадцать пять копекъ.
Вотъ Римская пріемная.— Вс сношенія учтивости въ различной степени были запечатлнія въ Рим этимъ общимъ клеймомъ продажнаго потворства и почтенія, чего не было тамъ? Утреннія обязанности (antelucana officia), безпокойныя и торопливыя салютаціи и пр.— Салопъ новйшій съ его характеромъ, эта ровная между всми учтивость, учтивость свободная и пріятная, которая соглашается иногда наклониться, но съ тмъ, чтобъ ее тотчасъ приподняли, и которая изчезаетъ въ ту минуту, когда перестаетъ быть обоюдною, услужливость, умющая подъ-часъ быть гордою, свобода, поддающаяся тысяч мелочей, никогда не роняя своего достоинства,— все это было ршительно непонятно древнимъ. Все это феодально по произхожденію, все напоминаетъ благородную и милую независимость барона, свободнаго человка, (неизвстную древнимъ, которые понимали только независимость городскую), гордость въ служб, потому что служба возвышается честью, все это признаки и свидтельства того, чему средніе вка умли возвысить въ человк цну. Между-тмъ и другимъ полное различіе рабства и подданства. Въ новйшія времена ни придворная аристократія, ни аристократія денегъ не могли уничтожить эти преданія феодальности, ныншніе Палласъ или Мамурра, входя въ триклиніемъ, уступаютъ шагъ кліентамъ, и если вводятъ ихъ въ essedum, то даютъ имъ учтиво первое мсто. Напротивъ-того тогдашніе придворные, нердко вышедшіе изъ разряда рабовъ, заставляли друзей своихъ тащиться по сторонамъ своихъ носилокъ или дожидать на улиц у дверей дома. Дерзкая привычка вчно и везд вводить разряды, повела къ тому, что имли низшихъ друзей, которые считали себя счастливыми, если ихъ сажали обдать на простыя скамьи, тогда какъ хозяинъ съ избранными возлежалъ роскошно на пурпуровомъ лож. Между тмъ за пирующими строго наблюдали рабы, которые доносили амфитріону, кто рукоплескалъ его рчамъ, кто превозносилъ его въ похвалахъ, кто смялся, хорошо лъ, словомъ, кто заслужилъ быть приглашеннымъ на слдующій день {Сенека, Ер. 47.}.
Конечно не всегда такъ было, рабство было мене унизительно въ т времена, когда человку принадлежали два-три раба, которые вмст съ нимъ работали въ пол и садились за столъ. Въ то время наименованія домашняго, принадлежавшее рабу, а отца семейства — хозяину, не были, какъ позже, насмшкою. Кліентство имло тогда сходство съ феодальнымъ вассальствомъ, оно было благороднымъ покровительствомъ бднякамъ со стороны богатыхъ, вознаграждаемымъ тми услугами, которыя много людей могутъ всегда оказывать одному. Оно было политическимъ учрежденіемъ, оружіемъ необходимымъ для всякаго успха на форум, союзомъ священнымъ, сообществомъ всхъ интересовъ, законнымъ родствомъ, столько же уважительнымъ какъ родство настоящее, и это до такой степени, что Виргилій ставить въ одинъ рядъ въ аду того, кто оскорбилъ своего отца, съ тмъ-кто пренебрегъ выгоды своего кліента. Но унизительное направленіе древности боле чувствительное въ монархіяхъ обширнйшихъ и замненіе патріотисма мстнаго космополитическимъ эгоисмомъ, по мр образованія политическаго единства свта, навели порядокъ, о которомъ мы повствуемъ.
Такимъ образомъ, между этими классами развивались, во всей ихъ нагот и жесткости, отношенія богача, который даетъ сть, къ нахлбникъ, который стъ по его милости, отношенія дерзкаго превосходства къ тунеядной и холодной низости. Неутомимый и вчный нищій, римскій народъ жилъ у ногъ трехъ или четырехъ тысячъ beati, обожая милостыню денежной аристократіи, точно такъ же какъ онъ переносилъ власть аристократія политической. Онъ собиралъ, вымаливалъ, просилъ, былъ подлъ, уменъ, терпливъ, былъ готовъ на все,— лишь бы только не работать. Онъ имлъ свои счастливые и несчастливые дни: Патрицій выдаетъ замужъ дочь,— сынъ кесарева отпущенника впервые надваетъ тогу, — праздникъ для народа! Приглашенныхъ цлыя тысячи, и каждый получитъ чрезвычайную спортулу въ 14 или 25 копекъ! Но завтра нтъ ни сватьбы, ни праздника, бдный нахлбникъ, ты отправишься въ купальни и добудешь подлостью, лестью и низкими услугами приглашеніе къ ужину отъ богатыхъ, которые туда приходятъ. Когда-то Агриппа безденежно открылъ въ Рим стосемдесять бань для народа, (странная щедрость!) доброму народу безплатно стригли бороды и волосы, въ теченіе цлаго года, въ тонстринахъ Агриппы! За то Агриппа провозглашенъ сыномъ боговъ!! Богачамъ наскучило метать деньги…. чтожь? пойдутъ просить кесаря. Нужно же чтобъ отъ времени до времени, нсколько милліоновъ возвратились отъ кесаря къ народу. Августъ, въ свое двнадцатое консульство, раздалъ 320 тысячамъ горожанамъ congiarium боле нежели въ 16 милліоновъ {Lapis cincyranus.— Обыкновенная мра была 390 сест. (58 р). Однажды дошли до 800 сест. (155 руб).—}. Нын кесарь не богатъ, попробуйте, въ замнъ денегъ онъ дастъ, можетъ-быть, хлба? По Семпроніеву закону каждый нищій лнивецъ иметъ право на полученіе, въ награду своей праздности, пяти гарнцевъ хлба ежемсячно, это верховный законъ императорской конституціи, единственный-который опасно нарушить. Такъ Августъ кормилъ двсти тысячъ человкъ народонаселенія, умирающаго съ голоду и грозящаго, уменьшеннаго имъ въ числ, но стремившагося безпрерывно къ возрастанію, отъ присоединенія къ нему всхъ бродягъ Италіи.— Смотрите, смотрите! Средиземное море бурно, привычные караваны кораблей съ хлбомъ не являются изъ Египта, народъ римскій страшится голода, кесарь страшится народа… (минута неизъяснимаго волненія! Августъ едва не отравился по случаю такой бури). На вершин Калреи, толпа, колеблемая боязнію и ожиданіемъ, нетерпливо ловитъ минуту, когда появится флагъ, возвщающій флотъ изъ Александріи…
Прислужничество римское имло свои типы, частію неизвстные нын вовсе, частію скрывающіеся подъ другою наружностью. Таковъ нахлбникъ, котораго сажали на самый конецъ стола, надъ которымъ смялись, оскорбляемый, поносимый, даже битый, онъ обдалъ., за свое безчестіе. Таковъ еще ловецъ наслдствъ, онъ валялся у ногъ грязнаго и капризнаго старика, превознося все, даже его красоту, удивляясь его бреднямъ, злословля его враговъ, жертвуя ему своею свободою, предлагая ему свою жену! Эти продлки, проявленія глубокаго душевнаго разврата римскихъ нравовъ, обратились въ пословицы. Не только комедія и сатира, но исторія, философія, юриспруденція свидтельствуютъ о всеобщей жажд къ завщаніямъ и наслдствамъ. Вс законы Августа противъ безбрачія оставаясь безсильными, не могли свести бездтнаго богача съ престола, взгроможденнаго подъ нимъ страстію на полученіе отъ него наслдства, Сенека называлъ это: ‘царственностью бздтной старости {Dives regnum orbae senectulis exercens’ (Сенека ad Martium, 19).}.’ — Чего не могли сдлать ни нжность, ни дружба, то длало орбитство (позвольте мн дать римское названіе этому привиллегированному состоянію, которое, кром Рима, нигд боле не имло имени).— Орбитство спасало опальныхъ, Тацитъ повствуетъ объ одномъ осужденномъ при Клавдіи, который, избгнувъ отъ смерти посредствомъ кредита претендателей на его наслдство, въ черной неблагодарности своей, всхъ ихъ — пережилъ. Не смотря на предосторожности Клавдія, представлялось столько выгодъ не быть отцемъ, что многіе, приводимые въ отчаяніе дтородностію своихъ женъ, покидали новорожденныхъ, отрекались отъ дтей, пришедшихъ въ возрастъ, прерывали съ ними вс связи,— единственно для того, чтобъ тоже имть свой дворъ, своихъ льстецовъ, подобно тмъ счастливцамъ, одръ коихъ былъ благословенъ безплодіемъ {Сенека, Ad Martium, 19.}.
Это всеобщее рабство, содлываясь оружіемъ и поощреніемъ разврата, становилось еще презрительне для человческой природы:’Отвратительное разпутство, котораго нтъ возможности понять’, говоритъ Юстъ-Липсъ, комментируя непереводимый параграфъ Сенеки, ‘избави меня Боже отъ мысли внести свтъ въ этотъ мракъ, достойный Стикса.’ Весьма нетрудно однакоже видть, до чего простирались чудовищная аберрація чувственности и глубокое униженіе нашей природы, благодаря столь общей и неограниченной власти надъ тварью, носящею названіе человка, благодаря столь полной свобод данной своенравію сильныхъ и богатыхъ. Разпутство въ образ женщины у насъ есть плодъ голода, разврата И нищеты, у Римлянъ оно было дломъ, внутренняго порядка, правиломъ домашняго быта. Рожденное въ дом или купленное на форум, вскормленное, направленное съ юности, оно было побуждаемо страхомъ изтязаній и завлекаемо надеждою на свободу. Отсюда двойственное, страшное униженіе: униженіе низкихъ и презренныхъ, подвергаемыхъ всевозможному безчестію, и большее еще сего униженіе сильныхъ, имвшихъ право всячески безчестить ихъ.
Сенека, возстающій противъ сихъ безпорядковъ, нападаетъ на нихъ потому только, что онъ пуританинъ или хочетъ быть такимъ, но и Сенека ставитъ ихъ неболе какъ въ разрядъ ‘чрезмрностей роскоши.’ По мннію его, фазаны и драгоцнные сосуды точно такія же преступленія. Не смотря на несовершенство подобной ценсуры, должно сознаться, что между роскошью и развращеніемъ нравовъ, гораздо боле общаго нежели полагаютъ. Основанія одного и другой заключались въ пресыщенности всмъ обыкновеннымъ, въ испорченномъ воображеніи, которому все надоло, въ сухости, въ сжатости, какъ-бы въ умаленіи души, которая, не заключая въ себ ни страсти, ни добродтели, ни инстинкта истины, жадничала только изобртать наслажденія, и отчаивалась наслаждаться, потому что она была ничтожна и находила ничтожнымъ все что любятъ, чему удивляются люди. За недостаткомъ добраго, истиннаго, прекраснаго, великаго, ею уже не понимаемаго, она тянулась къ невозможному, къ неизвстному, къ чудовищному, (monstrum, какъ выражались тогда), вотъ самая рзкая черта того вка, необходимое объясненіе его исторіи.
По-крайнй-мр т, которыхъ столь подлыя наклонности, и эта свобода, данная ихъ своенравію, ввергли въ безумное разпутство,— будутъ-ли сами свободны? Будетъ-ли свободно по-крайнй-мр малое число счастливцевъ, около которыхъ круговращается это несмтное множество рабовъ и кліентовъ? Богачъ, модникъ, нженка, засыпающій подъ звуки томной и отдаленной симфоніи, просыпающійся при свжемъ журчаніи искусственнаго каскада, протягивающій презрительно руку свою утренней толп льстецовъ, которые съ жадностью лобзаютъ ее и посл стремятся за его носилками, съ коихъ онъ, какъ будто съ трона, царитъ надъ окружающими его кліентами и плебеями? Этотъ баловень фортуны, наскуча Римомъ, не выходя изъ обширнаго своего дома, находитъ въ немъ вс наслажденія столицы, бани съ ихъ безчисленными принадлежностями и народомъ прислужниковъ, палестры, трикливіумы, рыбные садки, птичный дворъ, сады. Если-же онъ захочетъ дышать свободне,— у него есть вилла близъ Неаполитанскаго моря, вилла на гор, вилла на самомъ мор. Нтъ угла въ цлой Италіи, гд бы онъ не имлъ собственно ему принадлежащихъ: бани, пиршественнаго зала и колоніи рабовъ, этихъ первыхъ потребностей жизни Римской. Вотъ почему именно личное довольство, слишкомъ легко пріобртенное, стало для него постылымъ, недостоточнымъ, обыкновеннымъ. Онъ изчерпалъ до дна благосостояніе, ему нужна слава. Роскошь уже не наслажденіе, а борьба. Правильно устроеннаго дома (domus recta) — не довольно, нуженъ домъ неслыханный. Бронза высокой чеканки, драгоцнныя чаши суть предметы роскоши привычной — нтъ, нужно чтобъ чаша, изъ которой онъ пьетъ, была изъ одного камня и изъ камня рдчайшаго, пусть будетъ она изъ хрусталя, самая опасность раздробитъ ее, составляетъ новое наслажденіе {О mais rerum voluptas pericido crescit. (Сенека, De Benef.) VII, 9.)}. Пусть вымостка его залъ будетъ усыпана богатыми каменьями, на публичныхъ продажахъ пусть знаютъ, что онъ возвышаетъ до неимоврныхъ суммъ цну коринскихъ бронзъ, не потому чтобы прельщался превозходствомъ металла, граціею и совершенствомъ рисунка, или чтобъ высоко ставилъ имя художника, но потому, что онъ платитъ только за имена модниковъ, чрезъ руки которыхъ перешли эти вазы. Имть вкусныхъ, безподобныхъ рыбъ,— есть не что иное какъ жадность, но имть плавающихъ въ мраморной чаш рыбъ, которыхъ ловитъ тамъ рука гостя, и посл заставляетъ ихъ умирать въ чаш стеклянной, чтобъ наслаждаться радужными переливами, оцвчающими ихъ предсмертныя страданія — это уже слава. Термы, живорыбные садки, сады — все это потребности всеобщей жизни, но сады, устроенные на вершин домовъ, и осняющіе ихъ тнію своихъ втвей, колеблемыхъ втромъ, но термы, воздвигнутые въ открытомъ мор, смющіеся надъ бурями, но огромнйшій садокъ, океанъ теплой воды, разводящій по себ волны,— это тмъ боле тріумфъ, что едва-ли составляетъ лишнее наслажденіе {Сенека, смот. Ер. 90,— Cntrov., V. 5.}.
Вотъ источникъ всхъ фантазій пресыщеннаго богача, день обращаютъ въ ночь: заслуживаетъ ли какого вниманія дневной свтъ? за него не платятъ {Faslidio est lumen graluitum.
‘Педо-Албинованусъ разсказывалъ, (а вы знаете какъ хорошо разсказывалъ онъ), что онъ жилъ въ дом надъ Папиніусомъ, который былъ также въ числ луцифуговъ. Около третьяго часа ночи (въ девять часовъ посл полудня), Педо слышитъ хлопанье бича, что длаетъ Папиніусъ, спрашиваетъ онъ?— Ему подаютъ счеты, (въ это время наказывали рабовъ).— Около полночи раздаются рзкіе звуки, что это?— онъ учится пть.— Въ исход втораго часа ночи стукъ колесъ…. это что такое?— Онъ вызжаетъ со двора.— Съ солнечнымъ восходомъ, бготня, крикъ, зовутъ людей, повара и келлермейстеръ въ движеніи…. Хозяинъ вышелъ изъ бани и спрашиваетъ подслащеннаго вина!’ (Сенека, Ер. 122.)}. Для убранства столовой, держать богатую библіотеку, которой каталога никогда неоткрывали {Libri cnationum ornamenta…. quorum ne indices quidem legunt. (Сенека, De Ir.)}, иногда, наскучивъ богатствомъ, пробуютъ жизни бдной, имютъ у себя ‘нищенскую келью {Pauperis cella. (Сенека, Ep. 18. 100.)}’, въ которую заключаются на одинъ или на два дня, тамъ ставятъ приборъ на Полъ, кушаютъ въ глиняной посуд, пока Посуда богатая отдыхаетъ,— все это для того единственно, чтобъ возвратясь къ роскоши и наслажденію, найти въ нихъ боле вкуса. Имть зимою цвтущія розы, лтомъ снгъ, идти въ форумъ въ пиршественной одежд, не достаточно, нужно что-нибудь особенное, во что бы то ни стало, нужно сдлать себ имя. Римъ слишкомъ занятъ для того, чтобы глупость обыкновенная заставила его говорить о человк, что въ тхъ маленькихъ распутствахъ, которыя пропадаютъ въ толп, достоинство порока заключается именно въ постыдномъ шум, который онъ производитъ {Сенека. Ep. 122.}.
Счастливый вкъ Нерона, утверждайте же посл всего этого, будто просвщеніе не движется, и геній человка истощенъ. Счастливый вкъ! Вкъ, распространившій въ пришественныхъ палатахъ тихую теплоту изъ воздухо-нагрвательныхъ трубъ, вставившій въ окна прозрачный, сквозь-зримый камень, въ амитеатр потаенными трубами разсыпающій на народъ прохладительную росу, пресыщенную ароматами нарда и шафрана, въ цирк устлавшій поприще суксипомъ и золотымъ пескомъ! Разв Неронъ не иметъ Вавилонскихъ ковровъ цною въ 4.000.000 сестер. (около 800.000 р.) {Смотри Плинія Естест. Истор.}? или мірровой чаши въ 300 талантовъ? Счастливый Кесарь, чтобъ не утомлять своихъ глазъ, разв не смотритъ на игрища цирка въ изумрудовое зеркало {Spectabat smaragdo. Не отвчаемъ ни за фактъ, ни за переводъ. Первый принадлежитъ Плинію, Другой словарю. (См. Ест. Ист. XXXVII, 5.)}? Разв недавно одинъ Консуларій не купилъ двухъ маленькихъ чарочекъ изъ новаго стекла, за 6,000 сестер? (около 1200 р.). Сама природа становится роскошне и плодотворне, она шлетъ Нерону, чрезъ прокуратора Африки, колосъ ржи, содержащій 360 зернь, она открываетъ для него, почти на поверхности земли, Далматскіе рудники, гд берутъ руками золото, по пятидесяти фунтовъ въ день. Изъ Панноніи она шлетъ къ нему интендантовъ игръ, съ неимоврною добычею суксина. Конечно искусства, прежде бывшія въ большомъ уваженіи, нын въ упадк, когда Зенодоръ изваялъ колоссъ Нерона, не нашлось литейщика, который бы умлъ его отлить, конечно Кесарь и его художники изпортили мастерское произведеніе Лизиппа, его Александра, вздумавъ вызолотить его, для того чтобы оно было достойно вка временщиковъ, для коихъ ничто не можетъ казаться прекраснымъ, если не покрыто золотомъ. За то живопись по тканямъ совершила неслыханные успхи, и Неронъ, кром бронзоваго колосса своей особы, иметъ еще колоссъ въ сто-двадцать футовъ, писанный на полотн. За то, еще, умютъ съ необыкновеннымъ совершенствомъ дать драгоцнному мрамору наружность другаго, со всми подробностями цвта и жилокъ. Что въ тхъ ничтожныхъ художествахъ, которыя Греція называла изящными? Вкъ великъ! человчество идетъ быстро къ успхамъ! Недавно еще разв не изобрли способа красить и разпускать черепаху, такъ-что она получаетъ видъ дерева? Чудо! теперь богачи будутъ имть мебель точно такую какъ у бднйшаго человка, съ тою разницею, что за нее заплачено въ тысячу разъ дороже!
Возвеселись-же, о господинъ и повелитель нашъ, возвелись, что ты родился въ царствованіе Нерона, любимца боговъ! Возрадуйся! мы рукоплещемъ теб, мы твои нахлбники, по выраженію одного печальнаго философа, ‘безсмнные спутники всякаго богатства, клонящагося къ паденію {Asseclator comesque pereuntium patrimoniorum populus. (Сен. De tranquil. animi, I.)}.’ Вотъ драгоцннйшій трофей твоей славы, твоей роскоши, мазономъ, великолпное блюдо, увнчанное цвтами, несомое рабами на плечахъ при трубныхъ звукахъ, блюдо — сокращеніе кухоннаго міра, блюдо Эзопово, блюдо въ которомъ соединены ракушки, мяса, рыбы, рдкія птицы, устрицы, вс богатства всхъ столовъ имперіи!! По этого уже слишкомъ, ты падаешь, лишаясь чувствъ отъ избытка наслажденія, слуги твои поднимутъ тебя и понесутъ какъ героя, кончившаго жизнь на пол битвы. Успокойся, одтый будто пышнымъ саваномъ, тріумфомъ твоимъ, подъ звуки мусикійскихъ орудій, подъ псни рабовъ, возглашающихъ во слдъ теб: ‘Онъ жилъ {. (Сенека. Ep, 12.)}!!’
Въ-самомъ-дл, въ печальномъ прощаніи, заключающемъ оргію, есть что-то важное. Ты живешь во времена Кесаря великаго, о мой господинъ! обратилъ-ли ты вниманіе на предателя, котораго ты до того боишься, что не смешь не приглашать къ себ, и который вперилъ въ тебя проницательный взоръ, въ ту минуту, когда, отягченный парами вина, ты приблизилъ изображеніе Кесаря, носимое гобою на пальц, къ предмету нечистому? Поутру выходя изъ дому ‘чтобъ увеличить собою толпу’, когда ты бродилъ разсянный, лнивый, говоря, слушая, отвчая на обумъ,— подумалъ-ли ты о томъ, что могъ слышать, что могъ сказать? Хорошо-ли ты уразумлъ, что въ этомъ вк ‘самый бдственный недостатокъ есть привычка слушать, что опасно знать тайны, и что есть предметы на свт, о которыхъ не должно ни разсказывать, ни узнавать {Teterrimum viliuni auscullalio, etc. (Сен. De Lranq. animi) 12)}?’
Избирай же теперь любое: страданія казни или подлости лести. Спасай свою жизнь, лобзай руку и грудь Кесаря, какъ отпущенники твои лобзаютъ твою, величай его, какъ они тебя величаютъ: господиномъ, владыкою, богомъ (а они еще не называли тебя божествомъ), совершай завты, приноси жертвы о его небесномъ голоc или о богиньк, родившейся вчера, о дочери Поппіи! Ты жалкій рабъ Перова, какъ мы жалкіе рабы твои! Быть задушену въ толп лучше нежели не слыхать Нерона въ театр, умереть съ голоду,— лучше нежели выйти изъ представленія. Не забудь оставить, чрезвычайно-публичнымъ завщаніемъ, большую долю твоихъ богатствъ, твоихъ виллъ, твоихъ рабовъ, всей твоей славы и роскоши — Нерону, и еще порядочную долю Тигеллину и другимъ, чтобъ Неронъ, недовольный тобою, не отнялъ отъ тебя всего, и вмст — твоей жизни. Пей Хіосское вино, смйся съ друзьями, слушай концерты, увнчивайся цвтами, будь счастливъ, будь преисполненъ радости, но трепещи за свою жизнь, и остерегись, чтобъ не толкнуть нечаянно отпущенника какого-нибудь предателя!!
Мн остается теперь говорить съ вами о самомъ кесар, но если вы въ нсколькихъ словахъ пожелаете извлечь сущность картины этого общественннаго быта, приготовленнаго борьбою цлой древности, быта, для зданія котораго Юлій Кесарь очистилъ мсто, Августъ положилъ основанія, и Тиверіи вывелъ стны,— вы найдете, повторяю, первичнымъ, основнымъ началомъ всего, повиновеніе раба господину, выше — кліента, лежащаго у ногъ патрона, наконецъ господина, распростертаго передъ кесаремъ, и, по несчастной взаимности, того же господина, трепещущаго отъ страха посреди своихъ рабовъ, богача, имющаго кліентовъ въ народ, единственно для защиты противъ народа, наконецъ кесаря, который, подавляя Римъ и свтъ, страшится римской черни!— Такъ всякій въ императорскомъ Рим вселяетъ ужасъ и самъ испытуетъ его. У всякаго свой рабъ, котораго онъ боится и свой тиранъ, который страшится его. Двойная система тиранніи и угрозъ, угнетенія и ужаса!
Да не вмнятъ мн въ вину этого вступленія. Заключаю исторію полувка, начавшагося при Август, и окончившагося съ Нерономъ. Это уже не общество Юлія-Кесаря и еще не общество императоровъ — мщанъ, Веспасіана, Тита, — нтъ, это отдльная, полная эпоха, эпоха самостоятельная, имющая собственный характеръ, и мсто ей одной принадлежащее.— Я хотлъ очистить совсть отъ всего, что могъ и долженъ былъ сказать о ней.

IV. ЦАРСТВОВАНІЕ НЕРОНА.

Исторія трудная!— Сынъ грубаго Домиція и безчестной Агриппины, рожденный ногами впередъ {Плиній, Hist. Nat., VIT, 8.}, этотъ ребенокъ, первоначально порученный плясуну и брадобрю, выросъ среди разврата императорскаго и разврата своей матери, въ толп грязныхъ поклонниковъ, которые, выманивая у Клавдія деньги, смялись надъ нимъ. Сдлавшись Императоромъ Римскимъ, т. е. человкомъ сильнйшимъ въ мір, способнйшимъ къ развращенію и наиболе имющимъ къ тому средствъ, еще прежде юношескаго возраста, Кесарь-дитя не общалъ ничего хорошаго. И вотъ вдругъ онъ уже наслажденіе человческаго рода, онъ идолъ народный! Когда нужно подписывать смертный приговоръ разбойника, онъ жалетъ, что уметъ писать. Онъ даетъ игрища, на которыхъ не погибаетъ ни одного человка, ни одна капля крови не пролита по его повелнію, Карнифепсъ — бездйствуетъ сложивъ руки, доносчикъ въ ссылк питается милостынею, Траянъ, добродтельный императоръ желалъ, чтобъ лучшіе годы его царствованія походили на первые годы царствованія Нерона! Вскор однако Неронъ умертвитъ своего брата, мать и тетку, но они не опальные. Домъ Кесаря выше закона въ отношеніи убійствъ,государь, предающій смерти только своихъ, есть, по мннію Римлянъ, государь милосердый, добрый, народный. Продолжительное спокойствіе, которымъ свтъ не наслаждался со временъ Августа, снова даровано ему при Кесар, убійц — матери. Не мене того, по истеченіи семи или осьми лтъ, чары императорскаго сана развиваютъ свою дятельность: просыпается старый демонъ Тиверія и Каллигулы, берегитесь, ручной тигръ лизнулъ не много человческой крови. Вотъ, предатели начинаютъ опять всплывать, заказныя самоубійства возобновляются, ланцетъ хирурга входитъ въ права веревки палача и палаша солдатскаго! Это Тиверій-дитя, Тиверій расточитель, сластолюбецъ, артистъ, музыкантъ, мимъ, безумецъ,— и, слдовательно, еще боле жестокій. Онъ долженъ быть слишкомъ могущественъ, слишкомъ увренъ въ своей власти, чтобъ въ одинъ день ршиться отбросить, измнить столь продолжительное притворство? Онъ много кинулъ золота своимъ преторія намъ? Искусно сманилъ ихъ къ проскрипціямъ? Его Германская стража должна быть многочисленна и жестока?… Придетъ однакоже день, когда въ Римскомъ свт, долго терпвшемъ этого человка, не употребившемъ ни одного отважнаго усилія, чтобъ отъ него освободиться, посл многихъ ничтожныхъ попытокъ, посл заговоровъ, составленныхъ философами, развратниками и женщинами, посл замысла боле предшествовавшихъ ршительнаго и грознаго, въ минуту непонятной неудачи этого послдняго предпріятія, вдругъ явится какой-то человкъ, импровизированный, довренный, не получившій ни отъ кого довренности, именемъ военачальника, который вовсе не знаетъ его, онъ посулитъ преторіанцамъ огромныя суммы, которыхъ тотъ никогда не будетъ имть возможности заплатить имъ, и заключитъ торгъ, въ слдствіе котораго солдаты — не вооружатся, не взбунтуются, но прежде смны оставятъ караульни Палатинскаго холма, чтобъ итди преспокойно гулять по пригородамъ Рима, а императоръ, погибшій потому только, что остался одинъ, заржется въ погребу, ложемъ, который ему услужливо ссудитъ какой-то изъ его отпущенниковъ!
Для этой маловроятной исторіи, нтъ-ли у насъ по-крайней-мр въ запас какого-нибудь парадокса?—Не можемъ ли мы сами построить какой-нибудь противо-исторіи, какъ нын очень пріятно длаютъ это?— Нтъ.— Мы здсь не въ смутномъ океан первобытныхъ вковъ, это исторія чистая, положительная. Тацитъ,— сколько бы ни упрекали ему, что онъ честный человкъ, — Тацитъ точный анналистъ, хронологъ строгій, онъ подобно президенту Гено, щепетильно разрываетъ хартіи, глубокомысленно пользуется архивами сената и Acta diurna, которые суть монитеръ его времени. Светоній, олицетворившій въ себ ледяное хладнокровіе парламентскаго протоколиста, ученый изъ разряда членовъ академіи надписей и изящной словесности, тоже ни для какого духа партій, ни для какой на свт личной непріязни, не пожертвуетъ малйшимъ замчаніемъ, внесеннымъ имъ въ свою записную книжку. Эти два человка такъ близки къ времени, о которомъ мы повствуемъ, что должны хорошо знать его, но слишкомъ отдалены отъ него, чтобъ быть подъ вліяніемъ его страстей, однакоже они не противорчатъ одинъ другому въ общности фактовъ, а имъ не противорчатъ ни Діонт-Кассій, ни Плутархъ, два Грека весьма мало заботившіеся о неудовольствіяхъ стараго Рима къ Нерону.
Я постараюсь выяснить эту исторію, разсказывая ее.— Въ Тиверіи я уже показалъ природу и начала императорско-римской власти,власти, основанной на быстродятельности и ужас, на одиночности, слабости и страх каждаго, но власти вдругъ уничтожающейся, лишь только ликторъ не догналъ убійцы. Въ Калигул, я развилъ и дйствія этой власти на человка слабаго, невозвышеннаго душею, и ту особенную болзнь ума, которую можно назвать маніею римскаго императорствованія, эту двойную эксалтацію, порожденную опасностію и всемогуществомъ, это желаніе вчно-безграничное и безпрерывно-страшащееся, эту неудержную стремительность къ наслажденію и постоянный ужасъ смерти. Если смю такъ выразиться я представилъ сперва политику, посл психологію Кесарей, позвольте же мн теперь быть лучше несовершенно полнымъ — нежели болтливымъ, и не повторятъ уже того, о чемъ говорено.
Неронъ былъ слишкомъ безсиленъ для перенесенія головокруженія, производимаго подобною властью,— и кто бы перенесъ это на семнадцатомъ году жизни? Слабый сердцемъ — какъ Калигула умомъ,— сладкій и боязливый, артистъ, склоненный передъ своими судьями, императоръ трепещущій передъ своимъ народомъ, безпрерывно красня, и позволяя, по смущенью разума или совсти, говорить себ въ глаза самыя жестокія истины, выслушивая упреки съ стыдливостью, доходившею иногда до того, что они оставались ненаказанными, страшась сновъ и привидній — Неронъ, не имлъ въ порокахъ своихъ ничего смлаго, отважнаго, величественнаго.— Онъ и Отонъ, (два шалуна, бывшіе одинъ посл другаго властителями свта), бгали ночью по улицамъ, въ парикахъ, въ одеждахъ простыхъ рабовъ, кидали людей въ водосточныя ямы, другихъ качали и подбрасывали на простыняхъ, били, бывали сами биты, и не разъ возвращались покрытые синяками. Этотъ ночной буянъ Мильвіусова моста, никогда не измнялся, высшее наслажденіе его заключалось въ томъ, чтобъ произвести тревогу въ театр. Неронъ тиранъ, убійца матери своей — все же остался коронованнымъ уличнымъ мальчишкою.
Былъ необходимъ тотъ вкъ, тотъ дворъ, съ его невообразимою жаждою низкопоклонства, чтобъ изъ ничтожной природы Нероыовой сдлать что-либо страшное для свта, чтобъ ‘высшимъ образцемъ дурнаго владыки сдлался этотъ сладострастный гаеръ, отъ котораго нельзя было ожидать ничего мужественнаго,’ какъ выражается Св. Августинъ. Необходимы были Нарциссъ и Тигеллинъ, люди, которые даже и въ самой чистой душ умли бы отыскать порокъ, умли-бы возрастить его. За-то съ самаго приступа, когда Неронъ былъ еще сладокъ какъ медъ, уже боролись о томъ, кому достанется владычествовать имъ, направлять его среди безчисленныхъ распутствъ двора. Съ одной стороны Агриппина, присутствуя въ сенат, закрытая завсою, не для того хотла власти, чтобъ смягчать ее, но для того, чтобъ широко ею пользоваться, съ дикою законностью преступленія, какъ пользовался властію Калигула. Къ Агриппин присоединялось все, что находилось еще подъ вліяніемъ древней народности ея отца, благородные, льстецы, друзья ея семейства и врные отпущенники Клавдія, сблизившіеся съ нею съ-тхъ-поръ, когда она его отравила. Съ другой стороны, стойцисмъ, философское пробужденіе котораго мы возвстили, и политическое вліяніе коего должно было скоро обнаружиться, вставь съ поля битвы при Филиппахъ, гд съ трупомъ Брута онъ былъ брошенъ коршунамъ, уже показывалъ на улицахъ Рима длинныя бороды и наморщенные лбы своихъ философовъ, и многіе изъ его послдователей любили, на ужинахъ Нерона, выставлять свои недовольныя, печальныя лица. Стоицисмъ имлъ депутатовъ при Кесар, въ лиц Сенеки и Бурра, въ этихъ относительно-добродтельныхъ, и честныхъ людяхъ, по-тогдашнему. Буррь, по смерти Клавдія, помогавшій выкрасть права Британика, и Сенека, апологистъ если не совтникъ умерщвленія Агриппины, не мене того пользовались народностью между уважаемыми людьми. Однажды помышляли даже избрать Сенеку императоромъ, ‘по причин блеска его добродтелей, и но тому-что онъ невиненъ {Quasi insonti.}’,— говорить Тацитъ. Поймите вполн тогдашнее значеніе этого слова.
Борьба начиналась. ‘Ненужно философіи, сынъ мой’, говорила Агриппина, ‘философія вовсе не годна для императора.’ Старый инстинктъ кесарей угадывалъ своего врага. ‘Уважай свою мать, но будь императоромъ,’ говорилъ Сенека. Побда должна была достаться тому, кто лучше льстилъ. Любовныя страсти императора были еще робки, Сенека укрывалъ Нерона именемъ одного изъ своихъ пріятелей, чтобъ держать его шашни въ тайн отъ Агриппины, Агриппина давала для этого свою комнату, вроятно, чтобъ скрыть ихъ отъ Сенеки. Философы, вздыхая позволяли своему ученику всходить на доски театра, и не говорили ничего, боясь чтобъ онъ не былъ повлеченъ дале ихъ противоборствомъ, а Сенека, чутьемъ узнавъ въ немъ плотояднаго звря, посвятилъ ему трактатъ ‘О милосердіи’, въ которомъ возхвалялъ его за непролитіе крови, изъ страха, чтобъ завтра же онъ не пролилъ ея. Но въ наук лести Агриппина была слишкомъ неопытна, философы слишкомъ несмлы, Неронъ имлъ другихъ друзей почище, и потому поближе къ нему, отпущенниковъ, лучшихъ повренныхъ Кесарей: столь же низкихъ дугаею, сколь высокомрныхъ воображеніемъ. Неронъ, преданный сладострастію подлому и грязному, любилъ бесду слугъ. Скажите: мать, усиливающаяся владычествовать, педагоги, оспоривающіе у нея ученика, развратные слуги, которые его портятъ… не исторія-ли это школьника? Да, но семнадцатилтній нашъ школьникъ, весьма существеннымъ образомъ держалъ въ рукахъ скипетръ владычества надъ свтомъ, онъ могъ, въ случа нужды, посредствомъ яда и меча, играть головами сенаторовъ и честью благородныхъ Римлянокъ. За-то, именно въ то время, когда чрезъ ловкія и учтивыя внушенія, Сенека и Бурръ поддваютъ Агриппину, когда она гнвается за права Британиика, котораго столь жестоко преслдовала, Неронъ вдругъ ускользаетъ разомъ отъ матери и отъ учителей, Центуріону, стерегущему старую Локусту, онъ приказываетъ переговорить съ нею, почти въ ту минуту, когда добродтельная полиція Бурра собиралась удавить ее, и вотъ Локуста, спасенная во-время, пріобртаетъ безнаказанность, деньги и учениковъ {Светоній. Ner. 35.}: такъ школа искусства отравлять, основана самимъ императоромъ! Неронъ требуетъ яда, не медлительнаго, робкаго, тайнаго яда, составленнаго Локустою для отравленія Клавдія, но дятельнаго, быстраго, молнійнаго яда. ‘Я, можетъ-быть, боюсь’, говорилъ улыбаясь дитя-кесарь, Локуст, ‘я, можетъ-быть, боюсь закона противъ отравителей {Forsitan legem Juliam timeo. (lb., ibid.)}?’ И вотъ, Британникъ палъ мертвый на мст, за императорскимъ обдомъ. Въ то время какъ его наскоро хоронятъ, подъ меленькимъ дождемъ, обмывающимъ блила, которыми Неронъ натеръ ему лице, и синія пятна ясно обнаруживаютъ народу причину смерти его, два придворные мудреца, смущенные и тяжко воздыхающіе, обогащаются однакоже виллами, принадлежавшими Британнику.
Посл Британника очередь за Агриппиною. Окруженная ненавистью, наиболе же ненавистью женщинъ, пробужденною непомрною гордостью этой красавицы и императрицы, Агриппина, посл всевозможнаго позора, обратила въ силу и защиту себ преступленія, совершенныя ею для Нерона. Сынъ страшился ее, потому что ей повиновался, умертвилъ ея за то, что страшился. Главнымъ орудіемъ ея смерти будетъ женщина, Поппія. Жизнь послдней есть ткань интригъ, въ эту минуту она за мужемъ {Agentem in matrimonio Ruf. (Jrispini, (Ibid).}, за римскимъ всадникомъ, Отонъ разводитъ ихъ и женится на ней. Неронъ любитъ ее въ свою очередь, посылаетъ Отона управлять Лузитаніею и хочетъ развести ихъ снова {Объ этомъ повствуютъ съ нкоторымъ различіемъ историки. См. Тацита, XIII, 46.— Hist., 1, 5, Свет., Jn Ner., 35.— In Olli., 3.— Плутархъ. Jn Galba.}. Но согласится-ли Поппія на разводъ для того, чтобъ быть только любовницею Кесаря? Оставитъ-ли она на мст дочь Клавдія? Это возможно отпущенниц Акте, но она, патриціанка, конечно не ниже Октавіи, дочери Мессалины. Она дйствуетъ на Нерона презрніемъ, видите, какими средствами можно было управлять низенькою и ничтожною душею Нерона! ‘Чтоже’ говорила Погінія, ‘я замужемъ, бракъ съ Отономь значителенъ, я не хочу утратитъ его {Nec posse matrimonium amiltere. (Тацитъ, XIII, 46.)}). Я люблю роскошную жизнь, которою наслаждаюсь при муж, все у Огона пышно, широко и но богатству, и по привычкамъ его сердца. Неронъ, напротивъ-того, любовникъ Актеи, въ этой низкой связи съ рабою пріобрлъ щепетильныя, дурныя наклонности. Онъ дитя, содержимое матерью въ строгой опек, ему-ли помышлять о свобод, не имя еще власти?… Онъ побоится жениться на мн?…. Пусть лучше отошлетъ онъ меня къ Отону, на край свта, мн пріятне будетъ слышать объ униженіи Императора, нежели быть свидтельницею его.’ Такъ говорили Кесарю-Нерону! Вы постигаете, что, посл этого, его мать будетъ обречена смерти. Подробности этой кровавой драмы потрудитесь прочитать въ Тацит. Я передамъ вамъ только явленіе, которое въ полной мр обнаруживаетъ добродтель того времени. Первая попытка умертвить Агриппину не удалась, она спаслась вплавь, народъ былъ тронутъ, онъ могъ подняться за нее, она могла вооружить своихъ слугъ, взбунтовать солдатъ, умолять Сенатъ, народъ Неронъ призываетъ на совтъ Сенеку и Бурра, оба долго хранятъ молчаніе, на вопросъ Сенеки Бурръ отвчаетъ наконецъ: ‘Преторіанская стража предана семейству своего повелителя, она не забыла Германика и ни на что не отважится противъ его дочери. Пусть сдержитъ данное слово начальникъ флота!’ Начальникъ Микенскаго флота Аниситъ былъ въ числ совтниковъ этой первой попытки. Вотъ все, что философія осмлилась сдлать, чтобъ отвратить подобное преступленіе.
При смерти Агриппины раболпство римское обнаружилось вполн. Это убійство было омерзительно, но оно было страшно — и вс знаменитости Рима, вс добродтели Сената легли къ ногамъ Нерона! Бурръ посылаетъ преторіанскихъ офицеровъ поздравить его, Кампанійскіе города возжигаютъ жертвенники и благодарятъ боговъ, Сенека возхваляетъ предъ Сенатомъ императора, Сенатъ проклинаетъ Агриппину, въ единственную минуту, когда она заслуживала сожалнія, и умоляетъ Нерона возвратиться въ Римъ. Не только Сенатъ, по весь народъ Рима, выходитъ во сртенье ему!! Какую надобность имлъ народъ быть раболпнымъ до этой степени? Здсь вс женщины, тамъ вс дти, вс колна римскія, и между вислицъ, воздвигнутыхъ на пути, Неронъ шествуетъ въ Капитолій воздать хвалы богамъ. Одинь только человкъ дерзнулъ протестовать: разія всталъ въ эту минуту и вышелъ изъ Сената.
‘Когда преступленіе было совершено, Неронъ постигъ однакоже весь ужасъ его.’ Въ немъ не было тхъ глубокихъ упрековъ совсти, которые Тиверіи скрывалъ, сила Нероновой души не соотвтствовала чрезвычайности его преступленія, онъ провелъ цлую ночь въ безуміи, въ бреду, мгновенно содрагаясь всмъ тломъ. (Я перевожу здсь Тацита, который превозходенъ. ‘Но мста,’ говоритъ онъ не измняютъ своего вида, какъ лице человка, тамъ, передъ глазами Нерона, было все то же море, все т же берега, и сказываютъ, будто-бы печальные вопли и звуки погребальной трубы не разъ слышались надъ могилою Агриппины.’ Даже въ Рим негодованіе не скрывалось, нашли дитя брошенное съ надписью: ‘Дитя, покинутое изъ боязни, чтобъ оно не умертвило своей матери!’ Замчательно, что въ это время Неронъ началъ видть сны въ первый разъ въ жизни. Первый сонъ и подобный сонъ! Это должно быть непостижимо ужасно {Светоній, Ner., 46. Тертулліанъ, De Anima, 44, 49.}!
Не слдуя постепенности времени, взглянемъ на кончину императорскаго семейства. Нужно опять въ Тацит читать трогательную повсть несчастій Октавіи, ссылку ея по требованію Поппіи, грозное сожалніе народа, который тоже иногда свободно говорилъ съ Нерономъ, и въ этотъ разъ настаивалъ о возвращеніи сосланной, его шумную благодарность, перепугавшую Нерона, послужившую въ пользу Поппіи и которую императоръ повеллъ унять сабельными ударами, самъ смутившись подобнымъ милосердіемъ. Когда обнаружилось это народное сочувствіе, одно изъ самыхъ энергическихъ, когда-либо возникавшихъ при императорахъ, тогда поняли, что дочь Клавдія заслуживала имть предателя. Рабы ея, по-обыкновенію, подвергнутые пытк, отвчали только клятвами о ея невинности, а какъ ее обвиняли въ преступной связи и нужно было, найдя сообщника, примшать ко всему, по старинному правилу Тиверія, обвиненіе въ оскорбленіи величества, то Неронъ отыскалъ Анисита, орудіе убійства Агриппины, и общаніями и угрозами заставилъ его сознаться въ связи съ Октавіею. Октавія была осуждена ‘совтомъ друзей» (всякій трибуналъ считался тогда дйствительнымъ. Аниситъ былъ сосланъ въ Сардинію, гд жилъ въ роскоши и умеръ спокойно въ постели. Были вка зврства, по ни въ какомъ вк теорія преступленій не была столь глубока, а практика ихъ боле обдуманна, какъ въ этомъ. Октавія и Агриппина служатъ горестнымъ примромъ участи, которая ожидала женщинъ, находившихся близъ Кесарева трона, все равно оставались-ли он строго покорными долгу чести, какъ первая, или увлекались во вс чрезмрности честолюбія и преступленій — подобно другой. Императорское семейство состояло изъ женщинъ, и когда Неронъ умертвилъ Домицію, тетку свою {‘Когда онъ постилъ больную Домицію, эта женщина, по привычк старыхъ людей, лаская едва пробивавшуюся бороду его, сказала: хочу видть, какъ се остригутъ впервые, и тогда — готова умереть. ‘Я тотчасъ велю ее остричь’, сказалъ Неронъ, усмхаясь, присутствовавшимъ, и тутъ же веллъ докторамъ дать ей сильное слабительное. Она еще была жива, когда онъ захватилъ ея имущества и уничтожилъ ея завщаніе (Светон. 34. Xiphilin., 61.) Стрижка первой бороды была религіознымъ и семейнымъ торжествомъ въ Рим.}, и Антонію, дочь Клавдіи, тогда онъ могъ сказать, что одинъ имлъ право на названіе Кесаря. Антонія погибла за то, что не хотла быть его женою, долго гонимая Агриппиною, она дважды вдовла, благодаря императорскому правосудію. Такова была участь женщинъ, въ которыхъ лилась царская кровь, он были слишкомъ уважаемы, чтобъ имть иныхъ мужей, какъ носящихъ громкое имя, а громкія имена были слишкомъ страшны, и потому он тотчасъ становились вдовами.
Между древностію и исторіею новйшаго времени, во всемъ различіе чрезвычайное и проистекающее отъ высшихъ причинъ. Участіе женщинъ въ исторіи христіанскаго міра наибольшею частію благородно и благодатно, въ древнемъ мір, если женщина принимаетъ значеніе въ жизни — оно почти всегда преступно и пагубно. Въ эпоху Кесарей это разительне, женщина является тогда не греческою женщиною, строго заключенною въ гинекей, не женою римскою, боле уважаемою, но на всю жизнь подвергнутою опек, дочерью мужа своего, по словамъ юрисконсультовъ, нтъ, женщина этого времени, если она не раба, или не разпутная, то дерзкая, непристойная, жестокая въ страстяхъ, по дйствію и честолюбію боле похожая на мужчину. При Калигул — вы видите Цесонію, Агриппину и Мессалину при Клавдіи, Поппію при Нерон, при Август является хитрая и старая Ливія, и вс он вмшиваются въ кровавыя дла государства, въ кипящія страсти, вс льютъ ядъ своей ревности и ненависти, вс убиваютъ и подвергаются умерщвленію, подобно мужчинамъ. Цесонія въ шлем, верхомъ, скачетъ передъ рядами преторіанцевъ, Агриппина садится на тронъ Клавдія и принимаетъ пословъ. Женщин была дана тогда та дикая и грубая свобода, которую было-затявали для нея, т. е. противъ нея, возобновить въ наше время, она ничмъ не была связана, брала мужа, бросала его, брала снова, счисляла свои годы именами своихъ мужей, выходила замужъ съ мыслію развода, разводилась съ мыслію о замужств, каждый день газета извщала о какой-нибудь новости этого рода {Uxorem nemo cluxit nisi qui abduxil… Nulla sine divortio acta. (Сенека, Benef., I, 9, III, 16.)}. Не гордитесь, не гордитесь, развратники Римскіе, женщин не-въ-чемъ вамъ завидовать. Въ древнія времена она не являлась на пиръ, теперь проведетъ ночь на оргіи, подобно вамъ, какъ вы, она опьянится, какъ вы, она возбудитъ въ себ подлую рвоту, которой васъ научила невоздержность, какъ вы, она плетью будетъ бичевать несчастныхъ рабынь своихъ, и во время заботъ о туалет своемъ, позоветъ пытателя, чтобъ отдать ихъ въ его руки. Все принадлежащее вамъ, до самаго ничтожества вашего — ей любо, Гиппократъ ошибался, когда только невоздержности мужчины приписывалъ необходимыя ея слдствія и наказанія, и женщина не избгаетъ подагры и плшивости. Есть-ли хоть одна слабость, свойственная ея полу, которую бы она не сбросила съ себя? Стыдясь своего дтородія, она скрываетъ подъ широкими складками одежды, ничтожную въ ея глазахъ тяжесть, носимую подъ сердцемъ, этого мало, она предаетъ ее смерти. Взляните на сцену театра,— женщина уже тамъ, посмотрите на поприще цирка — она тамъ, упирая колъ въ обнаженную грудь, она ожидаетъ дикаго кабана {Тацитъ, Annale XV, 32.— Ювен., VI.— Свет, Domit., 4.— Statius, I Silv.— Mart. I.}!
Но въ то время, когда проливалась императорская кровь, кровь привиллегированная, въ то время, когда совершались эти домашнія дла, въ которыя народъ Римскій не имлъ нескромности вмшиваться, Неронъ предоставлялъ заботы объ имперіи Сенек и Бурру, онъ на этихъ честныхъ людей сваливалъ скучный грузъ государственныхъ длъ. Посл умерщвленія Агриппины, онъ вдругъ вздумалъ подняться въ мнніи народномъ вызвалъ изъ ссылки сосланныхъ его матерью, воздвигнулъ гробницы умерщвленнымъ ею жертвамъ, словомъ, выставилъ на позорище всю жестокость Агриппины. Едва протекло три года, и вотъ даже разія началъ восхвалять это правительство, уничтожившее палача и шнурокъ! Удивительно-ли? Римъ терпвшій и переносившій Сеяна, Тиверія, Калигулу, Клавдія, Мессалину и Агриппину, не могъ быть слишкомъ разборчивъ въ длахъ милости и великодушія.
Однакоже нравъ императора развертывался, въ немъ была своя щегольская сторона, сторона артистическая, образованная съ притязаніями на талантъ, съ невиннымъ честолюбіемъ. Калигула, не смотря на безуміе свое, не былъ ни бездятеленъ, ни лишенъ всякбй силы разумнія, Неронъ имлъ вс вкусы своего вка. Какъ поэтъ, онъ допускалъ въ свои палаты всхъ остроумцевъ времени, они являлись на его вечера, каждый приносилъ свое полустишіе, и изъ этихъ полустишій онъ сочинялъ свои поэмы. Какъ ораторъ, онъ приказалъ присудить себ пальму краснорчія, (безъ конкурса, потому-что говорилъ слишкомъ дурно). Какъ философъ, онъ приглашалъ къ обду стоиковъ и потшался ихъ спорами. Онъ былъ все! Живописецъ, ваятель, музыкантъ на лир, онъ былъ боле этого, онъ былъ…. кучеръ. Сталъ-ли Неронъ отъ этихъ художническихъ замашекъ благородне, лучше? Нтъ, для человка не все окончательно заключается въ тонкостяхъ образованности, къ-тому же, по уставамъ древней нравственности и законности, этого рода таланты считались отверженными, запрещенными, безчестными: играть на лир почиталось стыдомъ, танцовать — значило забыть всякую мужскую гордость. Древняя нравственность, безсильная противъ искусствъ, была еще достаточно сильна для уничиженія художниковъ.
Присовокупите къ этому Римскій умъ, одвавшій все въ матеріальность. Живопись и скульптура были уже не священными искусствами Фидія, талантъ кучера и мимика, пользовались гораздо большею народностью. Даже музыка — избранная страсть Нерона, который имлъ вс страсти, музыка, искуство важное и святое въ Греціи, содлавшей ее одною изъ основъ гражданственности,— обратилась въ ремесло нищихъ. Она сопровождала только побоища гладіаторовъ, прыжки и ломанья коверкавшихся фигляровъ, оргіи пьяницъ, а отъ искусствъ къ сладострастію, отъ сладострастія къ разврату, отъ разврата къ убійству переходъ былъ гораздо легче нежели мы можемъ понять.
Мать Нерона стсняла его своею высокомрною важностью, смягченною нсколько ея развращеніемъ, два его учителя тоже на нкоторое время связывали его своею уступчивою добродтелью, и потому вс дйствія его были сперва не смлы. Онъ открылъ въ своихъ садахъ ристалище, на которомъ управлялъ конями только предъ избранною публикой, народъ сталъ тсниться у входовъ и просилъ, какъ милости, быть впущену. Онъ имлъ во дворц домашній театръ, на которомъ плъ для однихъ друзей, въ присутствіи добраго Бурра, народъ, хитрый царедворецъ, началъ шумть, онъ не хотлъ боле смотрть на своихъ актеровъ — мщанъ, и стала, требовать Нерона {Ut sludia sua publicaret. (Тацитъ).}! Но вы, можетъ-быть, вообразите, что императоръ на сцен перестанетъ быть императоромъ? Что свита Центуріоновъ и Трибуновъ оставитъ его въ ту минуту, когда онъ, трепеща, предстанетъ предъ своихъ судей, отирая съ лица потъ, кланяясь народу, настроивая лиру? Что при немъ не будетъ консуларія, чтобъ нести эту лиру, консула — чтобъ провозгласить спектакль и просить у публики снизхожденія къ скромному дебютанту? Нтъ, когда Неронъ поетъ, ему нуженъ хоръ Сенаторовъ, Консуларіевъ и Римскихъ дамъ, когда онъ всходитъ на доски сцены — нужно, чтобъ вся аристократія сопровождала его. Открыта уже школа, куда спшатъ старый и малый, все дворянство учится въ ней искусству лицедевъ. Огромными суммами Неронъ купилъ сперва нсколькихъ разорившихся аристократовъ, потомъ страхъ, придворная лесть, а въ случа нужды и сила сманили другихъ {Principe senatuque auctoribus…. Qui vim quoque adhibeant (Тацитъ, Annal. XIV, 20.)}. Не ищите боле древняго Рима въ храм, въ форум, въ Сенатъ, шесть сотъ всадниковъ, четыреста Сенаторовъ, и вс женщины важнйшихъ семействъ подготовлены для цирка, другіе поютъ, играютъ на Флейт, буфонятъ! Покоренный Римомъ свтъ будетъ здсь смотрть на потомковъ своихъ побдителей, смяться надъ остротами Фабія, или надъ здоровыми толчками Мамеркусовъ {Qui sedet….
Planipedes audit Fabios, ridere potest qui
Mamercorum alapas. (Ювеналъ, VI. 189.)}. Даже добродтельный разія тоже занимаетъ мсто на юношескихъ играхъ, благородство Еліи-Катуллы на восьмидесятомъ году пляшетъ на театр, добрая слава Римскаго всадника сидитъ на слон {Nolissimus eques romanus elephanto insedit. (Светoн., 12.)}!! Миммы, обожаемые сенаторами, но наказываемые Сенатомъ, предметъ оффиціальной строгости и домашняго восхищенія, періодически изгоняемые изъ Италіи и вчно возвращающіеся — мстятъ презрнію древняго Рима, протягивая ему руку, чтобъ помочь взойти на доски. Другъ Нерона, лицедй Парисъ, котораго онъ посл умертвить изъ художнической зависти, теперь, чтобъ получить шпоры гражданина, заставляетъ Кесаря сдлать товарищами его, лицедями, всхъ патриціевъ {См. Тацита, Annal., XIV, 14, 15, 20, XV, 52. Свет. In Ner., 11, 12. Сенеку, Ер. 100.}.
Такъ возникаютъ по-немногу вс ненависти. Аристократія, которая сама, по капризу, охотно взошла бы на сцену, негодуетъ на Нерона, насильно заставившаго ее взойти на нее. Неронъ видитъ своего важнаго и сильнйшаго врага, возстающаго открыто. Стоицисмъ снова возбуждаетъ древній Римскій духъ. Учреждается союзъ между философіею и патриціатомъ, между старымъ Римомъ и новою Греціею, союзъ оборонительный противъ духа императорства. Сенатъ, со времени воцаренія Нерона сохраняющій нкоторую свободу въ своихъ преніяхъ, обнаруживаетъ въ нихъ эту оппозицію, Юрисконсультъ Кассій, одинъ изъ тхъ людей, порода коихъ, кажется, не должна бы была пережить Филиппинской битвы, сохраняетъ у себя изображеніе своего предка, убійцы Кесаря, съ такою надписью: ‘Нашему вождю {Duel partium.}.’ Среди наслажденій сладострастнаго Рима, мужчины и женщины собираются въ садахъ слушать циника Деметріуса, смльчака у отвчавшаго Нерону: ‘ты угрожаешь мн смертію, но природа обращаетъ на тебя твою угрозу,’ Деметріуса, который передъ лицемъ Сената, въ полномъ гимназіум, предъ всадниками и въ присутствіи Кесаря громилъ рчами Римскія бани. Римскую роскошь, вс уничиженія всю нгу Римской жизни. И въ то время, когда вся воинская прислуга дворца, ‘центуріоны съ козлиными бородами, сильная молодежь преторіанская,’ возстаетъ противъ философіи, осмиваетъ плащь стоика, ‘за сто ассовъ продаетъ сотню этихъ Греческихъ учителей {El centum Grcs nudo centsse licetur. (Персій).},’, стоицисмъ, политическій по самой природ своей, и ведущій мудрыхъ на поприще государственнаго служенія, не смотря на Сенеку, желающаго удалить ихъ — стоицисмъ образуетъ уже сильную партію.
Эта партія уже иметъ вождя, своего будущаго императора — въ муж, связанномъ родствомъ съ семействомъ Кесарей, строгомъ наружностью, удивительномъ кроткою простотою въ дом своемъ, гд, окруженный философами, онъ совершенно уединенъ и тмъ боле замченъ, я говорю о Рубелліи-Плавт. Онъ уже у Казань Нерону, какъ человкъ (вникните въ это выраженіе), какъ человкъ ‘который не хочетъ даже казаться празднымъ.’ До такой-то степени долженствовалъ быть ничтожнымъ тотъ, кто не хотлъ прослыть опаснымъ. Друзья Рубеллія-Плавта полагали себя уже столь сильными, что, при появленіи первой кометы или молніи (сихъ признаковъ переворотовъ, по врованію народному), ожидали, что провозгласятъ Плавта и тмъ погубятъ его. Однакоже Плавтъ не былъ умерщвленъ немедленно, его учтиво увдомили, чтобъ онъ укрылся отъ клеветы, чтобъ пожертвовалъ собою общественному спокойствію, ему напомнили, что въ Азіи у него есть прекрасныя усадьбы, въ которыхъ онъ можетъ жить спокойно, не страшась ни друзей, ни предателей, его тихо удалили, не смя даже изгнать. Такъ еще далеки были тогда отъ необузданнаго самовластія первыхъ императоровъ, такъ еще милость была народна!
Но когда смерть Бурра, ускоренная Нерономъ, вывела послдняго изъ-подъ опеки, когда человкъ по сердцу его, Тигеллинъ, сдлался префектомъ преторіи, когда Сенека — подъ лобзаніями и въ объятіяхъ своего властителя, умолявшаго его не удаляться, съ часу боле чувствуя необходимость скрыться отъ его глазъ — наконецъ оставилъ Римъ, чтобъ дать дозрть своей философіи въ строгомъ уединеніи, изъ котораго вышли самыя глубокія сочиненія его, какъ наприм.: ‘письма къ Луцилію’, словомъ, когда Неронъ опрокинулъ вокругъ себя вс преграды, тогда геній римскаго императорства выказался во всей своей нагот. Двое сильныхъ еще страшили Нерона, въ Мерсельи Силла, имя котораго уже потеряло свое значеніе, въ Азіи Плавтъ, спокойнйшій и самый строгій изъ философовъ. Одного боялись, какъ безпечнаго и бднаго, другаго — какъ богача и мыслителя. Убійцы, немедленно отправленные изъ Рима, черезъ шесть дней прибыли въ Марсель, и — за вечернею трапезою у Силлы — убили его! Смерть Плавта была замчательне, онъ пользовался народностью въ Азіи. Въ Рим онъ былъ поддерживаемъ партіею стоиковъ, которая предувдомила его о грозившей опасности, наконецъ дружба побдоноснаго полководца Корбулона сулила ему защиту, и что-же? не смотря на все это, Неронъ послалъ противъ него только одного центуріона съ шестьюдесятью человками. Была мысль возпротивиться. ‘Нужно обратить въ бгство, нужно уничтожить эту шайку’, говорили Плавту, ‘прежде нежели Кесарь получитъ о томъ извстіе и дастъ новыя повелнія, сколько событій могутъ совершиться!’ Странное, новое явленіе, едва не была объявлена война Кесарю…. Партія стоиковъ собиралась воевать!! Но самая мысль бороться съ Кесаремъ ошеломила всхъ, Плавтъ смлый, преисполненный отваги и энергіи, по совту своихъ философовъ, спокойно позволилъ себя умертвить людямъ, которыми предводительствовалъ евнухъ. Об головы были представлены Нерону, онъ посмялся надъ преждевременною плшивостью Силлы и надъ длиннымъ носомъ Плавта, посл чего писалъ Сенату, и не признавая себя виновникомъ этихъ убійствъ, опозоривалъ память умерщвленныхъ, чего уже было достаточно. ‘Сладострастіе Нерона’, по словамъ Тацита, ‘не допускало его утратить ни одного изъ его преступленій, и точно, все это происходило въ то самое время, когда Неронъ возхищалъ Неаполь своимъ безподобнымъ голосомъ, роскошно ужиналъ въ Рим на углу каждой площади, ‘пользуясь цлымъ городомъ, какъ собственнымъ домомъ’. Когда Поппіл разршалась отъ бремени въ Анціум, обычномъ мст рожденія кесарей, когда Сенатъ установлялъ жертвоприношенія ‘для ея чрева’, бжалъ полнымъ соборомъ въ Анціумъ для поздравленія роженицы, а по истеченіи четырехъ мсяцевъ, когда рожденная ею двочка умерла, провозглашалъ ее богинею, и опредлилъ построить ей храмъ и дать жреца! Все это происходило, говоримъ мы, посреди роскоши и торжествъ, до того великолпныхъ, до-того Римскихъ, что самъ Тацитъ проситъ позволенія упомянуть о нихъ только одинъ разъ!
Но среди сихъ торжествъ вдругъ вспыхнулъ пожаръ Римл. Светоній и Діонъ приписываютъ его хотнію самого Нерона, Тацитъ, боле строгій, не столь ршителенъ въ обвиненіи. Я не стану отвчать на этотъ осьмнадцати-вковой вопросъ, но артистическая манія, дилеттантисмъ Нерона къ зрлищамъ, любовь его къ поэзіи въ дйствіи простирались такъ далеко, что если въ Рим вспыхнулъ случайно пожаръ, то можетъ весьма быть, что ему захотлось посмотрть какъ сгоритъ Римъ. На третій день пожара прибывъ изъ Анціума, когда онъ увидлъ, какъ овладвшее городомъ пламя, бшено змилось по извилистымъ улицамъ Рима, волновалось на холмахъ, обрушало въ Тибръ неправильно взгроможденные ярусы огромныхъ домовъ, когда онъ услышалъ взрывы неистовыхъ кликовъ, вопли, исторгаемые отчаяніемъ и тщетною борьбою, ревъ разбойниковъ, угрозы зажигателей, громко кричавшихъ: ‘Оставьте, оставьте! намъ приказано!’ когда онъ взглянулъ на эти массы народа, влачившія убогихъ и израненныхъ, спасавшіяся на пол Агриппы между монументовъ и могилъ, искавшія убжища везд, гд не было крова, когда онъ увидлъ, что наконецъ мсто очищено для его дворца, для его жилища, до-тхъ-поръ ничтожно-лпившагося на двухъ холмахъ, и по милости боговъ сокрушеннаго, когда въ ум его мелькнула мысль, что этотъ дряхлый Римъ, Римъ неблагородно, грубо выстроенный посл пожара Бренны, замнится Римомъ Нероновскимъ, безподобнымъ симметріей’ и великолпіемъ, и что въ этомъ разрушеніи нсколькихъ священныхъ ветхостью строеній, оплакиваемыхъ стариками, по о которыхъ онъ вовсе не заботился, раздался послдній трескъ рухнувшаго въ прахъ устарлаго города и дворца, недостойнаго того, к то въ немъ обиталъ, тогда…. чтожь? тогда царившій демонъ архитектуры, живописи, поэзіи, могъ весьма легко задушить въ сердц Нерона, чувство человчества,— если только оно было въ немъ! Еслибъ даже сказали, что онъ самъ хотлъ обратить Римъ въ монументальное разрушеніе, чтобъ приготовить ему возрожденіе монументальное же, что посл шестидневнаго пожара, пламя не совершивъ своего дла, было возжено по его повелніюдругомъ его Тигеллиномъ, чтобъ буйствовать еще три дня, что онъ веллъ ударами баллистовъ и ката пультовъ опрокидывать еще устоявшія древнія стны, потому-что мста подъ ними были нужны для его дворца, что съ эгими помыслами, онъ самъ, съ высоты Микенской башни, въ трагическомъ наряд, громко воспвалъ разрушеніе Трои, и, въ безумной энтусіасм, восклицалъ: ‘пламя прекрасно!!’ Что-же? я не вижу во всемъ этомъ ничего безчеловчнаго для Кесаря.
Изъ четырнадцати поясовъ Рима, три сровнены съ землею, въ семи представляются только обгорлыя остатки зданіи. Въ глазахъ людей, которые въ политик и архитектур выше всего любятъ прямую линію, что можетъ быть счастливе разрушенія всякаго порядка — для государства, пожара — для города? И одинъ и другое оживутъ подъ линейкою и циркулемъ. Римъ возстаетъ изъ пепла какъ будто волшебствомъ, возстаетъ прекрасный и правильный, съ широкими улицами, съ домами опредленной вышины, съ портиками и террассами при каждомъ фасад. Невжественная архитектура Тарквиніевъ, грубою противоположностью своею съ классическою греческою архитектурою императоровъ, не будетъ боле оскорблять взора, не будетъ въ Рим тхъ мрачныхъ извилистыхъ улицъ, которыя принадлежатъ среднимъ его вкамъ, не будетъ свшивающихся этажей, и непристойно-живописныхъ insulae. Пускай ропщутъ старики, увряя, что Римъ, такимъ образомъ открытый лучамъ солнца, будетъ нездоровъ, пускай жалуются живописцы, (если были тогда живописцы), говоря, что потеряны безподобные эффекты свита и тни, что утрачены смлыя очертанія, оригинальныя формы, которыя представлялъ старый городъ, — оффиціальная архитектура всегда одна и та же, позже она обломаетъ вс балконы мавританскихъ городовъ и проложитъ широкую улицу чрезъ Венецію,— теперь она отвчаетъ на все неподражаемыми красотами прямаго угла, и Неронъ, восхищенный своимъ произведеніемъ, возвщаетъ, что Римъ — уже не Римъ, что это названіе слишкомъ для него недостойное, замняется названіемъ Нерополиса.
Но если народъ живетъ такъ великолпно, то посудите, какъ долженъ жить Кесарь? Что сдлалось съ маленькимъ домомъ Августа на гор Палатинской? Августъ довольствовался имъ, но онъ былъ уже не достоинъ его преемниковъ, Тиверіи пристроилъ къ нему новый дворецъ, Калигула довелъ его до форума, Неронъ, увеличивая его, съ одной стороны дотянулъ до Эсквилій и заключилъ въ его стны огромные сады Мецены. Но теперь цлый Римъ отступилъ отъ Неронова дворца, оставляя ему просторъ и свободу разпространяться и украшаться! Приступайте же къ длу, дивныя орудія Кесарева генія, повренные этого новаго Юпитера, изполнители чудесъ этого божества, Северій и Целеръ, олицетворившіе собою геній и дерзновеніе, ‘употребляющіе какъ игрушку могущество императорское, и производящіе искусствомъ все, въ чемъ природа хотла бы отказать {Тацитъ, Ann., XV, 40.}.’
На холм Палатинскомъ, на Эсквилліи и въ раздляющей ихъ долин, съ необычайною быстротою воздвигается золотой домъ. Передъ нимъ озеро, вокругъ озера отдльныя зданія, которыя представляютъ видъ цлаго города, между фасадомъ дома и берегомъ озера прихожая, въ которой просители ожидаютъ хозяина, т. е. въ которой ожидаютъ Нерона вс народы свта, а по середин колоссъ Нерона изъ золота и серебра, въ сто двадцать футовъ вышины {Светоній, in Ner, 31. Плиній, XXXV, 7.}. Дале — портики въ милю длины съ тройными рядами колоннъ. Внутри все обливается позолотою, все осыпается драгоцнными камнями, раковинами, перлами. Въ баню однимъ краномъ, течетъ вода морская, другимъ срная вода Албула. Храмъ фортуны, построенный изъ благо, прозрачнаго, вновь открытаго камня, при закрытыхъ дверяхъ, представляется какъ будто освщеннымъ какимъ-то собственнымъ внутреннимъ свтомъ {Tanqum inclus, non transmisse. (Плиній, XXXVI, 22.)}. Пиршественныя залы, уже столь многочисленныя и роскошныя въ домахъ римскихъ, накрыты чудными сводами, расположеніе и украшенія которыхъ перемняются при каждой перемн блюдъ, сквозь потолки изъ слоновой кости падаютъ на пирующихъ цвты, перламутровыя трубы брызжуть на нихъ росу изъ ароматныхъ влагъ, куполы неизъяснимой красоты, круговращаются день и ночь, подобно нашей планет! Но это самыя ничтожныя красоты Переноса дворца. Взгляните: вотъ озера, обширныя долины, виноградники, рощи, дале мракъ и уединеніе лсовъ, неподражаемые виды, и все это въ центр Рима, въ самомъ дворц, въ немъ серны скачутъ по холмамъ, цлыя стада гонятся на пастбища. Это англійскій паркъ во всевозможной его роскоши, но кто же изъ набабовъ Великобританіи учреждалъ свой паркъ посреди города? За-то Неронъ, на этотъ разъ, почти доволенъ. ‘Наконецъ,’ говоритъ онъ, ‘я буду имть человческое жилище.’
Однакоже домъ его быль не долговчне его самого. Онъ оставилъ его некончаннымъ, Отонъ издержали 50 милл. сестерсій, только чтобъ достроить его, но пожаръ не замедлилъ возвратить Риму все, что было отнято отъ него пожаромъ. На самомъ мст дворца и изъ его остатковъ построены: Веспасіановъ амфитеатръ, термы Тита, и позже базилика Константина. Часть озера обращена была въ Колизей, на колосс Неро новомъ, Веспасіанъ и Титъ замнили его голову головою солнца, а Коммодъ, вмсто нея веллъ придлать изображеніе своей. Римскія статуи привыкли къ подобнымъ превращеніямъ.
Это скоротечное великолпіе дорого стоило имперіи. Неронъ не довольствовался завладніемъ всми остатками пожара, взятіемъ на себя очистки и свозки всего, и запрещеніемъ, кому бы то ни было, возвращаться на мсто своего жилища, ему не довольно было цлой жатвы внковъ, нкогда поднесенныхъ низкою лестью городовъ Нерону артисту, и которые Неронъ не хотлъ принять какъ императоръ, награду пренебреженную въ лучшее время, этотъ жалкій музыкантъ требуетъ теперь! Всего этого мало, нуженъ общій грабежъ имперіи, который докажетъ, что если система императорская была жестока для знатныхъ и для Рима, то она была не легче для меньшихъ и для провинцій. По всей имперіи открыта подписка: Неронъ проситъ какъ милости подписываться, и никто не дерзаетъ отказаться, вс разоряются на эту подписку города и горожане, Италія и провинція, вси свободныя и побжденныя, люди и боги. ‘Боги’ говоритъ Тацитъ, ‘попали въ добычу.’ Золото, скопленное тріумфами и священными обтами, взято изъ храмовъ. Древніе пенаты Рима сплавлены въ слитки, повренные Нерона пробгаютъ Грецію, посщаютъ самыя маленькія деревеньки и возвращаются съ жатвою божковъ, если не ошибаюсь, съ третьей’ и не съ послднею жатвою, которую доставляетъ императорамъ эта неизчерпаемая Греція!
Посмотрите однако, до какой степени не справедливъ народъ Римскій! Напрасно Неронъ грабитъ свтъ собственно для него, напрасно, посл пожара, онъ открываетъ этому народу сады свои какъ убжище, повелваетъ везти изъ Остіи и ближайшихъ городовъ все, что для народа необходимо и продаетъ рожь по три асса за гарнецъ, вотще, жертвуя домами жителей, онъ по возможности щадитъ ихъ самихъ, вотще, чтобъ успокоить. на счетъ новыхъ покушеній зажигательства и новыхъ артистическихъ капризовъ своихъ, онъ предписываетъ самыя строгія мры противъ пожаровъ: народъ упрямо на него возлагаетъ преступленіе зажигательства, онъ его обвиняетъ въ пожар Рима, и это злодяніе, изъ всхъ злодяній Нерона наимнее доказанное, есть именно го, которое лишило его всякаго сочувствія къ нему народа.
Чего же хочетъ народъ? Самые рдкіе предразсудки, самые забытыя суеврія извлечены имъ изъ мрака, чтобъ окупить скверны Рима, чтобъ вымолить у неба прощенія преступленію Нерона. Покрытая пылью книга Сивиллъ вопрошена жрецами, возобновлены лектистерны, священныя одянія, и процессіи старухъ, идущихъ почерпать въ мор воду, чтобъ обливать ею статую Юноны: этого всего недостаточно. Кровь, особенно кровь человческая, вотъ для древности главное средство примиренія съ небомъ. Римъ, хвастающій тмъ, что уничтожилъ человческія жертвоприношенія на всемъ земномъ шар, не мене того сохранилъ обычай, въ минуты великихъ опасностей, зарывать въ землю двухъ живыхъ Галловъ — мужчину и женщину, съ парою Грековъ, самъ Неронъ, по совту своихъ астрологовъ, при каждомъ появленіи кометы, ищетъ для палача какой-либо значительной жертвы. Пустьже проливается кровь, пусть омывается ею Римъ, чтобъ народъ молчалъ и чтобъ Неронъ былъ ршительно невиненъ!
Что было въ то время христіанство? Мы уже сказали, оно былъ фактъ легальный и общенародный, худо оцненный, но очевидный, худо извстный, но извстный однакоже. Церкви существовали, съ одной стороны до самой Испаніи и въ ней, съ другой — въ отдаленнйшихъ мстахъ Египта. Тацитъ, нисколько не ошибаясь, въ нсколькихъ строкахъ даетъ христіанству собственное наименованіе, опредляетъ его произхожденіе, время, мсто, приписываетъ ему славу, добрую или дурную, но все же славу въ народ. Светоній, почти современникъ Тацита, говори т о немъ такъ же. А что же должно разумть подъ ‘иноземнымъ суевріемъ’, распространеніе коего Клавдій оплакиваетъ {Quia exter superstiliones valescant. (Тац. Ann., XI, 15.)}, и которое, по словамъ юрисконсульта Кассія, жалующагося на это, быстро разлилось между рабами? ‘Въ этой ереси была обвинена благородная Помпонія-Грецина, ‘жена мудрая и уважаемая, которая, бывъ отдана на судъ мужа, по древнему обычаю, была судима имъ въ присутствіи родни, и признана невинною.’ Справедливо, что нсколько позже, когда началось гоненіе, христіанство должно было скрываться, и народъ могъ забыть о немъ, слдовательно Тацитъ и Светоній, знавшіе исторію его, могли полагать, что оно умерло, а Плутархъ, жившій съ своими богами и Греческими философами, и не много рывшійся въ Римскихъ архивахъ, могъ не имть свднія о его существованіи, массы же идолопоклонниковъ могли смшивать его съ юдаисмомъ. Но, замтьте однакоже, что власть знала о христіанств. Плиній въ письмахъ къ Траяну, говоритъ о христіанахъ, какъ о людяхъ весьма извстныхъ ему. Замтьте еще, что три писателя, упоминающіе о христіанств, Плиній, Светоній, и Тацитъ, вмст съ-тмъ, суть три самые положительные Римлянина, въ томъ вк пользовавшіеся наибольшею довренностью царей и самые ближайшіе къ императорскимъ архивамъ. Во времена Нерона, наиболе, успхи новаго ученія вры были очевидны, при Клавді распри жидовъ и христіанъ побудили къ изгнанію первыхъ изъ Рима, гораздо позже св. Павелъ, окруженный преторіанскою стражей, и по словамъ его, ‘съ трудомъ избжавшій львиной пасти,’ обратилъ свое заточеніе въ успхъ Евангельскому ученію, и воздалъ славу Христу во дворц, ‘яже о мн, паче во успхъ благовствованія пріидоша, яко узы мой явлнны о Христ быша во всмъ судйщ и въ прочихъ всхъ,’ между тмъ братія его съ большимъ рвеніемъ разпространяли истинную вру въ народ, ‘множайшій братія о Господ надявшіеся о узахъ моихъ, паче дерзаютъ безъ страха слово Божіе глаголати {Къ Филип. Посл. Св. Ап. Павла I.}.’
Духъ императорствованія имлъ время осмотрть своего врага, было уже неоспоримо очевидно, что христіанство возставало открытымъ боемъ, противъ безщадности, низкаго рабства и эгоисма, которые заложены были Тиверіемь въ основы Римской императорской власти. Въ этомъ положеніи, лишь только представился случай, и когда испепеленный Римъ потребовалъ жертвъ лучшихъ нежели тельцы и волы, Кесарь однимъ взглядомъ нашелъ жертву достойную. Я нисколько не удивился бы даже, чтобъ для Нерона, который страшился всякой силы и всякаго ученія, который ссылалъ философовъ, преслдовалъ Аполлонія, возбуждалъ возстаніе Евреевъ, повторяю, я нисколько не удивился бы даже, чтобъ для него пожаръ Рима не былъ только удобнйшимъ средствомъ добраться до христіанъ такъ, чтобъ, уничтожая ихъ, имть на своей сторон народъ. Христіане погибли, виновные передъ Нерономъ въ пожар Рима, передъ народомъ виновные въ чародйств {Светоній, in Ner., 16.}, и ‘въ ненависти къ нимъ всего человчества’, по словамъ Тацита {Odium generis humani. Переводъ этого изрченія вамъ кажется заключающимъ именно древній его смыслъ. Боссюеть, въ Discours sur l‘Hist. Unisver. Ч, II, 26 приводить оба его смысла.}. Они погибли не только въ Рим, но въ Милан, въ Аквилеи, въ провинціяхъ. Есть надпись, которою воздается Нерону хвала’ — за освобожденіе Испаніи отъ разбойниковъ и отъ разпространителей новой ереси. ‘Въ Рим ихъ было’ по выраженію Тацита, ‘великое множество, multituclo ingens.’ До-сихъ-поръ Кесарь довольствовался только смертью этихъ жертвъ, не требуя смерти жестокой, онъ предоставлялъ имъ самимъ выборъ и оставлялъ даже удовольствіе самоубійства, можетъ быть, имъ была бы пріятне гильотина, которая убиваетъ много, хорошо и скоро, безъ пышныхъ и большихъ мукъ, она была бы именно топоромъ, который съ одного маху срубаетъ голову всего человческаго рода, Калигула былъ бы возхищенъ ею, какъ Маратъ. Но на этотъ разъ Кесарь, прежде встрчавшій обыкновенныхъ людей, всгртясь лицемъ къ лицу съ настоящею властью, испугался, и призвалъ на помощь себ все искусство палача. За-то, поколніе, о которомъ мы говоримъ, долго, долго помнило зрлище, представленное ему садами Ватикана и самою площадью Петра и Павла, нын соборомъ западно-каолическаго міра,— зрлище перваго, страшно-кроваваго освщенія тхъ мстъ. Когда увидли пышныя аллеи, освщенныя горящими, живыми людьми, обращенными въ Факелы, когда увидли стаи разъяренныхъ псовъ, преслдующихъ и терзающихъ людей, одтыхъ въ звриныя кожи,— даже народъ возчувствовалъ жалость, а какъ мало склоненъ былъ къ жалости народъ Римскій! Между-тмъ Неронъ въ одежд, которою облекался для цирка, мчалъ свою колесницу вдоль и поперекъ этого игрища. Ювеналъ и Марціалъ, жившіе цлымъ поколніемъ позже, говорятъ ‘о туник страданія, о поток крови, клокотавшемъ на поприщ {Tunica prsente molesta….. (Марціалъ, X).
Ausi quod liceat tunica punire molesta… (Ювеналъ, VIII).
Pone Tigellinum, tda Jucebis in ill
Qu stantes ardent qui fixo gulture fumant.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Et latus medium sulcus diducis arenam. (idem).}.’ Ювеналъ упоминаетъ при этомъ о Тигеллин, а комментаторъ его приводитъ жестокости Нерона. Сенека вроятно тоже былъ пораженъ этимъ зрлищемъ, онъ часто говорить о ‘великолпіи казни и мукъ, о желз, огн, плахахъ, дикихъ звряхъ пущенныхъ противъ человка, о туник сотканной и упитанной всмъ, что служитъ пищею пламени {Adactum per medium hominem qui per os emergat slipitem tunicam alimentis iguium illilam el intextam (Ep. 14).}, о меч открывающемъ полузажившія раны и изливающемъ новую кровь изъ язвъ едва затянувшихся {Si ex inlervallo repetilus, et per siccata vulnera reeens demitlitur sanguis. (Ep. 85).}.— Когда онъ указываетъ на жертву спокойную, улыбающуюся и — улыбающуюся непритворно, глядящую на обнаженныя свои внутренности и возвышенно созерцающую свои страданія {Inter hc aliguis (?) non gemuit: ‘parum est, non rogavit, parum est non respondit, parum est, risit et exanimo. (Ep. 78).— Invictus ex alto dolores suos special. Ep’ 85).},’ потомъ упоминая о божественномъ, и о богахъ, свидтеляхъ всхъ дйствіи нашихъ, когда онъ возклицаегъ: ‘да не устрашается никакихъ угрозъ тотъ, чья душа постигла вчность! можетъ ли страшиться чего-либо человкъ, для кого смерть есть надежда?!’ Когда онъ выражается такъ, говорю я,— разв во всемъ этомъ нтъ точнаго изображенія христіанскихъ мучениковъ?
Взглянемъ теперь столь быстро, сколько будетъ возможно, на остальную часть Нероновыхъ гоненій. Передъ Кесаремъ воздымались двойнымъ оплотомъ: Римъ философскій, древній, строгій, и Римъ императорскій, сладострастный, разпутный. Оба были всегда готовы къ заговору: одинъ изъ негодованія и честолюбія, другой изъ страха, отъ скуки и разврата,одинъ — потому что хотлъ бы опять поставить на ноги какую-нибудь изъ аристократическихъ и республиканскихъ своихъ химеръ, другой — потому что разъединенный отъ Нерона различіемъ вкуса въ удовольствіяхъ, или однимъ соперничествомъ удовольствій, опрокинулъ бы Нерона, для счастія сдлаться Нерономъ. Чтобъ близко ознакомиться съ людьми этихъ двухъ разрядовъ, прочитайте въ Тацит смерть Петронія съ одной стороны, смерть Антистіуа и Полуція съ другой. Здсь вы видите гуляку, который умираетъ смясь, сочиняя куплеты и раздробляя превосходную вазу, единственно для того, чтобъ она не досталась Нерону, онъ играетъ съ смертію, заставляетъ открывать и закрывать свои раны, останавливать и пускать себ кровь, и, вмсто завщанія, оставляетъ разсказъ о разпутствахь. Тамъ, напротивъ-того, является Римское семейство, которое, отворивъ себ жилы, приказываетъ перенести себя въ баню, ‘покрытые одеждами изъ уваженія къ пристойнности,’ эти три Римлянина умираютъ, устремивъ взоры другъ на друга, и каждый проситъ отъ боговъ быстраго перехода души изъ тла, за-тмъ-чтобы оставить живыми, хотя уже умирающими, два существа, которыя она столько любила.’ Заговоръ. Пизона выставилъ впередъ Римъ императорскій. Въ этомъ полу-дворцовомъ, полу-казарменномъ заговор были замшаны центуріоны, недовольные Нерономъ, не слишкомъ воинственнымъ императоромъ, проводившимъ жизнь между шутами своими и наложницами, забывавшимъ иногда выдавать жалованье и никогда не говорившимъ съ войскомъ, изъ боязни испортить прекрасный свой голосъ. Въ немъ участвовали тоже люди, подобные Нерону, которые сталкивались съ нимъ въ порокахъ, но смялись надъ его дурнымъ вкусомъ, люди слишкомъ разборчивые въ дл наслажденія, чтобъ принимать его по вкусу чужому, или чтобъ наслаждаться подъ страхомъ казни. Одинъ мстилъ Нерону за сатиру, другой былъ еще его близкій пріятель и товарищъ его дурачествъ, Луканъ вступилъ въ этотъ заговоръ единственно потому, что Неронъ, изъ авторской ревности, не позволилъ ему читать свои стихи, другой,— бывъ сообщникомъ въ умерщвленіи Агриппины, находилъ, что его скупо наградили, наконецъ тутъ была Эпихариса, наложница, оказавшаяся мужественне всхъ этихъ мужчинъ. Втреная и разпутная сторона этого заговора обнаруживалась наиболе избраніемъ въ императорское званіе Калпурія-Пизона, человка знаменитаго родомъ, но слабаго нравами, въ Байскомъ дом своемъ онъ гостепріимно предлагалъ пріютъ императорскому разврату, онъ страшился однакоже какихъ-то тайныхъ доносовъ, и изъ страха — ршался на все.
Былъ моментъ странный. Представьте себ этотъ заговоръ открытый, но еще не задушенный, одна его часть уже подъ стражею и предана пытк, въ то время какъ другая еще живетъ, вообразите это дло разсченное, но все движущееся въ самой рук Нерона, которая тщетно сжимаетъ его. Дворецъ, улицы, пригороды наполнены войскомъ, по Риму разсыпаны патрули, между которыми значительная часть солдатъ изъ Германской стражи, потому, что солдату Римскому не вполн врятъ. Пизонъ еще свободенъ, его убждаютъ поспшить въ лагерь, чтобъ собрать вокругъ себя войско, взойти на трибуну, воззвать народъ, Неронъ уж трепещетъ и не дерзаетъ послать кого-либо кром рекрутъ, для взятія подъ стражу Пизона. Въ этомъ положеніи Императоръ запирается въ своей вилл Сервиліи, служащей крпостью для него, тюрмою и мстомъ пытки для обвиненныхъ, одна пасть заговорщиковъ, отягченная цпями, уже у ногъ Псрона, другая съ оружіемъ въ рукахъ, близъ него, какъ будто врная, гордая, строгая: она служитъ, допрашиваетъ, обвиняетъ, грозитъ, отводитъ на казнь и — все-таки продолжатъ быть сама въ заговор. Сообщники еще неизвстные длаются палачами, сообщники уже схваченные становятся доносителями. Эгоистическія страсти, соединившіяся въ этомъ заговор, закричали: спасайся кто можетъ! И вотъ, Наталисъ предаетъ Сенеку, можетъ-быть, невиннаго, Сцевиній доноситъ на Лукана, Квинктіаній на Сенеціона, Сенеціонъ и Квинктаній предательски губятъ своихъ искреннйшихъ друзей, а Луканъ — свою родную мать. Центуріонъ-заговорщикъ ведетъ на казнь Латсрануса, который, одинъ изъ всхъ соучастниковъ, не измня благородству, не предаетъ этого центуріона, другой заговорщикъ, получивъ повелніе умертвить Сенеку, идетъ опросить совта у Фенія-Руфа, тоже участвующаго въ заговор, который приказываетъ ему исполнить повелніе, наконецъ Неронъ, допрашивая виновныхъ, самъ, не зная того, находится посреди двухъ участниковъ въ заговор, съ одной его стороны центуріонъ-Флавій, съ другой префектъ преторіи Феній-Руфій. Флавій уже хватается за рукоять меча, чтобъ поразить Кесаря, но Феній останавливаетъ его…. вотъ отъ-чего зависла судьба всемірной имперіи!!
Заговорщики умирали всячески: Пизовъ умеръ, льстя Кесарю въ своемъ завщаніи, чтобъ сохранить свое имущество женщин, которую онъ любилъ, Луканъ умеръ, цитируя и исправляя свои стихи, Сенека — съ твердостью нсколько театральною. Одинъ изъ нихъ на вопросъ Нерона, зачмъ онъ вступила въ заговоръ, отвчалъ: ‘посл всхъ мерзостей твоихъ я не могъ оказать теб лучшей услуги.’ — Другіе, прощенные Нерономъ умертвили себя сами. Месть вскор переступила черезъ черту заговора, Неронъ, засдая въ совт между Тигеллиномъ и Поппіею при обвиненіи назначалъ казнь какъ судья, безъ обвиненія повелвалъ казнь, какъ императоръ {Non crimine, non accusa lore existente, quia speciem judicis induere non poterat, ad vim dominationis convcrsus. (Тацитъ, Ann. XV, 69).}.— Быть родственникомъ обвиненнаго, просто поклониться ему, встртить его — было преступленіемъ. Дти обвиненныхъ изгонялись изъ Рима, были отравляемы, умирали голодною смертью, ихъ умерщвляли вмст съ ихъ наставниками и рабами. ‘Римъ былъ переполоненъ похоронами, Капитолій былъ заваленъ жертвами, принесенными богамъ.’ Т у которыхъ умерщвляли отца, брата, друга, вывшивали лавровыя втви на двери, ползали на колнахъ передъ Нерономъ и лобызали его милосердую руку! Сенатъ, по этому случаю, назвалъ его божествомъ!
Философія держалась въ сторон. Ее изображалъ тогда одинъ Латераній, благородный молодой человкъ. Но сколь она ни была назади обстоятельствъ, все-же не могла укрыться отъ Нероновой руки. Сенека погибъ, мантія стоиковъ была подъ опалою и философы гуртомъ прогнаны въ ссылку {Vclut in agmen et numerum. (Тацитъ, VI, 71).}, вс были ссыльные, и Корнутусъ, знаменитый учитель Персіи, и полубаснословный Аполлоній, и Монсиній-Руфъ витязь стоицисма, почти обоготворенный въ слдующемъ вк, и котораго одинъ изъ отцевъ церкви ставитъ, хотя идолопоклонника, въ число людей, подвергшихся гоненію сатаны, за высокую добродтель {S. Iust in. Apolog., I.}.— Какъ обвиняли христіанъ въ колдовств, такъ обвинили философовъ въ магіи. Это было началомъ продолжительной борьбы между стоицисмомъ и Кесарями, борьбы которая содлалась первенствующимъ фактомъ слдующаго поколнія, борьбы — продолжавшейся до-тхъ-поръ, пока стоицисмъ, нсколько разъ подвергавшійся ссылк, возвратился опять къ ступенямъ трона, и наконецъ возслъ на самый тронъ. Философія однакоже не была еще побждена, Фразія не являлся въ Сенат, не присягалъ боле императору выходилъ изъ Куріи, когда рчь шла о возведеніи на степень божества Поппіи, которую Неронъ убилъ ударомъ ноги, Фразія никогда не приносилъ жертвъ небесному голосу и императора, терплъ всякую религію, потому что не боготворилъ Кесаря’ — Фразія почитатель и панегиристъ Катона, былъ въ безпрерывномъ противоборств съ властію. Его сектаторы, спутники, послдователи, подражали (такъ говорили Нерону) важной походк этого учителя, строгому выраженію его лица, возвышенности его рчи, добродтель была въ состояніи ршительнаго бунта. Нерона увряли, что это партія, заговоръ, который обратится въ открытую войну, и Неронъ ршился, не безъ боязни, обвинить Фразія. Цвтъ предателей собрался въ тотъ день, привлеченный надеждою роскошной добычи, заставлявшей пренебрегать опасность. Сенатъ быль окруженъ вооруженными людьми, солдаты, въ тогахъ, но не скрывая оружія своего, угрожали сенаторамъ на Форум. Неронъ не осмлился выйти, и приказалъ прочитать рчь отъ своего имени, обвинители грозили бдою не только обвиняемымъ, но и судьямъ. Однимъ словомъ — ‘въ этомъ собраніи царствовало не уныніе, ясно выражающееся, привычное и знакомое всмъ, часто возобновлявшимся явленіямъ этого рода, но ужасъ, совершенно новый и гораздо боле глубокій.’
Вмст съ Фразіемъ былъ осужденъ цвтъ его партіи — кто на смерть, кто на изгнаніе. Смерти былъ обрченъ Соранусъ, его другъ казни, которой одинъ изъ предателей настоятельно требовалъ ‘для своего обвиненнаго’, изгнанію — Гельвидій, его зять, и Паконій. Послдній спокойно ожидалъ приговора, ‘тебя судятъ въ Сенат’, сказали ему. Желаю успха — отвчалъ онъ — но уже пятый часъ: идемте на игры.— Когда игры были окончены, ему объявили, что ‘онъ осужденъ.’ — На смерть или въ ссылку?— ‘Въ ссылку.’ — А имущество?— ‘Оставлено теб.’ Идемте-же вечерять въ Арисію.— Для предателей день этотъ былъ золотымъ днемъ, одинъ изъ нихъ получилъ 5 милліоновъ сестерцій (милліонъ), другой при 1.200.000 награды былъ осыпанъ почестями!
И сгоицисмъ имлъ измнниковъ: Соранусъ былъ осужденъ по доносу Эгнаціуса, стоика-лицемра, купленнаго золотомъ Нерона, изъ друзей его одинъ, находясь въ числ свидтелей, съ такою силою говорилъ въ пользу обвиненныхъ, что былъ наказанъ конфискаціею имущества и ссылкою, другой, молодой человкъ, впослдствіи сдлавшійся мученникомъ своего врованія, съ трудомъ былъ отвращенъ самимъ Фразіею отъ опаснаго намренія — употребить въ его пользу права хотя забытыя, но даруемыя при суд обвиненнымъ. При Тиверіи никогда не было замчено ни подобной ршимости, ни такого единства духа. Готовясь умереть, и теряя всякую надежду на счетъ будущей судьбы партіи, которой онъ былъ главою, Фразія сказалъ юному Рустикусу: ‘жизнь моя совершила свой кругъ, я не совращусь съ пути, по которому всегда шелъ, ты только вступаешь на поприще, будущность твоя еще свободна, обдумай же глубоко прежде нежели ршишь, какою дорогой надлежитъ идти въ подобное этому время.’
Такъ императорское семейство было потоплено въ крови, христіанство было забыто въ катакомбахъ, Римъ новый быль побжденъ вмст съ Пизономъ, Римъ стоическій — съ Фразіемъ, и съ той минуты, какъ Неронъ почувствовалъ подъ своими ногами врный, прочный грунтъ Рима императорскаго — землю, которую попирали стопы Тиверія и Кассія — все ближайшее къ нему безпрерывно уносило его на кровавую стезю опалъ и гоненій. Успхи въ нихъ далеко перегнали Тиверія, жажда денегъ и ненасытимость мщенія были т же, но было несравненно боле безумныхъ прихотей, которымъ уже надлежало удовлетворять, тысячи подлыхъ завистей, тысячи ничтожныхъ личностей, которыми бы овладлъ Таверій, вполн овладли Нерономъ. Освободились отъ безпокойныхъ формъ, уважаемыхъ процедуристомъ Тиверіемъ, Неронъ имлъ подъ рукою гораздо искуснйшихъ прокуроровъ, нежели каковы были при его внучатномъ дяд, онъ, широко понималъ значеніе оскорбленія величества. Всякое дло, всякое слово, по голословному доносу, становилось преступленіемъ, въ случа же, когда не доставало доносчика, умли обходиться и безъ него: простое извщеніе со стороны трибуна, одинъ часъ отсрочки и дозволеніе выбора рода смерти,— вотъ въ чемъ заключались вс формальности процедуры. Но если человкъ лнился умирать, хирурги Кесаревы тотчасъ являлись ‘полечить больнаго.’ Еще съ меньшею церемоніею, мечь или ядъ прямо совершали дло. Такъ погибъ отпущенникъ Палласъ, за то единственно, что онъ былъ (слишкомъ старъ и очень богатъ, такъ погибъ нкто Торкватъ, за-то-что ‘онъ разорялся, а чтобъ привести въ порядокъ свои дла, вроятно вошелъ бы непремнно въ какой нибудь заговоръ!’
Неронъ изъ милосердія совтывалъ всмъ прибгать къ самоубійству, которое употребляли уже по привычк, но самоубійство не представляло никакихъ выгодъ казн, а потому коронные юрисконсульты нашли законное средство противъ этого устарлаго удобства — укрплять чрезъ самоубійство наслдіе своего имущества дтямъ своимъ: ‘опальный, лишившій себя жизни,’ говорили они, ‘очевидно неблагодаренъ къ Нерону, оставившему ему жизнь, а неблагодарность къ императору, несомннно уничтожаетъ дйствительность и силу завщанія.’ Чтобъ сохранить хоть слабую частичку имущества наслдникамъ, нужно было широкою рукою надлить сперва Нерона и Тигеллина. Но однихъ наслдствъ было не достаточно, нужно еще было льстить! Духовныя завщанія опальныхъ были наполнены отвратительными возхваленіями ихъ палачей, такъ даже въ самый часъ смерти несчастные Римляне не освобождались отъ всеобщаго подлаго подобострастія!
Нужно было льстить,— мало этого,— нужно было еще предательствовать и умирая, нужно было, чтобъ посмертные доносы открывали, указывали новую добычу. Впрочемъ, еслибъ не было такихъ доносовъ, то и тогда Тигеллинъ, вооруженный печатью умершей жертвы и владя ея бумагами, самъ отыскалъ бы или сказалъ бы, что отыскалъ въ нихъ все, что казалось бы ему необходимымъ. Такъ не живые только, но и мертвые трепетали, умоляли, доносили, льстили будто еще живые! Вникните въ это глубже и уразумйте: что значитъ тонкая свтскость, образованность/’ соединенная со всего жестокостью дикаго состоянія? Поймите, до чего довело бы насъ это, еслибъ нежданное событіе вдругъ не разстроило столь естественнаго и все ускорявшагося хода человчества въ пути просвщенія безъ нравственности!
Съ сей минуты Неронъ жилъ только для тріумфовъ. Фразіа еще не умеръ — и вотъ отъ дверей Сената, при которыхъ народъ ожидалъ его приговора, толпы уже стремятся къ городскимъ вратамъ для встрчи Армейскаго царя, прибывшаго поклониться всемірному самодержавству Кесаря. Парянинъ Тиридатъ, къ стыду Римскихъ армій, изгналъ изъ Арменіи царя, назначеннаго Нерономъ, но Неронъ не тревожилъ Тиридата, ожидая за-то роскошнаго празднества, и точно, просьбами, обольщеніями, страхомъ, который внушалъ тогда Корбулонъ, Тиридата согласили признать римское всевладычество, сложить діадиму свою къ подножію Нероновои статуи, и обязаться вновь принять ее изъ рукъ самого Кесаря. Тиридатъ прізжаетъ сухимъ путемъ, посл девятимсячнаго путешествія, сухимъ путемъ потому, что врованіе маговъ воспрещало даже плюнуть въ море, чтобъ не осквернить священныхъ его водъ {Плиній, Естест. Ист. XXX, 2.}. Онъ прозжаетъ Италію верхjмъ, окруженный дтьми, племянниками своими, Парянскими князьями, и тремя стами всадниковъ. Жена сопутствуетъ ему на кон, въ золотомъ шлем съ забраломъ, закрывающимъ ея лице. Вс города принимаютъ его съ тріумфомъ, на счетъ Нерона, по изъ своей казны. Каждый день его путешествія обходится въ 800.000 сестер. (около 160.000 р.) если врить Светонію, который самъ едва вритъ этому.
Неронъ встрчаетъ Тиридата въ Неапол и самъ вводитъ его въ Римъ. Римъ, горящій чрезвычайною иллюминаціею, увшанный цвточными гирландами, весь участвуетъ въ приготовляемомъ празднеств. Посреди Форума, поколнію въ блыхъ тогахъ, въ лавровыхъ внкахъ, стоитъ народъ, составляющій часть зрлища, на ступеняхъ храмовъ построены преторіанцы съ блестящими оружіями. Крыши домовъ усыпаны зрителями. Театръ Помпеевъ весь позолоченъ, пурпуровый веларіумъ, съ золотыми звздами, съ изображеніемъ Нерона, мчащагося на колесниц, перехватываетъ палящіе лучи солнца… Этотъ день справедливо былъ названъ золотымъ. Съ самаго утра Неронъ въ тріумфальномъ одяніи возслъ на тронныя кресла, Тиридатъ преклоняетъ передъ нимъ колна, а народъ, пріученный къ продлкамъ торжествъ, къ заказнымъ возгласамъ, привтствуетъ это дйствіе кликомъ, который устрашаетъ самаго варвара.— ‘Повелитель!’ говоритъ восточный царь Римскому гражданину Энобарбусу, ‘повелитель! потомокъ Арзаса, братъ царей Парянскихъ здсь, для-того — чтобъ признать себя твоимъ рабомъ, ты мои богъ, я прибылъ чтобъ ублажить тебя, какъ ублажаю солнце, бога непобднаго, Миру! Ты моя судьба, владыко мой!’ — Неронъ отвчаетъ ему: ‘ты правъ что у меня просишь короны, чего не могли сдлать для тебя ни отецъ твой, ни братья, то длаю я, длаю тебя царемъ, да вдаетъ міръ, что я одинъ отнимаю и даю царства!’ — Тогда Тиридатъ возходитъ къ трону, лобызаетъ колна Нероновы, и Кесарь возлагаетъ на него діадиму.
Тиридатъ возвращается со 100.000.000 сестерс. полученными отъ Нерона, этотъ хитрый варваръ умлъ заставить заплатить себ за поклоненіе, не мене того онъ глубоко презираетъ Кесаря, котораго видлъ на ристалищ одтымъ въ зеленое платье съ кучерскою на голов шапкою. Что нын удивляетъ насъ, просвщенныхъ, въ жизни Римскаго общества, то удивляло тогда и варвара Тиридата: онъ не понималъ, какъ закаленный солдатъ, старый Римлянинъ, Корбулонъ, могъ оставаться покорнымъ рабомъ этого комедіанта. Даже восточный деспотисмъ не въ силахъ былъ объяснить Тиридату тайну непостижимаго римскаго раболпства. ‘Ты имешь удивительнаго слугу въ Корбулон,’ сказалъ Тиридатъ Нерону. Кесарь не понялъ ироніи этого.
Но Римъ уже наглядлся на тріумфы Нерона. Греція, отечество искусствъ, нуждается въ немъ, какъ онъ въ ней, ежедневно депутаты отъ ея городовъ привозятъ ему внки за битвы, въ которыхъ онъ не участвовалъ, онъ приглашаетъ депутатовъ къ столу, и поетъ въ ихъ присутствіи. Гибкій, хитрый, склонный къ униженію умъ греческій находитъ новыя формы для лести и потворства, тогда-какъ Римъ изтощилъ вс ему доступныя, возхищеный Греками Неронъ восклицаетъ: ‘одни Греки умютъ слушать, они одни достойны меня и моихъ талантовъ!’ — Однажды Неронъ едва не отправился въ Грецію: онъ уже разпрощался съ своими безсмертными родственниками въ храмахъ, но свъ во время посщенія одного изъ нихъ, пораженный внезапною слабостью, онъ едва могъ встать, и тотчасъ, напуганный этимъ предвстіемъ, объявилъ: ‘что ему слишкомъ тяжко оторваться, хотя бы на-время, отъ любви своего народа.’ Теперь нтъ предвстій, которыя могли бы нарушить его блаженство. Его отпущенникъ Гелій очень добръ, онъ согласится управлять Римомъ и спокойно идти по проложенному пути опалъ. Неронъ довряетъ Гелію свою власть, Гелій будетъ проливать кровь, Поликтетъ между-тмъ станетъ захватывать имущества… Римъ можетъ утшиться: отсутствіе 11срона ничего не измнитъ.
Ликуй, Греція, твой царь грядетъ! На этотъ разъ не довольствуются привычнымъ кортежемъ тысячи колесницъ, безчисленности воловъ и коней подкованныхъ серебромъ, водничихъ въ одеждъ изъ драгоцннйшихъ тканей, скороходовъ, африканскихъ всадниковъ съ богатыми браслетами, на коняхъ затйливо изукрашенныхъ,— нтъ, ведутъ цлую армію, достаточно многочисленную для завоеванія всего Востока, воины вполн достойны вождя: оружія ихъ — лира пвца, маска лицедя, ходули скомороха. Ликуй, Греція! Гимнъ, проптый Нерономъ, уже привтствуетъ твои берега, властитель свта дарить теб цлый годъ радостей и непрерывныхъ празднествъ, игры Олимпійскія, игры Истмійскія, все что торжествуется съ перемежками продолжительнаго времени, будетъ соединено въ эти двнадцать мсяцевъ: Нерону ли не имть власти измнить порядокъ, установленный Тезеемъ и Геркулесомъ?
Такъ пробгаетъ онъ эти нкогда священные гомерическіе города, рабски склоненные нын предъ царственностью Оска или Сабина. Онъ устремляется на вс поприща, участвуетъ во всхъ бояхъ, и везд побждаетъ, даже на Олимпіи, гд мчимый десятью конями, Неронъ первоначально падаетъ на прахъ, а посл, взлзая снова въ колесницу, чувствуетъ себя слишкомъ разстроеннымъ, чтобъ продолжать ристаніе, по окончаніи игрища, онъ, по-обыкновенію, самъ провозглашаетъ, (кто кром его самого можетъ служить ему герольдомъ?): ‘Неронъ-Кесарь, побдитель въ семъ ристалищ, даетъ свой внецъ Римскому народу и міру, который принадлежитъ ему!’ Ни въ настоящемъ, ни въ прошедшемъ Неронъ не можетъ имть соперниковъ: статуи прежнихъ побдителей опрокинуты, разбиты, обломки ихъ брошены въ сточныя ямы. Боецъ Памменесъ еще живъ, посл многочисленныхъ побдъ слабый, дряхлый, больной, онъ скрывается въ уединеніи, да явится же Памменесъ на поприще: Неронъ хочетъ побдить его, онъ побдитъ его, безъ-сомннія, онъ сорветъ съ него внки и будетъ имть право разбить статуи Памменеса! Горе тому, кто приговоренъ быть противникомъ Нерона! Заране побжденный этимъ соперникомъ, онъ не мене того остается безпрерывною жертвой его безпокойной и мелочной ревности, Неронъ слдить его, подкупаетъ, тайно клевещетъ, чернитъ, всенародно оскорблястъ и бросаетъ на него взгляды, въ которыхъ угроза выражается слишкомъ открыто. Однажды пвецъ, безумно преизполненный своею славой, забылся до того, что осмлился пть лучше Нерона, и, къ величайшему бдствію, народъ (какъ нкогда въ Рим, при чтеніи Луканомъ своего сочиненія, когда, вопреки присутствію и зависти Нерона, раздались рукоплесканія, погубившія поэта),— народъ Греческій, народъ-художникъ, внемлетъ пвцу въ неописанномъ возхищеніи, но вотъ внезапно, по повелнію властителя, лицеди, игравшіе вмст съ злосчастнымъ пвцомъ, прислоняютъ его къ колонн и — кинжалами пронзаютъ ему горло!
Въ Корин, Кесарь, гоняющійся за всякою славой, вдругъ вспоминаетъ о важномъ предположеніи, нсколько разъ возраждавшемся, о прорзи каналомъ перешейка, замыселъ гигантскій, въ успх котораго природа всегда отказывала людской предпріимчивости, замыселъ, окруженный суеврнымъ ужасомъ…. но что онъ для Нерона? Въ виду построенныхъ въ боевой порядокъ преторіанцевъ, Неронъ выходитъ изъ шатра, раскинутаго на берегу, говоритъ рчь воинамъ, поетъ гимнъ Амфитрит и Нептуну, совершая смшную пляску, принимаетъ изъ рукъ проконсула золотое копье, трижды ударяетъ имъ въ землю, собираетъ нсколько песчинокъ, и при громовыхъ кликахъ народа, уноситъ ихъ въ коробк. Безчисленныя толпы людей вслдъ за нимъ принимаются за работу, воины, рабы, осужденные, шесть тысячъ плнныхъ Іудеевъ, присланныхъ отъ Веспасіана, ссыльные возвращенные изъ ссылки, (между коими и философъ Музоній), преступники, избавленные отъ смертной казни, чтобъ содйствовать великому предпріятію императора,— все работаетъ и — въ шестьдесятъ дней прорытъ каналъ въ четыре стадіи! ровно десятая часть его протяженія готова!…. вдругъ получено повелніе остановиться: Гелій призывалъ властителя въ Римъ, гд, по словамъ его, таился важный заговоръ. ‘Теб надлежало бы желать,’ отвчаетъ ему Неронъ, ‘не быстраго возвращенія моего, но того, чтобъ я возвратился достойнымъ себя.’ Гелій долженъ былъ прискакать самъ? въ семь дней, чтобъ оторвать императора отъ его тріумфовъ.
Неронъ прощается съ Греціею, онъ объявляетъ ее свободною, уничтожаетъ вс налоги и непомрно обогащаетъ судей, которые увнчали его на игрищахъ. Конечно, онъ разорилъ эту Грецію своимъ проздомъ, чрезвычайно возвысилъ цну всхъ потребностей, ограбилъ вс храмы, увезъ пятьсотъ золотыхъ кумировъ, отнялъ имущества у знатнйшихъ богачей, счастливыхъ, что имъ еще оставили жизнь, конечно, Греція узнала, что неприсутствіе въ театр, лность въ рукоплесканьи, недостатокъ возхищенія при игрищахъ — суть высшія преступленія. Но разв въ Рим иначе? Между-тмъ, что гонецъ отъ Гелія, то свжее извстіе о новой казни. Неронъ, съ своей стороны, предаетъ смерти или кого-нибудь изъ изгнанныхъ, встрчаемыхъ на пути, или одного — двухъ изъ подозрительныхъ, взятыхъ имъ съ собою, между прочими умираютъ два брата, умилительность дружбы коихъ, въ глазахъ убійцы Британника, становится неотразимымъ свидтельствомъ заговора!
На возвратномъ пути изъ Греціи Неронъ едва не погибаетъ въ бурю. На одну минуту въ Италіи поврили слуху объ этомъ крушеніи, и радость была общая, властитель умлъ отомстить за нее. Между-тмъ Сенатъ, тайно трепеща при одномъ помышленіи о возврат Нерона, велегласно призывалъ его, со всею горячностью и полнотою изліянія своей преданности, было опредлено по этому случаю боле празднествъ, нежели сколько дней въ году. Неаполь праздный, (такъ называлъ его Горацій,) городъ начальныхъ дйствій Нерона, первый принялъ его чудесно. Въ Рим, посл выставки 1800 тріумфа торскихъ внковъ, привезенныхъ императоромъ изъ Греціи, Неронъ появляется самъ въ тріумфальной колесниц Августа, бокъ-о-бокъ съ музыкантомъ Діодоромъ, въ хламид, усянной золотыми звздами, съ олимпійскою оливною втвію вокругъ головы, съ лавромъ ливійскихъ игръ въ правой рук. За нимъ тянется его театральная стая, его Августами въ числ пяти тысячъ, съ волосами умащенными благовоніями, въ роскошныхъ одеждахъ, они провозвщаютъ себя воинами его тріумфовъ. Для възда сломана одна аркада большаго цирка, на-право и на-лво, подъ ножами заклателей дымятся жертвы, приносимыя Нероновой божественности, земля засяна шафраномъ, на дорогу сыплютъ рдкихъ птицъ, цвты, плоды, сахарную дробь, разстилаютъ пурпуровыя ленты, драгоцнныя ткани. Сенатъ, всадники, народъ согласно восклицаютъ: ‘Да здравствуетъ побдитель Олимпійскій! побдитель на играхъ Пиійскихъ! Кесарь-Неронъ, новый Геркулесъ! Кесарь-Неронъ, новый Аполлонъ!! Единый во вс вка, онъ побдилъ всхъ, на всхъ играхъ!’
Кажется это уже настоящій тріумфъ!… Послдній заговоръ былъ открытъ и наказанъ, храмъ Януса заперли, Корбулонъ, побдившій Востокъ, привлеченъ въ Грецію льстивыми рчами, и получилъ повелніе умертвить себя, онъ исполнилъ это, сожаля о слишкомъ доврчивой преданности своей, и говоря передъ смертію: ‘Я заслужилъ свою участь.’ Чего же могъ еще страшиться Неронъ? Который изъ Кесарей видлъ Римъ столь подлымъ, столь низко-лежащимъ подъ его ногами? Который изъ нихъ столь высоко вознесъ на алтарь и тронъ свои страсти, свое безбожіе? Что такое былъ старый, грустный Тиверій, человкъ чуждый всмъ наслажденіямъ страсти? Что такое былъ грубый Калигула, который, не боле трехъ лтъ, поигравъ кое-какими воинскими и властительскими игрушками, позволилъ зарзать себя жалкимъ образомъ въ бан? Что такое былъ безумный Клавдій, машина для дипломовъ и судейскихъ ршеній? Что были вс они передъ виртуозомъ, ораторомъ, поэтомъ, бойцомъ, передъ всемірнымъ, всеобъемлющимъ Нерономъ?! Если нкоторыя отдльныя души, изъ безполезной, излишней смлости протестовали во имя человческаго достоинства, то наибольшее число людей, почти вс, никогда еще не врывали такъ низко и глубоко чело въ прахъ и грязь, какъ въ это время, передъ воспитанникомъ двухъ ославленныхъ развратницъ Лепиды и Агриппины, передъ этимъ человчкомъ съ жалко-настроеннымъ умомъ, непостигавшимъ прямаго смысла ни одной вещи, передъ этимъ обоготвореннымъ уличнымъ мальчишкою, передъ Нерономъ.
Чего не достаетъ Нерону! Золота? Но если казна оскудетъ, если конфискаціи, привычное оружіе подобныхъ властителей, если тяжкіе штрафы, налагаемые на неблагодарныхъ завщателей, не оставившихъ ничего Кесарю, если вс эти източники вмст изсякнутъ, то боги непремнно ему помогутъ. Какой-то Африканецъ уже видлъ во сн, что подъ его полемъ разположены огромныя пещеры, наполненныя слитками золота, что эти сокровища принадлежали цариц Дидон и сохранены провидніемъ дли Кесаря. Цлый флотъ тотчасъ отправился за этими кладами, цлый народъ воиновъ и рабочихъ взрываетъ и переворачиваетъ поле Африканца. Поэтъ заране возпваетъ славу Нерона, для котораго боги въ утроб земли уготовляютъ самородное золото. Неронъ, между-тмъ въ слпомъ врованіи въ сны, съ большею нежели когда-либо разточительностью разбрасываетъ свои маленькія сокровища, которыя будутъ возмщены этимъ необъятнымъ сокровищемъ. Но, когда посл неимоврныхъ усилій, золота не было найдено, то что же оставалось длать Африканцу, который видлъ столь богатый сонъ? Умертвить себя, онъ прибгнулъ къ этому единственному средству {Annal., XVI, 1. Светоній, 31.}.
Боги измняютъ слову — чтожь? предатели утшатъ насъ. Совокупленіе мелкихъ земельныхъ собственностей въ огромныя, въ послднія времена республики, чудесно содйствовало способу налога, взимаемаго посредствомъ доносчиковъ. Обширные удлы, говоритъ Плиній, погубили Италію, они губятъ провинціи {Latifundia perdidere Italiam, jam et provincias. Плин. XVIII, 6.}, казнь шести богатйшихъ помщиковъ доставила Нерону въ собственность половину Африки. Онъ заплатилъ семь милліоновъ сест. доносчику, бывшему причиною казни Красса, изъ этого не трудно понять, каковы были богатства, которыя доставлялись ему частною казнью? За то Неронъ дышитъ щедростью! Теб, гладіаторъ, отдаю домъ этого консула! Теб, флейщикъ, дарю имущество того тріумфатора! Бгите сюда, спшите, любимцы, льстицы, мимы, вс приглашенные на жадную трапезу конфискацій! Даже рабы Нерона имютъ сады, рыбницы съ муренами, одинъ изъ нихъ, бывшій ингендантомъ въ арміи, откупился за тринадцать милліоновъ сест. (около 2.600,000 р.) Неронъ въ свое царствованіе раздалъ своимъ друзьямъ боле 400 милл.
И все Нерону недостаетъ чего-то!— Чего-же?.. Страсть къ невозможному, о которой здсь столько говорено, стала не только страстію Кесарей, но страстью всхъ Римлянъ, каждый изъ нихъ въ сфер своего вращенія испытуетъ полнйшее вліяніе этого пагубнаго инстинкта. Весь трудъ пяти или шестивковой образованности Греціи, Италіи и Востока, трудъ, преисполненный генія, но лишенный нравственности и истины,— весь этотъ необъятный трудъ повелъ къ тому только, что нсколько тысячъ праздныхъ Римлянъ постоянно были заняты самыми химерическими снами, безпрерывно изобртали новыя сумасбродства, новыя мерзости, новую пищу своему сверхъ-человческому любопытству, эгоисму демонскому и матеріялисму, который ничмъ въ природ не могъ быть удовлетворенъ! Эта страсть была страстью Нерона по-превосходству. Ничто великое и прекрасное не трогало его, онъ искалъ не прекраснаго, не великаго, но небывалаго, неслыханнаго, невозможнаго, по латинскому выраженію чудовищнаго. Убжденіе въ полнот собственнаго всемогущества, какъ будто пробовало въ Нерон, нтъ-ли въ природ, не найдется-ли въ мір чего-либо, чмъ бы оно могло быть побждено. Жалкая натура, жалкая, хотя и удивительная, натура нищенская, если ей необходима была подобная власть, чтобъ подняться такъ высоко даже въ зл, натура жестокая за недостаткомъ силы, гигантская — за неумніемъ быть великою, пустая — не смотря на всю чрезвычайность преступленій!
Что такое для Нерона мотовство, преизбытокъ и роскошь? Никогда не надть дважды одной одежды, ловить рыбу стями, вязанными изъ золотыхъ и пурпуровыхъ снурковъ, ставить по 400 сестр. на каждое очко игральныхъ костей, для своихъ театральныхъ прислужниковъ имть маски и жезлы, осыпанные перлами: это только богатство —:не боле. Разв друзья его не даютъ ему праздниковъ, по его же повелнію, на которыхъ издерживаютъ по 4 милл. сестр. на одни благоуханные шелковые внки? Разв лошаки Поппіи не были подкованы чистымъ золотомъ? Разв не вели за нею, куда бы она ни направилась, пятисотъ ослицъ, чтобъ наполнять молокомъ ванну, въ которой цвтъ ея кожи оживалъ новою свжестью? Разв Отонъ не научилъ Кесаря умащать дивными благовоніями подошвы ногъ? И когда Отонъ, вечеряя у Нерона, былъ внезапно опрысканъ многоцнными ароматами, то на слдующій день Неронъ, ужиная у Отона, разв не замтилъ безчисленности трубочекъ изъ золота и слоновой кости, которыми изливался на пирующихъ тонкій, почти невидимый паръ, преизполненный возхитительныхъ ароматовъ {Плутархъ, in Gadba.}? Роскошь и мотовство уже ничего не значатъ, они вкрались въ толпы, они рыщутъ по улицамъ Рима.
Пусть будетъ Неронъ первйшимъ артистомъ своего вка, пусть дымятся везд жертвенники въ честь его превозходнаго голоса, который, не смотря на усилія и тяжкое изученіе, не смотря на раба-напоминателя, безпрерывно сопровождающаго императора и твердящаго ему, чтобъ онъ берегъ этотъ дивный даръ,— все же голосъ фальшивый, глухой, изношенный, пусть играетъ Неронъ вс возможныя роли героевъ и боговъ, мужчинъ или женщинъ, даже женщины беременной и разршающейся отъ бремени на сцп такъ, что когда спросятъ: ‘что длаетъ императоръ?’ Нужно отвчать: ‘Рожаетъ!’ — Пусть даже предается онъ иногда, за недостаткомъ другаго, высшему честолюбію, пусть пошлетъ разъискивать изтоки Нила, для объясненія великой географической задачи древности, пусть предприметъ экспедицію въ Эіопію, пусть приготовитъ армію въ походъ къ вратамъ Каспія для покоренія неизвстныхъ племенъ Кавказа, пусть для этого подвига сформируетъ, подъ наименованіемъ Александровой фаланги, легіонъ солдатъ шестифутоваго роста…. что же все это? Ршите! Талантъ, власть, т. е. доступное, возможное людямъ — что въ нихъ ему? Онъ божество, слышите-ли? божество! Сенатъ уже опредлилъ Нерону алтари, какъ возвысившемуся надъ всмъ возможнымъ для человка величіемъ {Tanqum humanum fastigium egresso. (Тацитъ).}. Онъ божество: поэты повторяютъ ему это безпрестанно съ напыщенностью и гиперболами, до которыхъ достигаютъ только самая униженная душа и самая униженная поэзія, они говорятъ ему: ‘Когда, окончивъ земное свое назначеніе, ты медленно возпаришь въ области неба… тогда возжелаешь-ли принять скипетръ Олимпійскій или, новый ебъ, захочешь давать свтъ міру, не утратившему въ теб своего солнца,— нтъ божества, которое бы не уступило теб своего мста, природа предоставитъ теб самому ршить, какимъ богомъ ты пожелаешь быть, гд захочешь основать царственность міра… О! не останавливайся на одной изъ оконечностей вселенной, ось ея утратитъ равновсіе, все будетъ увлечено твоею тяжестью. Избери средоточіе эира, и тамъ — чистое, ясное небо да не помрачитъ ни однимъ облакомъ блеска Кесарева!!…’
Такъ говорилъ Луканъ, философъ, уважавшій Помпея и Катона, такъ говорилъ онъ въ т времена, когда Неронъ позволялъ ему читать свои поэмы въ публик. Позже однакоже, когда поэзія его была заключена въ безмолвіе кабинета, онъ рзко возставалъ уже противъ божественности тирановъ, хулилъ открыто подлость народовъ, и замышлялъ съ Пизономъ отправить своего бога на Олимпъ. Тонкая лесть Горація покрывала, по-крайней-мр, облакомъ миологической поэзіи все возмущающее въ божественности его Августа, но это потворство самыхъ подлыхъ эпохъ имперіи, эта лесть безмрная и безстыдная, тмъ-боле, что въ ней не проявлялось ни свободы таланта, ни чистой привязанности, преувеличивавшая все потому именно, что она ничему не врила, и ставившая человка на мсто божества, тмъ съ большею готовностью, что она не чтила самаго божества,— эта лесть заклеймлена характеромъ особенной ничтожности, тотчасъ бросающейся въ глаза.
За-то Неронъ безгранично вровалъ въ свою божественность. Драгоцнности, ему принадлежащія, гибнутъ въ кораблекрушеніи: ‘рыбы возвратятъ мн ихъ,’ говоритъ Кесарь! Міръ такъ рабски гнется передъ его хотніями! ‘Никогда цари, его предшественники, не знали всего, что имъ позволено совершать.’ — Искусство, съ своей стороны, такъ чудесно служитъ ему! Нтъ, ‘что повлено Нерономъ, не можетъ быть невозможно {Nil non fieri posse quod jussisset.},’ одинъ умный грекъ, объявившій Нерону, что онъ подымется въ воздухъ на крыльяхъ, содержится въ необыкновенной роскоши во дворц, на счетъ императора, во ожиданіи времени, когда онъ сдлается птицею {Dion. Chrysost., Orat. 21.}.
Истинныхъ чудесъ Неронова дворца для него уже не достаточно. Да разтянется Римъ до устій Тибра, и да приведутся огромнымъ каналомъ волны морскія къ подножію древнихъ стнъ, воздвигнутыхъ рукою Сервія-Туллія. Пусть необъятный рыбный садокъ, накрытый гигантскимъ сводомъ, окаймленный портиками, проляжетъ отъ Мизены до самаго озера Аверискаго, и будетъ служить хранилищемъ теплымъ Байскимъ водамъ, оттуда пусть каналъ въ 160 миль, и достаточно широкій для прохода кораблей, стремясь сквозь дикія поля, высокія горы и топкія Понтійскія болота, достигнетъ Остійской гавани. Видите-ли какія зати? Между-тмъ и слабые остатки этого разорительнаго предпріятія едва ли будутъ замчены потомствомъ. ‘Кесарь’ говоритъ Светоній, ‘иметъ одну страсть, но сумасшедшую: страсть славы и безсмертія. Онъ искусствомъ пнія сравнялся съ Аполлономъ, съ солнцемъ — искусствомъ управлять колесницею, онъ хочетъ быть Геркулесомъ и приготовленъ уже левъ (конечно хорошо приготовленъ), котораго онъ одинъ, на первыхъ играхъ арены, долженъ умертвить палицею, или задушить руками.’
Посмотрите, какъ обращается Неронъ съ братьею своей, съ богами? Нтъ дня, въ который бы гордость его не оскорбляла ихъ, а слабость не трепетала дтски передъ ними. Къ великому соблазну всего Рима, и съ опасностью горячки, Неронъ купается въ священныхъ водахъ Марціева водохранилища, но за-то онъ страшится сновъ, блднетъ отъ предзнаменованій. Онъ долго ублажалъ Сирійскую богиню, и вотъ вдругъ она въ опал у Нерона, который оскверняетъ ее своею уриною. Онъ поноситъ и Дельфійскій оракулъ, лишаетъ двственности весталку, но, маленькая статуйка двушки, талисманъ, поднесенный ему кмъ-то изъ народа, замняетъ опальную Астартею, а какъ вскор посл сего, нечаянно открывается заговоръ, то Неронъ приписываетъ это открытіе всемогуществу своей статуйки, возводитъ ее на степень высочайшаго божества, приноситъ ей трижды въ день жертвы и проситъ отъ нея пауки о будущемъ!
Есть однакоже нчто, чего даже святотатственъ постъ Нерона не заставитъ забыть, чего суевріе его не оттолкнетъ отъ него никакъ: это тнь Агриппины, преслдующая Кесаря, съ бичами и Факелами Фурій. У вратъ Аинскихъ его останавливаетъ возпоминаніе объ Орест и Эвменидахъ, у вратъ Лекедемона — строгое имя Ликурга. Въ Дельфахъ оракулъ сравнилъ его прямо съ Алкмсонами и Орестами, убійцами своихъ матерей…. Неронъ въ ярости конфисковалъ земли божества, и приказалъ завалить входъ пещеры, гд Пиія вдохновлялась. Чудное смшеніе дерзости и боязни! Сенатъ превозноситъ его, свтъ обоготворяетъ, но когда, прибывъ въ Элевзію, онъ услышалъ, что провозвстникъ сихъ таинствъ, еще чтимыхъ, отвергаетъ отъ нихъ всхъ безбожниковъ, преступниковъ, тогда этотъ убійца матери своей смиренно удаляется, не дерзая даже просить о допущеніи къ таинствамъ.
Неронъ бросаетъ взоръ на Востокъ, таинственныя знанія котораго составляли для того вка предметъ боязненнаго любопытства. Тиридатъ привезъ ему кудесниковъ, гадателей, волшебниковъ. Гаданіе воздухомъ, топорами, фонарями, гаданіе по движенію звздъ, призываніе умершихъ, разговоръ cъ адомъ,— Неронъ все узнаетъ, хочетъ научиться отъ нихъ всему. Онъ заклинаетъ съ ними тнь Агриппины, приносить ей жертвы, умерщвляетъ людей для опытовъ своего колдовства. Любопытный и жадный къ этой наук {Плиній, XXX, 2.— Светоній, 34.} столько же, сколько онъ былъ жаденъ къ искусству пнія, онъ хочетъ и тутъ, какъ во всемъ, переспорить природу и возвыситься надъ всми условіями человческой жизни! Но магія — оказывается химерою, преступленіе Нерона принадлежитъ къ числу тхъ, которыя древность признаетъ неизкупимыми и для которыхъ она точно не знаетъ изкупленія.
Такъ, на вершин этого общества, основою которому служитъ неограниченная власть человка надъ человкомъ и ступени котораго, восходя выше и выше, вьются по всмъ видоизмненіямъ рабства — кипитъ безпрерывная оргія, въ ней являются Сенскіоны, Тигеллины, Попніи, Трибулсть этого двора, горбатый шутъ Ватиній и вся роскошная дворня дворцовая. Оргія подлая, не смотря на свою чудовищность, бгающая по ночамъ, разбивающая лавки, оскорбляющая женщинъ, оргія, которая, на легкихъ судахъ изъ золота и слоновой кости, спускается по рк, вдоль берега, засяннаго обиталищами грязнаго разпутства, выходитъ на призывы разврата, и, въ теченіе двнадцати-часоваго ужина, изъ рукъ въ руки перекидываетъ кровавый топоръ, управляющій свтомъ!— И въ этой отвратительной оргіи, но не надъ нею, не превыше ея, видится кто-то тощій, худо сложенный, съ толстою шеею, съ выдающимся брюхомъ, съ бурыми пятнами на лиц, съ зеленоватыми, Какъ цвтъ морской воды, глазами, косыми, мигающими, неврно-бродящими, съ прическою, сбитою и поднятою шиньономъ на затылк, въ туфляхъ, съ опутанною вокругъ шеи толстою тканью, въ длинномъ праздничномъ наряд, разпущенномъ, болтающемся и усыпанномъ цвтами, вы скажете: это женщина и еще какая женщина!— нтъ, это Неронъ!
Вотъ Римскій міръ, сосредоточеніе и довершеніе цлой древности! Поклоненіе кесарямъ есть послдняя ступень идолопоклонства, т. е. боготворенія человка и обожанія зла, нравы той эпохи суть послдняя степень нечистоты, безчеловчія и всеобщаго разпаденія, сихъ трехъ великихъ и необходимыхъ послдствій язычества.— Съ одной стороны являются ‘дла плотскія: прелюбодяніе, блудъ, нечистота, студодяніе, идолослуженіе, чародянія, вражды, рвенія, завиды, ярости, разженія, разири, соблазны, ереси, зависти, убійства, пьянства, безчинные кличи {Посланіе св. Ап. Павла къ Галат. V, 19 и проч.},’ — мрачныя жертвы, бднія преизполиснныя сумазбродствомъ, люди умерщвляемые изъ ревности, опозоренные безчестіемъ смсь всего и страшная борьба невжества, называемая по глупости людской миромъ. Кажется эти слова священныхъ книгъ, именно пророчествовали и живописали вкъ кесарей. Но, съ другой стороны представляются плоды духовные: ‘любы, радость, миръ, долготерпніе, благость, милосердіе, вра, кротость, воздержаніе {Тамъ же.}’ — четыре противоположности четыремъ рзкимъ чертамъ древности, прямая вра — идолопоклонству, благодушіе — духу ненависти, справедливость — человкоубійству, чистота — разврату: вотъ противоположности, стоящія лицемъ къ лицу, вотъ война, возгорающаяся нын!
Рожденная въ одно время съ христіанствомъ, какъ вдохновеніе высшаго зла для борьбы съ высшимъ добромъ, власть Кесарей была власть демонская въ существ своемъ. Подобно сатан Мильтона, носящему въ себ весь адъ, Кесарь является какъ полное воплощеніе зла, какъ сатана земной, онъ носитъ на глав своей тройной внецъ гордости, опасности и разкаянія, внецъ, которымъ ничье чело не было столь тсно сжато. Его тревожность и страхъ были гигантскіе, подобно его власти, онъ, по словамъ поэта, ‘чувствовалъ, что опирается о зыблющееся основаніе, и что вершина, съ которой онъ видлъ у ногъ своихъ свтъ,— колеблется.’ Приближалась минута, въ которую преторіанцы его должны были доказать ему, что и онъ смертенъ {Seit non esse ducis, slriclos, sed inilitis, enses. (Луканъ, Phars., V).}’.— Свтъ, терпя Неронову тяжесть, поддерживалъ его, чтобъ Неронъ палъ, свту нужно было только отшатнуться отъ него. Замтьте выраженіе Светонія и другихъ историковъ: ‘терпвъ Нерона около четырнадцати лтъ, свтъ покинулъ его {Светоній, 40.— Тацитъ, Hist., 1, 4.— Эвторпій.},’ это слово, какъ вы увидите, одно чрезвычайно врно передаетъ всю исторію паденія Нерона.
Кто могъ нанесть ршительный ударъ Нерону?— Партія стоиковъ и патриціевъ? Но она оказалась безсильною для междоусобной войны. Народъ Рима? Сенатъ, войско, провинціи? Но что было все это, особенно же народъ, съ перваго взгляда непонятный въ исторіи Кесарей, гд онъ является то бунтующимъ и грознымъ, то льстящимъ и презираемымъ.
Драгоцнный параграфъ Тацита показываетъ намъ народъ Римскій, раздленный на два разряда {Тацитъ, Hist., 1, 5.— }: одинъ зависитъ отъ Сенаторовъ и всадниковъ, составляетъ кліентство сильныхъ семействъ, стъ ихъ хлбъ, мыслитъ какъ они, не иметъ надобности въ Кесар, и, слдовательно, ненавидитъ его, другая часть народа, напротивъ того (съ-тхъ-поръ-какъ аристократія слишкомъ обднла чтобъ кормить весь народъ), иметъ только одного патрона: Кесаря, она мало боится его, слдовательно любитъ. Это — ‘плохая городская дворня, люби гели цирка и театра, люди, погрязшіе въ долгахъ и живущіе только подачками отъ двора’,— они составляютъ важный предметъ внутренней политики Кесарей, если только головокруженіе Кесарскаго величія позволяетъ Кесарю имть какую-нибудь политику.
Впрочемъ Неронъ великолпенъ. Ни только въ удачные дни онъ щедръ и царски вырзываетъ куски изъ своего бюджета, который до того позначительне нашихъ новйшихъ бюджетовъ, что нсколько позже восходилъ до 8.000.000.000., не только при добромъ разположеніи духа, онъ даритъ народу по 60.000.000 {Светоній, in Vespas., 16.— } сест. въ годъ, не только онъ думалъ уничтожить вс косвенные налоги и оставить одинъ личный, но онъ непомрно великъ еще, когда въ одинъ день даритъ по 400 сест. на человка, и тутъ же, для того чтобъ не поколебать этимъ общественнаго кредита, всенародно посылаетъ въ казначейство 400 милліоновъ сест. (80 мил. руб.). Онъ не подражаемъ, когда въ теченіе нсколькихъ праздничныхъ дней, по его повелнію, бросаютъ въ народъ многія тысячи билетовъ на лоттерею, въ которой каждый выигрываетъ — кто богатыя ткани, кто картины, лошадь, раба, не говорю уже о значительнйшихъ выигрышахъ, состоящихъ изъ жемчуга, драгоцнныхъ камней, слитковъ золота, даже изъ кораблей, домовъ, земель, самые несчастные пріобртаютъ въ эту лоттерею запасъ хлба, рдкую птицу или вкусное блюдо. За-то какъ эти люди страшатся Неронова отсутствія? Понятно, тогда хлбъ возвышается въ цн, а зрлища прекращаются. Они мало жалютъ о дняхъ, которые ихъ заставляютъ проводить на скамьяхъ театра, они не жалуются на фрументаціи, посредствомъ коихъ имъ приходится стоять подъ портиками сложа руки, они съ удовольствіемъ идутъ въ храмы, когда у Нерона насморкъ, и приносятъ богамъ жертвы о его небесномъ голос, надъ которымъ никто не запрещаетъ имъ смяться про себя, они не ропщутъ даже, что вмст съ цлымъ народонаселеньемъ Рима, должны быть сформированы, построены и ранжированы въ театральныя фаланги, для чести императора-лицедя, чтобъ хлопать въ ладоши разомъ, въ ладъ, чтобъ кричать vivat! по знаку, данному начальникомъ и подъ кнутомъ центуріоновъ,— во всемъ этомъ они не выдать ни малйшаго униженія ихъ личному достоинству.
Подобная народность Нерона была продолжительна, пожаръ Рима нанесъ ей жестокій ударъ, но не уничтожилъ ея совершенно, она даже пережила Нерона. Ршите сами: оттого-ли онъ столь сильно нравился гг. лазарони своего времени что быль великимъ государемъ, или время его было до того ничтожно и жалко, что Неронъ могъ имть въ немъ почитателей и народность?
Обратимся къ сенату. Что была и есть понын палата лордовъ Великобританіи, то былъ сенатъ въ республик: аристократія, обращенная въ законную власть, союзъ древнихъ фамилій, ежедневно скрпляемый тснымъ и откровеннымъ сообществомъ новыхъ. Сенатъ существовалъ только аристократіею, аристократія же существовала сама по себ. Высшіе изъ демократовъ Римскихъ, Марій и Кесарь, никогда не имли мысли уничтожить Сенатъ, точно такимъ же образомъ, по словамъ радикаловъ Великобританіи, еслибъ палата лордовъ была уничтожена, аристократія не только не утратила бы отъ того власти, но пріобрла бы ее еще боле.
При императорахъ Сенатъ былъ почти тоже что во Франціи камера Перовъ, великій почтенный совтъ государства, а не одна изъ живыхъ силъ народа. Нигд, въ томъ вк, не было подобнаго соединенія лицъ, во всхъ отношеніяхъ знаменитыхъ. И знатныя имена и огромныя состоянія по праву засдали въ Сенат, куда, какъ во времена республики, еще шли прямо добродтель, талантъ, и слава. Но это огромное тло ни на что уже не опиралось, говоря современнымъ намъ языкомъ, оно не составляло уже судебнаго проявленія дйствительнаго факта. Сенатъ’ былъ уже не власть, но просто собраніе значительныхъ лицъ. Не смотря на древность его имени и на вковыя его воспоминанія, въ эпохи ршительныхъ кризисовъ вліяніе и дйствія его были чрезвычайно слабы, онъ былъ боле могутъ въ длахъ, нежели въ переворотахъ, составъ его былъ пригодне для текущей службы нежели для смлаго противоборства злу. Обращаясь къ значенію нравственному, мы находимъ между сенатомъ римскимъ и подобными современными намъ учрежденіями разницу необъятную, первый былъ рабски преданъ, льстивъ, жестокъ изъ трусости, тогда какъ другія отличаются проявленіемъ высокой нравственности въ дйствіяхъ. Эта разность есть врная мра различія между тогдашнимъ и настоящимъ временемъ. Мы презираемъ Сенатъ римскій, добродтель наша обвиняетъ его, однакоже онъ былъ уважаемъ въ свое время, онъ былъ символомъ той слабой чистоты нравственной, которая еще оставалась въ свт. Сближеніе съ Сенатомъ признавалось въ император проявленіемъ добродтели, угрожать сенату,— было свидтельствомъ деспотисма. Слабая и весьма несовершенная честность сената, подобно честности Сенеки и Бурра, была добрымъ совтникомъ царей во дни ихъ добродтели, вздыхающимъ и боязливымъ льстецомъ въ ихъ черные дни, но все-таки въ печальную эпоху эту она была единственнымъ знаменемъ людей честныхъ.
Остается взглянуть на провинціи или лучше на легіоны, ибо всякая власть заключалась тогда въ сил вещественной, она одна, благодаря всеобщему между людьми разъединенію, жила, мыслила, разсуждала, Римъ былъ — преторіанцы, провинціи были — легіоны. При начал каждаго царствованія непремнно была минута милости для провинцій, въ нихъ всегда совершалось столько притсненій и грабительств, что малйшее начало преслдованія оныхъ было самымъ удобнымъ средствомъ для императора пріобрсти народность. Сужденія о противозаконныхъ дйствіяхъ, мошенничеств правителей и судей замняли тогда въ Сенат дла о личныхъ врагахъ Кесаря. Тиверіи, въ одно время основно установившій порядокъ всхъ императорскихъ дйствій, искусно обратилъ заботливость на облегченіе судьбы провинцій въ средство успха императорской власти, а обвиненія грабителей въ переходную ступень къ ужаснымъ обвиненіямъ въ преступленіяхъ противъ величества. Но по-мр-того-какъ угаръ императорствованія вскружалъ помыслы владыки, страхъ, сластолюбіе, деньги, которыя нужно было кидать, и головы, которыя надлежало срубать, заставляли сперва мене заботиться о провинціяхъ, потомъ уже и притснять ихъ. Легко жертвовали интересами отдаленными, страстямъ ближайшимъ, Галліею или Исгіаніею — народу Римскому, легіонами — преторіанцамъ. Почитали себя въ совершенной безопасности, увеличивъ число игрищъ и представленій, прибавивъ нсколько жалованья, и слыша какъ народъ въ театр, а когорты въ лагер кричатъ браво!
Провинціи не достигли еще высоты римской подлости. Тацитъ описываетъ провинціяла человкомъ простымъ, который, вошедъ въ театръ, въ Рим, въ то время когда Кесарь плъ, былъ пораженъ изумленіемъ при вид народа, съ бшенствомъ рукоплескавшаго ему, совершенно разтерявшись въ этомъ заученномъ по правиламъ военной дисциплины энтусіасм, провинціалъ опустилъ руки, въ то время когда надобно было хлопать, сталъ кричать — когда нужно было молчать, молчалъ — когда вс кричали, сбилъ съ толку управлявшихъ хлопальщиками и самъ былъ выбить изъ театра палками центуріоновъ {Тацитъ, XVI, 5.—}.
Легіоны пользовались во дворц дурною славою, какъ и въ провинціи, (эта немилость была преданіе отъ Августа.) Въ-то-время-какъ преторіанцы, возводившіе на престолъ императоровъ, были честимы и откармливаемы ими, двадцать легіоновъ {Столько считали въ конц царствованія Нерона (de Bello, 11, 28.) Въ Галліи было только 1200 воиновъ.} (120.000 чел.), составлявшихъ всю римскую военную силу имперіи, отдаленныхъ одинъ отъ другаго и отъ Рима (ибо центръ имперіи поддерживался почти безъ войска), разбросанныхъ на Рейн, на Дуна, на Евфрат, Нил и у подножія Атласа, запертыхъ въ морской тюрьм британскаго острова или на полуостров Иберійскомъ,— были предметомъ недоврчивой и ревнивой внимательности. Не любили допускать народъ до промышлености, солдатъ до войны. Между правителями одни были изъ отпущенниковъ Кесаря, изъ дворцовыхъ креатуръ, покупавшихъ свои должности золотомъ и посл выручавшихъ свои издержки продажею справедливости, имъ-то Неронъ говорилъ, отправляя ихъ въ провинціи: ‘Ты знаешь, чего я требую.’ Другіе были начальники войска, уже по этому самому подозрительные. Римскій военачальникъ въ Галліи, возымлъ мысль прорыть каналъ между Саоною и Мозелью — превозходное соединеніе двухъ морей, друзья тотчасъ предупредили его, что онъ можетъ пріобрсть народность и устрашить тмъ Кесаря: ‘этотъ страхъ’ говоритъ Тацитъ, ‘одинъ останавливалъ всякое похвальное стремленіе и усиліе.’ Гальба, въ Испаніи, долго употреблявъ строгія полицейскія мры противъ римскихъ тунеядцевъ, перемнилъ вдругъ систему, говоря, что нельзя требовать отчета отъ того кто ничего не длаетъ {Светоній, in Galba, 10.}. Относительно же войны, уже Тиверій, видя, что варвары пощипали имперію, ршился лучше скрывать ея раны, нежели позволить кому бы то ни было воевать {Ne cui bellum permilteret (Тацитъ).}: до такой степени побда казалась ему страшною! Изъ этого вышло, что племена германскія, оттолкнутыя Кесаремъ, Августомъ и Германикомъ, которые предчувствовали въ нихъ разрушителей Рима, видя продолжительное бездйствіе Римскихъ армій, распространили между собою всть, ‘что Кесарь отнялъ отъ своихъ полководцевъ власть вести войско противъ непріятеля {Ereplum Jegatis jus ducendi in hoslem. (Тацитъ, XIII, 53.)},’ понемногу начали они приступать, толкали другъ друга на этотъ колоссъ, кусали его, вцпились и чрезъ нсколько вковъ имъ не льзя уже было противиться. При Нерон даже мы видимъ Фризовъ, которые проникая сквозь лса и глубокія болота, влача дтей и старцевъ, захватываютъ римскія земли, назначенныя подъ соху, но покинутыя. Германцы вдоль Рейна, Паряне на восток, Мавры на юг, не уважая границъ имперіи, тревожатъ это огромное тло, члены котораго, худо управляемые, защищаются тяжело и слабо. Съ каждымъ днемъ работа императорствовавія становится трудне и важне. Въ борьб съ варварами, послдніе Кесари, вообще отличающіеся большимъ мужествомъ и достоинствомъ, могли по-крайней-мр сбросить свой стыдъ на Кесарей предшествовавшихъ.
Но не смотря на униженіе свое, провинціи подали сигналъ легіонамъ, когда насталъ часъ погибели Нерона. Галлія богатая, исполненная энергіи, сильно врзавшаяся въ римскую жизнь, была уже разорена при Калигул, подавлена налогами при Нерон,— и вотъ она потрясла головою. ‘Природа этихъ людей жестка, неуклончива, легко-ли было Кесарямъ съ ними справиться, когда они сами теряли всякую мру и достоинство {Mentes dur, retorrid, et spe impera tori bus graues (Lamprid, Jn Alex, Sever, 59.)— Quibus insitum, levs et dgnrantes а civilate roman et luxuriosos principes terrae non posse. Polio. (Gallien, 4.).}.’ Виндексъ, Галлъ родомъ, потомокъ древнихъ королей Аквитаніи, за неимніемъ арміи, созвалъ народное вече, древнія кельтическія племена впали въ глубокое негодованіе, когда Виндексъ началъ имъ говорить объ император, который плъ и декламировалъ на сцен. Весь центръ Галліи, Арисны, Секванцы, Внцы вооружились, и Виндексъ предводительствовалъ уже ста тысячами человкъ. Но всякая народность была слаба противъ Рима. Нужно было, чтобъ этотъ бунтъ ‘безоружной провинціи {Inermis provincia. (Тацитъ. Hist., 1. 46.)}’, изъ народнаго — сдлался военнымъ. Виндексъ послалъ воззванія къ начальникамъ римскаго войска, онъ писалъ къ Гальб, проконсулу ві’ Испаніи, прося его ‘принять воеводство надъ человческимъ родомъ.’ Гальба древній дворянинъ, (родъ его отъ Пазнеаи, матери Минотавра, произхожденіе кажется довольно честное,) старый воинъ, ограничившій себя не блестящими побдами надъ Британцами и Африканцами, единственно чтобъ избгнуть жестокости Каія и любовной досады Агриппины, посланный въ таррагонскую Испанію въ то время, когда Неронъ ‘не боялся еще людей высоко стоящихъ {Плутархъ, in Galba.}’ — Гальба, тотчасъ старался быть вовсе невиднымъ: онъ щадилъ лихоимцевъ, подозрвая ихъ въ дружб съ Нерономъ, но съ другой стороны сожаллъ о бдномъ народ, позволялъ обращаться въ немъ сатирамъ на императора, а изъ боязни опалы, никогда не путешествовалъ иначе, какъ съ запасомъ милліона сест. золотомъ. Такой человкъ могъ сдлаться императоромъ разв только въ конечной опасности, и не могъ возмутиться иначе, какъ изъ осторожности. Вдругъ онъ получаетъ въ одно и тоже время письмо отъ Виндекса, другое отъ правителя Аквитаніи, который призывалъ его на помощь противъ Виндекса, и перехваченное повелніе Нерона умертвить его. Этого достаточно, тотчасъ, по обычаю того вка, услужливо являются чудеса и прорицанія, согласно подстрекающія и укрпляющія Гальбу въ предпринятомъ намреніи. Онъ предводительствовалъ только однимъ легіономъ, но, подобно Виндексу, надялся на движеніе народное, подобно ему, въ народномъ собраніи, передъ изображеніями людей, погубленныхъ Нерономъ, онъ отважно говорилъ народу, разпустиль прокламаціи по цлой Испаніи, собралъ Испанскіе легіоны, учредилъ Испанскій Сенатъ, и къ дверямъ своего жилища поставилъ стражу изъ всадниковъ. То былъ Иберійскій Римъ, возставшій противъ Рима старшаго.
Слово было пущено въ толпы, маска снята, тайна имперіи была обнаружена, люди поняли, что можно было сдлаться императоромъ вн Рима {Тацитъ, Hist, 1, 4.}. Весь западъ волнуется, военачальники, которые не только отклоняли прежнія предложенія Виндекса, но чуть-ли не выдали его самого, при извстіи о возстаніи Гальбы, вдругъ поднялись, чтобъ быть его союзниками или противниками. Отонъ въ Лузитаніи, соединился съ Гальбою,— Огонъ, придворный и роскошный человкъ, тотчасъ ссудилъ Гальб свою посуду, своихъ рабовъ, боле достойныхъ императорскаго дворца, нежели дома частнаго человка. Римъ стоялъ на такой точк, что подобный блескъ былъ необходимъ кандидату въ похитители престола.
Что длалъ въ это время Неронъ? При первомъ извстіи онъ мало смутился. Онъ находился въ Неапол, своемъ добромъ город, трепетъ радости разлился по его тлу, при помысл о разграбленіи Галліи, онъ побжалъ смотрть бойцевъ. Вотъ, однакоже, получаются новости гораздо важне, но онъ все-еще не заботится, и три дня нтъ никакого повелнія, никакого отвта.— Римъ наполняется между тмъ оскорбительными прокламаціями Виндекса, а Неронъ пишетъ Сенату, что самъ не можетъ прибыть потому, что у него болитъ горло, онъ боится испортить поздкою свой несравненный голосъ, что ктому-же Виндексъ выказываетъ необычайное невжество, называя его ‘плохнімъ музыкантомъ’,— его, Нерона! столько трудовъ и лтъ посвятившаго этому искусству, что каждый можетъ судить самъ, найдется-ли кто умющій пть лучше, что нелпость этого упрека, со стороны Виндекса, даетъ врное понятіе и мру другихъ. Но вотъ извстія слдуютъ — одно другаго непріятне: Неронъ наконецъ отправляется въ Римъ. На дорог онъ случайно видитъ барельефъ, на которомъ изображенъ римлянинъ, влачащій за волосы галла: императоръ принимаетъ это самымъ счастливымъ предзнаменованіемъ, и, забывая страхъ, прыгаетъ отъ радости, нжно посылая небу дтскій поцлуй. Прибывъ въ Римъ, онъ нсколько минуть толкуетъ съ значительнйшими изъ сенаторовъ, потомъ всю остальную часть дня проводитъ показывая имъ гидравлическій органъ новаго изобртенія: ‘мы услышимъ это на театр’, говорить онъ, прибавляя насмшливо: ‘съ позволенія Виндекса’. Но вотъ и самое важное извстіе прибыло: Гальба въ открытомъ бунт! На этотъ разъ Неронъ вдругъ падаетъ замертво…. онъ долго лежитъ безъ языка, безъ движенія. Приходя въ чувства императоръ отчаянно бьетъ себя по голов, напрасно кормилица его хочетъ утшить несчастнаго: ‘Кончено! кончено’, повторялъ онъ, ‘ни съ однимъ изъ царей не бывало подобнаго, я теряю имперію при жизни!’ Кесарь могъ ожидать насильственной смерти, но не лишенія престола. Какая-то нсколько благопріятнйшая всть прибыла вслдъ за этимъ, и вотъ жалкая, мелочная душонка Нерона опять стряхнула съ себя всякій страхъ, императоръ уже за столомъ, онъ поетъ куплеты противъ Виндекса и Гальбы, и тлодвиженіями сопровождаетъ звуки веселой музыки. Потомъ, тайно заставляетъ лести себя въ театръ, и тамъ посылаетъ сказать какому-то актеру, заслужившему рукоплесканія: ‘ты во зло употребляешь мое отсутствіе!’
Опьяненіе безграничной власти снова имъ овладло. По его мннію: ‘вс военачальники въ заговор вмст съ Гальбою, онъ хочетъ послать умертвить ихъ всхъ, онъ хочетъ предать смерти разомъ всхъ сосланныхъ, задушить всхъ Галловъ, находящихся въ Рим, зажечь городъ, въ званомъ пир отравить Сенатъ, и если это не понравится народу, то выпустить на него дикихъ зврей цирка, достойныхъ союзниковъ его полиціи.’ — Сумасбродства пьянаго труса! Сказки, выдуманныя народною строптивостью!— Какъ-бы то ни было, эти намренія приписывались Нерону. Однакожь прежде всего необходима война, война?— странное, дикое слово для Нерона, который воевалъ только издали. Сенатъ объявляетъ Гальбу общественнымъ врагомъ, предоставляя себ, можетъ-быть, издать современемъ такой же эдиктъ и противъ Нерона, а Кесаръ призываетъ войско, готовившееся къ походу на Кавказъ, формируетъ легіонъ морскихъ солдатъ изъ Мизенской стражи своей, изъ сообщниковъ умерщвленія Агриппины, и въ щедрости своей къ богамъ доходитъ до степени неслыханной: въ случа побды онъ общаетъ имъ ‘представленіе, въ которомъ самъ будетъ играть на флейт, на орган и на рожк и окончитъ пляскою Турнуса!’ Приготовленія совершаются поспшно, уже готовы повозки для органовъ, дворцовыя прелестницы уже обрзываютъ себ волосы, вооружаются скирами, щитами, составляютъ легіонъ амазонокъ. Самъ императоръ, въ знакъ войны, собственными руками водрузивъ ликторскія связки, выходитъ изъ-за роскошнаго стола, опираясь о плеча друзей, душа его, проникнутая сладостію пира, уже вполн занята жалобною мелодрамою, вмсто кровавой, о которой онъ помышлялъ еще вчера. ‘Прибывъ въ провинцію, онъ хочетъ приблизиться къ непріятелю безоружный, безмолвный, онъ только заплачетъ передъ нимъ горько, вс будутъ взволнованы до глубины сердца, вс начнутъ цловаться, упадутъ въ объятія другъ друга и запоютъ тріумфальный гимнъ, который уже заране сочиняютъ для этого случая, по повелнію Нерона.’
Однакоже Римъ ропщетъ, объявленъ наборъ, принимаютъ въ войско только рабовъ. Неронъ требуетъ огромныхъ податей, ему въ нихъ отказываютъ, ‘пусть’ говоритъ народъ, ‘возьметъ онъ отъ доносчиковъ награбленныя ими деньги’. Народъ терпитъ голодъ, въ то время, какъ корабль Александрійскаго флота, вмсто хлба, привозитъ Нильскаго порошка для модныхъ бойцевъ дворцовыхъ. По ночамъ раздаются громкія насмшки противъ Нерона {Eliani Gallos еит cantando excitasse… Noclibus jurgia simula Utes… Vindicem possebant. (Светоній, 45).}, и вдругъ эта колоссальная власть не находитъ уже въ себ достаточно силы — заставить почитать себя въ переулкахъ Рима. Потомъ налетаетъ стая сновъ и предвщаній, Неронъ видитъ, будто-бы его пожираютъ муравьи, (Тиверіи видлъ почти такой же сонъ), будто любимый его конь, Астурконъ, превращается въ змю, сохраняя одну только голову, которая потрясаетъ воздухъ мрнымъ ржаніемъ, будто гробница Августа открывается, и голосъ изъ нея громко призываетъ Нерона. Этого мало, въ послдней роли, которую Кесарь плъ, онъ падаетъ произнося,’отецъ, мать, супруга, вс стремятъ меня къ смерти I’ Наконецъ онъ видитъ себя во сн посреди театра Помпеева, статуи четырнадцати націи имперіи, сходятъ съ пьедесталей и захватываютъ императора: живая картина того народнаго движенія, которое стремило всхъ противъ Нерона, но которое однакоже еще не вполн было ему извстно, хотя бунтъ шелъ своимъ путемъ, не встрчая нигд преградъ. Гальба, имущества котораго въ Рим были конфискованы Нерономъ, не только преспокойно конфисковалъ имущества Нерона въ Испаніи, но даже нашелъ на нихъ покупателей. Виндексъ, котораго голову императоръ оцнилъ отвчалъ: ‘Неронъ общалъ десять милліоновъ сестер. тому, кто умертвитъ меня, я общаю свою голову тому, кто принесетъ мн Неронову…’
Но вдругъ обнаруживается новое движеніе, котораго, по неполнот преданій до насъ дошедшихъ, и наиболе за утратою повствованій Тацита, мы, къ сожалнію не имемъ возможности оцнить надлежащимъ образомъ. Виргиній, начальствующій въ верьхней Германіи, идетъ противъ Виндекса, посл личнаго свиданія два вождя почти соглашаются въ намреніяхъ, дло уладилось бы, но легіоны начали битву сами, безъ повелнія, двадцать тысячъ Галловъ погибаютъ, Виндексъ умерщвляетъ себя, а Виргиній, какъ честолюбивый мудрецъ, или какъ Римскій патріотъ, отказывается отъ императорскаго внца, подносимаго ему войскомъ, и провозглашаетъ священнымъ только тотъ выборъ, который будетъ утвержденъ Сенатомъ и народомъ. Осторожный отказъ Виргинія былъ для него причиною рдкаго счастія ускользать въ продолженіе тридцати лтъ отъ недоврчивости кесарей и умереть на восемьдесять-третьемъ году, въ почестяхъ, уважаемому Римомъ за добродтель высшую римской, громогласно восхваленному Тацитомъ, и, по словамъ Плинія: ‘прослушавшему о себ судъ потомства {Suoe posteritati interfuit. Объ этомъ возстаніи и о Виргиніи, см. Dion, 63, Плут. in Galba, Свет, in Ner. 47, in Galb., 11. Тацитъ, ibid. Плиній, Ep. II, 1, VI, 10, IX, 19.}’.
Въ то же самое время, тревоги и неустройства, въ которыхъ трудно дать отчетъ, уничтожали вс надежды Гальбы: солдаты его худо повиновались ему, часть кавалеріи едва его не покинула, рабы, подкупленные отпущенникомъ Нерона, были схвачены тлохранителями Гальбы, въ ту минуту, когда они приготовлялись его умертвить. Узнавъ о самоубійств Виндекса, онъ удалился въ одинъ изъ испанскихъ городовъ, писалъ къ Виргинію, и помышлялъ умертвить себя.
Такимъ образомъ страшное движеніе противъ Нерона было задушено какъ будто само-собою, однимъ ужасомъ, который внушала императорская власть. Но Неронъ не зналъ этого. Когда до свднія его дошли новыя возстанія, послдовавшія за движеніемъ Гальбы, императоръ взкочилъ во время пира, опрокинулъ столъ, разбилъ дв любимыя чаши изъ хрусталя, Римъ, провинціи и армія ускользали изъ-подъ руки его разомъ. Онъ требовалъ отъ Локусты яду, удалился въ одну изъ виллъ, и намревался бжать.
Востокъ могъ служить ему убжищемъ. Астрологи, предсказывая ему паденіе въ Рим, общали владычество въ Азіи. Іудеи-льстецы сдлали его своимъ Мессіею, въ теченіе полувка, съ-тхъ-поръ-какъ совершились пророчества, этотъ народъ везд искалъ своего Мессію, и, прилагая къ Нерону, точно тажъ же какъ позже къ Веспасіану, вс сказанія, (по словамъ Тацита) разпространенныя по Востоку, далъ Кесарю-Нерону царство Іерусалимское {Сист. in Ner. 40, Id. in Vesp. Тацитъ, Hist. V.}. Но если бы Неронъ и не былъ царемъ, чтожь? онъ все будетъ еще великимъ артистомъ: лира, украшеніе его величія, будетъ ему помощницею въ злополучіи, онъ будетъ пть въ Александріи (замтьте это влеченіе къ Египту, одинаковое въ Калигул, Германик и Веспасіан): ‘пвецъ не можетъ найти землю, которая бы его не кормила { . (Свет. ibid.)}.’ Но эта трусость Нерона именно придавала всмъ смлость противиться ему. Офицеры преторіанскіе отказались сопровождать его въ бгств, одинъ изъ нихъ сказалъ даже ему: ‘Разв такъ трудно умереть {Usque adeo ne mori miserum esl? (Вирг.)}’. Тогда Неронъ, то вдругъ хочетъ просить пріюта у Парянъ, то замышляетъ броситься къ ногамъ Гальбы, или бжать на форумъ въ траурномъ одяніи, или съ возвышенныхъ ростровъ умолять народъ о сожалніи, и просить себ въ убжище префектуры Египетской. По прежде нежели онъ дойдетъ до форума, чернь изорветъ его въ клочки… Чтожь длать ему?!
Не мене того все находится въ совершенномъ спокойствіи и привычномъ порядк, преторіянцы стерегутъ двери Перонова дворца… Посл тяжкаго волненія Неронъ засыпаетъ и вдругъ просыпается во время ночи, преторіанцевъ нтъ на часахъ! Онъ посылаетъ къ своимъ друзьямъ, нтъ отвта: Тигеллинъ его покинулъ!! Въ сопровожденіи нсколькихъ отпущенниковъ, онъ самъ бжитъ, стучится, отъ дверей къ дверямъ, ни одна не отворяется. Тогда Неронъ бросается снова въ свои покои, комнатныхъ тлохранителей уже нтъ, они тоже бжали! Кровать его ограблена, не имли даже достаточно сожалнія, чтобъ оставить ему его коробочку съ ядомъ. Найдется-ли по-крайней-мр гладіаторъ, который бы взялся его убить? Нтъ! ‘Такъ, я не могу найти!’ возклицаетъ онъ, ‘ни друга, ни врага’. Здсь оправдывается вполн слово Светонія: цлый свтъ покинулъ его.
Нужно пояснить эту послднюю катастрофу. Человкъ, опрокидывающій такимъ смшнымъ образомъ Нерона, не Виндексъ, ни Гальба, но лице ничтожное, почти подлое, это незаконный сынъ прелестницы и гладіатора, Нимеридій, ставшій на степень префекта преторіи за участіе въ открытіи Пизонова заговора. Нечаянно вспадаетъ ему въ голову чудная мысль окончить разомъ борьбу, развязка которой была еще весьма сомнительна, понимая, что воинамъ не можетъ быть любъ императоръ трусъ и бглецъ, и что вроятно они не съ большею охотою стали бы проливать свою кровь за его египетское царство, онъ увряетъ ихъ, что Неронъ уже скрылся, потомъ, безъ всякаго съ чьей бы-то ни было стороны уполномоченія, именемъ Гальбы онъ общаетъ 30,000 сест. каждому преторіанцу и 5.000 каждому воину въ легіонахъ, что по числу десяти тысячъ преторіавцевъ и 120.000 легіоновъ, составляло уже 180.000.000! Это общаніе, котораго исполнить невозможно, котораго Гальба никогда не давалъ, было заплачено однакоже послднимъ — жизнію’
Итакъ преторіанцы, единственная сила имперіи, покинули своего владыку. Для окончанія этого разсказа, мы возьмемся за Сенеку, не излишне будетъ познакомиться въ этомъ^случа съ его слогомъ и ршить можно-ли имть сомнніе въ истин, или обвинить въ пристрастіи записку его, преисполненную подробности, и дышащую такимъ равнодушіемъ.
‘Неронъ хотлъ броситься въ Тибръ, но остановился, изъявляя желаніе найти какое либо уединенное мсто, чтобъ одуматься, тогда отпущенникъ его Фаонъ предложилъ ему свой домъ, между путями Селаріа и Номентана, на четвертой мили. Императоръ былъ босъ и въ туник, онъ надлъ пенулу темнаго цвта, и держа передъ лицемъ платокъ, отправился верхомъ, въ сопровожденіи только четырехъ человкъ, изъ которыхъ одинъ былъ Спорусъ. Уже испуганный землетрясеніемъ и молніею, которая сверкнула ему въ глаза, прозжая мимо стана, онъ услышалъ какъ воины проклинали его, и громко выражали желаніе объ успхахъ Гальбы. Какой-то прохожій, увидвъ Нерона съ его спутниками, сказалъ: ‘Вотъ люди, которые гонятся за Нерономъ,’ — другой спросилъ ихъ: ‘Какія новости въ Рим о Нерон?’ — Дале запахъ трупа, покинутаго на дорог, испугалъ Неронову лошадь, она сдлала движеніе, отъ котораго платокъ отвернулся отъ лица императора, бывшій солдатъ преторіанской гвардіи узналъ его въ эту минуту и поклонился. Достигнувъ мста, гд надлежало своротить съ дороги, они оставили лошадей въ кустарникахъ, съ величайшимъ трудомъ, между терній и камышей, подкладывая свою одежду подъ ноги, Неронъ добрался до задней стны виллы. Фаонъ уговаривалъ его спрятаться въ песочную яму, пока онъ откроетъ ему возможность войти въ домъ тайно, Неронъ отвчалъ, что не хочетъ быть зарытъ живымъ, остался тутъ на нкоторое время и пилъ воду, почерпнутую рукою изъ ближайшей лужи, приговаривая: ‘Такъ вотъ напитокъ Нероновъ. {Насе est Neronis decocta.— Decocta называли вскипячепую и посл остуженную въ снг воду. Это питье было изобртено Нерономъ. (Плиній, XXXI, 3.)}’ Посл того онъ счистилъ съ своей пенулы, изодранной кустарникомъ, иглы, которыя въ нее воткнулись, наконецъ ползя на рукахъ и колнахъ по тсному ходу, прорытому для него въ земл, довлекся до ближайшей канурки, гд легъ на дурной тюфякъ и прикрылся старымъ одяломъ. Мучимый голодомъ и жаждою, онъ не принялъ предложеннаго ему чернаго хлба, но выпилъ немногто тепловатой воды. Тутъ окружающіе стали его упрашивать однимъ разомъ освободить себя отъ безчестія и поруганій, которыя его ждутъ. Неронъ веллъ вырыть передъ собою яму, въ его ростъ, собрать, если возможно, нсколько мрамора, принести дровъ и воды, чтобъ совершить послдніе обряды,— и ежеминутно проливая слезы, повторялъ: ‘Какого художника лишится свтъ!’ — Вскор прискакалъ гонецъ Фаона,— Неронъ схватилъ депеши и прочитавъ, что Сенатъ объявилъ его народнымъ врагомъ и присудилъ къ казни по древнимъ законамъ, спросилъ быстро: какая это казнь. Ему отвчали, что присужденный, снявъ одежды, долженъ преклонить выю въ развалину, посл чего его бьютъ розгами до-смерти. Испуганный до крайности, Неронъ мгновенно выхватилъ два находившіеся при немъ кинжала, попробовалъ ихъ острія и снова спряталъ эти оружія, говоря что роковой часъ еще не насталъ, въ то же время онъ умолялъ Спора бить себя въ грудь, напускать печальные стоны, а другаго изъ спутниковъ просилъ придать ему примромъ своимъ необходимую твердость духа, чтобъ умереть, наконецъ громко упрекалъ себя въ малодушіи и трусости повторяя: ‘Я живу для безчестія, это постыдно. Теперь нужна смлость, проснись Неронъ!’ —
‘Но уже мчалцсь. всадники, которымъ было приказано схватить его живаго. Заслыша шумъ, онъ, трепеща произнесъ: ‘скокъ коней поразилъ мой слухъ {Гомеръ Iliad. X.}.’ — Наконецъ, при пособіи Епафродита, своего секретаря, онъ перерзалъ себ горло. Онъ еще дышалъ, когда явился центуріонъ, прибывшій какъ будто для помощи, и усиливавшійся остановить кровь полою своей одежды. Неронъ сказалъ только: ‘Поздно!!.. Такъ вотъ клятвы!’ — и померъ. Глаза его выкатились изъ орбитъ, принявъ страшную неподвижность, которая заставила присутствовавшихъ содрогнуться. Неронъ, всего настоятельне просилъ у своихъ спутниковъ, чтобъ не отдавали его головы, чтобъ скоре сожгли его, какъ будетъ можно, но только не обезглавленнаго.— Позволеніе было получено отъ Ицелія, отпущенника Гальбы, едва освобожденнаго отъ цпей, въ который онъ былъ закованъ Нерономъ при первомъ извстіи о волненіи въ Испаніи.’
Разсказъ этотъ не преисполненъ-ли жизни и ясности?— Императоръ, вчера еще цнившій жизнь человка не боле мелкой монеты, нын, не угрожаемый открытымъ или въ тишин таящимся бдствіемъ, не окруженный, не преслдуемый никмъ, по видимому не подвергающійся никакой опасности, но только въ-тихомолкъ оставленный, ночью, оберегающею его особу стражею, погибаетъ,— единственно отъ того, что онъ одинъ! Не сила другихъ опрокидываетъ его, но собственная его боязнь, всеобщій духъ готовности къ измн, и извстіе о бунт, въ ту самую минуту когда этотъ бунтъ потушенъ! Человкъ котораго не ловили, котораго еще не осудили на гибель, передъ которымъ еще былъ открытъ свтъ, отказывается отъ намренія бжать или защищаться, и не смотря на чрезвычайную трусость свою, видитъ, что единственное его прибжище — смерть! Изъ милости, и въ глубокой тайн его принимаетъ къ себ, въ подземномъ погреб, простой отпущенникъ, тамъ его сопровождаютъ два другіе раба и не мене ничтожный рабъ, нкогда игрушка подлой его жестокости, между-тмъ нын Его послдній и лучшій другъ! Наконецъ отпущенникъ отсутствующаго старика, императора еще сомнительнаго, никмъ не облеченный въ довріе, ни отъ кого не получившій власти, открывая столь тщательно скрываемое убжище императора еще дйствительнаго, въ милосердіи своемъ позволяетъ сжечь на костр трупъ послдняго Кесаря.!!
Сенатъ, смлый одною недятельностью преторіанцевъ, тотчасъ провозглашаетъ Гальбу. Народъ ликуетъ, бгаетъ по улицамъ съ шапкою свободы на голов, жжетъ въ храмахъ иміамъ, опрокидываетъ Нероновы статуи, и предаетъ смерти исполнителей его жестокости. Съ другой стороны однако (и это доказываетъ что одна часть народа точно любила Нерона, хотя не дерзала защищать его) погребенье совершается спокойно, съ нкоторымъ великолпіемъ, и съ высоты холма садовъ, въ роскошномъ памятник Домиція, гробница его гордо воздымается надъ Марсовымъ-Полемъ, не боясь мщенія Римлянъ, всегда столь жестокихъ къ усопшимъ. Въ теченіе нсколькихъ лтъ будутъ даже украшать цвтами эту могилу. По смерти Гальбы, возникнетъ противодвиженіе въ пользу памяти Нерона, Отона, при вшествіи его въ Римъ, будутъ привтствовать именемъ Нерона, онъ возвратитъ прежнія мста и должности его клевретамъ, воздвигнетъ низринутыя его статуи {Свет. in othion 7.— Плут. in otk.— Тацитъ, Hist., 1, 78.}… такъ, этой вчной эмблем кесарской власти, этому предмету глубочайшаго омерзнія однихъ и сожалнія другихъ, вс всячески даютъ безсмертіе! Народъ говоритъ: ‘Неронъ не умеръ,’ — и въ теченіе двадцати лтъ появляются лже-Нероны, окруженные приверженцами {Тац. Hist., 11, 8.— Xiplulon., 64.— Zonar., Annal., II,— Свет. in Ner., 57.}, изображеніе его выставляется у ростровъ, прокламаціи возвщаютъ скорый его возвратъ и сулятъ жатву страшныхъ мщеній, и въ то самое время, какъ до конца IV вка, со стороны всхъ развращенныхъ душъ этой эпохи, продолжается подобное служеніе Нерону, рядомъ съ нимъ идетъ другое почитаніе, дарящее имени Нерона безсмертіе совершенно инаго рода: множество христіанъ врятъ тоже, что Неронъ не умираетъ, что онъ изъ недоступнаго убжища явится еще міру въ послдніе дни, возстановитъ поклоненіе идоламъ, и осуществить все что было пророчено объ Антихрист {Августинъ, De civit, Des, XX, 19,— Лактанцій, De Mortib. persecutoruns, упоминаютъ объ этомъ мнніи, которое раздляетъ и Сулинцій-Северъ, Hist. 2.}.
Съ Нерономъ прескалась династія Кесарей. Была лавровая роща, насажденная Ливіею, тамъ каждый изъ императоровъ срывалъ втви для тріумфаторскихъ своихъ внковъ и насаждалъ новое дерево, замтили что при смерти императора, посаженное имъ дерево высыхало, не задолго до смерти Нерона высохла вся роща. Грозою отбило вс головы императорскихъ статуй и переломило скипетръ, который былъ въ рук Августовой статуи. Такъ четыре богатыя, многочисленныя, могущественныя семейства Юліи, Клавдіи, Домиціи и Агриппы, смшавшись въ одно, (не говоря уже о многихъ другихъ, которыя по связи съ ними испытали одинакую участь,) изсякли, подержавъ въ своихъ рукахъ императорскій скипетръ! Ни знанія Греціи, просвтившей міръ, ни власть Рима, столь низко погнувшая подъ себя Грецію, ничто не могло защитить этихъ людей отъ дйствія невыносимаго гнета, давящаго мысль смертнаго всею тяжестью положенія, столь неимоврно выше человческаго. Эта династія, изведенная поочередно тиранствомъ ея главы, честолюбіемъ ея членовъ, или мщеніемъ опальныхъ, воевала сама себя съ дкою жестокостью, что въ теченіе полувка, давъ свту шесть властителей, изсякла. Въ Генеалогіи, составленной Юсгъ-Ликсомъ, изъ сорока лицъ, тридцать два показаны умершими насильственно. Извстно, какова была кончина каждаго Кесаря: начиная съ Брутова кинжала до плаксиваго самоубійства Нерона, никто изъ нихъ не Избгнулъ участія преступленія въ смерти, самъ Августъ, по мннію многихъ, былъ отравленъ Ливіею. Изъ этихъ шести владыкъ, при многочисленныхъ и обильныхъ дтьми супружествахъ, только трое оставили потомство, всегда быстро и злосчастно угасавшее, ни одинъ изъ нихъ не имлъ наслдникомъ сына. Судьба дочери и внуки Августа, сынъ Тиверія — отравленный Сеяномъ, внукъ его умерщвленный Калигулою, внучка — преданная смерти Мессалиною, дочь Калигулы — казненная на второмъ году жизни, Октавія, Антонія и Бриганникъ, все потомство Клавдія принесенныя въ жертву смерти Нерономъ, ихъ усыновленнымъ братомъ, — показываютъ, что сталось съ прямымъ родомъ Кесаря. Угодно-ли знать, что значило быть супругою Римскаго императора? Изъ шестнадцати женъ пяти наслдниковъ перваго Кесаря, шесть умерли смертью насильственною, семь были отвергнуты мужьями и только три, быстрою кончиною или счастливымъ вдовствомъ избавились отъ развода и каши. Не было ничего подобнаго въ мір по жестокости, потому что не было ничего подобнаго въ немъ по самовластію.
Я не говорю, чтобъ вс эти Кесари не были хорошо воспитаны, учтивы, чтобъ они не обладали всею возможною граціею, всею модностью ихъ вка. Разсянные вкусы Тиверія извстны. Калигула, при всемъ безуміи своемъ, былъ страстенъ къ краснорчію. Клавдій былъ преизполненъ любви къ наукамъ и къ литератур. Неронъ обожалъ поэзію. Вс говорили по-гречески, вс знали этотъ языкъ поэтовъ и художниковъ, какъ ныншніе дипломаты знаютъ языкъ французскій. Агриппины и Юліи, женщины прекрасныя благородною и строгою красотой, тоже имли притязанія на умъ блестящій, на литературу. Вс они, повторяю, были свтскіе люди, вс обладали вкусомъ къ словесности, цвтистымъ разговоромъ, изысканнымъ обращеніемъ, прекраснымъ тономъ: и вс они заслужили однакоже несчастную свою судьбу. Никакое семейство не было столь преступно противъ человчества, и преступно мене тмъ, что его угнетало, нежели тмь, что развратило его въ конецъ. Оно научило его разврату своимъ примромъ, и разврату всегда тмъ боле торжествующему, чмъ боле подлому, своимъ самовластіемъ,— безпрерывная угроза котораго, заставляла души слабыя, не смвшія глядть лицемъ въ лице опасности, кидаться во вс крайности, чтобъ только разсяться, заглушить въ себ страхъ, наконецъ оно учило его разврату, самымъ существованіемъ своимъ и своей власти, которая, казалось, была безпрерывнымъ упрекомъ провиднію. Это семейство запечатлло эпоху, а которой мы говоримъ, двумя яркими, характерически ей принадлежащими клеймами: фаталисмомъ и рабствомъ, отверженіемъ творца и обоготвореніемъ твари. Оно пріучило всякаго человка трепетать передъ владыкою и заставлять трепетать передъ собою раба, развращать одного и унижать другаго. Оно всегда кидало власть и богатство на ту сторону, гд было боле пороковъ, а въ главу міра, и нердко даже выше самого себя, ставило цлый народъ тирановъ-рабовъ въ стан, то были центуріоны и трибуны, въ провинціяхъ — прокураторы, во дворц — эвнухи и отпущенники. Замтьте, какъ глубоко этотъ духъ проникъ и пропиталъ общество Римское: со времени Нерона, изключивъ пятнадцатилтіе Домиція, почти въ теченіе цлаго вка, въ нравственности владыкъ замчается усовершенствованіе. Но раздляетъ-ли Римъ это стремленіе къ лучшему? становится ли онъ возвышенне, благородне, честне? Нтъ, онъ столь же развратный, столь же подлый и предательскій, дается въ руки недостойнаго сына Марка-Аврелія.
Любопытно бы было доказать подробностями, какъ съ самыхъ отдаленныхъ вковъ древность готовила этотъ печальный результатъ, и чрезъ какія ступени перешло это послдовательное паденіе человка. Можетъ-быть, увидли бы тогда, какъ естественъ этотъ скатъ, можетъ-быть, поняли бы, взглянувъ на Римскаго беатуса, на этого Кесарева отпущенника, лежащаго на кровати, выточенной изъ слоновой кости, окруженнаго рабами, пресыщеннаго своими мурнами, откормленными людскимъ мясомъ, любующагося борьбою гладіаторовъ, которыхъ кровь обрызгиваетъ его столъ и ложе,— можетъ-быть, поняли бы, сведя съ него очи на бдную христіанскую вдову, которая, подъ опасеніемъ смерти, спшитъ въ эргастулу богача перевязать раны закованнаго въ желза и омыть ноги святаго,— можетъ-быть, тогда поняли-бы, говорю я, что изъ нихъ двухъ первый былъ несравненно ближе къ природ.
Съ трудомъ пройдя эту печальную, но важную по разуму исторію, да позволено мн будетъ сказать, что ничто лучше ея не можетъ доказать, одною очевидностью своею, независимо отъ всякаго философскаго разсужденія, ту радикальную слабость, и если смю такъ выразиться, ту непросвщаемосгь, которая сродна человческому генію, когда онъ не поддерживаемъ свыше вншнею силой. Древность чувствовала это живо, вс ея восторги, все ея уваженіе, ея идеалъ — было прошедшее. Баснь о четырехъ возрастахъ или вкахъ, баснь міровая и первобытная весьма точно выражала убжденіе въ необходимости паденія всего человческаго. Гомеръ и поэты живописали намъ человка безпрерывно слабющимъ, умаляющимся въ рост, не тмъ, каковъ онъ былъ въ вк героическомъ. Періоды величія и упадка, мужества и старчества, ‘завистливый законъ судьбы, по которому все достигшее высшаго совершенства, тотчасъ спускается и несравненно быстре, до самой низшей степени {Сенека, Control 1. prf., 7.},’ все это картины, находимыя повсюду, а въ послднее время республики Римской, когда, казалось, рушилось все, что поддерживало міръ, когда патріотисмъ и вра измняли въ одно время, позволено было худо врить въ безграничность улучшаемости человскаго рода.
Я встрчаю въ эту эпоху только дв мысли, два чувства. Въ наименьшемъ числ, рдкая и нетвердая вра нкоторыхъ душъ посвщенныхъ, таинственная надежда на будущее, независимое отъ человческихъ силъ. Въ наибольшемъ числ: безплодное сожалніе о прошедшемъ, безпомощный Фаталисмъ, мысль отчаявающая и одиночная. Родъ людской — есть Прометей Эсхила, присужденный къ безконечной и безнадежной мук,— ‘докол не придетъ божество, которое избавить его, принявъ на себя его страданія’. Эта двойственная мысль отчетисто обрисовывается уже въ Виргилі, когда, преисполнясь вры, какъ бы посвященный, какъ пророкъ (vates), онъ съ удивительнымъ инстинктомъ поэта соединяетъ вс истины, разсянныя въ оракулахъ, скрывающіяся въ мистеріяхъ, бросаемыя на втеръ сивиллами, и возвщаетъ, что начало новой эры кроется въ ребенк, ‘которому родители его не улыбнулись и котораго мать родила на свтъ по десяти-месячномъ страданіи’ Виргилій открываетъ ‘отрасль снизшедшую съ неба, великое приращеніе Юпитера’, и съ безподобнымъ движеніемъ духа приглашая все твореніе привтствовать этого сына боговъ, видитъ уже что ‘міръ трепещетъ на оси и содрагается въ своемъ состав, небо, земля, воды все торжествуетъ и веселится о грядущемъ вк.’ По вскор, когда поэту измняетъ вдохновеніе и прорицанія безмолствуютъ передъ нимъ, когда онъ снова падаетъ на нищую и безумную природу, пораженный фаталисмомъ, стремящимъ все къ худшему: онъ сравниваетъ судьбы міра съ ладьею, которую усилія гребцовъ только нсколько подвинули противъ теченія потока, едва замедлятъ они одну секунду движенія рукъ, потокъ схватываетъ ладью, и неукротимая сила водъ относитъ ее далеко вспять!
Sic omnia fatis,
In pejus ruere ac retro sublapsa referri:
Ilaud aliter quam qui adverso vix fluminc lembum
Romigus subigit, si brachia forte remisit,
Atque ilium in prceps prono rapit alveus amni.
(Georg.)
Остережемся и мы вровать въ фаталисмъ добра, точно такъ же какъ въ фаталисмъ зла. Вка успха да не наполнятъ насъ гордою надеждою, какъ вка упадка переполняли древность отчаяніемъ.— Если фаталисмъ стремитъ свтъ къ лучшему, то къ чему же намъ въ пользу его трудиться? Если успхъ наводится одною силою обстоятельствъ, то зачмъ же хлопотать объ успх? Неврный оптимисмъ, (который силятся обратить въ философію), убжденіе въ неотразимомъ усовершенствованіи, не смотря на неопредленность свою, не впадаетъ-ли въ то гордое, но глубокожалкое спокойствіе бездятельности, которое, полагаясь на свободную силу обстоятельствъ, или на что-либо столь же гадательное и неточное, складываетъ руки и пребываетъ ко всему равнодушнымъ?
Со времени, въ которое Неронъ правилъ свтомъ, свтъ шелъ, въ томъ нтъ Сомннія. Но какъ и чмъ шелъ онъ, если не помощью Бога съ одной стороны, и нсколькими собственными усиліями съ другой? Свтъ — какъ человкъ, спасеніе и блаженство его въ милости всемогущаго неба, но милость эта дается условно и хочетъ, чтобъ слабый трудъ нашъ содйствовалъ ей.
Христіанство — вотъ причина просвщенія новйшихъ временъ, и основа онаго въ прошедшемъ, да, христіанство — не только поводъ ко всякому просвщенію, но логическій его разум, его поясненіе и опора въ настоящемъ. Просвщеніе,— если вы не признаете его чисто матеріальнымъ, — основано на идеяхъ, а идеи потому только дятельны-неизмнно, что въ нихъ Врятъ. Творецъ, внушитель, persuasor этихъ идей, было христіанство, и, проникая въ глубь предмета, нельзя не убдиться, что оно одно даетъ тмъ идеямъ силу и стойкость передъ судомъ и очами разума. Безъ него просвщеніе ничтожно, безумно и есть не что иное какъ привычка, противъ которой природа человческая безпрерывно вооружается,
Неронъ есть фактъ логическій. Онъ былъ просто человкъ столь же обыкновенный, сколь сообразный съ окружавшею его средою, конечно онъ въ нашихъ глазахъ отъ этого ни лучше, ни извинительне, ни даже разумне. Частое повтореніе преступленій, подобныхъ его преступленіямъ, въ теченіе четырехъ вковъ,— примръ, показанный ему Тиверіемъ, Калигулою и тми, которые управляли при Клавдіи,— подражаніе ему Коммодіемъ Домиціаномъ, Каракаллою, наиболе Геліогабаломъ, который старался передразнивать, какъ бы повторять его — доказываютъ, что онъ уступалъ увлеченію своего положенія, не такому конечно, которому противиться было ршительно невозможно, но увлеченію могущественному, естественному и истинному въ положеніи столь необыкновенномъ. Все это объясняетъ наконецъ неопровержимо, что Неронъ, этотъ типъ кроваваго неистовства, былъ только совершенно правильное произведеніе своего вка и самое живое выраженіе человчества той эпохи.

Конецъ.

Шампаньи Франц
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. История Рима, Моммзен Теодор, Год: 1857
  2. Наполеон и Александр I. Том 2. Второй брак Наполеона. Упадок союза, Вандаль Альбер, Год: 1894
  3. История Рима. Том 3, Моммзен Теодор, Год: 1857
  4. Возвышение Бонапарта, Вандаль Альбер, Год: 1902
  5. Царство женщин, Валишевский Казимир Феликсович, Год: 1900
  6. История отпадения Нидерландов от испанского владычества, Шиллер Фридрих, Год: 1788
  7. Римская Галлия, Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени, Год: 1891
  8. Проституция в древности и половые болезни, Дюпуи Эдмонд, Год: 1887
Электронная библиотека