Нерон, Гуцков Карл, Год: 1835 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 78 минут(ы)

НЕРОНЪ

Трагикомедія.

(К. Гуцкова.)

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Предлагая читателямъ переводъ одного изъ замчательныхъ произведеній писателя, пользующагося большою извстностію въ Германіи и между тмъ почти незнакомаго русской публик, мы считаемъ не лишнимъ сообщить нкоторыя свднія о его жизни и литературной дятельности, въ историческомъ отношеніи имющей значительный интересъ.

Карлъ-Фердинандъ Гуцковъ родился въ Берлин въ 1811 году. Начавъ свое образованіе въ одной изъ гимназій, онъ поступать затмъ въ берлинскій университетъ (находившійся въ то время въ апоге своей славы, и гд, между прочими знаменитыми профессорами, читали Фихте и потомъ Гегель), тамъ онъ окончилъ курсъ, получивъ званіе доктора философіи. Не смотря на то, что молодому Гуцкову представлялась возможность остаться при университет и составить себ карьеру, онъ предпочелъ послдней боле независимую литературную дятельность, въ которой влекло его дарованіе. Первые литературные опыты Гуцкова появились въ ‘Берлинскомъ обозрніи’, и въ нихъ онъ сразу выступилъ на тотъ путь, по которому впослдствіи шелъ неуклонно.— Время начала литературной дятельности Гуцкова было для Германіи временемъ надеждъ и ожиданій. Іюльская революція отозвалась за Рейномъ весьма живымъ впечатлніямъ. Скромные нмцы начали питать сознаніе, что ихъ національныя стремленія къ единству и свобод, подавленныя заботливою опекою ‘отцовъ отечества’, могутъ получить дйствительное осуществленіе. Подъ вліяніемъ исходившихъ изъ Франціи гуманныхъ теорій, основанныхъ на идеи всеобщей соціальной реформы и международнаго братства, исчезла старинная вражда нмецкихъ патріотовъ къ за-рейнскимъ сосдямъ. Франція въ то время сдлалась для Германіи образцомъ, какъ неполитической, такъ и умственной сфер. Идеи французскихъ писателей господствовали въ литератур въ весьма значительной степени. Безъ всякаго сомннія, Гуцковъ, серьезно проникнутый ‘вяніями’ времени, не могъ относиться иначе какъ съ презрніемъ къ тому жалкому политическому и соціальному положенію, въ которомъ находилась тогда оффиціальная Германія. Его первыя произведенія были проникнуты горькой и безпощадной критикой. Менцель, въ то время считавшійся однимъ изъ замчательныхъ критиковъ и еще не стяжавшій позорной репутаціи, пріобртенной имъ впослдствіи, обратилъ вниманіе на начинавшаго автора и пригласилъ его сотрудничать въ своей газет, издававшейся въ Штутгарт. Впрочемъ это сотрудничество не было продолжительно. Стремленія Гуцкова оказались слишкомъ различными съ стремленіями его редактора, и онъ принужденъ былъ разорвать свои сношенія съ Менцеленъ и его газетою. Гуцковъ освободилъ себя отъ сотрудничества въ листв почтеннаго ‘французода’ тхъ съ большимъ удовольствіемъ, что послдній простиралъ свое редакторское попечительство надъ молодымъ писателемъ до степени деспотизма. Въ 1832 году, Гуцковъ издалъ въ Гамбург свои знаменитыя ‘Письма дурака къ дур’, надлавшія большого шума, не смотря на то, что пня ихъ автора оставалось неизвстнымъ, и за тмъ романъ ‘Мага Гуру’, съ фантастической формой соединявшій критическія тенденціи. Въ тоже время Гуцковъ, воспользовавшись пребываніемъ на юг Германіи, пополнилъ свое научное образованіе, прослушавъ курсы права и политической экономія въ гейдельбергскомъ университет.

Въ 1835 году появились трагикомедія ‘Неронъ’ и романъ ‘Валли’ — произведенія, упрочившія литературную извстность Гуцкова и вполн опредлившія его стремленія. Подвергая все критик сомнвающагося духа, Гуцковъ видитъ смшеніе добра и зла всюду, во всхъ явленіяхъ жизни и выработанныхъ ею истинахъ, въ какой-бы категоріи они и принадлежали, и, руководимый своимъ безотраднымъ воззрніемъ, приходитъ въ сознанію безсилія, испытанному въ ту эпоху лучшими людьми, которое слышится и въ энергическомъ отчаяніи Байрона, и въ скорбныхъ жалобахъ и фривольномъ отрицаніи Альфреда Мюссе, и въ горькой ироніи Гейне. Подобное направленіе въ литератур было въ то время господствующимъ, и на ряду съ Гуцковымъ другіе замчательные германскіе писатели, каковъ Винборгъ, Кюнъ, Мундтъ и Дауби проводили его въ своихъ сочиненіяхъ съ энергіею и замчательнымъ талантомъ. Въ нмецкомъ обществ это направленіе имло большой успхъ, и писатели ‘молодой Германіи’, какъ называлась тогда литературная партія Гуцкова и его сотоварищей, получили значеніе въ политическомъ смысл весьма серьезное. Разумется, подобное значеніе не могло не обратить на себя вниманія властей, не могло не навлечь на себя подозрнія самаго опаснаго свойства. Если-бы ‘всемірная скорбь’ (Weltschmerz), выражавшаяся въ сочиненіяхъ писателей ‘юной Германіи’, касалась какихъ-либо заоблачныхъ предметовъ, если-бы она выражалась въ безплодной разслабленности тоскующей мысли, и находила для себя удовлетвореніе въ абстрактныхъ, фантастическихъ блужданіяхъ духа, какъ находила она его у поэтовъ романтической школы, то, быть можетъ, Германскій Сеймъ посмотрлъ-бы сквозь пальцы на литературныя произведенія новаго направленія. Но это не было такъ, и потому преслдованія не замедлили обрушиться на нихъ. Особенно тяжело обрушились эти преслдованія на Гуцкова. Тотъ самый Менцель, сотрудникомъ котораго былъ Гуцковъ, теперь сдлался главнйшимъ поборникомъ реакціонной партіи и доносчикомъ на молодыхъ писателей. Менцель указалъ на ‘ужасное’ значеніе романа ‘Валли’, стяжавшаго большой успхъ въ публик, и благодаря его доносу Гуцковъ очутился на скамь подсудимыхъ. Обвиненный въ томъ, что онъ въ своихъ сочиненіяхъ стремится поколебать историческія основы христіанства, Гуцковъ былъ присужденъ мангеймскимъ судомъ къ трехмсячному тюремному заключенію. Гоненіе постигло не одного Гуцкова. Почти въ то же самое время франкфуртскій сеймъ принялъ энергическія мры относительно новой школы, и тридцать правительствъ соединилось противъ пяти юныхъ писателей, изъ которыхъ самому старшему не было тридцати лтъ. Ихъ сочиненія были запрещены огуломъ, и не только написанныя, но даже и т, которыя они имли еще написать въ будущемъ. Журналъ, который намревался издавать Гуцковъ вмст съ Винборгомъ, былъ уничтоженъ въ самомъ начал. Даже въ Пруссіи было тогда запрещено читать, издавать и продавать все, что уже написано Гуцковымъ, и все, что онъ напишетъ современемъ. Однимъ словомъ, противъ писателей ‘молодой Германіи’ были въ то время приняты такія мры, которыя едва-ли нын принимаются правительствами противъ эпидемій.

Но, какъ это всегда бываетъ, энергическія мропріятія и воспрещенія не только не парализовали вліяніе покой школы въ обществ, но напротивъ еще боле усилили симпатію въ ней. Если что особенно способствовало огромной популярности Гуцкова какъ драматическаго писателя, такъ это именно преслдованія и предосторожности, принятыя противъ его сочиненій. Громкая репутація, которую онъ пріобрлъ тогда и Германіи, осталась за нихъ навсегда, и Гуцковъ до сихъ поръ считается въ числ наиболе любимыхъ писателей. Но хотя въ нравственномъ отношеніи преслдованія благопріятствовали литературной каррьер Гудкова, тлъ не мене въ матеріальномъ они отразились на немъ тяжело. Его положеніе, какъ запрещеннаго писателя и какъ человка, поставленнаго, такъ сказать, вн общественныхъ законовъ, было крайне шатко. Скрываясь подъ псевдонимомъ или анонимомъ, онъ долженъ былъ наносить ущербъ своей литературной репутаціи, или сбыту своихъ книгъ, а между тмъ полиціи было дано право перехватывать даже т изъ его произведеній, которыя были-бы пропущены цензурой по незнанію имени ихъ автора. Мало того, полиція могла выслать его изъ мста жительства по своему усмотрнію. При такихъ исключительныхъ условіяхъ не легко было существовать Гуцкову, не имвшему никакого матеріальнаго обезпеченія, кром литературнаго труда, и притомъ въ то время бывшаго уже женатымъ. Не смотря однако же на всю тягость своего сложенія, Гуцковъ съумлъ преодолть ее. Поддержка общественнаго мннія, въ цивилизованныхъ странахъ почти всегда оппозирующаго слишкомъ сильному разгулу реакціи, и разладица, господствовавшая тогда въ нмецкихъ государствахъ, помогли ему продолжать свою дятельность.

Во время своего заключенія въ Мангейм Гуцковъ написалъ трактатъ ‘О философіи исторіи’, въ которомъ выступилъ противъ ученія Гегеля. Трудъ этотъ былъ изданъ въ Гамбург, гд печать пользовалась достаточной свободой, и гд запрещенные писатели ‘молодой Германіи’, и въ томъ числ Гейне, издавали свои сочиненія. Въ Гамбургъ-же Гудковъ перенесъ свое обозрніе ‘Телеграфъ’, запрещенное цензурою.

Разсказавъ начало литературной каррьеры Гуцкова, мы не будемъ вдаваться въ подробное разсмотрніе ея послдующихъ фазъ и обрисуемъ ее только въ общихъ чертахъ. Гуцковъ работалъ на литературномъ поприщ, какъ критикъ и какъ драматургъ. И въ той и въ другой сфер онъ высказалъ себя горячимъ пропагандистомъ идей независимости и въ равной мр ревностнымъ поборникомъ широкихъ требованій искусства и соціальныхъ стремленій и вопросовъ времени. Извстныя сочиненія ‘Гете на рубеж двухъ вковъ’ и ‘Жизнь Верне’ могутъ служить памятниками смлости и честности убжденій и характера Гуцкова. Въ первые годы своей литературной дятельности, Гуцковъ, подъ вліяніемъ Менцеля, смотрвшаго на Гете съ точки зрнія поверхностнаго узкаго либерализма, высказывался противъ великаго поэта и признавалъ не особенно большое значеніе за нимъ. Съ годами, уразумвъ лучше реальное міросозерцаніе и умственную мощь веймарскаго генія, Гуцковъ поправилъ свое заблужденіе, чистосердечно сознавшись въ немъ и уяснивъ настоящее значеніе Гете съ необыкновенной глубиною. Онъ указалъ на художественное единство кажущихся противорчій необычайнаго ума творца ‘Фауста’ и на высокое значеніе этого мыслителя, который, анализируя идеи прошлаго вка, умлъ начертить программу новыхъ идей. Относительно Берне, Гуцковъ поступилъ, какъ энергическій и честный защитникъ одного изъ доблестнейшихъ гражданъ и лучшихъ умовъ своего отечества. Извстно, что Гейне увлеченный враждою къ Берне, выставилъ личность послдняго не въ особенно благопріятномъ свт и даже унизился до злословія и клеветы на германскаго патріота. Не смотря на то, что сарказмовъ Гейн трепетали многіе писатели (и дйствительно трепетать было отъ чего) Гуцковъ поднялъ перчатку за Берне, смло протестовалъ противъ злостныхъ нападокъ на него и возстановилъ его благородную память во всей чистот. Прямодушный и честный протестъ Гуцкова, какъ видно, не остался безъ вліянія на Гейне. Издавая свою книгу о Берне, впослдствіи, онъ исключилъ изъ нея т мста, въ которыхъ личныя увлеченія довели его до забвенія даже литературныхъ приличій.

Сознавая, что одной критики недостаточно для противодйствія различнымъ темнымъ силамъ, борьба противъ которыхъ была цлію его литературной дятельности, Гуцковъ обратился къ театру. Имъ онъ думая дйствовать на умы современниковъ въ извстномъ протестующемъ на правленіи. Задавшись этой идеей, Гуцковъ, съ 1840 по 1848 годъ, работалъ исключительно для театра, оставивъ даже для этого журнальную дятельность. Какъ драматическій писатель онъ стяжалъ себ огромный успхъ и, безъ всякаго сомннія, въ числ новйшихъ драматурговъ занимаетъ одно изъ первыхъ мстъ. Въ своихъ драматическихъ произведеніяхъ Гуцковъ является, по преимуществу поэтомъ тенденціознымъ и съ энергіей проводитъ въ нихъ систематическую оппозицію, противъ дряхлой организаціи стараго нмецкаго порядка, руководившую имъ во всхъ фазисахъ и во всхъ родахъ его литературной дятельности. Политическое возрожденіе Германіи, свобода религіи и мысли, эмансипація женщины,— вотъ т элементы, которыя лежатъ въ основаніи драмъ Гуцкова. Не перечисляя всхъ драматическихъ произведеній Гуцкова, мы назовемъ изъ нихъ только наиболе выдающіяся, каковы: ‘Uriel Acosta,’ ‘Раtcul’ ‘Das Urbild des Tartuffe,’ ‘Werner’ и проч. {Въ числ драмъ Гуцкова, особенное вниманіе русскихъ читателей, заслуживаетъ ‘Пугачевъ.’ Конечно, въ этомъ произведеніи Гуцковъ погршилъ относительно исторической правды лицъ и характеровъ, противъ мстнаго колорита и т. д., но тмъ не мене въ ней есть сцены превосходныя, и многое въ кровавомъ событіи прошлаго вка понято и воспроизведено глубоко и врно. Если будетъ возможно, мы современемъ предложимъ читателямъ ‘Встн. Европы’ нкоторыя отдльныя сцены изъ ‘Пугачева.’ Въ цломъ переводъ драмы немыслимъ, по многимъ обстоятельствамъ.}.

Революція сорокъ восьмого года совершенно измнила положеніе Гуцкова. Онъ почувствовалъ себя побдителемъ въ борьб, которую поддерживалъ двадцать лтъ. Его злйшій врагъ — цензура исчезла, обсужденіе общественныхъ вопросовъ печатью и трибунами, до этихъ поръ строго сдерживаемое, получило права гражданства. Идеи свободы и національной независимости, воспрещавшіяся дотол полиціей, внезапно сдлано убжденіями каждаго и слышались особенно изъ устъ владтельныхъ особъ. Хотя эти идеи и не нашли тогда дятельнаго примненія, не вопросъ уже былъ не о томъ, допускать-ли ихъ, или нтъ, а только о томъ, какъ ихъ слдуетъ понимать. Масса такъ свыклась съ ними, что если-бы правительству вздумалось вернуться въ политик 1835 г., то пришлось-бы посадить въ тюрьму уже не одну ‘молодую Германію’, какъ, это было прежде, а всю націю. Рано или поздно должна была начаться послдняя борьба, которая удовлетворила-бы желанію націи соединиться въ одно конституціонное, или республиканское государство. Поэтому не слдуетъ удивляться, что участіе Гуцкова въ волненіяхъ 1848 и 1849 годовъ было очень слабо. Увренный въ благихъ послдствіяхъ своихъ прежнихъ усилій, онъ не сомнвался больше въ будущемъ, и его мсто въ борьб, хотя и не занятое имъ, не оставалось пустымъ. Гуцковъ не старался попасть ни въ франкфуртскій парламентъ, ни въ прусское учредительное собраніе. Онъ довольствовался тмъ, что проповдывалъ объ общемъ союз въ своемъ ‘Адресс къ народу’ и въ сочиненіи ‘Германія наканун своего паденія или величія’, но его голосъ былъ въ то время почти не слышенъ. Живя то во Франкфурт, то въ Дрезден, Гуцковъ окончилъ въ это время полное изданіе своихъ сочиненій. Въ 1852 году, Гуровъ напечаталъ автобіографію и основалъ народное обозрніе ‘Домашній очагъ’, имвшее значительный успхъ. Но всю силу своего таланта онъ сосредоточилъ въ нсколькихъ большихъ романахъ: ‘die Ritter vom Geiste’, ‘der Zauberer von Rom’ и ‘Hohenschwangau’. Послдній появился два года назадъ и встрченъ былъ германскою критикой съ большими похвалами.

Лишившись первой жены въ 1848 г., Гуцковъ женился во второй разъ въ 1854. Въ 1860 г. онъ былъ сдланъ секретаремъ ‘Шиллеровскаго фонда’ (нчто въ род общества для пособія бднымъ литераторамъ). Поселившись въ Веймар, гд находилось правленіе этого общества, Гуцковъ съ жаромъ предался исполненію трудной и неблагодарной обязанности, доставшейся ему, и въ продолженіи пяти лтъ добросовстно выполнялъ ее. Многія неудобства заставили его желать, чтобы правленіе перемнило свое мстопребываніе, но большинство членовъ общества высказалось противъ этого желанія. Въ тоже самое время Гуцковъ былъ огорченъ тмъ, что одинъ изъ его сыновей поступилъ на сцену противъ воли отца. Совпаденіе этихъ непріятностей было причиной нравственнаго потрясенія Гуцкова. Преслдуемый мрачными мыслями, онъ вообразилъ, что его окружаютъ враги, что его качества, какъ человка и какъ писателя, остались непризнанными, что весь свтъ согласился его преслдовать. Катастрофа при такомъ настроеніи сдлалась неизбжной, и дйствительно, въ январ 1865 года, въ припадк помешательства, Гуцковъ нанесъ себ нсколько ранъ, по счастію неопасныхъ. Но сильное нравственное возбужденіе продолжалось и посл этого, такъ, что принуждены были отправить его въ одно изъ помщеній для умалишенныхъ. Гудковъ оставался тамъ мене года и вышелъ совершенно излечившимся.

Между тмъ обстоятельства, какъ бы нарочно, сложились такимъ образомъ, чтобъ доказать Гуцкову всю неосновательность его подозрній относительно существованія повсюду враговъ. Какъ только распространился слухъ о его болзни, заявленія участія посыпались со всхъ сторонъ. Полагая, что продолжительная болзнь и трудное выздоровленіе потребуютъ значительныхъ расходовъ, собрали нужную сумму для Гуцкова. Дависонъ, одинъ изъ знаменитйшихъ нмецкихъ артистовъ, поспшилъ принять участіе въ спектакл въ пользу Гуцкова и игралъ въ извстной драм его ‘Лейтенантъ Короля.’ Мста на этотъ спектакл разбирались на-расхватъ, за нихъ платили вдесятеро, чтобы только имть возможность присутствовать на представленіи. Приведенные два факта сочувствія германскаго общества къ Гуцкову могутъ, до нкоторой степени, послужить доказательствомъ того уваженія и любви, какимъ пользуется между современниками этотъ талантливый писатель, въ продолженіи своей долговременной литературной дятельности неустанно боровшійся за свободу и единство своего отечества.

——

Предлагаемая въ нашемъ перевод трагикомедія ‘Неронъ’, какъ мы говорили уже, принадлежитъ къ числу первыхъ произведеній Гуцкова и считается однимъ изъ наиболе характеристическихъ памятиковъ направленія ‘молодой Германіи.’ Не смотря на нкоторую странность общаго строя и отсутствіе въ цломъ драматическаго движенія, трагикомедія исполнена оригинальности и силы, въ иныхъ сценахъ, поистин поразительной. Читателя не должны смущать т анахронизмы, которые разсыпаны Гуцковымъ повсюду. Эти анахронизмы съ одной стороны вытекаютъ изъ намреннаго презрнія автора къ общепринятымъ требованіямъ эстетики, изъ стремленія къ тому геніальничанью, которой подвержены вс молодые писатели, и въ особенности писатели германскіе съ другой стороны, они обусловливаются основнымъ строемъ драмы, направленіемъ школы. Не трудно понять, что подъ весьма прозрачнымъ покровомъ историческихъ лицъ и классической обстановки, драма ршаетъ задачи современной Германіи и преслдуетъ политическія и философскія тенденціи тридцатыхъ годовъ. Иногда, и притомъ весьма часто, Гуцковъ совершенно сбрасываетъ этотъ покровъ и выступаетъ съ своими идеями, ни мало не стсняясь ихъ противорчіемъ съ вншней обстановкой драмы, мсто дйствія которой, по его выраженію, Римъ, а время — всякое. Какъ на особенно рзкія въ этомъ отношеніи сцены, укажемъ на четвертую картину, гд подъ ученіями академическихъ философовъ едко осмиваются современныя Гуцкову философскія теоріи въ области эстетики, религіи, права и морали, на шестую картину, гд капитанъ, придворные, поэты, юмористъ и проч. носятъ на себ явные слды — или позволено будетъ такъ выразиться — самаго голаго модернизма. Не считая нужнымъ указывать читателямъ подробно на черты драмы, выражающія ея ‘прикосновенность’ къ эпох, въ которую она была написана, такъ какъ эти черты и безъ того ясны для каждаго, мы приведемъ мнніе самого Гуцкова объ общемъ направленіи его произведенія и основной его иде. ‘Здсь въ драматическихъ картинахъ, говоритъ Гуцковъ, выражены т идеи, которыя преслдуетъ уже издавна моя писательская дятельность. Я старался примирить противоположности, и крайности соединить въ высшемъ. Въ этомъ драматическомъ очерк крайность, какъ сказалъ бы Гейне, распущеннаго понятія прекраснаго, конечно, доведена до послдней степени. Тмъ не мене все-таки, разв современная дйствительность не подходитъ къ дйствительности временъ Нерона? Прикрытыя цвтами, умренныя, усмиренныя въ своихъ проявленіяхъ цивилизаціею и христіанствомъ, тайныя наслажденія двойственной человческой природы не измнились. Строгой гражданской добродтели Катона, въ случа, если она не сопровождается успхомъ, все также угрожаетъ опасность стоять одиноко въ сторон. Цль всемірной исторіи съ тхъ поръ, какъ въ нее вошла идея гуманности, заключается въ томъ, чтобы свобода не выражала ничего абсолютнаго, чтобы она присоединяла къ себ прекрасное, человчное, свободно мыслящее, творческое искусство индивидуальнаго генія. Это и составляетъ тему настоящаго сочиненія’.

Указывая читателямъ на тенденціозную сторону драмы, мы не можемъ не обратить хотя вскользь ихъ вниманія и на сторону чисто художественную. По нашему мннію, лицо Нерона, въ произведеніи Гуцкова, создано въ художественномъ отношеніи если не геніально, то во всякомъ случа съ замчательною глубиною и творческою силою. Переберите всхъ драматурговъ отъ Шекспира и до нашихъ дней, и ни у одного изъ нихъ вы не найдете характера, типа однороднаго съ этимъ образомъ страшнаго деспотизма, вытекающаго изъ двойственныхъ стремленій человческой природы и живущаго ужасомъ дйствительности и наслажденіями призрачнаго міра. Оригинальность и глубина творчества,— это, безъ всякаго сомннія, критеріумъ силы дарованія, а Гуцковъ въ созданіи Нерона выказываетъ много глубины и оригинальности.— Характеръ другого героя драмы, Юлія Виндекса, мало выдержанъ, и лицо это представляетъ какъ бы ходячую тенденцію автора. Тмъ не мене, въ нкоторыхъ монологахъ Виндекса, Гуцковъ высказывается съ истинно поэтическою энергіей.

Въ заключеніе, два слова о перевод. Мстами переводчикъ держится, по возможности врно текста подлинника, мстами-же онъ позволяетъ себ измненія, сокращенія или дополненія. Поступая такимъ образомъ, онъ руководился слдующими соображеніями: пьеса Гуцкова по самой сущности пьеса философская. Въ нкоторыхъ монологахъ Гуцковъ, увлекаясь философскимъ настроеніемъ своего духа, впадаетъ въ отвлеченности, которыя для пониманія нмецкой публики разумется не представляютъ затрудненія, но русскому читателю могли-бы показаться слишкомъ темными. Въ такихъ мстахъ переводчикъ отступалъ отъ текста подлинника и придерживался только его общей мысли. Въ одной картин переводчикъ принужденъ былъ выпустить цлый монологъ по ршительному неудобству его для перевода, затмъ, онъ измнялъ текстъ въ тхъ мстахъ, которыя были невозможны для врнаго перевода вслдствіе непереводимой игры словъ, и позволялъ себ замну нкоторыхъ современныхъ намековъ автора другими, боле понятными для русскаго читателя. Опущенъ также прологъ, въ которомъ авторъ устами Локкусты выясняетъ философскую и политическую идею драмы въ прекрасныхъ, но къ сожалнію, чрезвычайно трудныхъ для перевода стихахъ.

В. Б.

НЕРОНЪ.

ДЙСТВУЮЩІЕ:

ЦЕЗАРЬ НЕРОНЬ.

ПОППЕЯ, его любовница.

СЕНЕКА, придворный философъ.

ЖЕНА. Сенеки.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

КОРНЕЛІЙ ТАЦИТЪ, историкъ, живучій пустынникомъ.

ТИГИЛЛИНЪ, мавръ.

САБИНЪ КАССІЙ, трибунъ, отрекшійся отъ своихъ убжденій.

СТАРЫЙ СЦЕВИНЪ, заговорщикъ противъ воли.

МЕЛИКЪ, рабъ Сцевина, родомъ ннецъ, называвшійся Михель.

ЦЕРЕАЛИСЪ АНИЦІЙ, величайшій льстецъ въ Рим и составитель благодарственныхъ адресовъ императору.

ФАОНЪ, отпущенникъ.

Три служителя при Академіи.

Семь академическихъ учителей съ своими учениками.

Риторъ, профессоръ лести.

Гражданинъ, дочь его н сосдъ.

Сатировъ {

Нимфъ } Хор

Дріадъ }

Наядъ }.

Ореадъ } Хоры.

Корибантовъ }

ЦИБЕЛЛА.

Хоръ менадъ.

Хоръ придворныхъ поэтовъ.

Три поэта.

Книгопродавецъ.

Юмористъ.

Капитанъ.

Пять встниковъ.

Молодой человкъ.

Другой молодой человкъ.

Палачи.

Три солдата.

Раненый рекрутъ.

Два враждующіе брата.

Дв двушки.

Два гражданина.

Отецъ.

Мать.

Носильщики.

Сенаторы, трибуны, ученики и проч.

Земля.

Мсто дйствія — Римъ. Время — всякое.

КАРТИНА ПЕРВАЯ.

Площадь въ Рим.

Входитъ ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Привтствую тебя, мой домъ родной,

Гд, наконецъ, я отдохну усталый!

На мой поклонъ съ любовію бывалой

Киваешь ты сдою головой.

Здсь время замерло въ своемъ полет скоромъ:

Вонъ мхомъ и зеленью заросшая стна —

На ней минувшее могу читать я взоромъ

Какъ будто старой книги письмена,

Вонъ тамъ лоза, покорна тяжкимъ гроздамъ,

Склоняетъ стволъ: въ младенческіе дни

Я отдыхалъ не разъ въ ея тни,

Вонъ подъ окномъ, прильнувъ въ воздушнымъ гнздамъ

Щебечутъ ласточки, что въ даль чужихъ сторонъ

Быть можетъ нкогда меня сопровождали,

Вонъ ключъ — его струи не замолчали,

И псню старую поетъ, какъ прежде, онъ,

Какъ прежде, дверь не замкнута запоромъ,

И втеръ издаетъ печальный стонъ,

Ударивши по бронзовымъ притворамъ,

И мчится въ высь, играя стью травъ,

Опутавшихъ нависшій архитравъ…

Мн чудится, вотъ, у окошка, втви

Лозы тнистой отстранитъ слегка,

Какъ мраморъ, блая рука,

И заблестятъ глаза молоденькой сосдки,

И голосовъ ея раздастся въ тишин

Привтомъ сладкимъ… Что-то скажутъ мн

Отецъ и мать? Я нын воротился

Совсмъ инымъ отъ головы до ногъ!

Отъ юной грусти и пустыхъ тревогъ

Я опыта лекарствомъ исцлился.

Безумства дней былыхъ схоронены:

Мечтой безцльною не увлекусь теперь я,

Къ великимъ подвигамъ порывы мн смшны,

И къ силамъ собственнымъ мн чуждо недоврье!

Я не рисуюсь, мраченъ и унылъ,

Передъ толпой величьемъ затаеннымъ,

Не мню, что я Тезей или Ахиллъ,

Что я рожденъ Сократомъ, иль Платономъ,

Нтъ, на себя смотрю иначе я:

Я бодръ и крпокъ, свжая струя

Кавказскихъ бурь провяла мн душу,

И не вотще черезъ моря и сушу

Скитался я отъ родины въ дали:

Немало средь различныхъ странъ земли

Житейской твердости усплъ себ добыть я…

Пусть говорятъ, что мрачныя событья

Теперь переживаетъ Римъ,

Рукою самовластія томимъ, —

Что мн до этого? Я презираю вздоры

Ничтожныхъ политическихъ заботъ!

Кому тяжелъ правленья гнетъ,

Пусть тотъ свой путь направитъ въ горы,

Чтобъ закалить души свободу тамъ,

Бродя по дикимъ высотамъ,

Гд въ ндрахъ скалъ, угрюмо спящихъ

Подъ пологомъ грозовыхъ облаковъ,

Страшится встртить звроловъ

Волшебныхъ грифовъ, золото хранящихъ.

Кто, бросивши, какъ я, семью,

Блуждалъ въ Колхид отдаленной,

Горячимъ солнцемъ опаленный,

Кто черезъ Понтъ стремилъ ладью,

Когда порывъ грозы свирпой,

Вздувая валъ подъ небеса,

Дробилъ вершину мачты въ щепы

И рвалъ на клочья паруса,

Тотъ не дрогнетъ испытанной душою

Предъ ужасами Рима, если ихъ

Дйствительность не создана молвою…

Подходитъ къ дверямъ своего дома. Четыре носильщика выходятъ изъ дому съ гробомъ.

Что это? гробъ!? Иль тайну думъ моихъ

Подслушалъ рокъ и надо мной смется?

О горе! Ради неба мн скажите,

Кого несете вы въ гробу?

ОДИНЪ ИЗЪ НОСИЛЬЩИКОВЪ.

Бги

Отсюда, юноша! здсь домъ несчастья:

Нашъ старый господинъ погибъ сейчасъ —

И вотъ Корнелія, его супруга,

Ему предшествуетъ въ могилу.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Мать!

Корнелія! О стойте, стойте!

Скажите мн… они уходятъ… Боги!

Какъ будто подъ дыханіемъ чумы

Погасли юности моей надежды,

Путь жизни озарявшія свтло!

Иль это правда, что могильный голосъ

Я слышалъ здсь, и мой отецъ —

Изъ дома выносятъ другой гробъ.

О ужасъ!

Вотъ гробъ еще! Ужели въ этомъ гроб

Мой взоръ увидитъ все, что называлъ я

Любовію моихъ цвтущихъ дней?

Остановитесь! это мой отецъ!

О, люди, слышите ли вы — я сынъ,

Сынъ человка этого!… Уходятъ —

И я стою какъ бы въ земл прикованъ!

Ихъ путь печальный кровь обозначаетъ:

Она изъ гроба льется и течетъ

По плитамъ мостовой… Убійство

Свершилось здсь! И нту никого,

Никто не откликается на зовъ мой!

Иль вымеръ Римъ? скажите мн? Услышьте

Мои мольбы и вопли! Нтъ отвта!

Вс запираютъ двери, оставляя

Сосда защищаться одного

Противу ужасовъ, достойныхъ ада!

Гд-жъ нашихъ слугъ несмтное число?

Иль разбжалися они?…

Изъ дому выходитъ САБИНЪ КАССІЙ, окруженный солдатами.

Постой!

Я вижу — сталь твоя еще дымится,

Тобой пролитой, благородной кровью —

Прими же кару мщенья за убійство!

Нападаетъ на Кассія, солдаты становятся между ними.

САБИНЪ КАССІЙ.

Не отнимайте у него оружья!

Пусть мечъ его вонзится мн въ гортань:

Я самъ себ кажусь презрнной тварью,

Свершивъ такое дло. Отойдите —

Пусть на меня падутъ его удары!

Бьются, С. Кассій падаетъ.

А — такъ! Ударъ хорошъ… Сквозь ребра

Прошелъ твой мечъ глубоко и меня

Освобождаетъ отъ проклятой жизни.

Я душу ослпилъ свою, свершивъ

По приказанью Цезаря такое

Позорное, жестокое убійство…

Здсь я умру, гд, дружбою презрвши,

Я сдлался прислужникомъ тиранства…

О время золъ! кто не имлъ врага,

Тотъ гибнетъ жертвою измны другу…

Я измнилъ любви, воспоминаньямъ

Младенчества, которое прошло

Въ стнахъ мной окровавленнаго дома.

Темнетъ взоръ мой… Но свтлй смотрю

Я предъ собой духовными очами

И узнаю въ предсмертный мигъ того,

Чей мечъ мн отомстилъ за преступленье:

Прощай — я шлю теб привтъ послдній,

Мой лучшій другъ, мой благородный Юлій!..

Умираетъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

О Кассій, другъ минувшихъ дней!

Такъ вотъ зачмъ мы встртились съ тобою!

Товарищъ дтскихъ игръ, ты былъ въ семь моей,

Моихъ родителей воспитанъ добротою,

Ты выросъ здсь, средь этихъ старыхъ стнъ,

Заботливо хранимъ святой любовью —

И вотъ, за ласки стариковъ взамнъ,

Ты обагрилъ родной порогъ ихъ кровью!..

Трупъ Сабина Кассія уносятъ.

Прощай мой сонъ, прекрасно лживый сонъ!

Ты полонъ былъ грезъ юности отрадной,

И свтлый рой ихъ разомъ разнесенъ

Дйствительности бурей безпощадной?

Проклятіе теб, чужбины даль,

Навявшая мн покой на вжды!

Въ моей душ изсякъ родникъ надежды

И жгучее отчаянье, печаль,

Вс ужасы растерзаннаго духа

Съ мученьемъ пробудились въ ней,

И голосъ мщенья, съ юныхъ дней

Роптавшій въ этомъ сердц глухо,

Вновь отзывается больнй!

Прочь ласки лни равнодушной!

И мужества и чести зовъ

Я позабылъ, душой послушной

Невол сладкихъ ихъ оковъ.

Любуясь сводомъ неба, полнымъ

Звздъ, улыбавшихся свтло,

Иль взоры устремляя въ волнамъ,

Гд чайки блое врыло

Мелькало вслдъ за быстрымъ челномъ —

Я думалъ въ грезахъ: сталь копья

Дана рук лишь для забавы

Охоты мирной… Сонъ лукавый!

Какъ страшно пробудился я!

Открылась дней минувшихъ рана —

И вновь кипитъ душа моя

Кровавой злобой на тирана,

Чья длань сдавила нашу грудь

Такъ крпко, что нтъ силъ вздохнуть!..

Вотъ я стою на пол битвы

Любви погибнувшей моей,

И слышу, сонмъ родныхъ тней

Возноситъ скорбныя молитвы

Кровавымъ мщенья божествамъ!

Но живы-ль въ неб боги сами?

Не овладлъ-ли небесами

Неронъ, какъ Римомъ, здсь и тамъ

Грозя убійствами? Кто знаетъ,

Быть можетъ цезаря приказъ

Готовъ уже — и близокъ часъ

Какъ надо мною засверкаетъ

Трибуна грозный мечъ?…

Войду

Я въ отчій домъ. Тамъ, гд убиты

Отецъ и мать, челомъ на плиты

У ногъ пенатовъ припаду,

Потомъ, съ меча не вытирая

Дымящійся отмщенья слдъ,

Пойду искать людей… О, нтъ!

Еще надежда есть святая:

Поппея! я отъ дтскихъ лтъ

Тебя любилъ, я вновь съ тобою

Увижусь и на грудь твою

Склонюсь несчастной головою

И муки сердца изолью

Потокомъ слезъ…

КАРТИНА ВТОРАЯ.

Въ дом Поппеи.

Ночь. Передняя часть открытой террасы. Дуна за тучами.
Неронъ и Поппея лежатъ на лож. Неронъ говоритъ мечтательно и медленно.

НЕРОНЪ.

Который часъ теперь?

ПОППЕЯ.

Птухъ

Кричалъ недавно.

НЕРОНЪ.

Ночи духъ,

Онъ людямъ всть даетъ о томъ,

Что воръ крадется тайно въ домъ.

У молчаливой тьмы нтъ глазъ,

Но чутокъ слухъ…

Засыпаетъ и просыпается снова.

* * *

Который часъ?

ПОППЕЯ.

Часъ по полуночи.

НЕРОНЪ.

Вонъ кротъ —

Ты слышишь?— роетъ и скребетъ,

Онъ слпъ, но тайны тьмы ночной

Онъ ловитъ ухомъ подъ землей…

Вторично засыпаетъ и просыпается.

* * *

Который часъ?

ПОППЕЯ.

Ужъ два часа

Прошло съ полночи.

НЕРОНЪ

Небеса

Спятъ безмятежно, но земли

Бжитъ покой и сонъ. Внемли,

Какой тамъ ярый смхъ и гулъ!

Какъ будто втеръ всколыхнулъ

Морскія волны — сонмъ людей

Встаетъ, и копій и мечей

Сверкаетъ цлый лсъ, булатъ

Звенитъ о мдь щитовъ и латъ!

Они идутъ, чтобы въ ночи

Вонзить мн въ грудь свои мечи!…

Они идутъ… спасенья нтъ!…

Въ тревог вскакиваетъ съ ложа.

Такъ это грезъ мятежный бредъ?

Все спитъ кругомъ меня, разсвтъ

Еще далекъ, и ночи мгла,

Какъ смерть, надъ міромъ налегла!…

Міръ! говорятъ, что сотворенъ

Богами ты, что ихъ законъ

Царитъ межъ насъ, карая зло

И добродтели чело

Внчая въ свтлый ореолъ,

Богамъ потребенъ скорбный долъ,

Чтобъ власть свою являть на немъ —

И вотъ мы дышемъ, мы живемъ,

Хотя никто изъ насъ о томъ

Не хлопоталъ и не просилъ

Ни горнихъ, ни подземныхъ силъ!…

Возвращается на ложе.

Напрасно счастьемъ жизнь зовутъ:

Жизнь ремесло, жизнь тяжкій трудъ

Съ уплатой скудною, и тотъ,

Кто полонъ на земл заботъ

О томъ, чтобъ водворить скорй

Добро и правду межъ людей,

Кто міръ лишаетъ зла оковъ —

Тотъ поощряетъ лнь боговъ!…

Смотритъ на Поппею.

И какъ я могъ мечтой увлечься ложной,

Что свтлое предчувствіе любви

Переживетъ ничтожное мгновенье

Порывовъ обладанья красотою?

Меня томило сладкое желанье

И уносило отъ земной юдоли,

И каждый сердца пылкаго ударъ

Былъ колесницей, въ облака стремившей

Любовью очарованную душу!

Безумецъ обольщавшійся! Размысли,

Что значитъ здсь существованье наше?

Затллась искра малая пожаромъ,

Земля дрожитъ, и огненный потокъ

Струитъ гора въ цвтущую долину,

Гд подъ лучемъ ласкающаго солнца

Съ безпечной трелью жаворонокъ вьется,

Не чувствуя, что пламенный Везувій

Себ ужасный пролагаетъ путь!…

Подумай о страданьяхъ, о заразахъ,

О бдствіяхъ, о смерти наконецъ,

О страшной смерти! Человкъ простертъ,

Привязанный руками и ногами

Къ колесамъ, запряженнымъ лошадьми,

Летящими на западъ и востокъ

На югъ и сверъ, промелькнетъ мгновенье —

И только пять кусковъ окровавленныхъ

Останется отъ жизни человка!

Да, свой конецъ должны мы ждать всечасно,

Какъ будто на верху высокой башни

Насъ держитъ рокъ, считая хладнокровно:

Разъ, два — и внизъ мы падаемъ при трехъ!…

И что еще извдать можно въ мір,

Чтобъ не было извдано и скорбно

Оплакано, чего-бъ въ грядущемъ внука

Не оросили горькими слезами?

И вы, о люди, въ этомъ жалкомъ мір

Существованье жалкое влача,

Гоняетесь за призракомъ отличій,

За пылью яркой крыльевъ мотылька,

Въ мечтахъ лелете аркадскія блаженства,

Стремитесь въ добродтели, надясь

Стяжать за то награду въ небесахъ,

Различіе между добромъ и зломъ

Находите, и съ врою молитвы

Возносите богамъ, хранящимъ міръ!

Пускай они его хранятъ для васъ —

Не для меня! Смюся я надъ небомъ,

Смюся надъ судомъ и управленьемъ

И глупою опекою боговъ!

Надъ сказками о ихъ державной власти

Съ фиглярской обстановкой жертвъ и храмовъ,

Съ всами, мрой, мщеньемъ и наградой!

Бормочетъ колыбельную псню и засыпаетъ.

ПОППЕЯ — освобождаясь мало по малу отъ него приподымается.

Ужасный ликъ! Во сн страшнй онъ смотритъ,

Чмъ свтлымъ днемъ, когда кругомъ себя

Онъ взоры ярые гіенны мечетъ!

И я, несчастная, въ своихъ рукахъ

Держу проклятье міра! О, Поппея!

Иль загражденъ теб отсюда путь?

Иль навсегда въ свобод запертъ выходъ,

Съ тхъ поръ какъ ты подругой тигра стала?

Какъ тяжело онъ дышетъ! грудь его

Готова разорваться отъ видній,

Что извиваются, какъ будто зми,

Подъ вками его замкнутыхъ глазъ!

О горе! близъ дрожащихъ этихъ устъ,

Исполненныхъ дыханіемъ заразы,

Мертвящей человческую жизнь,

Близъ сердца, полнаго безумной злобой,

Должна я жить, въ готовности всегдашней

Смирять души своей негодованье

И чашу крови подносить къ устамъ

Съ улыбкой, будто влагу винограда!

И если бы еще онъ человкомъ былъ!

И если бы еще свои мученья

Несла я въ жертву мужеству! Что любитъ

Въ мужчин женщина? не доброту —

Нтъ, только мужество его и силу.

Жена, любовью связанная съ мужемъ,

И съ преступленьемъ связана его.

Когда въ ночи, какъ будто привиднье,

Безъ сна онъ бродитъ — вмст съ нимъ она

Льетъ слезы горькія, за нимъ повсюду

Она идетъ, и тамъ, гд онъ страшится,

Она блднетъ — вотъ любовь!

А здсь?

Здсь ненависть! Позоръ теб, Поппея!

Ужел ты упала такъ глубоко,

Ты, жившая въ быломъ иною жизнью?

О Юлій, мой незамнимый другъ!

Не бьется больше счастьемъ это сердце

И ничего, ни даже слезъ, теб

Я не могу принесть въ воспоминанье!…

Шумъ на терасс.

Чу? Что за шумъ? Меня зовутъ?

ГОЛОСЪ — за сценой.

Поппея!

ПОППЕЯ.

Иль это ночь со мною говоритъ?

ГОЛОСЪ — за сценой.

Предчувствуешь ли ты, Поппея, чье дыханье

Вокругъ колоннъ портала льетъ любовь?

Забыла-ль ты любви воспоминанья,

Когда теб я приношу ихъ вновь?

Я вижу блый парусъ покрывала:

Скорй его къ моимъ устамъ причаль,

Скорй узнай, кого теб примчала

Въ тьм лтней ночи странъ безвстныхъ дать!

Входитъ ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

ПОППЕЯ.

О боги вчные! Ты-ль это, Юлій?

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Прими лобзаніе любви въ привтъ,

Прими объятья врности священной,

Прими опять съ минуты этой все,

Чмъ сердце жило и живетъ донын!

Пусть за оградой взора твоего,

Меня во дни былые охранявшей,

Я скроюсь вновь отъ горькихъ бдствій жизни!

ПОППЕЯ — про себя.

Онъ моего не вдаетъ позора!

Вслухъ.

Въ какой земл ты долго такъ скитался?

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Спроси объ этомъ моря шумный валъ,

Колхиды скалы, берега Британіи!

Я былъ задержанъ бурей-непогодой

Затмъ, чтобъ, вытерпвъ ея удары,

Вернуться къ счастію любви твоей!

Какъ разцвла ты пышно и прелестно!

Нтъ, никогда не думалъ я, что встрчу

Тебя такой, какъ ты стоишь теперь

Въ кудряхъ, разбросанныхъ но плечамъ дивнымъ!

Хочетъ ее обнять.

ПОППЕЯ.

Остановись! я замужемъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Такъ мн

Не солгала молва? О нтъ, ты хочешь

Меня, несчастнаго, обманомъ испытать?

ПОППЕЯ.

Увы, мои слова такая-жъ правда

Какъ-то, что тхъ, кого похоронилъ ты,

Назадъ могилы бездна не отдастъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Поппея! какъ? такъ стало быть разсвтомъ

Обманчиво меня дразнила ночь?

Такъ стало быть могилы звъ повсюду

Я встрчу въ Рим? О, Поппея, нтъ —

Не врю я! холодный этотъ взглядъ,

На мсто ласкъ привта, и улыбка

Въ отвтъ моимъ мученіямъ смертельнымъ?

ПОППЕЯ.

Не вришь ты, что времени полетъ

Все увлекающей, струею свжей

Моей любви неясный призракъ свялъ,

Что ты его ловить приходишь поздно?

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

И можешь ты такъ горько издваться?

ПОППЕЯ.

Вини природу, что она вложила

Въ грудь женщины безумье роковое!

Когда ее волнуетъ страсти хмль,

Когда дыханіемъ весеннихъ чаръ

Любовь ея обвиваетъ душу,

Тогда единый мигъ самозабвенья —

И падаетъ она невозвратимо!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

О горе, горе! на твоихъ устахъ

Змю коварства вижу я! Сирены

Людей прельщали сладостною псней,

Но я внимаю ей и слышу только

Безстыдные и дьявольскіе звуки!

Иль въ прахъ повергла ты свою невинность

И вмст съ ней любовь и добродтель?

Гд робость та, съ которой ты когда-то

Мн дозволяла съ устъ твоихъ прекрасныхъ

Лобзаній первыхъ похищать добычу?

Увидвъ Нерона.

О боги! я своимъ глазамъ не врю:

Тотъ, кто лежитъ тамъ на подушкахъ — Цезарь?

Дыханье замерло во мн! Поппея,

Я въ логовищ тигра?!

ПОППЕЯ.

О, бги!

Онъ просыпается… Бги скоре, Юлій!

Сокройся въ тьм ночей! Еще мгновенье —

И нашей смерти неизбженъ часъ!

Бги, мой милый, дорогой мой другъ!..

НЕРОНЪ — быстро поднимаясь.

Что посылаетъ мн Морфей въ ночи?

Что поднялось изъ пестрой чашки мака?

Проснулся я… Въ счастливомъ сновидньи

Мн чудилось, что я — Эндиміонъ.

Кому дары фантазіи пріятны,

Тотъ и при свт солнечномъ уметъ

Дйствительность въ сонъ чудный превращать…

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ — въ сторону.

Я скованъ ужасомъ! Его глаза открыты,

Меня онъ видитъ — и межъ тмъ ему

Я представляюся видньемъ соннымъ!

НЕРОНЪ.

Быть мертвымъ — худо, но подобье смерти

Извдать — въ этомъ есть своя отрада!

Кто не желалъ бы нкогда себя

Почувствовать, лежащимъ въ тьм могилы?

Кто не желалъ бы разгадать, что значитъ

Ничто, отсутствіе существованья?

Кто не желалъ бы въ смертный мигъ постигнуть,

Какъ чувства, умирая, убгаютъ,

Узнать какъ тамъ, за гранью бытія,

Безъ чувствъ мы чувствуемъ и понимаемъ?

Кто не желалъ бы видть переходъ

Невдомый изъ одного въ другое?

Я наслажаюсь тнію блаженства

Такого вднья: я сплю, межъ тмъ,

Какъ бодрствующій, мряю пространство,

И вижу я два образа живые,

Которые однако лишь во сн

Одинъ съ другимъ сошлися.

ПОППЕЯ.

Уходи,

Пока его ночная мгла морочитъ!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Я остаюсь. Умри тиранъ!..

ПОППЕЯ.

О, Юлій,

Ты самъ погибнешь и меня погубишь!

НЕРОНЪ.

Какъ ясно эти тни говорятъ!

Ты хочешь мстить мн, мальчикъ блднолицый?

Но я вдь духъ такой же, какъ и ты,

Я самъ живу въ волшебномъ вашемъ царств

И на земл одно мое лишь тло.

Л вамъ служу, хоть, къ сожалнью, я

Во всемогуществ еще не равенъ съ вами!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Онъ бредитъ! сердце покорю я страху

И убгу…

Уходитъ.

НЕРОНЪ — возвращаясь на ложе.

Останься тнь, останься!..

О золотое облако, куда

Ты уплываешь?.. возвратись во мн!..

Оно все дальше, дальше улетаетъ…

Подпираетъ рукой голову.

ПОППЕЯ.

Такъ сотни дней считаетъ онъ себя

Во сн не спящимъ, и убійцы руку,

Простертую надъ черепомъ его,

Встрчаетъ онъ улыбкою, мечтая

Въ убійц видть чувствъ своихъ обманъ!

НЕРОНЪ.

Безумецъ, въ страшныхъ судоргахъ метаясь,

Проклятье неба несъ. И вотъ однажды

Глубокій сонъ его глаза обвялъ

И грезилось ему, что вновь разсудокъ

Къ нему вернулся, что съ его очей

Снялся покровъ печальный заблужденья,

Что вновь онъ можетъ ясно понимать,

Обдумывать, что было, есть и будетъ.

Какъ ликовалъ онъ воскрешеннымъ сердцемъ,

Какъ взоръ его сіялъ, стремясь на небо,

Какъ жарко онъ благодарилъ боговъ:

‘Безсмертные! святое милосердье

Вы наконецъ мн снова возвратили!

Съ моей души упали тьмы покровы,

Я возрождаюсь вновь вторымъ рожденьемъ,

Мой разумъ вправился въ свои границы!

О, солнце, воздухъ, жизнь, земля и небо —

Весь міръ мн снова вами подаренъ!’

И онъ во сн отъ счастья плавалъ. Вдругъ

Порывомъ втра отворилась дверь

Печальной кельи — и безумецъ бдный

Отъ краткаго блаженства пробудился.

Подъ свтомъ солнца мечется онъ дико

И укрощаютъ сторожа его,

Все глупо вновь звучитъ въ его ушахъ:

Безумье воротилося, и бредитъ

Несчастный сумасбродъ, во сн лишь только

Отъ тяжкаго недуга исцленный!

Входитъ ТИГИЛЛИНЪ МАВРЪ.

ТИГИЛЛИНЪ.

Ваше величество!

Колесница стоитъ

Передъ дверями:

Било четыре часа.

НЕРОНЪ.

Сопровождай меня!— Поппея! слушай

Слова Нерона: въ Золотой дворецъ

Я ухожу, искать себ покоя.

Не позволяй себ, чтобъ въ снахъ моихъ

Являлась ты такой, какъ нынче ночью!

Сны не всегда обманчивы. Должна ты

Быть врною въ моихъ мечтаньяхъ даже,

Какъ и въ своихъ. Прощай, покойной ночи. Уходитъ.

ПОППЕЯ.

О боги вчные! какое шутовство!

Куда ведетъ двойная эта жизнь?

Съ безумьемъ, разумъ съ разумомъ безумство

Мшаются въ его мозгу всечасно.

Считаетъ сны дйствительностью онъ,

Дйствительность же снами называетъ.

Онъ могъ казаться бы смшнымъ фигляромъ,

Когда бы чуть не полвселенной грани,

Не царство римское ему служило

Подмостками для шутовскихъ кривляній,

Когда бы скоморошествомъ своимъ

Не привлекалъ онъ взоры милліоновъ!

Въ то время какъ одно онъ ищетъ слово

И гонитъ прочь другое — въ этотъ мигъ

Воздвигнуться перуновъ могутъ горы,

И громы ихъ послужатъ остановкой,

Для декламаціи безумной сумасброда —

Не боле! какъ жизнью комара

Онъ дорожитъ людей существованьемъ!…

О, Юлій, твой отецъ въ могилу легъ

За то, что благодарность пріобрлъ онъ

Сабина Кассія. Но ‘благодарность’

Смягчаетъ полицейскія сердца,

И Кассій совершилъ его убійство.

И ты вослдъ отцу пойти желаешь?

Нтъ, Юлій, пусть я сдлалась рабыней,

Наложницей Нерона — но клянусь я

Хранить твою, мн дорогую, жизнь!…

Но время дорого: бгутъ мгновенья…

Когда жъ примусь за дло я свое?

Ужъ близко утро, завтрашнюю ночь

Римъ императоромъ на праздникъ созванъ,

Охотно-бъ я покинула его.

Но для тебя я буду тамъ, мой милый.

Я заманю тебя въ нашъ хороводъ

Подъ снь зеленыхъ миртъ и олеандровъ…

Начнемъ же, надобно послать гонцовъ

Ему во слдъ: пускай они его

Оберегаютъ до того мгновенья,

Когда я снова повстрчаюсь съ нимъ

И предъ разлукой выскажу ему

Моей души, тоской убитой, пни

И на судьбу свою, и на страданья!

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

Въ лсу.

Входитъ старый СЦЕВИНЪ.

СЦЕВИНЪ.

Заговоръ противъ цезаря! и я въ немъ участвую!… Ну, слава небесамъ, наконецъ я оставилъ городъ и чувствую, что могу безопасне оцнивать свои достоинства. Мн кажется, что весь свтъ сталъ смотрть на меня, какъ на чудо, съ тхъ поръ, какъ я далъ клятву, хотя ее и слышали только двнадцать человкъ. Въ воздух что-ли ветъ этимъ дерзкимъ дломъ, или просто мой страхъ строитъ передо мною повсюду тріумфальны столбы и рядомъ съ ними вислицы? И какимъ образомъ я разомъ дошелъ до того, что вдругъ сдлался чмъ-то необычайнымъ, чмъ-то въ род кассира, необворовывающаго кассы, въ род нуля, который при умноженіи на самого себя даетъ четное число? Между тмъ я погибаю еще только при однихъ приготовленіяхъ къ великому длу, которое взялся исполнить. Не понимаю, какъмогло распространиться всюду, что я честный человкъ! Теперь мн вс, кого я ни встрчу на улиц, кланяются такъ подозрительно, подмигиваютъ и длаютъ всякіе таинственные знаки, чтобы заставить понять себя. Мои сотоварищи — это люди, имена которыхъ помчены, вс они уже пообжигали себ не разъ пальцы. Ни одинъ изъ нихъ не можетъ стать въ сторон, въ какомъ-либо углу, безъ того, чтобы не обратить на себя вниманія, не быть заподозрннымъ въ тайномъ дл. Вчные боги! Я чувствовалъ почтеніе къ этимъ людямъ въ темнот, я съ восторгомъ познакомился бы съ заговоромъ Пизона, если бы потухъ свтъ, но встрчать на улиц ихъ улыбки и привтствія, расточаемыя мн, какъ великому характеру,— да, для того нужно имть характеръ, не много большій, чмъ у меня.— Кто это идетъ? Мой рабъ Мелихъ. Онъ германецъ, я первый сдлалъ его римляниномъ. Тайную переписку я принимаю отъ него только подъ покровомъ неба. Если бы я не вмшался въ заговоръ, то онъ веллъ бы убить меня точно также, какъ — я долженъ ожидать этого — велитъ убить Неронъ.

МЕЛИХЪ — рабъ Сцевина, входитъ.

МЕЛИХЪ.

Поклонъ отъ господина Пизона. Вотъ письмо къ вамъ.

СЦЕВИНЪ — распечатываеть письмо.

Вчера былъ брошенъ жребій,

Кому должна достаться слава

Убійства цезаря, и вотъ, судьба

Теб ударъ предоставляетъ первый —

Чудесная штука! мн выпалъ жребій! я долженъ убить Нерона? Боги посылаютъ мн порученіе какъ разъ въ преисподнюю! Проклятая глупость — ршеніемъ важныхъ вещей играть словно въ четъ и нечетъ! Разв я затмъ родился на свтъ и добродтельно жилъ, чтобы другихъ сживать со свта? Право, пусть уже лучше я былъ бы забулдыгой, пьяницей, обманщикомъ, воромъ! А то, вотъ я честный человкъ и поэтому самому получаю приглашеніе къ заговору! О, если бы я остался въ ндрахъ моей матери и обманулъ бы надежду моего отца! Мелихъ! что ты, любезный, вертишься около меня, какъ гончая собака? стой нсколько подальше. Вся римская исторія влезаетъ на меня по милости твоей лжи! Вдь это письмо — подмненный выкидышъ?

МЕЛИХЪ.

Побожиться, нтъ! могу ли я написать ложное письмо? Хотя въ моемъ отечеств, Германіи, много сдлано для просвщенія народа, но все же я не могъ бы выразить свои мысли такъ ясно. Кажется, письмо написано очень ясно?

СЦЕВИНЪ.

Нельзя было дать такого порученія бойцу боле жалкому! Я ршительно не имю ни малйшей снаровки, чтобы хорошо разсчитать ударъ и нанести его кому бы то ни было. Первый ударъ! Ну, а если я помедлю? Можетъ быть кто-нибудь и предупредитъ меня? Противъ второго удара, я ничего не скажу, если только не случится у меня въ рук ревматическій припадокъ. Прескверно имть репутацію свободно-мыслящаго человка, когда ее приходится доказывать фактами! Ступай прочь, медвдь, и не ходи за мной слдомъ.—

Уходитъ.

МЕЛИХЪ.

Медвдь! это, вишь, намекъ на мое отечество. Здсь все какъ-то неестественно, все длается шиворотъ на выворотъ! Хотя бы, примрно, мое честное нмецкое имя: я называюсь Михель, и вотъ, въ род того, какъ ноги закладываютъ одна на другую, они такую же штуку длаютъ съ буквами и зовутъ меня Мелихъ! Прекурьезный этотъ римскій народъ! Вчера мн одинъ кричитъ: эй ‘Michaeles germanice’! замчаете въ чемъ тутъ суть? Я не глупъ, я понимаю, что онъ хотлъ выразить! Именно — что если я донесу на богатаго Сцевина и заслужу право носить портретъ цезаря въ петлиц?— Я поразмыслю на досуг объ этомъ дл.

Уходитъ.

Выходитъ ТАЦИТЪ, пустынникъ, изъ хижины, въ рукахъ у него таблица и стиль.

ТАЦИТЪ.

Мой врный стиль! царишь ты горделиво,

Какъ въ храм жрецъ, средь ужасовъ временъ!

Ты судишь ихъ спокойно и пытливо,

И пусть гроза шумитъ со всхъ сторонъ,

Пускай бдой и мракомъ вютъ тучи —

Перунами и громомъ не смущенъ —

Летишь ты въ солнцу, какъ орелъ могучій!

Какъ дивно пснь исторіи звучитъ!

Омыты въ ней потоки крови черной)

Струею слова правды животворной,

Все измняетъ свой тревожный видъ,

Въ ея кристал отразившись ясномъ,

И судъ ея, страшнй Эриній, мстятъ

Тиранства преступленіямъ ужаснымъ!..

Но всежъ, порой, меня гнететъ печаль,

И безнадежностью душа моя томима,

Когда подумаю, что въ вчную скрижаль,

Я заношу событья жизни Рима!

Бросаетъ стиль усталая рука,

И крови токъ, застывшей и холодной,

Вновь подступаетъ въ сердцу старика

Порывомъ скорби безъисходной!

О, время золъ, въ которое судьбой

Намъ суждено влачить существоваванье!

Ты не насмшка-ль неба надъ землей?

Все, въ чемъ есть отблескъ истины святой —

Все предано тобой на поруганье!

Нтъ доблестей былыхъ, нтъ вры древнихъ лтъ,

Утрачены и мужество, и слава!

Нтъ правды на земл, и въ неб Зевса нтъ —

Онъ для жрецовъ продажная забава!

Лишь стыдъ одинъ маякомъ тусклымъ намъ

Блеститъ во тьм: гроза шумитъ и стонетъ,

И чести челнъ по плещущимъ волнамъ

Бросаетъ бшено и на утесы гонитъ!…

Норовъ, отмченный сіяющимъ клеймомъ

Позорныхъ длъ, кровавыхъ преступленій,

За добродтелью, крадущейся тайкомъ,

Слдитъ подобно неотступной тни,

Коварствомъ успваетъ обмануть

Ея доврчивость, и — улучивъ мгновенье —

Вонзаетъ ей оружье смерти въ грудь,

Съ свирпымъ смхомъ озлобленья!…

Входятъ ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Я тьмы ищу, въ которой бы свой СТЫДЪ

Я могъ сокрыть! Мн чудится, что слдомъ

За мною тнь моя бжитъ и льстиво

Цлуетъ грязь у ногъ моихъ, ликуя

О томъ, что я позорной лни преданъ:

Ничтожества пустое отраженье —

Она какъ будто оправдать желаетъ

Ничтожество.

ТАЦИТЪ.

Ты правильно сказать,

Что отъ ничтожества родится

Одно ничтожество. Повдай мн,

О юноша, что тяготитъ тебя?

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Я кляча жалкая, которой рысью

Нтъ силъ идти. Мн жизнь спустила поводъ —

И я бреду, не зная самъ куда,

Понуривъ голову въ тупомъ забвеньи.

Я все утратилъ здсь: отца и мать,

Любовь и дружбу! Если въ этомъ жизнью

Обманутъ я, то, можетъ быть, есть ложь

И самое мое существованье?

ТАЦИТЪ.

Ты полонъ силы молодой — будь мужемъ!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Ты говоришь: будь мужемъ! отчего

Не скажешь ты сперва — будь человкомъ?

Вы вс, мечтатели на склон лтъ,

Твердите о ршимости, о прав

Великомъ мужества. Вашъ старый вкъ

Въ концу идетъ, и вы отъ юной жизни

Желаете, чтобъ въ смерти для себя

Она найти съумла добродтель!

И что такое мужество? Клянусь,

Я трусости не знаю! но за что же

Страдать я долженъ? не за толь, что міръ

Жестоко такъ устроенъ, что отъ бдствій

Мы вынуждены вчно защищаться?

Что въ немъ все создано на жертву смерти]?

Что соловья и жаворонка трели,

Поющія любовь, звучатъ за тмъ лишь,

Чтобъ намъ кончину дня напоминать?!

ТАЦИТЪ.

Пусть такъ, но въ жизни ты вознагражденъ,

Когда ты слдуешь завту правда,

Которая въ теб самомъ живетъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Которая живетъ во мн! что польза

Себя морочить столь безумной врой?

Пусть въ этомъ мір я утратилъ все,

Что дорого души воспоминаньямъ,

Но все-таки она хранитъ остатокъ:

Надежды лучъ, на будущее взглядъ —

Предчувствіе судьбы для міра лучшей!—

Иль день одинъ въ другой не переходитъ?

Коль такъ, зачмъ исторія тогда?

Должны-ль мы настоящее принять

Такимъ, какъ есть оно, и думать,

Бездйствуя: пускай потокъ временъ

Его куда угодно направляетъ?

ТАЦИТЪ.

Но міровой исторіи основа

Не въ гені таится, не въ талант,

Не въ томъ, что награждается успхомъ.

Исторія есть небольшая повсть,

Короткая, какъ праведника сонъ,

Пространствомъ ограниченная тснымъ

Одной лишь только жизни человка.

Существованья личныя, какъ звенья

Единой цпи, въ пустот временъ

Между собой сплетаются и міра

Исторію рождаютъ постоянно,

Но путь ея опредляетъ воля,

Вдохнувшая въ насъ жизни бытіе!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Проклятіе безумной этой вр!

Ужели только тнью божества

Существовали царства и народы,

Которыхъ жизнь цвла роскошномъ садомъ,

Блистала, какъ плеяды въ неб синемъ?

Возможноль, чтобъ исторія вселенной

Въ границахъ одного меня слилася?

И разв въ этой жизни человкъ

Ее достигаетъ ничего иного,

Какъ только личнаго существованья?

Нтъ, для меня грядущее не часть

Придаточная скорлупы живого,

Великаго зародыша творенья,

Не оболочка шлаковъ у руды,

Не матерьялъ, которому даетъ

Невдомый толчейный молотъ формы:

Мы создаемъ въ немъ нчто! мракъ безмолвный

Грядущаго наполниться не можетъ

Однимъ воспоминаньемъ о минувшемъ,

Не будетъ снова молодымъ старикъ,

Но юноша себя извдать долженъ

На поприщ дяній въ первый разъ!

ТАЦИТЪ.

Кто придаетъ подобное значенье

Злымъ временамъ, въ которыя живемъ мы,

Что можетъ въ нихъ найти онъ для печали?

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Старикъ! кто на бездйствіе свое

Надется — похожъ тотъ на медвдя,

Сосущаго въ берлог темной лапу:

Мурлычитъ подъ носъ онъ себ систему,

Которая бы привела его

Въ ближайшій улей. Ты творишь себ

Изъ глины міръ, съ тобою онъ живетъ

И падаетъ во прахъ^%съ тобою вмст!…

Я говорю, что этотъ свтъ пустынный,

Его всегдашній шумъ и бушеванье,

Его стремленье вверхъ и внизъ, паденье

Имютъ цль свою и свой законъ!

Борьба и та становится полезной:

Оказываетъ смерть услугу жизни!

Таковъ удлъ временъ, чтобы изъ зла,

Изъ ндръ несчастія добро произрастало!

Добро себя чрезъ зло провозвщаетъ,

Чрезъ зло, порой сильнйшее того,

Которое мы истребить желали.

ТАЦИТЪ.

Несчастный юноша! Что испыталъ ты въ пени,

Когда смятенью чувствъ своихъ и мыслей,

Въ мечт такой находишь утшенье?

Что ослпило взоръ твой? что твой слухъ

Такъ оглушило? Кажутся теб

Стеклянными листы деревъ, и въ камн

Ты видишь хлбъ! Иль то одна кичливость,

Что ты такъ дерзко хочешь изловить

Рукою облаковъ туманныхъ пятна?

О юность, скорая на все, сравнять

Всегда себя готовая съ богами!

Къ чему мечты безумныя? Люби

Ты добродтель въ жизни, непороченъ

Будь въ нравахъ и рчахъ, будь отраженьемъ

Своей души цвтущей идеала,

Совтамъ старости внимай и будь

Ея подпорой сильною и бодрой,

Страстей порывы сдерживай всечасно,

И, раздувая юности огонь,

Безъ устали работай: только дло

Живетъ одно: все остальное — призракъ!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Вамъ ненавистно юности стремленье,

Жизнь украшать нарядомъ разноцвтнымъ!

Вамъ хочется, чтобы она, какъ вы,

Состарлась и отличалась только

Ршимостью да мужествомъ, вамъ нужно

Уродливое существо, до срока

Созрвшее, въ холодномъ вашемъ сердц

Отвта нтъ на пылкіе порывы!

Отъ юности вы требуете строго

Характера въ то время, какъ она,

Съ своей распущенностію ясной,

У жизни жадно проситъ наслажденья.—

ТАЦИТЪ.

Не говори! я знаю эти рчи:

Вы, юноши, хотите устранить

Себя отъ партій, и однимъ движеньемъ

Своей руки туда, или сюда,

Поворотить стремленіе временъ?

Вы возстаете противъ тираній,

И вамъ ея распущенность по нраву.—

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Прости меня — я клеветалъ безумно!

Да, благородный мужъ, въ лсной глуши

Я долженъ былъ съ тобою повстрчаться,

Чтобъ устыдиться самого себя!

Прими же исповдь души моей:

Несчастья тьма мой омрачила духъ

Такъ глубоко, что въ заблужденьи горькомъ,

Я началъ видть міръ на оборотъ!…

Но прочь теперь все, чмъ морочатъ насъ

Фантазія и лживое искусство!

Повязка мрака съ глазъ моихъ ниспала,

Я вижу, что умомъ и силой духа

Съ зломъ, въ наши дни, бороться невозможно,

Инымъ путемъ мы дйствовать должны:

Сплотиться нужно намъ, чего одинъ

Не сдлаетъ, то одолютъ двое!

О скорбь души! на время замолчи,

О сердце! все забудь ты, кром чести —

И пусть заблещутъ копья правой мести,

Пусть казнь тиранству понесутъ мечи!

Падаетъ на грудь пустыннику.

ТАЦИТЪ.

Мой сынъ, сгораешь ты въ огн сомнній!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Нтъ! я стою на берегу морскомъ,

Смотря на бездну, плещущую бурно,

И броситься въ нее хочу безъ страха!

Прощай! я долженъ въ памяти своей

Хранить одно: пусть лучше я умру,

Чмъ откажусь душой отъ дла мщенья!

Скажи свое мн имя на прощанье?

ТАЦИТЪ.

Быть можетъ, ты уже слыхалъ его,

Прощай, о юноша, Корнелій Тацитъ

Съ тобою говорилъ.

Уходитъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Такъ это онъ —

Сдой пророкъ, что время для себя

Въ прошедшемъ отражаться заставляетъ?

Такъ это тотъ мужъ истины, который

Насъ научилъ, что римская свобода

Рукой преступной цезарей убита?

Который на чел внчанномъ ихъ

Клеймо позора такъ глубоко выжегъ?

Какъ я люблю исторію его,

Гд приговоры мудрые безстрашно

Онъ изрекаетъ, передъ цлымъ свтомъ

Вс происки тиранства обнажая!

Его письменъ правдивые глаголы

Въ моей душ отозвалися вновь!

Могу-ль еще я думать, что далеко

Та цль, къ которой долженъ я стремиться?

Могу-ль еще страшиться честной смерти,

За дло правое святой свободы?

Онъ говоритъ мн твердо: ‘ты послужишь

Благому длу жизни, если жизнь

Продашь возможно дорогой цною,

Оставь безплодный бредъ пустыхъ мечтаній,

И мысль свою сосредоточь на дл

Достойномъ мужества души великой!..’

Прочь отъ меня все, чмъ смущался я:

Прочь цезаря безумье шутовское!

Прочь и Поппея, сердцу моему,

Увы, еще донын дорогая!…

Когда и какъ Нерона я убью?

Одна лишь ночь еще пройдетъ — и это

Обдумано мной будетъ непреложно!

Уходитъ.

СЦЕВИНЪ и МЕЛИХЪ выходятъ снова.

СЦЕВИНЪ.

Кажется тамъ кто-то стоитъ? Эй, кто это?..

МЕЛИХЪ.

Это я, господинъ!

СЦЕВИНЪ.

Это ты, Мелихъ! (Разсматриваетъ кинжалъ.) Ты хорошо сдлаешь, мой милый, что принесъ мн эту штуку. Съ этимъ кинжаломъ я иду на встрчу безопасности уже съ меньшей опасностью, такъ какъ онъ похищенъ съ алтаря богини безопасности. Онъ послужитъ мн плавательнымъ пузыремъ въ поток приключеній, въ который я долженъ броситься. Дай-ка его сюда. Мелихъ, куда же ты двалъ кинжалъ безопасности?

МЕЛИХЪ.

Онъ у васъ въ рукахъ, господинъ.

СЦЕВИНЪ.

Да, я хотлъ только, чтобы ты взялъ его. Какое это предательское слово кинжалъ! Пожалуйста, Мелихъ, отъучи себя отъ такого яснаго обозначенія вещей. Вообрази себ, что эта штука иметъ вмсто одного острія два, и называй ее для меня лучше вилкою.

МЕЛИХЪ.

Кого же вы хотите състь этою вилкой?

СЦЕВИНЪ.

Что, что такое? Ты подслушиваешь, негодяй? Ты мшаешься въ дла, которыя тебя вовсе не касаются! Ужъ не предполагаешь ли ты, что у меня есть работа для употребленія этого инструмента? Инструмента, сказалъ я, понимаешь-ли ты? Скажи: ты умешь щипать корпію? Достань же, что можешь, по части старыхъ рубашекъ, платковъ и тому подобнаго. Что ты таращишь глаза? Не думаешь ли ты, что я затваю убійство, а?

МЕЛИХЪ.

Вы длаете такія приготовленія, какъ будто всему достойному хвалы человчеству должна быть пущена кровь. (въ сторону.) Кого же это убивать будутъ?

СЦЕВИНЪ.

Что это такое тамъ поднимается и опускается? Окликни-ка,

МЕЛИХЪ.

Я ничего не вижу.

СЦЕВИНЪ.

Я успокоиваюсь. Это была моя тнь!… Да, и такъ корпія. Хорошо, ее мы имемъ. Ну, теперь губка. Короче сказать, ты долженъ отыскать все, что нужно для перевязки ранъ, да быстраго утишенія крови и другихъ непредвидимыхъ случаевъ. Куда же ты двалъ злополучную вещь, которая не только похожа на кинжалъ, но даже, именно, кинжалъ-то и есть? Ну, слушай же. Займись пожалуйста съ завтрашняго дня и наточи его такъ, чтобы остріе его наконецъ совсмъ было невидимо. Человкъ, который бы увидалъ его, долженъ уже получить на лиц дыру, глубиною въ два дюйма. Надо сдлать такимъ образомъ, чтобы каждый, кто съ умысломъ будетъ раненъ, долженъ, такъ сказать, самъ наткнуться на него. (Про себя.) Удастся ли только найти кого-нибудь, кто бы позволилъ мн сбыть ему честь перваго удара съ придачей хорошихъ денегъ? Пойду, поищу въ этихъ дебряхъ. (Уходитъ).

МЕЛИХЪ.

Однако, тутъ что-то особенное скрывается. Тутъ пущены въ дло запрещенные пути и вещи, которыя, если откроются, должны обратить чье-нибудь вниманіе. Кинжалъ, кровопролитіе, корпія, губка — все это штуки, охъ какъ подозрительныя! Достопочтенный нмецъ Михель! что можешь ты предпринять въ моемъ случа? Разумется ничего другого, какъ завтра же отправиться къ высшему начальству и сдлать достодолжное показаніе (Уходитъ).

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ.

Академія.

Галлерея съ колоннами, полная молодыми людьми, которые частію прогуливаются, частію соединяются въ отдльныя группы, чтобы слушать учителей.

Два служителя, стоящіе у дверей, разговариваютъ въ передней групп.

ПЕРВЫЙ.

Философія можетъ на этотъ разъ пользоваться великолпнымъ временемъ года. Всегда ‘южное небо’ въ календар… Скажи, пожалуйста,что это у тебя такое въ рукахъ?

ВТОРОЙ.

Это парусина, которую мн веллъ захватить Эмпедоклъ. Если, паче чаянія, пойдетъ дождь, то я долженъ прикрпить ее между двумя колоннами, чтобы возраженіе дождя и втра не вредили его утвержденіямъ насчетъ высшаго блага, такъ какъ, по его словамъ, идеи могутъ переносить все, только не сырость. Прежде, чмъ успешь махнуть рукой, глядишь, они уже получаютъ насморкъ и простуживаются! Кстати, однакожъ, такъ какъ у меня еще есть время — какъ ты находишь нашъ новый философскій образъ жизни?

ПЕРВЫЙ.

Да какъ теб сказать? ты, конечно, помнишь, что я прежде упражнялся въ приготовленіи башмаковъ? Ну вотъ, когда стоическая философія обратилась въ- бгство предъ эпикурейскою, то она такъ стоптала свои пятки, что принуждена была прибгнуть къ человку, который съумлъ бы ихъ приставить ей снова. При этомъ я чищу стоицизму башмаки, выколачиваю его платья и исполняю для него всякія маленькія коммиссіи, требующія добросовстнаго исполненія.

ВТОРОЙ.

Ну, ты гораздо счастливе меня потому, что приставленъ къ стоицизму. Нтъ, вотъ выслужи-ка что-нибудь у цинизма, у философіи собаки! Мн, напримръ, въ услуженіи охотно помогла бы моя жена, но, вдь, такая жалость право, эта система запрещаетъ отдавать въ стирку рубашки! Я, какъ ты знаешь, былъ цирульникомъ, я могу брить, обрзывать ногти, быть подъ рукою при купань, я смекаю кое-что въ хирургіи. Ну, какое же изъ всего этого я могу теперь сдлать употребленіе? Хорошо еще, что циническая философія ходитъ босоногая: по крайней мр иногда что-нибудь перепадетъ за срзываніе мозолей. Да, худыя времена!

ПЕРВЫЙ.

Вотъ смотри идетъ прислужникъ эпикурейцевъ. Распутный человкъ и вчный пьяница. Смотри, фарситъ какъ: глаза изъ головы выскочить хотятъ!

ТРЕТІЙ.

А, мое почтеніе! что, вы оба еще живы, ха-ха-ха! Ну, вы тощаете съ каждымъ днемъ. Вотъ, побожиться, если моя система, система, которой я служу, эпикурейская система, въ скоромъ времени не заткнетъ васъ за поясъ. Что подлываете хорошаго? Чистите башмаки? Гм… По какой же систем вы ихъ чистите? Изъ какихъ предположеній исходите вы, когда чистите платье? Можете ли вы, на основаніи принциповъ, подать стаканъ воды? Ну — не можете? Вотъ то-то и есть! Два, три заимствованныхъ предложенія, нсколько понятныхъ всмъ и каждому категорій, нсколько приклеенныхъ другъ къ другу произвольныхъ утвержденій, щетка, которая оставляетъ пухъ, вакса, которая только портитъ башмаки, лнивыя ухватки, необразованность — вотъ все, что у васъ есть, вотъ ваша система! Который, однако, часъ теперь?

ПЕРВЫЙ.

Девятый.

ВТОРОЙ.

А что, чай, твоя система приноситъ теб порядочный доходъ?

ТРЕТІЙ.

Есть-таки, чмъ поживиться. Старыя платья, внки изъ миртъ и розъ, которыя, хотя они и не первой свжести, однако еще можно сбыть какой-нибудь экономной двиц, мази, покупаемыя весьма охотно содержателями бань, лакомые кусочки съ господскаго стола, и въ заключеніе, красивыя женщины, которыхъ приходится отводить по утру изъ садовъ Эпикура! Хе, хе, хе — что скажете вы о такой систем?

ПЕРВЫЙ.

Ты не женатъ. Но тому, кто уже въ лтахъ, иметъ жену, и дтей — тому лучше идетъ стоицизмъ.

ТРЕТІЙ.

А слышали вы новость? Мн вотъ взбрело въ голову, что я хотлъ вамъ сообщить о ней. Сейчасъ сообщу,— только, пожалуйста, потомъ напомните мн, что я собственно долженъ принести сюда паштетъ. Господа, вишь, на немъ хотятъ изучать коническія сченія… Да, такъ вотъ новость-то. Толкуютъ, что будто бы у насъ образовалась новая секта, такая проклятая секта, которая приравниваетъ человка къ — къ — къ чему бишь такое? Ну да, словомъ, чортъ знаетъ къ чему! Эта секта, это нововведеніе, этотъ расколъ утверждаетъ, что человкъ долженъ будто бы длать все самъ для себя. По мннію этой секты, счастливымъ можно сдлаться только тогда, когда возьмешь самъ на себя удовлетвореніе всхъ своихъ потребностей. По словамъ этой системы, слдуетъ не только стремиться къ высочайшему благу, но и хлопотать о томъ, чтобъ оно доставалось каждому какъ можно дешевле. Она говоритъ, что люди только тогда сдлаются своими собственными господами, когда они будутъ своими собственными слугами. Всякій долженъ быть слугою того, чей онъ господинъ. Мало этого, она выставляетъ такое положеніе: всякій покупатель долженъ быть собственнымъ башмачникомъ, и потомъ заключаетъ на оборотъ: каждый башмачникъ долженъ быть собственнымъ своимъ покупателемъ!

ПЕРВЫЙ.

Вчные боги! Да вдь тогда не будетъ никакого сбыта!

ВТОРОЙ.

А я-то еще надялся, что цинизмъ отложитъ свою ненависть къ мылу, но вотъ эта новая секта, кажется, была бы даже въ состояніи положить себя самое на скамью для мытья.

ТРЕТІЙ.

Я-жъ вамъ говорю, что это ужаснйшая система, такая система, что васъ можетъ лишить хлба, а меня пироговъ, однако, увряю васъ, я съ ныншняго вечера не выхожу иначе, какъ захвативъ съ собой хорошую палку: если, замчу, изъ споровъ ничего не выходитъ, такъ постараюсь распорядиться такъ, чтобы дло дошло до потасовки… Ну вотъ, я теперь въ отчаянія: совсмъ забылъ, что такое я долженъ былъ принести?

ПЕРВЫЙ.

Кажется, ты говорилъ конусъ, что ли?

ТРЕТІЙ.

Да, да, вспомнилъ! Не конусъ, любезный, а паштетъ для того, чтобы молодые господа могли переварить, скушавши его, коническія сченія. Прощайте.

Уходитъ.

ВТОРОЙ.

Новая секта, про которую говорилъ онъ, не выходитъ у меня изъ головы. Впрочемъ, можетъ быть этотъ шутъ просто навралъ намъ. Посмотри-ка: кажется, Эмпедоклъ зоветъ меня? Пойти.

Уходитъ.

ПЕРВЫЙ.

Стоицизмъ держится потому, что у него, вишь, родня очень знатная… Никакъ Зенонъ меня, кличетъ? Что угодно? стаканъ воды? Сію минуту.

Уходятъ.

Первый учитель съ учениками.

УЧИТЕЛЬ.

Господа, я не отрицаю, что исхожу отъ весьма матеріальнаго основного положенія, но вы сейчасъ увидите, какіе возвышенные результаты истекаютъ изъ него. Отъ чего въ настоящее время въ этомъ мір господствуетъ такое огромное количество ложныхъ и нелпыхъ мыслей? Это происходитъ, господа, отъ нашихъ дурныхъ зубовъ. Съ первымъ пустымъ зубомъ родилась первая пустая мысль. Очень естественно: нами запущенныя, неправильно вычищенныя, виннымъ камнемъ усаженныя жевательныя орудія препятствуютъ поколнію раздроблять пищу въ ту жидкую массу, которая, будучи разведена достаточнымъ количествомъ слюны, одна только благопріятна желудку. Такимъ образомъ, желудку въ нашъ вкъ достается слишкомъ большая работа переварки, отъ этого тло, почерпающее свою свжесть въ желудк, хилетъ, и духъ, чувствующій себя дурно въ больной оболочк, свертывается, это совершенно естественный переходъ отъ зубовъ къ мышленію.

ОДИНЪ ИЗЪ УЧЕНИКОВЪ.

Такимъ образомъ, вы думаете, что наилучшимъ приготовленіемъ и пропедевтикою къ изученію философіи можетъ послужить зубная щетка?

УЧИТЕЛЬ.

Именно. Если старая. Философія имла волокна въ зубахъ, то наша задача вычистить ей зубы. Послдуйте моему совту, и Ваше мышленіе выиграетъ въ новизн, ваши комбинаціи въ оригинальности. Зубныя щетки, юноши, вотъ мое основное положеніе!

Проходятъ.

Второй учитель съ своими учениками.

УЧИТЕЛЬ.

Прежде, чмъ я сегодня начну мою бесду съ вами, господа, я попрошу васъ объ одномъ: пожалуйста, не оглядывайтесь вонъ на того презрннаго человка, который идетъ за нами и строитъ міръ изъ ничего. Сомкнитесь въ тсный кругъ и загородите мою спину. Вы не знаете всей злобы этого человка. Положимъ, что у меня иногда бываетъ дыра на башмакахъ, положимъ, что я сопровождаю свои философскія догмы довольно глупымъ движеніемъ плеча, противъ чего я тщетно употребляю ванны. Но ради чего же онъ, съ тхъ поръ, какъ свдалъ мой небольшой порокъ, постоянно преслдуетъ меня своими насмшками на этотъ счетъ, воображая ими опровергнуть мою систему? Вотъ остроумное зданіе моей системы, логичность моихъ выводовъ и убдительность моихъ доказательствъ, для его учениковъ ничего не значатъ съ тхъ поръ, какъ онъ имъ сказалъ, что я иногда ношу дырявые башмаки. Таковы всегда люди. Если вы носили парикъ, и людямъ случится узнать объ этомъ, то для нихъ ршенное дло, что книга, написанная вами, забавна. Точно также имйте вы хорошій сюртукъ — они не осмлятся возражать вамъ, но чуть у васъ появится заплатка на немъ, и тогда ужъ молчать не станутъ… Благодарю васъ, господа. Вы какъ разъ поместили меня въ середину, благодарю. Теперь мы можемъ начать. На чемъ мы остановились?

ОДИНЪ ИЗЪ УЧЕНИКОВЪ.!

На существованіи самомъ по себ.

УЧИТЕЛЬ.

Да, именно на этомъ… Презрнный человкъ пристаетъ ко мн какъ репейникъ: я не смогу рта открыть, чтобъ онъ не залзъ туда. Онъ липнетъ ко мн, какъ смола… Ну и такъ: бытіе само по себ! Что утверждаетъ онъ этимъ?

ОДИНЪ ИЗЪ УЧЕНИКОВЪ.

Что философія занимается не предметами, но понятіями.

УЧИТЕЛЬ.

Уморительно! я впрочемъ долженъ вамъ сообщить еще нчто изъ того, что онъ изрыгалъ противъ меня, но прошу васъ, сомкнитесь пожалуйста тсне, а то, я знаю, онъ въ эту минуту говоритъ обо мн, и я долженъ бжать потому, что онъ замтилъ и указываетъ на пятна моихъ чулокъ. Нтъ, уйдемте, господа, я просто не могу выносить запаха этого презрннаго человка.

Проходятъ.

Третій учитель съ своими учениками.

УЧИТЕЛЬ.

Ничто, какъ сказано, есть ничто, господа, слдовательно, ничто есть все. Всякій, господа, есть, слдовательно, никто. Поэтому, предположимъ, слдовательно… напримръ, стучится, предположимъ… слдовательно, стучится кто-нибудь… кто-нибудь, слдовательно, напримръ, въ мою дверь… какъ, ну какъ, долженъ, слдовательно, я сказать? Какъ сказано, я сталъ бы спрашивать: кто тамъ?… слдовательно, кто тамъ? Ну, какъ сказано, было бы съ наружи мн отвчено… слдовательно, такъ отвчено: я! Да — я… Что, что, бишь, такое я говорю? Глупо! Я есть всякій, слдовательно, всякій есть слдовательно тоже, что никто. Однако, слдовательно, теперь нтъ никакого сомннія… слдовательно, сомннія нтъ никакого, что кто-нибудь есть тамъ. Вы видите, господа, какъ сказано, бытіе есть при нкоторыхъ обстоятельствахъ тоже, что и небытіе. Ибо я, я, который спрашиваю, какъ себя свободно сознающій. Но лицо, находящееся снаружи… слдовательно, снаружи… есть для меня ничто, потому что оно, какъ сказано, говоритъ: я! Но я можетъ быть всякій. Всякій въ отношеніи къ тому я — ничто. Вы видите, слдовательно, кто утверждаетъ свое существованіе, слдовательно, тотъ есть ничто, потому что, какъ сказано, абстрактное бытіе есть ничто.

ПЕРВЫЙ УЧЕНИКЪ.

Также и пониманіе, мышленіе есть ничто, слдовательно, ибо, какъ сказано, пониманіе…

УЧИТЕЛЬ.

О, господа! Явивъ есть собственно величайшее препятствіе философіи, потому что на него наталкиваются, какъ сказано, при каждомъ слов. Наука, слдовательно, употребляетъ каждое слово въ другомъ значеніи, слдовательно, чмъ обыкновенное, слдовательно Поэтому, господа, поэтому истинная философія, слдовательно, безгласна, хотя, какъ сказано, это молчаніе, это молчаніе, слдовательно, легко можетъ перейти въ мистицизмъ, истинный философическій языкъ, слдовательно, есть языкъ, какъ сказано, языкъ бога.

ВС УЧЕНИКИ.

Высоко! Чудесно!

Проходятъ.

Четвертый учитель съ своими учениками.

УЧИТЕЛЬ.

Пусть другіе врятъ, что они знаютъ, мы, мои друзья, будемъ находить нашу гордость въ томъ, чтобы учиться врить. Вра становится въ нкоторыхъ случаяхъ наукою, а въ большинств искусствомъ. Источникъ науки есть разумъ, источникъ искусства — потребность. Потребность можетъ быть удовлетворена и даетъ утшеніе, или остается неудовлетворенной и возвышаетъ наше предчувствіе, однимъ словомъ, вы видите, что вра можетъ быть приведена въ систему.

ПЕРВЫЙ УЧЕНИКЪ.

Но во что же мы должны врить?

УЧИТЕЛЬ.

Во-первыхъ, въ священное преданіе, а потомъ во все то, что я объ этомъ буду говорить. Не толкуйте о чудесныхъ разсказахъ, которыми боги хотли обогатить нашу догматику, о Юпитер, Лед, Дана. Боги знали, что люди будутъ нкогда имть потребность врить во всякіе фокусы, какіе богами будутъ выкинуты. Есть философія — вонъ она идетъ съ своимъ хвостомъ впереди меня — есть философія, которая знаніе поставляетъ прежде познаваемаго и поэтому признаетъ божество единственно настолько, насколько оно можетъ быть познаваемо людьми. Мы скажемъ тоже самое о вр. Изобртеніе религіи со стороны боговъ весьма удачный разсчетъ въ будущемъ, очень можетъ случиться, что содержаніе ея оказывается слишкомъ малымъ, ибо жаждущій вры духъ нигд не можетъ найти достаточнаго матеріала для своего врованія. Онъ обращается, за недостаткомъ предметовъ вры, къ миологіямъ чуждыхъ народовъ, и я увренъ, что можно отдаться съ извстнымъ благоговніемъ божествамъ индійскимъ, персидскимъ, саморакійскимъ, халдейскимъ и прочимъ, коротко сказать, молитесь всему, что у васъ есть подъ руками. Стоитъ.

ВТОРОЙ УЧЕНИКЪ.

Право, дорогой учитель, мы должны быть похожи на птицу, которая прицпляется къ потолку своей клтки и опускаетъ голову внизъ, такъ что намъ небо должно казаться землею.

УЧИТЕЛЬ.

Истинно такъ, истинно такъ! И если мы при этомъ разобьемъ себ голову въ кровь вмсто звзды о бревно, загораживающее улицу, то будемъ утшать себя тмъ, что у насъ министерство духовныхъ длъ есть въ тоже время министерство медицинскихъ длъ и для всхъ ранъ, полученныхъ за добрыя дла, иметъ надлежащее леченіе.

Проходятъ.

Пятый учитель съ своими учениками.

УЧИТЕЛЬ.

Возьмите господа эту розу! Что побуждаетъ насъ называть эту розу прекрасною?

ОДИНЪ ИЗЪ УЧЕНИКОВЪ.

То, что она сіяетъ, какъ юный день, то, что она стыдится скрывать свои прелести, то, что она благоухаетъ, слаще разрзанной миндалины.

УЧИТЕЛЬ.

Такъ выразился бы поэтъ! Но мы должны опредлять красоту философски. Почему эта роза прекрасна? она представляется имъ въ первой форм способности представленія — въ пространств. Поэтому она есть нчто конечное и въ основаніи ея пространственнаго явленія должно лежать идеальное. Какіе средніе члены можно отыскать, напримръ, между Аполлономъ Бельведерскимъ и этой розой? Если тамъ выступаетъ гармонія пластическихъ формъ, то эта категорія уже не оказывается врной здсь, если тамъ выступаетъ воплощенная идея юности, красоты — ага!— къ этому-то я только и желалъ придти. Дло вотъ въ чемъ: въ Бельведерскомъ Аполлон можно удивляться родственной красот: во-первыхъ, онъ прекрасенъ, какъ Аполлонъ, какъ тема, во-вторыхъ, какъ Бельведерскій въ воспроизведеніи. Какъ же теперь роза? представляется ли здсь также двойной типъ! Всеконечно. Мы должны, во-первыхъ, возвратиться вообще къ образованію растенія и, во-вторыхъ, отыскать точку соприкосновенія, въ которой конечное съ безконечнымъ сходится въ конкретномъ явленіи. Первичное растеніе, господа, которое въ Сициліи…

ДРУГОЙ УЧЕНИКЪ.

Однако, смотрите, роза подъ вашими опредленіями ужъ завяла!

Проходятъ.

Шестой учитель съ своими учениками.

УЧИТЕЛЬ.

Хотя и сомнительны, господа, нкоторыя ученія нравственности, однако вс основанія — будутъ ли они теоретическія или практическія — соединяются въ томъ, что ложь должна считать безусловно отвратительной. Говори правду при всхъ обстоятельствахъ — вотъ высочайшій нравственный законъ! Приведите, однако, какой-нибудь примръ для доказательства негодности предлоговъ, которыми извиняютъ, такъ-называемую, вынужденную ложь.

УЧЕНИКЪ.

Убійцы ищутъ господина нкотораго раба. Рабъ, чтобы отвратить отъ своего господина грозящую опасность, бросается имъ на встрчу, называетъ себя именемъ того, кого они ищутъ, умираетъ проколотый кинжалами убійцъ и ложно спасаетъ жизнь своему господину.

УЧИТЕЛЬ.

Да, это именно то, о чемъ я говорю. Низкій простолюдинъ погибаетъ со словами презрнной лжи во рту. Будьте уврены, господа, нравственный законъ стоитъ выше, чмъ вс коллизіи, въ которыхъ онъ иногда можетъ очутиться. Если бы этотъ рабъ балъ почитателемъ категорическаго императива, безъ сомннія, онъ жилъ бы еще. Изъ этого вы можете также вывести заключеніе, что правдою всего лучше можно отдлаться отъ всхъ опасностей.

Проходятъ.

Седьмой учитель съ своими учениками.

УЧИТЕЛЬ.

Такимъ образомъ, наконецъ, я желалъ-бы набросать предъ вами идеалъ философскаго государства, раціональнаго общества. Государство, предлагаемое мною, состоитъ изъ пяти классовъ гражданъ, которые въ тоже время служатъ фундаментомъ для правительственной власти. Эти пять классовъ называются по пяти чувствамъ, такъ что мы имемъ классы: обоняющій, слушающій, видящій, вкушающій и ощущающій. Самый почтенный классъ есть вкушающій, самый низкій ощущающій: онъ довольствуется только тмъ, что посредствомъ нервнаго эфира отыскиваетъ существенныя вещи (напримръ, хоть жаркое), ровно ничего въ этомъ не видя и не вкушая… Съ видящаго класса начинаются субъекты, впрочемъ этотъ классъ иметъ то преимущество, но онъ платитъ гораздо меньше податей, чмъ слдующіе. Слушающій классъ платитъ добровольно, такъ какъ онъ не видитъ, какимъ образомъ его деньги идутъ въ употребленіе. Главный фундаментъ государства составляютъ наконецъ ощущающіе субъекты, имющіе обо всхъ предметахъ только предчувствіе, привыкшіе касаться ко всему въ сладкомъ обольщеніи и охотно считающіе государство за семью, не неблагосклонную къ нововеденіямъ. Къ этому классу принадлежатъ женщины, ученые, сельское низшее духовенство и литераторы всякаго рода.

УЧЕНИКЪ.

И эта великая мысль не введена еще везд въ дйствительности?

УЧИТЕЛЬ.

Къ сожалнію такова моя участь, и я ею равенъ съ Платономъ Мои идеи родятся тысячелтіями раньше, чмъ бы имъ слдовало. И признаюсь вамъ, господа, раздоръ между жизнью и теоріею, между опытомъ и чистымъ разумомъ не прекратится никогда, никогда.

Проходятъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ входитъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Куда забрелъ я? Въ пестрый сонмъ людей,

Шумящихъ, будто комары подъ вечеръ

Въ воздушной полумгл, согртой солнцемъ!

Здсь каждый хоръ кружится суетливо

И напваетъ пснь свою, усердно

Ее съ жужжаньемъ общимъ соглашая,

Тотъ формулу магическую ищетъ,

Чтобъ превращать желзную руду

Въ источникъ золота, тотъ учитъ длать

Изъ жидкости кубическое тло,

Тотъ предлагаетъ изъ поблекшихъ гроздій

Извлечь огонь небесный Прометея!

Здсь разные премудрые вопросы,

Подобно бабочкамъ цвтнымъ, порхаютъ

Предъ мальчиками, увлекая ихъ

Вслдъ за собой въ безплодную погоню,

Тогда какъ юношей цвтущая душа,

Богатая надеждами, должна бы

Себя въ труд суровомъ укрплять!

Увы, завты нашихъ предковъ славныхъ

Унесены теченіемъ временъ

И сгладилось о нихъ воспоминанье!

Здсь прячется кинжалъ Катона въ ножны,

Забытъ здсь Брутъ, погибшій за отчизну,

Забытъ и Августъ, жаломъ ядовитымъ

Пронзившій грудь свободы древней Рима!

Здсь не заботятся о доблестяхъ былого

И настоящаго позоромъ не болютъ!

Вонъ подъ колоннами портала собралася

Толпа дрянныхъ людишекъ и преважно

Себ ходульный міръ свой создаетъ

Исполненный хитросплетенныхъ бредней,

Витающихъ надъ жизнію земной

Въ пустой и смутной сфер сумасбродства!

Какъ пауки раскинули они

Сть паутины, сотканную тонко

Изъ умозрній и мудреныхъ словъ,

Чтобъ уловлять въ нее учениковъ!

Но всежъ хоть крпко лапами своими

Они хватаютъ мысли бдныхъ жертвъ —

Изъ цпкихъ путъ тревожно рвется юность

На встрчу грезъ свободы, передъ нею

Умыкающихъ прельстительно, хоть смутно!….

Пойду, послушаю, что тамъ за псни

И что за птицы распваютъ ихъ.

Подходитъ къ многочисленной, все боле боле увеличивающейся групп.
НЕРОНЪ и СЕНЕКА входятъ переодтые.

НЕРОНЪ.

Не озирайся! къ намъ со всхъ сторонъ

Несется смутный говоръ любопытства.

Тамъ кто-то шепчетъ, тамъ какъ будто мн

Киваетъ кто-то. Проходи скоре!

Смущаюсь я отъ этихъ словъ и взглядовъ,

Мн чудится здсь каждый человкъ

Во глубин души моей читаетъ.

СЕНЕКА.

Когда вы, всемилостивйшій Государь цезарь, такъ громко говорите, то вамъ можно выбрать одну изъ двухъ ролей: или скажите, что вы фокусникъ, и вы — прежде, чмъ подойдете вонъ къ этому человку, который играетъ понятіями, какъ фигляръ — будете разорваны восторженною толпою. Или же совтую вамъ выдать себя за молодого ученаго, желающаго философію снова привести къ опыту: тогда вы можете разсчитывать, что вамъ позволятъ стоять рядомъ съ другими.

НЕРОНЪ.

Будь разсудительне Сенека и не лзь впередъ, право гнусно давать людямъ поводъ смотрть на себя такъ подозрительно, какъ будто ты хочешь стащить у нихъ носовой платокъ изъ кармана. Вс эти люди, что окружали насъ, стало быть философы? Я ненавижу философію!

Я ненавижу истину: она

Хвастлива слишкомъ и притомъ не ладитъ

Съ тмъ, что предъ властью клонится смиренно.

Она не вдаетъ очарованья,

Стыдливости, которая съ борьбой

Себя являетъ въ нагот прекрасной!

Она со взоромъ наглымъ къ намъ подходитъ

И при продаж боле даетъ, ‘

Чмъ отъ нея мы получитъ желаемъ.

Она живетъ съ неловкостью въ союз,

Не во-время насъ часто посщая.

Когда ты разъ къ ней склонишь добровольно

Свой слухъ, она начнетъ неутомимо

Теб шептать повсюду и во всемъ

О полномочіи своемъ напоминая.

Она картиной длаетъ себя,

А человка рамою негодной.

Нигд — и даже въ Греціи прекрасной —

Богин истины не воздвигали храмовъ.

Все на земл является прикрытымъ,

И нимфы наготу тогда лишь кажутъ,

Когда кристалъ волны ихъ облекаетъ,

Но истина всегда обнажена

И наготы своей не замчая,

Сіяетъ ей предъ всми равнодушно.

Что голо — не красиво! Никогда

Понравиться не можетъ то Нерону,

Что изгнано изъ царства красоты!

Однако, Сенека, мы купили миндаль не для того, чтобы ты сълъ его одинъ. Дай и мн также!.. Какъ мы зашли въ это мсто? Я просто не понимаю. Что сказала бы моя добрая матушка, еслибы она была жива?.. Я начинаю понемногу привыкать къ этому шуму. Посмотри, что тамъ такое случилось? Куда это вс сбгаются?

СЕНЕКА.

Кажется, всемилостивйшій государь и цезарь, тамъ должна родиться новая мысль. Пожалуй, впрочемъ, когда мы подойдемъ туда, окажется, что, вслдствіе встртившихся препятствій, возвщенная мысль появится только завтра. Мы сейчасъ это увидимъ.

Смшиваются съ толпою.

РИТОРЪ въ щегольской одежд, сидящій на снопахъ рабовъ, окруженный юношами и старцами, которые жадно ловятъ его слова.

РИТОРЪ.

Милостивые государи, тихое дыханіе лазурнаго воздуха ветъ отъ запада, я качаюсь на эластической спин моихъ рабовъ и начинаю свою рчь. Есть искусства, теорія которыхъ гораздо совершенне ихъ практическаго исполненія, но я хочу говорить сегодня объ искусств совершенно иномъ, искусств, достигшемъ въ жизни самыхъ разнообразныхъ приложеній и между тмъ до сихъ поръ не приведенномъ еще въ точную систему. Это искусство — лесть. Лесть, милостивые государи, есть совсмъ не то, что снаровка, посредствомъ которой добываютъ себ наслдство, или почетное мсто въ государств, лесть, говорю я, есть нчто гораздо большее, чмъ подобное скудное качество. Лесть можетъ быть поставлена въ ряду благороднйшихъ способностей духа, можетъ быть доведена до основныхъ положеній, составляющихъ нжнйшую, благоуханнйшую часть, цвтокъ реторики. Вы торопитесь, милостивые государи. Я вижу между вами людей, у которыхъ горитъ подъ ногами отъ того, что имъ хочется попасть поскоре въ сенатъ, въ совтъ цезаря, въ духовную коммиссію, имя въ виду это, я попробую предъ вами сдлать очеркъ системы лести, приводящей наискорйшимъ образомъ къ цли…

НЕРОНЪ.

Когда бы этотъ человкъ имлъ

Поэзіи счастливый даръ, онъ могъ бы

Соединять съ изящной формой сущность

Своихъ идей, теперь же, я боюсь,

Онъ говоритъ ужъ слишкомъ многословно.

РИТОРЪ.

Отъ низшей степени обыкновенной подлости угодливость поднимается въ постоянной прогрессіи до высшей степени, на которой она становится тонкою, остроумною, счастливою лестью. Вотъ эту-то лесть я и постараюсь изобразить предъ вами. Конечно, въ своемъ род льстятъ мн и грубые люди, на спин которыхъ я сижу (перестать разговаривать подо мною!), потому что они даютъ себ видъ дивана и предоставляютъ мн покоиться, какъ на скамь бани. Однако, здсь все еще неуклюже и грубо, здсь еще рабство, а не свободное желаніе. Только когда угодливость пріобртаетъ нчто льстивое, когда она исходитъ отъ людей, которые утверждаютъ, что живутъ по законамъ своей воли. Здсь именно точка нашего отправленія. Вы требуетъ опредленія лести. Льстить — значитъ ли говорить неправду? Нтъ, тогда бы лесть была ложью, однако же нельзя признать, чтобы она была и правдой. Чтожъ изъ этого слдуетъ? Изъ этого слдуетъ только то, что опредленіе лести должно быть условнымъ…

СЕНЕКА.

Онъ на поляхъ знакомыхъ мн пасется:

Я въ немъ узналъ того раба, который

Былъ переписчикомъ моихъ твореній.

Однако, я надюсь, онъ иметъ

Настолько уваженія ко мн,

Что похвалой меня не загрязнитъ

И для себя цитировать не станетъ?

РИТОРЪ.

Милостивые государи! Льстить — это значитъ, имя въ рукахъ мечъ, объявлять себя побжденнымъ отъ безоружнаго. Побдитель, предоставляющій счастью то, чего онъ достигнулъ самъ и льститъ побжденному. Это еще простыя степени лести, но есть и боле сложныя. Чмъ больше принимаетъ на себя льстецъ видъ свободы, чмъ смле онъ въ своихъ коварныхъ комбинаціяхъ, которыми очень часто можно удержать свою голову на плечахъ, тмъ большій онъ будетъ имть успхъ. Три вещи долженъ имть въ виду льстецъ: низость, глупость и злое намреніе. Ваше вниманіе, милостивые государи, приводитъ меня въ восторгъ! Дйствительно, нтъ ничего прекрасне того житейскаго лоска, о которомъ мы бесдуемъ. Онъ придаетъ всмъ вещамъ видъ, если и неправдоподобный, то пріятный для глазъ, онъ сообщаетъ даже сил такую умренность, что ея буйство не нарушаетъ равновсія элементовъ, составляющихъ обществъ. Лесть придаетъ всему надлежащее освщеніе, которое не ржетъ глазъ и пріятно для нихъ. Она отнимаетъ у порока безобразіе, у добродтели ея выдающіеся подвиги. Она длаетъ изъ жизни художественное произведеніе и приводитъ все къ одному счастливйшему уровню — къ уровню красоты…

НЕРОНЪ.

Онъ сталъ теперь ловче, чмъ вначал,

На многое онъ смотритъ свтлымъ взглядомъ.

Ну, продолжай! ты на пути хорошемъ,

Ты, право, лучше выражаешь то,

Чему училъ меня Сенека.

РИТОРЪ.

Низкая лесть возмущаетъ, потому что ставитъ того, кому льстятъ, въ затрудненіе. Что сказала бы красавица, еслибы ея поклонникъ довелъ свое обожаніе до того, что сталъ бы пить изъ ея башмака? Что сказалъ бы цезарь, еслибы сенатъ издалъ постановленіе, утверждающее, что римскій народъ происходитъ отъ конюха дома Юліевъ? Такія рчи неуклюжи, пошлы, неудобны для слуха. Точно также лесть можетъ быть такъ неловко построена, что впадетъ въ глупость и возбудитъ только смхъ. Долабелла сдлалъ себя смшнымъ, когда онъ внесъ въ сенатъ предложеніе о тріумф божественному Тиверію за его прогулку въ Кампанію. Самою опасною подводною скалою служитъ злое намреніе. Нужна огромная ловкость для того, чтобы скрыть его подъ маскою лести. Кто скрываетъ свою ненависть подъ любовью, свою зависть подъ участіемъ, свой страхъ подъ довріемъ, — тотъ долженъ, чрезвычайно искусно управлять своимъ лицомъ и своими словами. Если онъ льститъ, то ему весьма рдо слдуетъ прибгать къ тмъ правиламъ, посредствомъ которыхъ достигаетъ своей цли лесть беззаботная. Онъ долженъ идти самыми извилистыми тропинками. Обожаніе, одно только обожаніе можетъ измнять ему, все его поведеніе должно бытъ проникнуто лестью…

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Я спешу, удивляюсь и готовъ

Ему поврить! Да, хорошъ товаръ,

Которымъ ты торгуешь. Вдь когда-то

Скрылъ древній Брутъ подъ маской тупоумья

Великія намренья свои.

Его слова вполн понятны мн:

Легко сознать, что хочешь совершить,

Но трудно привести сознанье къ длу.

РИТОРЪ.

Систематическое развитіе моего воспитанія въ тонкой лести я предоставляю себ изложить впослдствіи, теперь же я выскажу только общія положенія, которыя васъ познакомятъ съ духомъ его. Остроумно и ловко выражается благоговніе тогда, когда льстятъ и въ то же самое время прикидываются, что говорятъ во имя истины, не страшась даже навлечь гнвъ своею рчью. Предположимъ, что глава государства желаетъ уничтожить какой-нибудь законъ. Льстецъ является къ нему и, какъ бы по собственному побужденію, вслдствіе долгаго размышленія, предлагаетъ уничтоженіе закона. При этомъ, чтобы лесть вышла совершенно закругленною, слдуетъ прибавить, что предложеніе высказывается даже съ опасностью лишиться жизни, возбудивъ гнвъ главы государства…

СЕНАТОРЫ И ТРИБУНЫ — шепотомъ.

Не выясняетъ ли онъ передъ всми

То, чмъ себя поддерживаемъ мы?

Пусть рчь его умна, но все жъ онъ глупъ,

Рискуя вслухъ болтать такія вещи….

РИТОРЪ.

Если правитель иметъ свойства, великія свойства, которыя скоре слдовало бы назвать пороками, то о нихъ нужно говорить ему, какъ о добродтеляхъ. Тонкая лесть въ этомъ случа идетъ прямымъ путемъ: она схватываетъ совершенно постороннее свойство и развиваетъ общій взглядъ, основныя положенія, встрчающіяся какъ бы случайно, но тмъ не мене падающія какъ смена на внимательно-подозрительное сердце властителя и приносящія плоды сторицею…

СЕНАТОРЫ И ТРИБУНЫ.

Онъ вкругъ себя хитро бросаетъ взгляды

И говоритъ безъ всякихъ опасеній,

Онъ срисовалъ съ насъ яркую картину

Вс это поняли и вс смются.

РИТОРЪ.

Счастливе всхъ тотъ, кто держитъ слово оппозиціи и вс-таки высказываетъ только то, что пріятно властителю. Подобный льстецъ громко жалуется на развращеніе времени и однако отрицаетъ лишь вредящее предмету его почитанія, онъ говоритъ о древнихъ нравахъ, о предкахъ, о человческихъ и божескихъ нравахъ, выставляя однако вс вещи съ такой стороны, что свтъ, который онъ въ нихъ отыскиваетъ, озаряетъ того, къ кому простираетъ онъ свою лесть. Тутъ можно найти множество разнообразнйшихъ оттнковъ. Положимъ, что властитель выбираетъ себ министра, который слишкомъ молодъ, но какъ бы созданъ для тираніи. Льстецъ поступаетъ такимъ образомъ: онъ начинаетъ говорить за нововведенія и принимаетъ молодого министра подъ защиту, какъ бы уступая требованіямъ оппозиціи такъ какъ оппозиція сама требовала, чтобы талантъ, я не возрастъ давалъ возможность получать высокій постъ. Потомъ онъ старался оосмять и представить побжденной ту партію, на сторон которой собственно побда-то и есть, такъ какъ молодой человкъ ея креатура. Это одинъ изъ наиболе выгодныхъ пріемовъ, потому что тутъ разомъ выигрывается расположеніе существующей власти и оппозиціи, отъ которой заимствуютъ средства для выигрыша.

ЦЕРЕАЛИСЪ АНИЦІЙ — про себя.

Здсь цезарь: онъ стоитъ со мною рядомъ,

Онъ думаетъ что мною непримченъ,

Я, взора избгая моего,

Сторонится украдкой. Въ государств

Я величайшимъ славлюся льстецомъ

И тотчасъ эту славу оправдаю.

Подходить къ ритору, громко.

О, проглоти языкъ свой, дерзкій ротъ,

Затмъ, что онъ остритъ напрасно жало

На души благородныя, которымъ

Дыханье оскорбительно твое!

Ты хочешь увеличить кучу сплетенъ,

Марающихъ честь римскаго народа!

Проклятіе теб! Твое искусство —

Фальшивой мудрости доходъ позорный,

Обманъ для добродтели священной,

Тобой поруганной! Нтъ, истина еще

Не умерла средь Рима, не погибла:

Она царятъ съ Нерономъ на престол,

Она его народомъ руководитъ!

Сбирай свой мелкій и дрянной товаръ

И уходи отсюда съ нимъ скоре

Туда, гд слухъ людей ужъ зараженъ

Тлетворнымъ ядомъ лживыхъ измышленій,

И тамъ толпу обманывай, торгашъ,

Личинами фальшиваго искусства!

Бьетъ его.

РИТОРЪ.

О, помогите мн, мои друзья!

Тотъ кто прибилъ меня — онъ лжецъ вдвойн:

Онъ цезаря хвалой возноситъ лживой

И говорятъ, что цезаря здсь нтъ,

Межъ тмъ, какъ цезарь слушалъ со вниманьемъ

Всю рчь мою! Зачуялъ песъ борзой

Охотника и, задушивши зайца,

Ползетъ жъ хозяину, хвостомъ виляя,

И лижетъ грязь у ногъ его

Убгаетъ.

И ТРИБУНЫ.

Что онъ сказалъ?— Здсь цезарь?— Гд-же, гд-же?

Не вижу я.— Онъ ненавистенъ мн —

Вотъ пытка, если онъ меня замтитъ!—

Не рядомъ-ли со мною онъ стоитъ?

ЦЕРЕАЛИСЪ АНИЦІЙ — подходитъ къ Нерону.

Ты удивленъ великій цезарь тмъ,

Что здсь взволнованы вс этимъ чудомъ

И вопрошаютъ вс о немъ украдкой?

Они еще боятся обмануться:

Всть о счастливой близости твоей

Принесена устами, лжи презрнной!…

Падите, граждане, сенаторы, во прахъ!

Въ восторг другъ предъ другомъ соревнуя

Несите эту дорогую ношу —

Клейнодъ прекраснйшій земныхъ сокровищъ!

Преклоняетъ колни и ставитъ ногу Нерона себ на затылокъ.

СЕНАТОРЫ И ТРИБУНЫ.

Посторонитесь!— Дайте мн пройти!

Быть можетъ мн поймать удастся слово,

Взоръ благосклонный цезаря!— Еще

Не осчастливилъ онъ своею рчью?

Ахъ, скоро ли услышимъ мы изъ устъ

Великаго великіе глаголы?

НЕРОНЪ.

Ну, хорошо, ну, хорошо! Идите

Вс, кто поклонъ мн долженъ принести.

Вы честностію хвалитесь своей

И все-таки я вами обворованъ!

Скажите мн, куда могу я дться

Отъ добродтели и преданности вашей?

Когда-бъ я былъ для васъ палачъ свирпый,

Когда-бы я у вашей жалкой жизни

Все — даже сны и грезы — отнималъ,

Вы и тогда-бъ хвалы мн возносили!

Всмъ бшенствомъ, всей яростью моей

Я де могу исторгнуть васъ изъ ндръ

Вседневности томительной и пошлой!

Вы улыбаетесь? Смшно! въ отвтъ

Рычанью тигра вы улыбку шлете!…

За что вы ритора прибили? Онъ

Изъ гладкихъ словъ своей изящной рчи

Стлалъ ложе граціямъ и, какъ амуры въ пляск,

Порхали мысли быстрыя его!

Загадку жизни лучше понялъ онъ,

Чмъ вы, глупцы! Вамъ непонятна прелесть

Гармоніи мышленія священной?

Вашъ слухъ открытъ для грубыхъ только звуковъ,

Вы глазомъ слышите: въ игр на флейт

Перебиранье пальцевъ тшитъ васъ!…

Однако, сидя на спинахъ склоненныхъ,

Я замчаю съ ужасомъ, что вы

Потете несносно, набирая

Побольше воздуха въ пустыя глотки,

Чтобъ предо мной національнымъ гимномъ

Какъ можно лучше отличиться. Ну!

Несите-же меня! И пусть Камена

Отъ дикихъ звуковъ слухъ мой охранитъ!

Толпа уноситъ Нерона на своихъ плечахъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

И посл столькихъ тысячъ жертвъ, Неронъ

Языкъ нашъ даже безпощадно душитъ!

Играетъ рчью онъ, какъ будто въ кости,

Какъ рзвый отрокъ, на коня вскочивъ,

Со смхомъ бьетъ въ его бока ногами

И прыгаетъ на немъ и дуетъ въ уши

Смущенному животному, такъ цезарь

Дурачится съ родимымъ языкомъ!

Никто не путалъ римлянъ рчь столь жалко!

Онъ какъ паяцъ заученныя фразы

Передъ толпой бросаетъ торопливо!

Въ нему никто не можетъ примниться.

Когда онъ улыбается, то горе

Тому, кто цезаря улыбку

Своей улыбкой не предупредитъ!

Смется онъ, когда рукой проклятой

Изгнаніе и смерть и слезы сетъ,

И грустью омрачается, когда

На полныхъ парусахъ несется къ счастью!

Пустой дуракъ! себя не понимая,

Онъ разучился понимать другихъ!

Но я — клянусь въ томъ вчными богами!— г

Я скоро вразумлю его, заставивъ

Разстаться съ жизнію, позора полной!

Смотритъ въ сторону.

Что это? рабъ мн тайный знакъ даетъ?

Зачмъ пришелъ сюда онъ, въ этотъ рынокъ

Гремучихъ фразъ и сумасбродныхъ бредней?

Уходитъ.

КАРТИНА ПЯТАЯ.

Паркъ

Ночь. Шумной праздникъ.

ХОРЪ МЕНАДЪ.

Отъ плещущихъ волнъ золотого Гангеса,

Изъ пальмовой рощи, гд мать меня ищетъ,

Слезами горячій песокъ поливая,

Меня похищаешь ты, богъ амброзійскій,

Въ волшебную чашу

Струю винограда ліющій.

ПЕРВЫЙ ПОЛУХОРЪ.

Вы золото гребня средь кудрей невсты,

Ни свадебной псни веселые звуки

Дороже мн не были гроздъ ароматныхъ

Волшебнаго сова, что сладкія грезы

Безъ сна навваетъ

И душу возноситъ на небо!

ВТОРОЙ ПОЛУХОРЪ.

Тотъ, кто не извдалъ напитокъ волшебный,

Увидвъ насъ, въ страх свой домъ запираетъ,

Но тирсъ, съ изумрудной широкой листвою,

И гроздъ колебанье, и звуки тимпана,

Влекутъ невозвратно

Его отъ родимаго крова!

ПЕРВЫЙ ПОЛУХОРЪ.

Какъ въ ндрахъ Сенелы и въ бедрахъ Зевеса

Когда-то былъ скрытъ Діонисъ двурожденный,

Такъ дважды созрла жемчужная влага:

Подъ солнцемъ полудня и въ пн броженья,

Даруя намъ силу,

Что гнвъ леопардовъ смиряетъ.

ВТОРОЙ ПОЛУХОРЪ.

Да славятъ уста ваши древнее чудо:

Корабль съ Діонисомъ похищеннымъ мчался *

По морю, вдругъ мачта листвою покрылась

И гроздъ виноградныхъ зардлися кисти,

И скрылись въ волнахъ

Пловцы, будто стадо дельфиновъ.

ХОРЪ.

Кто скудную жертву дерзнетъ принести намъ?

Веселье менадъ кто посметъ нарушить?

ракіецъ Ликургъ самъ себя поражаетъ,

Гласитъ Киеронъ объ убійств Пентея,

И кости Орфея,

На Гебр разбросаны, тлютъ!

На сцен началось представленіе. Давка между зрителями.

ГРАЖДАНИНъ съ ДОЧЕРЬЮ.

ДОЧЬ.

Отецъ, куда ты? Пожалуйста не лзь впередъ!

ГРАЖДАНИНЪ.

Не понимаю чего ты боишься, дитя? Будь на твоемъ мст твоя покойница мать, она уперла-бы руки въ бока и сейчасъ бы пошла, какъ на приступъ. Вдь надо-же добиться чего-нибудь, коли ршился не спать цлую ночь ради удовольствія видть всемилостивйшаго господина и цезаря, играющаго въ комедіи, да къ тому еще въ женской роли.

ДОЧЬ.

Ахъ, говори, пожалуйста, потише. Смотри, вс оглядываются на насъ.

ГРАЖДАНИНЪ.

А пусть ихъ оглядываются! Я говорю: коли властитель хочетъ играть комедію, такъ ужъ пусть онъ лучше ее играетъ на театр, а не на трон. Если-бъ только была тутъ твоя покойница мать, наслушались бы мы поучительныхъ изрченій, этакъ въ род вечерней молитвы въ ‘Антигон’.

ДОЧЬ.

Да перестань же. Вчные боги, что это съ тобою сегодня?

ГРАЖДАНИНЪ.

Нтъ, ты оглянись, дитя, оглянись! Вдь это просто ‘сонъ въ лтнюю ночь!’ Я люблю людей въ театр: съ ними тутъ только и можно обходиться. Когда передъ ними зрлище, они находятся въ самомъ великодушномъ настроеніи. Кто стремится къ общей польз — ну хоть, напримръ, хлбникъ, мыловаръ — и желаетъ поднять свое занятіе акціями, тотъ, по моему, долженъ всегда собирать подписку въ театр. Желалъ бы я знать, скоро ли на сцен заговоритъ чудовище?

ДОЧЬ.

Наврное сейчасъ, какъ только ты замолчишь.

СОСДЪ.

Позвольте узнать: кого вы разумете подъ чудовищемъ? Цезаря, или змя?

ГРАЖДАНИНЪ.

А позвольте узнать, любезный сосдъ, сколько въ мсяцъ получаете вы отъ тайной полиціи?

СОСДЪ.

Гораздо меньше чмъ получите вы отъ меня, дубина вы этакая! Что вы болтаете безъ умолка во время представленія?

ГРАЖДАНИНЪ.

Дитя, дайка мн зрительную трубку? Я хочу убдиться, увеличится-ли эта грубость, если на нее посмотрть вооруженнымъ газомъ.

ДОЧЬ.

Ахъ, отецъ, я умру отъ этого шума.

ГРАЖДАНИНЪ.

Вотъ если бы твоя покойница мать —

ПЕРЕДНІЕ ЗРИТЕЛИ.

Тише, вы, тамъ, сзади!

ГРАЖДАНИНЪ.

Тише, тише! Шляпы долой!

ВС.

Тсс! Цезарь говоритъ. Онъ — жизнь народа! Да здравствуетъ цезарь!

НЕРОНЪ въ рои Андромеды, прикованный къ утесу. На мор змій.

НЕРОНЪ.

Это-ль, о вчное солнце, та черная пристань, въ которой

Бдный корабль моей жизни, недавно построенный, долженъ

Бросить на вки свой якорь? Смотрю я съ трепещущимъ сердцемъ

На берегъ мокрый, гд раковинъ много лежитъ самоцвтныхъ:

Скоро на немъ заблютъ подъ яркимъ сіяньемъ полудня

Члены мои, раздробленныя пастью чудовища страшной!

Былъ мой родитель царемъ финикіянъ, счастливый

Дочерью юной своей, отъ завистливыхъ взоровъ безсмертныхъ

Онъ укрывалъ меня тщетно. Случилось однажды, что матерь

Въ сонм подругъ, вспоминая минувшія прелести, стала

Сравнивать ихъ съ красотою богинь. Нереиды, услышавъ

Гордыя рчи ея, надъ тщеславной женою смялись

И Посейдона, влажно-волосаго бога подвигли

Къ страшному мщенью: изъ пнистыхъ водъ разъяреннаго моря

Вышло чудовище злое и здсь на скал поселилось,

Все пожирая, что только людское подобіе носитъ.

Вотъ ужъ пять лунъ миновало, какъ длятся мученья народа,

Близокъ тотъ день, какъ блеснетъ золотымъ своимъ дискомъ шестая,

Къ оному сроку погибнетъ все царство отца, если только

Дочь свою онъ не предастъ божествамъ оскорбленнымъ на жертву —

Такъ возвстили жрецы прорицанье святое. Отецъ мой!

Долженъ ты былъ покориться велнью жестокому неба:

Ахъ, еще прежде, чмъ дочери милой извдалъ ты ласки,

Царскій внецъ тяготлъ на чел твоемъ, въ гор поникшемъ!…

Близокъ мой часъ, но лишь трупъ мой чудовищемъ будетъ растерзанъ:

Пламенникъ жизни моей потухаетъ подъ вяньемъ страха —

——

Античная трагедія продолжается.
Между тмъ въ другихъ мстахъ парка выступаютъ Корибанты и Цибела.

ПЕРВЫЙ ПОЛУХОРЪ.

Бейте, безъ устали бейте въ тимпаны, чтобъ звукъ ихъ раздался,

Жалобный вопль заглушая въ истерзанномъ сердц царицы!

Горе, горе! Меонъ, даровавшій ей жизнь, у ней отнялъ

Счастіе жизни, низвергнувши Аттиса съ Иды высокой!

ВТОРОЙ ПОЛУХОРЪ.

Есть и другая молва: отъ ея сладострастныхъ желаній

Отрокъ застнчивый Аттисъ бжалъ съ отвращеньемъ и страхомъ,

И, оскопивъ себя острымъ желзомъ, въ безуміи дикомъ,

Онъ плодотворную силу, еще недозрлой, исторгнулъ!

ЦИБЕЛА.

Тщетно по волнамъ воздушнымъ стремишь ты всечасно, Цибела,

Жалобъ печальныхъ любви неумолчные горькіе стоны —

Воздухъ, земля и вода и свтила небесъ безотвтны!

Аттисъ, Аттисъ! ужель я тебя никогда не увижу?

Иль ты восхищенъ Зевесомъ взамнъ Ганимеда на небо?

Или Авророй ты взятъ вмсто милаго сына Мемнона?

Кто обладаетъ тобою, кто нжитъ прекрасное тло,

Кто сладкій медъ поцлуевъ съ устъ твоихъ жаркихъ вкушаетъ?

Тучи и звзды небесныя! къ вамъ я взываю: скажите

Гд онъ, гд онъ, мой Аттисъ, мой отрокъ, красою цвтущій!

Входитъ ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ, преслдуемый сатирами и нимфами.

САТИРЪ.

О, куда бжишь ты?

Рзвый хороводъ

Нимфъ, внчанныхъ хмлемъ,

Въ счастію зоветъ!

Вонъ они со смхомъ

Скрылись по кустамъ —

Поспшай за ними

И лови ихъ тамъ!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Оставите-ль меня вы, маски?

Дурачьтесь съ тми, кто пойдетъ

Въ вашъ сладострастный хороводъ —

Мн чужды ваши игры, ваши ласки.

НИМФЫ.

Дафна, гд ты, гд ты?

Видла ли ты

Образъ, столь прелестный,

Юной красоты?

Посмотри Глицера:

Думой осненъ

Онъ стоитъ — прекраснй

Ганимеда онъ!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Вашъ нжный зовъ напрасенъ былъ:

Онъ прозвучалъ тревогой безполезной,

Ударивъ по брон желзной,

Которою я чувства оградилъ.

ОРЕАДЫ.

Кто для нги сладкой

Ищетъ сни, тотъ

Приходи украдкой

Къ намъ въ тнистый гротъ!

Изъ травы зеленой

Тамъ мягка постель,

Будто въ нг сонной

Ключъ журчитъ студеный

Брачной псни трель!…

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

О, хорошо уснуть въ тнистомъ грот,

Какъ засыпалъ съ Дидоною Эней….

Но пусть еще вы слаще запоете —

Вамъ не исторгнуть изъ души моей

Того, что я замыслилъ въ ней!

НАЯДЫ.

Прекрасную, дву

Возьми — и сокрой

Себя съ нею вмст

Прозрачной волной!

Песокъ золотистый

На дн разсыпай,

Иль сткой зеленой

Ивы втвистой,

Къ водамъ склоненной

Играй!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Въ дыханьи воздуха, въ вод

Живетъ любовь и манитъ лаской счастья,

И въ мір слышатся везд

Лобзаній звуки, ропотъ сладострастья —

ДРІАДЫ.

Въ часъ, когда съ закатомъ

Тихо раздаются

Псни пастуховъ,

Дышуть ароматомъ

Розъ кусты, и вьются

Хоры мотыльковъ.

Въ этотъ часъ приди намъ

Счастье дать и съ нами

Подъ листвой усни,

Къ перьямъ лебединымъ

Мягкими кудрями

Голову склони!

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Туманъ рдетъ, вижу въ сторон

Я образъ женщины прекрасной,

Съ желаньемъ ласковымъ она киваетъ мн

И я на зовъ влекуся сладострастный….

САТИРЪ.

Ты ея красу замтилъ?

О, лови ее, лови!

Гд-бы ты ее ни встртилъ —

Встртишь счастіе любви!

Въ ней желанія горли

Быть съ тобой наедин

Средь долины, на гор ли,

Или въ водной глубин!

Къ Ю. Виндексу подходитъ маска.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Открой свои черты передо мной

Прелестный образъ!

МАСКА.

Подожди мгновенье —

Позволь мн безотвтно насладиться

Твоими взорами.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Красы очарованье

Ты скромности нарядомъ облекла?

Незнакомка снимаетъ маску.

Поппея! Ты?… Я могъ-бы здсь остаться,

Чтобъ усладить себя твоимъ стыдомъ,

Но клятва, мною принятая въ сердц,

Меня отсюда гонитъ противъ воли!

Убгаетъ.

ПОППЕЯ.

О погоди, мой милый, погоди!

Ты убгаешь отъ меня? За что же?

Чего страшишься ты?… О, ночь, разсй

Свой мракъ, чтобъ вновь могла его найти я

Для страстныхъ ласкъ и счастія любви!

Бжитъ за Ю. Виндексомъ.

Театральное представленіе кончено.

Неронъ въ женскомъ костюм, нарумяненный, съ полуоткрытою грудью, идетъ по сцен, преслдуемый льстецами, превозносящими его до небесъ въ избитыхъ почтительныхъ выраженіяхъ. Онъ благодаритъ, какъ новичекъ при первомъ дебют.
Пробгаютъ прежніе хоры чаще и чаще, паркъ пустетъ.
Смоляные факелы, съ завернутыми въ нихъ евреями и христіанами, потухаютъ.

ПЕРВЫЙ ФАКЕЛЪ — тихо стеная.

Мы горимъ и страдаемъ

При этомъ весельи!

О Іегова,

Богъ Саваоъ!

ВТОРОЙ ФАКЕЛЪ.

Мы горимъ и страдаемъ

При этомъ весельи!

О мой Спаситель,

Іисусъ Христосъ!

Факелы падаютъ на землю.
Ночь и тишина.

КАРТИНА ШЕСТАЯ.

У Цезаря.

Большая галлерея Золотого дворца съ нсколькими боковыми выходами и одною главною дверью на заднемъ план. Въ средин трибуна.
Выходитъ КАПИТАНъ съ солдатами.

КАПИТАНЪ.

Команду слушай! лвой, правой, маршъ!

Шагай разъ въ разъ, не выступай изъ рада

И грудь на вытяжк держи впередъ!

Солдаты маршируютъ.

Стой! Молодцы!— Да, нечего сказать,

Нашъ полкъ воспитанъ въ послушаньи палк,

И, право, только онъ одинъ и держитъ

Шатающійся въ стороны порядокъ!—

Гд каждый можетъ длать все, что хочетъ,

Какъ государству тамъ существовать?

Гм… вотъ у насъ опять мятежъ затянъ,

Какъ кажется Пизонъ, мошенникъ, былъ

Зачинщикомъ въ проклятомъ этомъ дл,

Да заговоръ открылся, и Въ суд

Измнники попляшутъ на допрос:

Запрется кто — тому придется плохо,

Признается — такъ все одинъ конецъ!

Однакоже болтать теперь не время.

Солдаты, слушайте приказъ: сюда

Придетъ сейчасъ великій цезарь, онъ

Займется здсь — чмъ онъ займется — я

Не знаю этого, да и не надо знать мн —

Вы стойте тутъ за этими дверями

Въ готовности на случай нападенья.

Вамъ цезарь раздаетъ награды, и онъ

Васъ кормитъ хлбомъ и солдатской кашей:

Усердствуйте-же въ врной служб вашей…

Маршъ! Поворачивай направо батальонъ!

Солдаты расходятся по боковымъ комнатамъ.

Входятъ ПОЭТЫ.

ХОРЪ ПОЭТОВЪ.

Мы — пвцы настоящіе,

Врность власти хранящіе,

Отъ измны ей огражденные,

Высочайше въ слав утвержденные!

Мы поэты придворные,

Этикету покорные,

Лести душу предавшіе,

И безсмертіе этимъ стяжавшіе!

Порицать наше пніе

Это есть преступленіе

Противъ власти, всмъ правящей,

На вершину величья насъ ставящей!

Храмъ нашъ тмъ отворяется,

Кто въ извстности утверждается

Документомъ съ печатью казеннымъ,—

А для прочихъ стоитъ затвореннымъ!

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Совершенно справедливо, милостивые государи, совершенно справедливо! Намъ, издателямъ, пріятне всего слышать, что поэты довольствуются славой и орденами.

ПЕРВЫЙ ПОЭТЪ.

Да, это такая умренность, которая, конечно, вамъ обойдется дешево.

ВТОРОЙ ПОЭТЪ.

Я думаю, что если бы вы вздумали когда-нибудь воздвигнуть золотую колонну, отливъ ее изъ гонорарія, выплаченнаго вами искусству поэзіи, то она вышла бы не особенно колоссальна?

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

О, конечно, конечно! Не толще и не выше чубука! Вы правы, вы совершенно правы. Однако же, сознайтесь, вдь вы не стали бы писать стихи хуже, если бы вамъ платили мене приличный гонорарій? Гомеръ, милостивйшіе государи, не сдлался бы боле геніальнымъ поэтомъ, если бы онъ получалъ лишній луидоръ за листъ.

ТРЕТІЙ ПОЭТЪ.

Что пользы въ храм славы, если полъ его не вымощенъ кронталерами.

ЮМОРИСТЪ — многозначительно проталкиваясь.

Въ какомъ стил, по вашему мннію, построенъ храмъ славы? Въ дорическомъ или въ іоническомъ?

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Вотъ это юмористическое замчаніе, истинно юмористическое! И, я долженъ сказать, оно забавляетъ публику. Да, да! обращаться съ фигуральными предметами, какъ съ дйствительными — это премило! Позвольте предложить вамъ что-нибудь еще для остроумія. Напримръ: что можно сказать о красот, когда она бросается въ глаза?

ЮМОРИСТЪ.

Что она очень неловка.

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Прелестно! Вы именно человкъ въ моемъ вкус — вы соединяете пріятное съ полезнымъ. А со стихами только рискъ одинъ. Когда я издаю стихи, то строю на воздух…

ЮМОРИСТЪ — прежнимъ тономъ.

Опять! Какими основными правилами вы руководствуетесь, когда строите на воздух? Что можно сказать вообще объ архитектур воздушныхъ замковъ?

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Пожалуйста, скажите еще что-нибудь, пожалуйста!— Вынимаетъ изъ кармана дощечку и скрытно записываетъ слова юмориста.

ЮМОРИСТЪ — откашливается и начинаетъ.

Кром видимаго міра, существуетъ еще обширнйшій невидимый, весьма часто смшивающійся съ нашимъ. Говорятъ же иногда о царств свободы, о царств правды — о двухъ царствахъ, которыя въ нашемъ земномъ царств положительно, неизвстны. Вотъ вы сейчасъ упоминали о воздушныхъ замкахъ. Ихъ обыкновенно предполагаютъ въ Испаніи, какъ будто Испанія — мсяцъ, на которомъ какой-нибудь дворянинъ иметъ помстья. Но дло не въ этомъ. Я васъ спрашиваю: какъ вы представляете себ настоящій воздушный замокъ? Иметъ онъ боковыя крылья? Безъ сомннія — крылья надежды. Иметъ онъ высокую кровлю? Безъ сомннія, потому что многіе съ высоты воздушныхъ замковъ падаютъ на землю. Всего замчательне, что блестящее великолпіе воздушныхъ замковъ преобладаетъ тамъ, гд скверно живется — въ хижинахъ бдняковъ, или воздвигается тми, кто наклоненъ скоре разрушать, чмъ строить — именно юношами.

КНИГОПРОДАВЕЦЪ — продолжая писать.

Преинтересно! Увлекательно!

ЮМОРИСТЪ.

Откуда беретъ свой волшебный матеріалъ это искусство, которое, какъ бобры, созидаетъ не учась, для котораго не нужно ни патента, ни разршенія и въ которомъ каждый невжда есть геніальнйшій мастеръ? Оно беретъ его изъ невидимыхъ нитей полунадежды, изъ взгляда любимой двушки, изъ фразы покровителя, сказавшаго, что онъ желаетъ намъ добра, изъ лотерейнаго билета, изъ кашля стараго завщателя,— короче, изъ тысячи шелковыхъ ниточекъ судьбы, на которыя мы навшиваемъ свинцовый грузъ нашихъ надеждъ, нашихъ ночныхъ сновидній. Въ воздушныхъ замкахъ царствуютъ музыка и танцы, прелестнйшія двы мелькаютъ, вальсируя съ туго набитыми мшками денегъ, малйшему желанію удовлетворяютъ тысячи слугъ, и въ заключеніе, кром всего этого, каждый можетъ украшать воздушный замокъ по своему соображенію, и можетъ населить его какими угодно существами, заставить и ихъ, и себя разыгрывать какія угодно роли.

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Безподобно! Вы просто — перлъ, сафиръ и притомъ необыкновенный человкъ. Ваше остроуміе бьетъ ключемъ и увлекаетъ. Вы мой, и я съ ужасомъ слышу, какъ эти признанные, увнчанные лаврами, юбилейно-казенные лирики острятъ на васъ свои клювы за то, что ваша проза сильнй ихъ поэзіи, и затягиваютъ свою, всмъ надовшую пснь о неуваженіи въ наши дни къ чистому искусству, котораго представителями считаютъ они себя.

ХОРЪ ПОЭТОВЪ.

О, измнникъ Муз,

Съ прозою въ союз

Хочешь ты поэзію уничтожить въ мір,

Хочешь, чтобъ мы пли

Для полезной цли,

Хочешь, чтобъ не звуки — мысль скрывалась въ лир.

Нтъ, досель творивъ, мы

На одн лишь римы

Обращали наше строгое вниманье,

Воспвали розы,

Свтъ луны и грёзы,

Ручейковъ сверканье, страстныя лобзанья.

Наше вдохновенье,

Точно такъ, какъ пнье

Соловья свободно, не иметъ цли,

Мы въ искусств видимъ

Цль — и ненавидимъ

Всхъ, кто говоритъ намъ о труд и дл!

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ — тихо книгопродавцу.

Милостивый государь! Одно слово по секрету! Я сегодня здсь въ первый разъ, но…. но — я чувствую, что и я родился въ Аркадіи.

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Я не спрашиваю у васъ свидтельство о крещеніи. Что вы хотите сказать своею родословной?

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Ничего, милостивый государь, кром одного простого слова: я также тутъ! Дйствительно, я вылетлъ изъ гнзда еще очень молодымъ, но могу уже летать весьма высоко и поэтому желалъ бы примкнуть къ классическимъ умамъ націи.

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Милостивый государь, вы —

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Поэтъ! Да, но только, пожалуйста, не говорите объ этомъ. Моя поэзія касается совершенно новыхъ сюжетовъ, напримръ, я воспваю звзды и сдлалъ чрезвычайное открытіе, что слова ‘неба’ и ‘Феба’, ‘любовь’ и ‘кровь’, ‘розы’ и ‘грёзы’ очень хорошо римуютъ между собою. Я вообще на римы обращаю тщательное вниманіе. Отыщите въ моихъ стихахъ хоть одну пьесу, гд я бы римовалъ ‘лопухъ’ и ‘недугъ’, ‘чудесно’ и ‘неизвстный’. Я воспваю еще никмъ не восптые предметы: мою возлюбленную, предчувствіе весны, лазурь небесъ, томный блескъ луны…

КНИГОПРОДАВЕЦЪ.

Да, да, мой любезнйшій. Я вижу, что вы еще только гршили стишками…. Однако, слышите ли, тамъ отворяются двери: можетъ быть, сюда идетъ его величество.

ХОРЪ ПОЭТОВЪ.

Онъ идетъ! онъ идетъ!

Заводите псню хоромъ,

Завивайте хороводъ,

Чтобы слухомъ, чтобы взоромъ

Былъ властитель упоенъ,

Чтобъ съ улыбкой видлъ онъ,

Какъ любовь въ насъ неизмнна,

Какъ стремимся мы къ нему,

Будто къ солнцу своему.

Упадемте на колна

И, припавъ къ земл челомъ,

Кликъ привта вознесемъ:

Ты, богамъ въ величьи равный,

Переполнилъ славой свтъ,

О, живи во вкъ, державный

Нашъ властитель и поэтъ!

Становятся на колни.

НЕРОНЪ — выходитъ задумчивый, съ скрещеными на груди руками.

Тиранъ! Такъ вс зовутъ меня. О, еслибъ

Я былъ тираномъ, то за мной бы слдомъ

Носились тни, встники изъ ада

И одиночество средь этихъ залъ роскошныхъ

Не открывало звъ свой на меня!

На бой съ богами выйду я безъ страха!

Но этого безмолвія покой —

Меня онъ убиваетъ. Выходи

Страшнйшая изъ фурій предо мною,

Но говори, о говори, чтобъ это

Горячее, взволнованное сердце

Не вчно слышало свое волненье!

Да, говори такъ громко, будто мдь

Звенящая подъ псни корибантовъ!

Лишь только въ суматох нахожу

Довольство я. Толкуютъ, что повсюду,

Гд я пройду, ложится слдъ кровавый,

Что волны красныя покрыли землю

Съ тхъ поръ, какъ я судьбой на тронъ поставленъ.—

Я ничего не вижу, гд они,

Гд эти тни, дышущія мщеньемъ,

Въ сіяньи блдныхъ мсяца лучей,

Пересуающія путь мой страшно?

ХОРЪ ПОЭТОВЪ — tremulando.

О, дивный,

Всесовершенный,

Объективный

Жрецъ вселенной!

НЕРОНЪ.

Что это? Кажется мн, будто здсь

Лежатъ людскія существа, свернувшись

Подобно гадамъ? Но они недвижны,

Они молчатъ — о, какъ ужасно это!

ХОРЪ ПОЭТОВЪ.

Рабы твои покорные,

Поэты мы придворные,

При лирахъ состоящіе!

Отвть намъ сладкимъ пніемъ:

Почти благоволеніемъ

Хвалы, теб звучащія!

НЕРОНЪ.

Такъ это вы? Примите моя привтъ.

Окажите, принесли-ль вы мн оттуда,

Изъ-за ограды этихъ душныхъ стнъ,

Поэзіи чарующія грезы?

Окажите мн, какъ соловей поетъ,

Что шепчетъ роза? При сіяньи лунномъ

Подслушали-ль вы тихій лепетъ мирта?

По прежнему-ли царствуетъ природа,

По прежнему-ль она любовью дышетъ?

Я долго съ вами не видался — да,

Я чувствую, какъ вдругъ изъ-за ршотокъ

Тюрьмы души моей вспорхнули мысли

И, отряхая смрадъ темницы, быстро

Летятъ на волю, на весенній воздухъ,

Сіяньемъ солнца ярко озаренный,

И къ небесамъ меня уносятъ яснымъ!

О подойдите, будемъ грезить: вотъ

Вокругъ насъ холмы, гд такъ часто мы

На мягкую траву склонялись, станьте

Здсь, около меня, струей воздушной

Грудь освжите, локоны развйте

По втру и начнемъ, какъ въ дни былые,

Подъ снію акацій золотистыхъ,

Шептаться о природ, о невинныхъ

Волненіяхъ, о дружб, о любви!

ПЕРВЫЙ ВСТНИКЪ — входить.

Рабы въ злодйскомъ умысл Пизона

Не признаются.

НЕРОНЪ.

Разорвите пыткой

Суставы имъ, огнемъ подошвы жгите!

Зачмъ еще вамъ спрашивать меня?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Встникъ уходитъ. Неронъ говоритъ, какъ во сн. Поэты приходитъ въ ужасъ отъ двойной природы своего повелителя и отступаютъ. Онъ продолжаетъ не смущаясь, съ наивнымъ выраженіемъ, свои фантазіи.

Созданья лучшія поэзіи моей

Я написалъ въ великолпномъ том,

Украшенномъ обрзомъ золотымъ,

Затмъ, что съ головы до ногъ поэтъ,

Тщеславлюсь я любимыми стихами!

Я написалъ ихъ для нея, моей

Красавицы застнчивой и робкой

Къ призыву страсти, и прочесть ей далъ

Листы завтные. Въ нихъ сердца тайну

Я разсказалъ волшебными словами,

Въ нихъ озарилъ ея прекрасный образъ

Сіяньемъ грезъ чарующихъ любви!

Она прочла и отдала мн книгу

И не сказала ничего…. Но тамъ

Между листовъ пергамента нашелъ я

Ея кудрей роскошныхъ прядь и понялъ,

Все понялъ я! Она мн говорила:

Со мной ты связанъ тонкимъ волоскомъ,

Но скоро, скоро вся твоя я буду!

ВТОРОЙ ВСТНИКЪ.

Признался Субрій, онъ открылъ, что много

Товарищей у нихъ средь легіоновъ,

Что заговоръ и тамъ распространенъ.

НЕРОНЪ.

О вчные бунтовщики! Друзья,

Позвольте приговоръ ему назначить:

Пусть онъ умретъ отъ собственной руки,

Коль имена сообщниковъ откроетъ,

А не откроетъ — пусть ему палачъ

Отрубитъ голову!

Поэты убгаютъ все дальше и дальше отъ Цезаря, Неронъ этого не замчаетъ.

Любовь! Любовь! Царишь надъ міромъ ты

Тысячелтія и вс твои страданья

И радости для міра драгоцнны!

Какъ море ты бездонна! Никогда

Твоихъ чарующихъ волненій сладость

Вполн постигнуть невозможно, каждый,

Въ нимъ возвращаясь, вновь находнвъ въ нихъ

Ему еще невдомую прелесть!

О, дайте снова мн былыя грезы,

Игру желанья страстнаго съ надеждой,

О, дайте снова безпредльнымъ счастьемъ

Упиться сладко на груди у милой!

ТРЕТІЙ ВСТНИКЪ — ВХОДЯТЪ.

Воздай богамъ благодаренье Цезарь:

Сцевинъ тебя убить намревался —

И умертвилъ отъ страха самъ себя,

И Виндекса на тибрскихъ берегахъ,

Въ отчаяньи смотрящаго на волны,

Недавно видли. Еще одно, властитель:

Учитель твой Сенека безъ сомннья

Замшанъ въ заговоръ.

НЕРОНЪ.

Бунтовщики!

Смерть мудрецу коварному! Послать

Ножъ въ домъ его: пускай онъ сядетъ въ ванну

И выпуститъ изъ жилъ изсохшихъ кровь!

Неронъ остается уже одинъ, поэты, дрожа, удалились отъ него, онъ этого не замчаетъ.

Я одного боюсь, одною скорбью

Томлюся я: все въ этомъ мір быстро

Идетъ — не къ рубежу могилы — нтъ,

Но къ старости мучительной и скучной!

Подумать страшно, что когда-нибудь

Грудь, полная еще желаній страстныхъ,

Не розами любви внчаться будетъ,

А только дряхло кашлять и стонать!

Нтъ, старости не вынесу я! боги,

Молю я васъ послать мн смерть, когда

Забудусь я восторгомъ упоенья!

Пускай въ внк изъ розъ, въ объятьяхъ милой,

Съ улыбкой наслажденья на устахъ,

Подъ звуки поцлуевъ сладострастныхъ

На вчный сонъ закрою я глаза!

ЧЕТВЕРТЫЙ ВСТНИКЪ — входятъ.

Признались заговорщики во всемъ:

Ихъ умыселъ подробно обнаруженъ.

О, Цезарь, приговоръ произнеси.

НЕРОНЪ.

Смерть, смерть Пизону, смерть его друзьямъ!

Пусть ужасъ и убійство поражаютъ

Всхъ, кто запутанъ въ замысл злодйскомъ!

Промойте вс клоаки, отворите

Вс шлюзы, чтобы крови дать проходъ!

Сегодня кровью можете наполнить

Вы цлый Тибръ! Мн солнце давитъ грудь,

И я хочу въ крови людской купаться!

Встникъ уходитъ. Поэты, ожидая прыжка тигра, жмутся къ стнамъ и становятся отъ ужаса бле ихъ мрамора.

НЕРОНЪ
— проводя въ задумчивости рукою на лбу и отбрасывая волосы назадъ.

Что, что такое? Что случилось здсь?

Не говорилъ-ли я сейчасъ о смерти?

О крови? Нтъ. О розахъ? Или это

Я голосъ фуріи ужасной слышалъ?

Я не одинъ здсь? Вижу, тамъ стоитъ

Сонмъ блдныхъ призраковъ, къ стн прижавшись.

Я чувствую, съ души моей слетаетъ

Туманъ, ее давившій тяжело.

Когда сюда вошелъ, я видлъ ихъ?

Да, такъ — нтъ — нтъ — не такъ —

Не ихъ я видлъ предъ собой. Вотъ люди,

Что вздоромъ занимаются, сплетая

Пустыя римы о цвтахъ, о солнц,

О мотылькахъ. Безмолвный ужасъ ихъ

Смутилъ мою фантазію. Я слышу,

Вновь что-то злое крадется во мн,

Чтобъ сердца моего подслушать шопотъ!

Собраться надо съ мыслями мн…. Да,

Боль пснь моя звучала только страхомъ

Для этихъ жалкихъ и пустыхъ людей,

Такъ уведите-жъ ихъ, ничтожныхъ шельмъ!

Пять жребіевъ изъ шлема смерти выньте

Для перезда на челн Харона,

Но лишь съ зарею объявите имъ

Судьбы ршенье: пусть они стенаютъ*

Въ отчаяньи до утра, ожидая

Кого изъ нихъ постигнетъ черный ровъ!

Уходитъ.

Входятъ солдаты и уводятъ плачущихъ поэтовъ. Послдній солдатъ остается, это Юрій Виндексъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Завербовался въ легіоны я!

Имперіи наслдство въ ихъ рукахъ,

Они лишь только страшны для тиранства

Своею силой, и, придетъ пора,

Ихъ грозный судъ надъ Римомъ разразится!…

Мой легіонъ съ зарей уходитъ въ Альпамъ,

И я за нимъ послдую. Когда

Л спрошенъ былъ объ имени и предкахъ,

То далъ отвтъ: сихъ отъискать себ

Хочу въ Германіи!’ Рукою сильной

Копье я бросилъ, мечъ извлекъ изъ ноженъ

Стремительно — и вотъ теперь стою

Въ рядахъ солдатъ. Хоть римскіе орлы

Предводятъ нами, но въ строю у насъ

Все больше галлы, бритты да испанцы.

Л возмущу ихъ дикія толпы

На Цезаря — и посл будь что будетъ!..

Да, срокъ насталъ: на дло мщенья я

Рвусь, будто конь, летящій въ поле битвы!

Моя душа развила мощно крылья

И мечъ мой занесенъ уже надъ тмъ,

Кто отнялъ у меня: свтъ, воздухъ, землю,

Все, чмъ я жилъ, что я любилъ на ней!

Прощайте-же вы, пышные чертоги,

Гд въ мрамор высокихъ стнъ живетъ

Ужасныхъ преступленій отголосокъ

И пробуждается при каждомъ звук!

Я покидаю васъ, я ухожу

Отъ васъ туда на Альпы ледяныя,

Гд ветъ холодъ, но сердца людей

Согрты пламенемъ любви къ свобод!

Среди лсовъ Германіи дремучихъ

Найду я скоро золотыхъ орловъ,

Надъ легіонами парящихъ шумно,

И сталь мечей, какъ будто солнца лучъ,

Засвтится во тьм печальныхъ дебрей!

Я не замолкну звать къ отмщенью братьевъ,

Покуда кони наши не истопчутъ

Италію копытами своими!

Покуда мечъ мой не пронзитъ Нерона,

Покуда я не рушу въ прахъ величье

Чертоговъ этихъ — пусть на мн лежитъ

Позоръ, чума, проказы отверженье!

Коль не достанетъ воиновъ мн, я

Сзову зврей изъ дебрей, изъ пустынь,

И дикій зубръ, склонивъ рога, пойдетъ

Бойцомъ за насъ, и среди стогновъ Рима

Рычаніе медвдей разнесется,

Мшаясь съ крикомъ страшнымъ легіоновъ,

Принесшихъ казнь проклятому тиранству!

Знамена вютъ! Розовый закатъ

На высяхъ Альпъ уже ложится —

Въ Германію! Затмъ, чтобы назадъ

Съ мечемъ отмщенья воротиться!

Уходитъ.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ.

Въ дом Сенеки.

СЕНЕКА входятъ съ лстницею, которую отставляетъ.

СЕНЕКА.

Это не лстница понятій, нтъ. Это просто обыкновенная лстница къ курятнику, которую я долженъ носить за моимъ всемилостивйшимъ Цезаремъ, когда онъ влзаетъ въ окна своихъ красавицъ. Вотъ въ томъ-то и состоитъ проклятіе оффиціальной философіи, что она должна служить всмъ, чего отъ нея потребуютъ. Я не знаю, возможно-ли было бы выносить этотъ деспотизмъ, если не смотрть на него съ точки зрнія оригинальности, а вс его жестокости объяснять забавою. Жена, ты спишь?

ГОЛОСЪ за сценою.

Это, ты Энній? Врно опять долженъ былъ ждать такъ долго? Твое вино стоитъ на стол.

СЕНЕКА.

Ну хорошо, хорошо. Спи себ, добрая женщина. Я не рискну лечь въ твою чистую постель пропитаннымъ нецломудренными испареніями. Въ какія трущобы пришлось мн ныньче странствовать за цезаремъ! Сладострастные вздохи Нерона долженъ, какъ часовой, стеречь Сенека! Предъ порокомъ должна склоняться съ почтеніемъ добродтель! Честность должна держать лстницу вору, лзущему въ чужое окно! Жена, ты кажется что-то сказала?

ГОЛОСЪ за сценою.

Ты что-то ворчишь, милый Энній. Я чувствую, тебя измучили ночью.

СЕНЕКА.

Я по возможности стараюсь удержать въ своихъ рукахъ узду нравственнаго вліянія на моего воспитанника? Не жалка-ли эта философія приспособленія учителя къ ученику? Будь постоянно игрушкой высочайшаго остроумія, вчно шути, разыгрывай роль скорй придворнаго дурака, чмъ придворнаго совтника — каново все это выдерживать? Я начинаю думать, не пора ли мн, наконецъ, взглянуть на все это съ другой стороны. Но, вчные боги, зачмъ ты оставила свою постель, жена?

ЖЕНА СЕНЕКИ входить со свтильникомъ, въ ночной одежд.

Ахъ, какъ ты блденъ Энній! Этотъ ночной воздухъ вреденъ для тебя. Гд это вы сегодня опять пропадали?

СЕНЕКА.

Во всевозможныхъ пріютахъ, гд любовь похожа на стертую монету, прошедшую чрезъ столько страстныхъ рукъ, что на ней осталась одна ржавчина.

ЖЕНА СЕНЕКИ.

И ты ходилъ туда, Энній.

СЕНЕКА.

Нтъ, ты посмотрла бы на молодого, полнаго надеждъ, Цезаря! Вчно украшенъ рогами въ своихъ привязанностяхъ! Въ такіе дома, куда можно войти во всякое время ночи чрезъ дворъ, онъ пробирается въ окошко!

ЖЕНА СЕНЕКИ — боязливо.

Энній, помнишь-ли, ты оказывалъ участіе къ бывшему консулу Пизону? Не выговаривалъ-ли теб его величество за это?

СЕНЕКА.

Мн выговаривать за Пизона? Ну, его величество любитъ больше приговаривать, чмъ выговаривать. Нкоторыхъ приверженцевъ Пизона онъ наврно приговорилъ къ растерзанію дикими зврями. Однако, передъ сномъ не наводи меня на такія мрачныя мысли. Моя система — система притворства. Я такъ пріучилъ себя притворяться, что даже самого себя считаю толстякомъ, хотя я худощавъ, и бднякомъ, хотя я богатъ. Да, богатъ всмъ, но только не отвращеніемъ отъ жизни. Вотъ поэтому-то я и соглашаюсь во всемъ съ Нерономъ. Я знаю, что уступчивостью можно помшать разврату и въ случа нужды маленькими преступленіями предупредить большія. Однако, ты что-то встревожена?

ЖЕНА СЕНЕКИ.

Я видла нынче дурной сонъ. Милый Энній, я думаю, что дло идетъ о нашей жизни. Твоя дружба съ Пизономъ…

СЕНЕКА.

Успокойся. Мы совершенно безопасны. Неронъ — благороднйшая и въ сущности наивнйшая натура — не дальше какъ въ эту ночь прощаясь обнималъ меня, цловалъ и даже далъ мн общаніе назначить на боле высокій постъ.

ЖЕНА СЕНЕКИ.

Постой: что это за шумъ?

ГОЛОСЪ СНАРУЖИ.

Проснитеся! Проснитеся! Вашъ домъ

Отмченъ знакомъ смерти, и съ зарею

Вамъ суждено оставить этотъ міръ.

СЕНЕКА.

Что тамъ кричатъ? я не могу разслышать?

ЖЕНА СЕНЕКИ.

А я разслышала, но не могу понять.

ГОЛОСЪ снаружи.

Надъ вашей кровлей саванъ распростертъ,

Могильный крикъ прокаркалъ мрачно воронъ,

И ласточка гнздо свое бросаетъ.

ЖЕНА СЕНЕКИ.

Какія предвщанія!

СЕНЕКА.

Запри

Скорй окно — невыносимо это!

ГОЛОСЪ снаружи.

Иль вы не слышите — стучатся къ вамъ,

Вашъ срокъ пришелъ — приготовляйтесь къ смерти.

Смотри, какая тамъ толпа внизу!

ЖЕНА СЕНЕКИ.

Они о смерти говорятъ — о чьей же?

Ужель о нашей?

ОБА.

О, смотри, смотри!

Къ намъ гробъ несутъ!

Входятъ друзья и сосди Сенеки. Палачъ съ гробомъ. Плачъ. СЕНЕКА, убдившись, какъ трудно обращаться съ остроумнымъ властителемъ, переходятъ отъ смшнего къ высокому. Ему вручаютъ свертокъ бумаги: онъ развертываетъ — выпадаетъ кинжалъ.

СЕНЕКА.

Ну, старый дуралей,

Что выигралъ ты шутовствомъ своимъ?

Пучина вынесла тебя высоко —

Теперь ты вновь волнами будешь залитъ!

Уложится на эти вотъ носилки

То, чмъ я былъ и что я нын есть!

О смерть, ты- не ждала меня: въ могилу

Схожу я въ маск вздорнаго фиглярства,

Которую всю жизнь носилъ изъ страха,

Съ румянами на сморщенномъ лиц,

Съ внкомъ изъ розъ на волосахъ сдыхъ,

Со взоромъ лести, ждущей одобренья!

На самого себя я удивляюсь:

Такъ стало быть исчезло все теперь,

Чему училъ ты и во что ты врилъ?

Нравоученья гордыя твои

Разбиты въ прахъ! Прекраснйшій внецъ

Изъ всхъ внцовъ — сознанье, что ты жилъ

Согласно съ истиной твоихъ глаголовъ —

Самимъ тобой въ безуміи растоптанъ!

Позоръ теб! свое существованье

Каррикатурой книгъ своихъ ты сдлалъ,

И среди бездны общаго разврата

Дно твердое тогда лишь отыскалъ,

Когда пришлось волною захлебнуться!

ЖЕНА СЕНЕКИ.

О мой супругъ, прими спокойно смерть

Со мною вмст.

СЕНЕКА.

Нтъ, ты оставайся,

Ты жить должна… но что такое жизнь,

Когда дышать не можемъ мы свободно?

Не надо слезъ. Носилки эти также

Удобны будутъ намъ, какъ брачный одръ.

Не плачьте: кто къ богамъ отходитъ вчнымъ,

Тотъ счастливъ. Другъ мой, мы съ тобою снова

Сойдемся вмст, но не въ этомъ мір,

Пусть слезъ твоихъ потокъ прольется нын

Въ честь радости грядущаго свиданья!

Оба входятъ въ ванну и открываютъ себ жилы.
Прощанье окружающихъ:

Прощайте! прощайте! отжившимъ

Снесите нашъ скорбный привтъ!

Какъ знать, можетъ быть уже скоро

И мы отойдемъ вамъ во слдъ!

СЕНЕКА.

О сердце, истекающее кровью,

Не ужасайся — эта жизнь была

Приготовленьемъ лишь для новой жизни!

Мы во хмлю земного бытія

Живемъ затмъ, чтобы познать себя,

Мы струны, на которыхъ божество

Мелодіи свои поетъ случайно.

О, милая, съ моихъ очей спадаетъ

Повязка лжи, и правды свтъ я вижу!

ЖЕНА СЕНЕКИ.

И мн онъ блещетъ, дорогой мой Энній!

Слабю я… Скажи мн: умираемъ

Для жизни мы, или живемъ для смерти?

СЕНЕКА.

Дай руку мн: быть можетъ я согрю

Тебя своей рукою, если смерть

Къ теб коснется раньше, чмъ ко мн,

Дай руку мн и въ трепет одномъ

Окончимъ мы свое существованье!

А вы, друзья, не стуйте о насъ:

Съ послднимъ мигомъ улетвшей жизни

Для насъ начнется вчность бытія!

Что чувствуешь ты милая?

ЖЕНА СЕНЕКИ.

Темнетъ

Въ моихъ глазахъ… На половину въ смерть

На половину въ жизнь я прозрваю…

Лишь ты одинъ, мой Энній, предо мною

И въ этотъ мигъ послдній — ты одинъ…

И тамъ, за рубежомъ могилы, я

Тебя такимъ же вижу, какъ въ тотъ день,

Когда съ тобой мы встртились впервые…

СЕНЕКА.

Смняются теперь два міра: тотъ,

Въ которомъ пепломъ скоро будемъ мы,

И тотъ, который съ божескою силой

Не разъ стучался тихо въ наше сердце!

Изъ чувствъ, въ насъ исчезающихъ, всхъ прежде

Въ насъ потухаетъ зрніе, потомъ

Языкъ нметъ, осязанье мретъ,

Дыханіе стсняется въ груди,

Лишь слухъ одинъ послднимъ остается,

Чтобъ каждый могъ передъ концемъ услышать,

Кто слезы льетъ по немъ, какъ врный другъ,

И кто молчитъ съ враждебнымъ равнодушьемъ!…

Что чувствуешь ты, милая? молчитъ

Она — поникла головою,

Какъ бы во сн. Предсмертный тихій сонъ!

Ты будто кормщикъ путника приводишь

Изъ жизненной рки въ ту пристань смерти,

Гд ждетъ его Харона мрачный челнъ!

И я — я также холодю… кровь

Ушла изъ жилъ, какъ будто отнятъ я

Самъ у себя… я умираю… да…

Друзья, прощайте! Нкогда опять

Увидимся мы въ царств правды вчной!

Ложь убгаетъ, геній Истины принимаетъ его въ свои объятія.

КАРТИНА ВОСЬМАЯ.

Въ дом Поппеи.

Поппея сидитъ въ черномъ плать. Передъ ней въ металлическомъ кольц качается попугай.

ПОППЕЯ.

Ты счастлива, прекраснйшая птица:

Качаясь тихо въ золотомъ кольц,

Ты чистишь перья, блескомъ ихъ любуясь.

Завидую я счастью твоему!

Мн душу тяготитъ тоска, и въ ней

Давно погасли лучшія надежны!

Я думаю о той пор минувшей,

Когда я ласки милаго знавала,

Когда его трепещущія руки

Вкругъ шеи обвивалися моей!…

Я клятвы врности забыла — да,

И вотъ теперь должна носить подъ сердцемъ

Залогъ мучительнаго наслажденья,

Лобзаній гнусныхъ… О, скажи мн, птица,

Зачмъ я медленно должна ходить,

Зачмъ широкою одеждой крою

Я прелесть тла? Какъ назвать мн то,

Что сдлалось со мной? Ну, говори!

ПОПУГАЙ.

Іаковъ!

ПОППЕЯ.

Я у жида тебя купила. Онъ

Крещенъ недавно былъ огнемъ за то,

Что христіанство принялъ и свое

Имущество все роздалъ братьямъ. Тутъ

Я птицъ и обезьянъ его купила…

Дождь золотой Юпитера! Я также

Проклятію подпала твоему!

Меня прельстило золото и мн

Проникло въ ндра! Индіи богатства

Меня лишили тхъ прекрасныхъ дней,

Когда любовь, какъ солнце, мн сіяла!

Вотъ отчего сама съ собой я въ спор:

Я жизнь свою желаю уничтожить

И стать свободной отъ самой себя

И отъ плода! Индйскій воробей!

Съшь сахаръ и скажи мн: такъ-ли это!

ПОПУГАЙ.

Іаковъ!

ПОППЕЯ.

О глупое животное! Терзаетъ

Меня твой крикъ! Проговори мн: ‘Юлій’,

Пусть это имя примиритъ меня

Съ тмъ, ненавистнымъ сердцу существомъ,

Которое родить на свтъ должна я!

ПОПУГАЙ.

Іаковъ!

ПОППЕЯ.

Опять ты съ этимъ словомъ, неизбжнымъ

Какъ мой позоръ! О, какъ-бы я хотла

Зародышъ вытрясти изъ ндръ своихъ,

Но не могу: со мной онъ всюду, всюду,

И я животнымъ остаюсь безвольнымъ!

О, Юлій мой, куда сокрылся ты?

Съ тхъ поръ, какъ взятъ судьбой ты, я влекусь

Къ теб порывомъ страсти неотступнымъ.

Что это? Вожделніе творенья,

Лишеннаго господства личной воли,

Иль въ запрещенной похоти наклонность?

Не знаю я. Но, въ упоеньи странномъ

Желаніемъ, я чувствую, какъ все

Во мн мняется: лишь въ половину

Дышу я жизнью — въ половину смертью,

Какъ будто-бъ я была еще неполнымъ

Созданіемъ. Не я тревогой тайной

Волнуюся и не дитя мое — нтъ, это

Сама себя творящая природа,

Въ мигъ творчества божественный, во мн

Являетъ слдъ свой! Жажду я теперь,

Лишь одного блаженства: страстно жажду

Уничтоженія!… Умри все, что живетъ.

Умерщвляетъ попугая.

Что сдлала я? Бдное созданье,

За что убила я тебя? Иль это

Во мн Нерона плодъ заговорилъ?

НЕРОНЪ входитъ.

НЕРОНЪ.

Поппея! Что я слышу? Это правда?

Такъ ты полна надеждой? И въ смущеньи?

Убила птицу ты, чтобъ наказать

За грубыя мелодіи? О, да,

Теперь нжне соловья теб

Земля должна пть гимны прославленья!

Моей любви награду носпшь ты,

Ты — золотой ковчегъ, хранящій въ ндрахъ

Мой драгоцнный камень! Но, Поппея,

Что если это двочка? Тогда

Моя любовь къ теб порвется разомъ,

Я дочь свою до смерти зацлую!

О неизбжность сладкая, надежды

И ожиданія! Придетъ-ли этотъ день,

Когда я счастіе свое увижу!

Я буду на рукахъ качать дитя,

Я буду тшить шутками его

И поцлуями и черезъ плечи

Кормилицы смотрть въ глаза малютки!

Да, если это будетъ мальчикъ, мы

Его отлично воспитаемъ: станетъ

Учиться онъ изящнымъ всмъ наукамъ,

И декламаціи, и музык, и танцамъ

И, какъ отецъ его, писать стихи!

Ахъ, я готовъ отъ счастья помшаться!

Какъ лепетать онъ будетъ рчи ласки,

Какъ выростетъ онъ строенъ, полонъ, круглъ,

И стану я чрезъ нсколько годковъ

Ему дть псни, сказки говорить!…

ПОППЕЯ.

О, замолчи!

НЕРОНЪ.

Зачмъ-же?

ПОППЕЯ.

Счастье нмо,

Коль истинно.

НЕРОНЪ.

Его я громко славлю!

ПОППЕЯ.

Счастлива я невстою была.

НЕРОНЪ.

Должна дышать улыбкою весны

Мать, полная любви къ ребенку.

ПОППЕЯ.

Долженъ

Отецъ качать ребенка колыбель,

А не ходить по лстниц, ведущей

Амура въ преисподнюю.

НЕРОНЪ.

Ты счастіемъ моимъ

Не тронута?

ПОППЕЯ.

Своимъ страданьемъ

Измучена до смерти я. Пришли

Ко мн Локусту. Ей случалось часто

Зародыши у женщинъ истреблять.

Я не хочу родить!

НЕРОНЪ вонзаетъ въ нее кинжалъ.

Такъ уходи,

Проклятая, во тьму могилы!

ПОППЕЯ падаетъ.

О счастіе! Я уношусь теперь

Въ ночь вчную, въ снь смерти! Юлій, Юлій,

Теб я жертву принесла мою!

Умираетъ.

НЕРОНЪ.

Что сдлалъ я? Я наказать хотлъ

Тотъ дикій нравъ, которымъ такъ плняла

Она меня — и кровью обагрился!

Поппея, оживи! Увы, безгласна!…

Поппея, ты мертва? Охолодла

Ея рука, прекрасный блденъ ликъ!

Мертва! Мертва! Такъ быстро, такъ мгновенно!

Смерть здсь? Но гд же? Я смотрю кругомъ

И страшный призракъ смерти я не вижу!

Я вижу предо мной лежитъ недвижный,

Разрушенный, лишенный воли трупъ,

Безчувственный на окликъ мой безумный —

И вижу я все это въ первый разъ.

Въ Поппе я все это вижу, въ ней,

Любовію моей души владвшей!

Въ Поппе той, которая была

Всмъ, чмъ хотлъ я, но не мной однако,

Которая, что въ тайн я желалъ,

Давала мн открыто, и, что въ слухъ

Я требовалъ, тмъ услаждала молча!

Не странно-ли, она сама хотла

Себ вредить и умереть? Теперь

Охолодла грудь ея на вки!

Пути моей несчастной мысли дико

Запутались, переплелись, она,

Одна она по нимъ ходить умла

Съ терпніемъ. Она была повсюду

Моимъ живымъ и врнымъ отголоскомъ!

Она смялась во время, она

Съ тоскою плакала, когда боренье

Грозовыхъ, мрачныхъ тучъ души моей

Слезами разршалося. Изъ горя

Она умла радость извлекать!

И все, все это кончено! Исчезла

Дорога жизни для меня: и сзади

И спереди завалена она!

Зачмъ данъ взоръ мн? Слпнетъ онъ отъ свта,

И видитъ тьму. Я говорю устами,

Но говорю лишь то, что я нмой!

Судьбами человческими боги

Владютъ, перебрасывая ихъ

Одинъ другому, какъ шары въ игр!

Я чувствую: дыханіе могилы

Мн обвваетъ душу, страшно Парка

Косится на меня и мн киваетъ:

Нтъ, не уйдешь ты отъ меня, Неронъ,

Зарзавшій жену и въ ней ребенка!

Но вдь она сама того хотла?

Что это? втеръ, или духъ пронесся,

Грозившій мщеньемъ? Вотъ меня хватаетъ

Ужасная пучина, все быстре

Крутитъ въ своемъ водоворот черномъ —

То смерть — она приблизилася — тихо!

Онъ шатается. Рабы уносятъ трупъ Поппеи.

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ.

Въ лагер Юлія Виндекса.

Палатка, озаренная лампой.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ — поднимается съ ложа.

Я не могу уснуть — судьбы ршенье

Мои глаза невольно открываетъ.

Я простираю руки, чтобъ поймать

Побды жребій, или пораженья!…

Еще огонь лампады не поблекъ

Отъ свта утра.

Открываетъ полу палатки.

Ночь! Все небо въ звздахъ!

Разсвта часъ еще далекъ. Храпнье

Войскъ Цезаря съ той стороны я слышу.

Сонъ тяжко легъ на ратняковъ моихъ,

Предъ многими онъ открываетъ въ грезахъ

Могилы, ждущія заутра жертвъ.

Возвращается.

Я пастырь воиновъ, ихъ стерегущій,

Я долженъ бодрствовать. Они на плечи

Мн возложили власть: ее нести

Безъ устали я долженъ. Здсь въ палатк

Такъ душно: воздухъ чуть питаетъ пламя.

Что это! Лампа гаснетъ? Тамъ встаетъ

Какъ будто облако? То привиднье?

Появляется духъ Поппеи.

ДУХЪ.

Узналъ-ли, Юлій, ты меня?

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Поппея,

Ты ль это? На груди твоей я вижу

Кровавую, зіяющую рану?

ДУХЪ.

Убита я, но не мертва, хоть также

И не жива. Мое существованье

Не для меня. То, что во мн живетъ,

Остановило смерть.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Слова твои

Я не могу понять, и въ царств Орка,

Какъ прежде на земл, въ нихъ ложь звучитъ.

Зловщій образъ страсти дней былыхъ,

Разсыпься!

ДУХЪ.

Я скитаться по земл

Осуждена до той поры, покуда

Не выпрямятся, въ мигъ предсмертный, ручки

Зародыша, живущаго во мн.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Ты прозрвать въ невдомое можешь,

Ты можешь видть и начало длъ

И ихъ конецъ, ты знаешь все, что есть,

Что было и что будетъ. Отвчай мн:

На утро солнца лучъ блеснетъ мн счастьемъ,

Иль я погибель встрчу? Отвчай!

ДУХЪ.

Во мн, я слышу, что-то умираетъ —

Я быстро погружаюся во мракъ,

Какъ будто падаю… О, милый мой,

Не вынимай назавтра мечъ изъ ноженъ!

Ты смерти обреченъ. Я вижу, воронъ

Надъ головой твоей уже летаетъ,

Блаженны мы, умершіе, что скоро

Ты за могилой будешь съ вами вмст!

Исчезаетъ.

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Предвстье скорбное! Такъ я умру?

Но не повдала она, кому

Я завтра передамъ свою побду.

О, если бы она досталась мн!

Погибнуть побдителемъ отрадно.

Но будь, что будетъ! Сумракъ ночи спалъ.

Фебъ запрягаетъ лошадей своихъ

И кони воздухъ ржаньемъ огласили.

День настаетъ. Ршитъ оружьемъ онъ,

Кто долженъ сгибнуть — мы, или Неронъ!

Выходитъ изъ палаты.

Вн лагеря.

Солдаты выползаютъ изъ-подъ плащей. Трубачъ трубитъ тревогу.

ПЕРВЫЙ СОЛДАТЪ.

Экъ его надсаживается! Что это за дребезжащій, жидкій звукъ!

ВТОРОЙ СОЛДАТЪ.

Онъ трубитъ, какъ будто охрипъ съ перепоя. Нтъ, нашъ прежній ротный трубачъ не этому чета былъ: этакой скверной музыки отъ него не слыхивали.

ТРЕТІЙ СОЛДАТЪ.

Право…. ужъ не перебжалъ ли онъ къ намъ отъ непріятеля? нарядился въ нашъ мундиръ да и выводитъ фальшивыя ноты изъ патріотизма.

ПЕРВЫЙ СОЛДАТЪ.

Что я вамъ скажу, братцы? Отъ васъ такъ и несетъ тлніемъ. Наврно вы не переживете ныншняго дня. Отлично бы вы сдлали, кабы отдали мн ваши мошны, а? Меня-то вдь не убьютъ: мн предсказано, что въ этомъ году я буду жить 365 дней.

ВТОРОЙ СОЛДАТЪ.

Ну, братъ, все-таки теб остался еще одинъ, въ который ты можешь быть повшеннымъ, вдь ныньче, любезный, годъ-то високосный!

ТРЕТІЙ СОЛДАТЪ.

Нтъ, вотъ послушайте, что я выдумалъ. Мы трое раздлимъ по-ровну все, что у насъ есть. Ну складывайте-ка все въ три кучи.

ПЕРВЫЙ СОЛДАТЪ.

Я теб дамъ, мошенникъ, складывайте! Вотъ не хочешь-ли, я сначала вырву теб волосы, чтобы ты ихъ приложилъ къ своей уучк. Очень ты на выкладки-то ловокъ!

КАПИТАНЪ.

Тише вы, нмецкіе черти! скоро ли вы протрете себ глаза и перестанете болтать о любовныхъ шашняхъ. Что вы деревянные, что-ли? Васъ не трогаетъ эта природа, эта чудная Италія.

ВТОРОЙ СОЛДАТЪ.

То-есть какъ это, господинъ капитанъ? Мой товарищъ, видите-ли, близорукъ…

ТРЕТІЙ СОЛДАТЪ.

И природа его трогаетъ, господинъ капитанъ, только тогда, когда онъ до нея самъ дотронется: иначе онъ де видитъ ея.

ПЕРВЫЙ.

Не врьте имъ, капитанъ, не врьте. Италія — это единственная страна въ своемъ род. Право, здсь на каждомъ шагу встрчаются лимоны и — что всего удивительне — вязъ растетъ вмст съ виноградомъ!

Трубы. Шумъ сраженія.

Команда съ одной и съ другой стороны:

СЪ ОДНОЙ СТОРОНЫ.

Правое врыло, дружнй

Выступай на бой!

СЪ ДРУГОЙ СТОРОНЫ.

Всадники! пришпорь коней!

Грянь на вражій строй!

РАНЕНЫЙ РЕКРУТЪ — на земл.

Меня одно только безпокоитъ: у меня прорвались сапоги. Самъ не знаю, какъ это могло случиться: я не особенно спшилъ сюда, гд нахожусь на волосъ отъ смерти. Кажись, у моего мертваго товарища хорошіе сапоги? Конечно, я чрезъ десять минутъ можетъ быть распрощаюсь съ жизнью, но все-таки полезно имть порядочные сапоги, чтобъ не шлепать разорванными подметками передъ вчностію…

Ползетъ дальше.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я никакъ не могу доползти къ сапогамъ моего товарища, и меня это бситъ. Вишь какъ пальцы-то у меня выглядываютъ! Вдь этакъ пожалуй я могу ихъ простудить. Эй, товарищъ! Не шевельнется, спитъ себ — и въ такихъ славныхъ сапогахъ! Стало быть я долженъ уйти изъ этого мира босоногимъ, долженъ простудиться, пока тутъ лежу? Ахъ, если бы мои сапоги не были разорваны! Кажется, я умираю.

Что скажетъ капитанъ, когда я явлюсь съ разорванными…. сапогами….

Уползаетъ.

СЪ ОДНОЙ СТОРОНЫ.

Правое крыло назадъ!

Вс выравнивайтесь въ рядъ!

СЪ ДРУГОЙ СТОРОНЫ.

Дрогнулъ врагъ: въ его толпахъ

И смятеніе и страхъ!

СЪ ОДНОЙ СТОРОНЫ.

Золотые орлы! вы когтями

Легіонамъ вцпитеся въ плечи —

Не давайте бжать предъ врагами,

Увлекайте въ разгаръ страшной счи!

СЪ ДРУГОЙ СТОРОНЫ.

Бейтесь! бейтесь! Кто окажетъ

Храбрость въ битв, будетъ тотъ

Награжденъ казеннымъ мстомъ,

Доставляющимъ доходъ!

Сынъ того, это сгибнетъ въ битв,

Будетъ взятъ въ число кадетъ,

Дочь-же примутъ благосклонно

Прямо въ цезарю въ балетъ!

ПРЕЖНІЙ ПЕРВЫЙ СОЛДАТЪ.

Бываютъ очень непріятныя вещи, очень непріятныя. Вотъ хоть бы примрно жизнь за могилой — брр… какая непріятная вещь. Я испугался бы до смерти, если бы мн пришлось умереть. Вдругъ исчезнуть, самъ не знаешь какъ! Я только на томъ и стою, чтобы быть здоровымъ и веселымъ сегодня, какъ былъ здоровъ и веселъ вчера. Однако, что-жъ это такое? Я слабю. Я вижу, что кровь течетъ изъ меня и не чувствую этого. Что же — это — за — дурацкія — шутки?—

Умираетъ.

ГАЛЬСКІЕ И ГЕРМАНСКІЕ ЛЕГІОНЫ — бгутъ.

Не мечъ врага насъ гонитъ — истекаемъ

Мы кровью ранъ своихъ! О, дайте груди

Вздохнуть свободно! Будто волны моря,

Убійство яростно вкругъ насъ бушуетъ —

Мы захлебнулись! Отступайте! Пусть

Нашъ взоръ, запекшійся въ крови, увидитъ

Хотя клочекъ сіяющаго неба!…

Не видно намъ защиты ни откуда,

Не видно знаменья боговъ! Кругомъ

Лишь трупы братьевъ устилаютъ поле!—

ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.

Не уступайте поля битвы, трусы,

Не отдавайтесь общему потоку!

Остановитеся! Они не слышатъ!—

Ломаются мои надежды хрупко!—

Все разрушается! Мн выпалъ жребій

Погибели, а не побды жданной!

Часъ смерти близокъ. Ужъ кружится воронъ

Надъ головой моей съ могильнымъ кривомъ

И отсылаетъ въ вчный мракъ меня,

Тамъ я со всмъ, что долженъ былъ я сдлать,

На вки успокоюся. Такъ вотъ чмъ

Все это кончилось! Я пробирался

Въ даль гордой цли, я хотлъ создать

По идеалу міръ, холодный мраморъ

Въ живыхъ боговъ я думалъ превратить!

Я колесо временъ хотлъ сдержать

Въ его вращеньи бурномъ и шести

Миръ въ распрю жизни, миръ, который я

Взростиль бы на земл, политой кровью!—

Боролся я, чтобъ возвратить добру

Его господство, чтобъ низвергнуть зло —

И падаю своихъ дяній мертвой!

Желзнымъ колесомъ судьбы всесильной

Раздавленъ я со всей моей борьбою,

Со всею доблестью и силою душевной,

Съ моимъ благоговніемъ святымъ,

Въ тому, что благомъ жизни почиталъ я,

Раздавленъ будто червь ничтожный!— Люди!

Внемлите слову моему теперь:

Самихъ себя морочимъ мы. Природа

Дала земную намъ одежду — тло

Затмъ, чтобъ только тлу мы служили!

Не обольщайтесь идеальнымъ міромъ,

Живите тмъ, что подъ рукой у васъ,

И наслаждайтесь! Управляйте сами

Своею жизнью: власть боговъ — насмшка

Надъ человчествомъ. Съ землей союзъ храните —

Да властвуютъ надъ вами тьма и похоть!

О, не мечтайте никогда о томъ,

Что ждетъ васъ въ будущемъ: живите на день,

Минутному влеченью повинуйтесь

Безъ размышленья. Это бичами тло

Во имя совсти терзаетъ, кто

При существующемъ порядк хочетъ

Вслдъ высшей добродтели идти,

Тотъ преграждаетъ самъ себ дорогу,

Тотъ въ мигъ предсмертный долженъ испытать

Мучительную мысль: въ грядущемъ мір

Не будетъ-ли его опять тревожить

Все то, что на земл утратилъ онъ!

Падаетъ.
ФУРІИ махаютъ бичами и гонятъ гальскіе и германскіе легіоны назадъ.

ЛЕГІОНЫ.

Снова, снова на бой!

Нападайте!

Трупы на трупы горой

Воздвигайте!

Небо пылаетъ —

Побды знакъ!

Врагъ уступаетъ,

Гибнетъ врагъ!

Сраженіе продолжается.

КАРТИНА ДЕСЯТАЯ.

Горящій Римъ.

Комната на чердак. Бдное семеіство. Вечеръ.

ОТЕЦЪ.

Ну, дти, выходите и складывайте руки!

МАТЬ.

Читайте вечернюю молитву. Братишко угомонился.

ПЕРВАЯ ДВОЧКА.

Благодаримъ тебя —

ВТОРАЯ ДВОЧКА.

Господи Боже —

ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИКЪ.

Благодаримъ тебя, Господи Боже, что ты намъ позволилъ прожить еще день —

ВТОРОЙ МАЛЬЧИКЪ.

И напиталъ насъ —

ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИКЪ.

Пищею и питьемъ —

ВС.

Сообразно потребностямъ нашего тла. Пошли намъ небесный хлбъ и вчное ученіе, увщаніе и наставленіе, чтобы мы научились жить по твоимъ заповдямъ и умереть въ твоемъ обтованіи. Аминь.

МАТЬ.

Теперь, старшіе, смотрите же наблюдите за маленькимъ, чтобъ они не длали глупостей. Пора ужъ имъ знать порядокъ и выучиться раздваться и одваться самимъ. Отцу и съ вами, со старшими, тяжело.

ОТЕЦЪ.

Перестань. Не омрачай ихъ дтскія головки мыслью о нищет. Пусть они тогда только узнаютъ о ней, когда въ состояніи будутъ различать богатство отъ бдности. Посмотри, какъ скоро сонъ, волшебникъ всхъ радостей, принялъ ихъ въ свои объятія. Видишь, даже и во сн, какъ цвты къ солнцу, они обращаются къ теб и чашечки ихъ. закрытыхъ глазъ, вокругъ которыхъ порхаютъ феи, все-таки склоняются въ твою сторону. Ты ихъ солнце и мсяцъ!

МАТЬ.

И все-таки грусть томитъ меня. Что это до сихъ поръ не идетъ старшая-то? Охъ, ужъ мн эти бесды лтними ночами, за порогомъ дома — ничего хорошаго не выходитъ изъ нихъ! Только пріучаются двушки пересуживать сосдей и сами подпадаютъ пересудамъ. А тутъ еще молодые люди съ своими глупостями. Глядишь, двушка смется, смется на ихъ глупыя рчи, да и попадетъ въ бду!

ОТЕЦЪ.

Какъ быть, моя милая! Любовь заправляетъ всмъ міромъ. Кто изъ насъ не длалъ того-же. Пожалуйста, не говори ей ничего. Какъ она, радость моя, походитъ на тебя, когда ты была молодою.

МАТЬ — вошедшей дочери.

Гд это ты пропадаешь? Что это съ тобою? Лицо горитъ, какъ огонь, глаза сумасшедшіе! Куда ты бгала? Ты хочешь сдлать насъ несчастными, тварь этакая?

ОТЕЦЪ.

Постой, позволь мн. Дитя мое — что бишь такое я хотлъ сказать теб?— да: отчего это ты такъ разкраснлась, отчего такъ грустна? Врно съ тобою случилось что-нибудь? Мать безпокоится.

Двушка плачетъ. Молодой человкъ вбгаетъ въ комнату и падаетъ къ ногамъ Стариковъ.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Простите, простите насъ! Я одинъ во всемъ виноватъ! Я люблю вашу дочь, и если вы не отдадите ея за меня, я лишу себя жизни! Мои родители хорошіе люди: отецъ токарь и я — а тоже занимаюсь его ремесломъ. Я молодъ, но я прилеженъ къ работ и люблю вашу дочь всей душою.

МАТЬ.

Господи, какъ я перепугалась! Что-же это такое — стало быть каждый, кто познакомился съ моей дочерью на улиц, можетъ обращаться съ предложеніемъ! Нтъ, моя дочь не изъ такихъ! Она можетъ шить, вязать, гладить, работать разные наряды и тонкое рукодлье, можетъ мыть (ахъ, какъ это вредно для нжныхъ пальцевъ!). Вотъ какая она у меня, говорю я вамъ. А коли такъ, коли такъ — я, надюсь, она можетъ вести всякое хозяйство. Да! А вы — вы — мы васъ не знаемъ… И хоть она вся въ мать, все-таки я ея мать, а это вотъ ея отецъ, вы должны бы были обратиться къ намъ, а не вбивать невинной двушк въ голову пустяки. Понимаете-ли вы?

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Ахъ Боже мой, ахъ Боже мой! Я имлъ честныя намренія, увряю васъ, честныя намренія…

ОТЕЦЪ.

Не огорчай молодого человка, жена. Садитесь, пожалуйста, молодой человкъ, садитесь. Да, да, это совершенная правда: вашъ отецъ былъ всегда трудолюбивый и прилежный молодой человкъ… т. е. я хочу сказать прежде, когда онъ былъ молодъ… Теперь конечно онъ старъ и ему тяжело жить… Гм… конечно, конечно… Пріятная погода въ ныншній вечеръ, очень пріятная погода…

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Звздно. Да, это рдко бываетъ въ эту пору. Я это замтилъ. Потому, видите, когда соловьи перестаютъ пть, дни становятся короче, бываютъ превосходные вечера. Я постоянно ложусь спать въ такіе вечера на двор, на свобод… Вдь у васъ тутъ соловьиный садокъ есть, право!

ОТЕЦЪ.

Да, да, это я разъ пробовалъ. Только не выходитъ ничего.

Жен.

Премилый молодой человкъ.

ДОЧЬ.

Ахъ, какъ я счастлива! Какъ онъ съумлъ сейчасъ-же расположить къ себ отца.

МАТЬ.

Да вотъ о птицахъ-то его началъ разсказывать. Заговори съ отцемъ о птицахъ, такъ онъ ужъ не перестанетъ.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Каждое воскресенье, до разсвта еще, я ужъ всегда, всегда на двор. Соловьевъ, видите-ли, надо ловить до мая, непремнно до мая. А то поздне они худо поютъ въ клткахъ и не стоятъ корма. Я ихъ ловлю вотъ какъ. Боли заслышу гд соловья, сейчасъ тамъ рою яму, кладу въ яму мучныхъ червей, а сверху ставлю сть, натянутую на дв дужки и подпираю ее палочкой, какъ западню. Потомъ ухожу прочь. Соловей все это видитъ. И вдь такъ любопытна эта глупая птица, что потомъ непремнно прилетитъ посмотрть, что я сдлалъ. А я стою за кустомъ и свищу въ дудку — витт—крр! витт—крр! А коли это соловей ночной то: хи! глокк—урр! хи! глокк—урр! Ну вотъ тутъ-то онъ и поддается.

МАТЬ.

Ужъ не намекаетъ-ли это онъ на мою дочь!

ОТЕЦЪ.

Боже, какъ можетъ пріятно разсказывать человкъ! и какъ можетъ располагать пріятно слова!

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Вотъ тутъ-то настоящее и начинается. Я покрываю соловья стью, но осторожно, осторожно, чтобъ не попортить перьевъ. Ну, затмъ его — въ клтку и сейчасъ ему мучныхъ червей и свжей воды. Плутъ упрямится и ничего не трогаетъ. Только не безпокойтесь, мы свое дло знаемъ: надо взять его и накормить насильно — варенымъ бычачьимъ сердцемъ, истертымъ на терк, или морковью — это особенно хорошо смягчаетъ кишки — или изрубленной говядиной. Соловей, увряю васъ, стъ все, въ чемъ только есть примсь мяса.

МАТЬ.

Я что-то не пойму молодца.

ОТЕЦЪ.

Умный человкъ, жена, умный и бывалый!

МАТЬ.

Я ничего не имю противъ него, если только у него есть средства.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Ужъ я вамъ говорю, насчетъ ловли соловьевъ я мастеръ. А вотъ коли все гнздо вынуть, такъ это всего лучше, хоть оно и запрещается полиціею. Видите-ли —

ОТЕЦЪ.

Нтъ, молодчикъ, нтъ. Гнзда вынимать не слдуетъ, нтъ, не слдуетъ!

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Да вдь я беру вмст со старыми.

ОТЕЦЪ.

Не слдуетъ — сказано, не надо: полиціей воспрещается. Ну, однако мы съ божьей помощью познакомились. Посщайте насъ. Взгляните на садокъ — чего тамъ не достаетъ у меня, взгляните. Хотя мы и на чердак живемъ, однако понемножку кой-какъ перебиваемся. И поужинать дадимъ сытно, боли картофель будетъ. Да. Ну, доброй ночи, доброй ночи, а остальное все придетъ посл. Вы необыкновенный человкъ, я это вижу. Кланяйтесь нашему батюшк, котораго я не имю чести знать. А можетъ онъ и вспомнитъ меня, можетъ мы встрчались гд-нибудь. Помнится мн, случилось быть въ томъ городк, гд онъ жилъ за три года раньше, или долженъ былъ жить. И пожалуйста будьте безъ церемоній, мы тоже безъ церемоній. Посвтите-же молодому человку.

Молодой человкъ и дочь выходятъ счастливые.

МАТЬ.

У меня слипаются глаза. Что-то изъ этого только выдетъ. Аа—ахъ!

Зваетъ.

Да пора спать. Уходитъ, дочь возвращается.

ОТЕЦЪ — цалуеть ее.

Я просто готовъ заплакать, мое дитя. Какъ я счастливъ, что мн приходится радоваться за тебя, что ты не связалась съ какимъ-нибудь втрогономъ. Это степенный человкъ, сразу видно. Когда онъ обзаведется своимъ домкомъ — Богъ васъ благослови! Только послушай: ухаживай ты за матерью хорошенько. Знаешь, она вдь чудна у насъ. Ну заботъ-то много у ней. Уходитъ.

ДОЧЬ на колняхъ.

О небо! Благодарю тебя: мой сонъ наконецъ, исполняется! Неужели это правда, что я смю его любить? Достойна-ли я акой милости? О, я чувствую себя въ силахъ усладить его жизнь! Я буду слушаться взгляда его, я буду отголоскомъ его желаній, я буду утшеніемъ ему въ несчастій! Только теперь, въ первый разъ, я понимаю, зачмъ я родилась на свтъ.— Ахъ я глупая! Чу, онъ зоветъ внизу.

ВНИЗУ.

Доброй ночи, моя милая!

ДОЧЬ.

Доброй ночи! До завтра, до завтра!

Закрываетъ окно.

На улиц.

ДВА ГРАЖДАНИНА.

ПЕРВЫЙ.

Что это такое сегодня въ воздух?

ВТОРОЙ.

Въ воздух? Да что-же, помилуйте, можетъ быть въ воздух? Воздухъ есть ничто, ничто въ ничемъ.

ПЕРВЫЙ.

Нтъ, разв вы не чувствуете какимъ смрадомъ несетъ повсюду.

ВТОРОЙ.

Гм! гм! Можетъ быть капитолійскіе гуси опять снесли тухлыя яйца?

ПЕРВЫЙ.

Боги! сейчасъ полоса, голубого свта промелькнула какъ разъ предъ моимъ носомъ.

ВТОРОЙ.

Кто же вамъ велитъ совать во все вашъ носъ?

ПЕРВЫЙ.

Однако въ воздухъ-то я могу совать его, милостивый государь! Съ этимъ римскимъ воздухомъ, съ этой, больше чмъ умренною, почти тропическою атмосферою, что-то такое случилось.

ВТОРОЙ.

Да, вроятно —

ПЕРВЫЙ.

Видли?

ВТОРОЙ.

Да — длинная полоса свта прошла передо мною, повернули налво, потомъ опять вправо, блеснула и исчезла. Смотрите, тамъ вс дома стали голубыми! Что это такое? Я задыхаюсь.

Исчезаютъ оба въ пламени, бьющемъ изъ домовъ.

Римъ горитъ.

Голоса изъ прежняго чердака.

Помогите! Помогите!

СНИЗУ.

Весь Римъ въ огн!

СВЕРХУ.

Помогите! Дти! Воды! воды!

СНИЗУ.

Тибръ также обратился въ огонь.

ДРУГІЕ ГОЛОСА.

Къ нему не пускаютъ! Нтъ воды, нечмъ тушить!

ДРУГІЕ ГОЛОСА.

Спасайтесь! спасайтесь!

ГРАЖДАНИНЪ.

За что теперь схватиться въ торопяхъ! Я оставилъ часы на стол! Я долженъ —

ДРУГОЙ ГРАЖДАНИНЪ.

Деньги я захватилъ, но кошелекъ остался, не могу-же я безъ кошелька —

МАЛЬЧИКЪ — плача.

Я перепрыгнулъ черезъ три палки, забылъ затворить дверь. Маменька придетъ домой и дверь отворена и ковка опять пришла въ комнату — а я полакомился и крышку-то не положилъ на тарелку — надо крышку —

Всё бросаются въ огонь, искать забытое.

ГОЛОСА СВЕРХУ.

Помогите! Помогите!

ПРЕЖНІЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЬКЪ.

Разступитесь! Разступитесь! У меня лстница! Я иду, уже иду — подождите одно мгновеніе сверху — иду —

ГОЛОСА СВЕРХУ.

Это онъ — скоре, скоре — мы задыхаемся —

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ.

Удержитъ-ли лстница! Иду —

ОТЕЦЪ. МАТЬ. ДОЧЬ.

Боже милостивый! Лстница сломалась!— Мы задыхаемся —

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ — лежа на земл.

Я разбилъ затылокъ — ахъ — все наше молодое счастье — улетло!

Вверху все смолкаетъ. Пламя скрываетъ картину.

На вилл Мецената.

ВИДЪ НА ПОЖАРЪ РИМА.

Неронъ въ пурпуровой мантіи, съ лавровымъ вкомъ на голов и лирою въ рукахъ, вблизи свита.

НЕРОНЪ.

Такъ древній городъ нкогда пылалъ,

Описанный Гомеромъ,. такъ Гекуба

Стократъ рожавшая дтей на свтъ,

Стаяла на ракійскомъ берегу

И плакала, смотря туда, гд прежде

Твердыни пышной Трои воздымались!—

О чудо! языки огня мн снова

Разсказываютъ то, что скрыло время’,

Они сверкаютъ, лижутъ и въ душ

Восторгъ священный вдохновенья будятъ —

И пснь о Тро запваю я.

Не богъ-ли Нептунъ, чтобъ утишить свой гнвъ,

На пышно цвтущую Трою

Воздвигъ океана пучину, велвъ

Ей хлынуть горящей волною?

Вдь конь, погубившій святой Иліонъ,

Нептуну Данаями былъ посвященъ!

Вотъ ночь низошла, мракомъ міръ осня,

Затмилася Иды вершина,

Ломаются ребра крутыя коня

И грековъ сокрытыхъ дружина

Выходитъ изъ ндръ деревянныхъ к вдругъ

Бросается съ криками мщенья вокругъ!

О счастливы т, кто во сн пораженъ

Врага нещадящаго дланью!

Повсюду разносятся вопли и стонъ,

Мечей отвчая бряцанью,

И рыскаетъ смерть роковая кругомъ

По стогнамъ, залитымъ пожара огнемъ!

Средь пламени блещетъ оружія мдь,

Данаевъ и шлемы и латы!

Увы, беззащитно должны умереть

Троянцы, смятеньемъ объяты.

Очнуться имъ врагъ не даетъ и въ ночи

Убійствомъ свирпымъ онъ тупитъ мечи!

О Троя! какъ будто колосья снопа

На нив созрвшей, ты пала,

Пришли Мирмидоны — и мдью серпа

Рука ихъ сыновъ твоихъ сжала!

Отмщенъ теб день тотъ ужасный, когда

Сжегъ Гекторъ божественный грековъ суда!

Онъ мертвъ — и смерть милаго сына теперь

Незрима могильному взору,

Глядите! вотъ Пирръ, будто яростный зврь,

Настигъ Андромахи подпору.

И отрока, сжавши въ могучихъ рукахъ,

Съ высокой стны низвергаетъ во прахъ!

Кровавому бою не видно конца,

Пирръ местью пылаетъ и прямо

Съ мечемъ онъ стремится на стны дворца,

Священныя стны Пергама,

Рыданья отчаяньи слышатся тамъ,

Молитвы послднія скорбнымъ богамъ!

Не страшнаго Гектора крикъ боевой

Ахиллова сына встрчаетъ,

Но старецъ Пріамъ: онъ дрожащей рукой

Свой мечъ безполезный хватаетъ

И старость забывши, съ могучимъ врагомъ

Онъ хочетъ сразиться за тронъ свой и домъ!

Злой Пирръ улыбнулся на вызовъ царя: —

И острая мдь заблестла,

Пронзивши грудь старца и, местью горя,

Убійца повлекъ его тло,

Сіяньемъ пожарныхъ огней озаренъ,

Не внемля рыданіямъ отчаянныхъ генъ!

Вознесся пожаръ, какъ гигантъ, головой

И рушитъ онъ зданій громады,

И, мнится, при блеск его, въ тьм ночной

Небесъ потухаютъ лампады!

И утромъ въ сіяніи первыхъ лучей

Свтило выходитъ какъ будто блднй!

Встревожились рыбы въ морской глубин:

Надъ ними зажегся сводъ алый

Волной отраженный,— подъ ними, на дн,

Сокровища бездны: кораллы

И перлы и раковинъ дивныхъ нарядъ

Въ кристалл сіяющей влаги горятъ!

Да здравствуетъ поэзія! Пусть тотъ,

Кто ищетъ жизни въ вдохновеньи,

Героевъ прославляя въ пснопньи,

На ранахъ ихъ самъ кровью истечетъ!

Смерть! Смерть! Сюда! Въ крови Нерона

Померкнетъ блескъ меча стальной —

И ляжетъ трупъ холодный мой

На грудахъ пепла Иліона!—

Рабы! вонзите въ грудь мн мечъ!

Рабы отказываются.

Вы медлите? Страшитесь вы? Предъ вами

Міръ можно, цлый міръ важечъ —

И вы останетесь трусливыми рабами!

Иль самъ я долженъ жизнь свою пресчь?

Фаонъ, отпущтянкъ, подходитъ.

ФАОНЪ.

Да, порази себя, великій цезарь!

Прими смерть добровольную, покуда,

Какъ плнникъ, ты предъ Гальбой не предсталъ.

НЕРОНЪ.

Предъ Гальбою? Я думалъ, Виндексъ тамъ

Остановился на холмахъ сабинскихъ,

Подъ крыльями орловъ побдоносныхъ!

ФАОНЪ.

Нтъ, Виндексъ умеръ. Къ Гальб перешло

Надъ легіонами начальство. Близокъ

Ихъ сонмъ мятежный… Медлишь ты, властитель?

НЕРОНЪ.

О, Троя! Троя! Городъ слезъ достойный!

Средь тверди неба ты вписалъ на вчность

Огнемъ воспоминанье о себ!

ФАОНЪ.

Властитель! Легіоны къ намъ стремятся,

Со всхъ сторонъ окружены мы ими,

Они хотятъ тебя взять въ плнъ живымъ!

НЕРОНЪ.

Гигантскій пламенный потокъ!

Помедли только на одно мгновенье,

Чтобъ жизнь свою отдать я могъ

Теб на жертвоприношенье!

Пускай въ далекіе края

Бжитъ Эней съ добычей дорогою,

На пепл Трои умираю я,

Свой прахъ хочу смшать съ ея землею!

О, если дорогъ я кому-нибудь —

Мечъ, мечъ — сюда, мн въ грудь!

ФАОНЪ.

Что длать мн? Витаетъ думой онъ

Не въ этомъ мір. Воины межъ тмъ

Бгутъ сюда. Чего-жъ я опасаюсь?

Что медлю я? Блуждаетъ онъ въ мечтаньяхъ

Средь древней Трои — пусть тамъ и погибнетъ?

Закалываетъ Нерона.

ГОЛОСА ЗА СЦЕНОЮ.

Избавленъ отъ заразы страшной міръ!

Да здравствуетъ освободитель Гальба!

Да здравствуетъ жизнь новая!

ФАОНЪ.

Съ улыбкой

Встрчаетъ смерть онъ. Ротъ его закрылся

Съ такимъ прекраснымъ выраженьемъ, будто

Отъ сладострастія вс мускулы лица

Напряжены. Лежитъ онъ гордъ и ясенъ

Какъ побдитель! Не хотлъ-бы я,

Чтобъ былъ найденъ врагами трупъ его!

Закрываетъ лицо Нерона плащемъ и уходитъ.

ГОЛОСА ЗА СЦЕНОЮ.

Да здравствуетъ Гальба! Да здравствуетъ Гальба!

ГАЛЬБА И ОСВОБОДИТЕЛИ.

Здсь стихло пламя!— Тамъ опять оно

Огнемъ пылаетъ адскимъ и кольцомъ

Вокругъ него дымъ смрадный обогнулся!—

Спасайте все, что можно!— Гд-жъ злодй?

Куда онъ скрылся? Онъ веллъ зажечь

Весь Римъ! Ищите здсь его, ищите!

Довольно свту, чтобъ найти его —

Отъ свта тнь сокрылася и міръ

Не видитъ мрака въ первый разъ!— Смотрите,

Что это тамъ?! О, ужасъ, ужасъ, ужасъ!

Появляется видніе, которое они, удивленные, описываютъ.

Зелено-красный страшный змй взвился

Сквозь дымъ и пламень. Женщина-гигантъ,

Съ змями въ волосахъ, схвативъ въ объятья

Чудовище, его влечетъ. Свиваясь

И развиваясь блещутъ кольца змя!

Кто эта женщина?— то мать Нерона!

Кто у нея въ объятьяхъ бьется?— Цезарь!

Она летитъ все дальше, дальше, дальше…

О, улетай и вновь не возвращайся

Съ твоей чумой, съ мечтаньями твоими!

Чтобъ, наконецъ, взамну грезъ безумныхъ,

И призраковъ духовныхъ заблужденій

Дйствительности свтлой и прекрасной

Прекраснйшее царство водворилось!

В. Буренинъ.

‘Встникъ Европы’, NoNo 3, 5—7, 1869

НЕРОНЪ

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

НЕРОНЪ.

КАРТИНА ПЕРВАЯ.

КАРТИНА ВТОРАЯ.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ.

КАРТИНА ПЯТАЯ.

КАРТИНА ШЕСТАЯ.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ.

КАРТИНА ВОСЬМАЯ.

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ.

КАРТИНА ДЕСЯТАЯ.

Читайте также: