Неприятность
Неприятность
Неприятность, Чехов Михаил Павлович, Год: 1901
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Михаил Павлович Чехов. Свирель
М., ‘Московский рабочий’, 1969
И нужно же было случиться так, что в самый тот момент, когда у роженицы начались первые потуги, ее отец, Иван Маркович, пошел зачем-то в чулан и стал поднимать тяжелый ящик с книгами. Бледный как смерть, с искаженным ужасом лицом, он вбежал потом в кабинет зятя, писавшего в это время записку к акушерке, и закричал:
— Что я наделал! Что я наделал!
— Что случилось? — спросил встревоженный зять.
— К доктору!.. Боже мой!.. Боже мой!.. Александр Иваныч!.. Голубчик!..
И он повалился на диван.
Александр Иваныч подбежал к старику, желая ему помочь, но потом спохватился, что за стеною у него роженица и что дорога каждая минута, написал поскорее письмо еще и к земскому врачу и приказал Фролу скакать во весь дух. Он отлично понимал, что по такой грязи, да еще на лошади, измученной молотьбой и пахотой, далеко не уедешь, и это раздражало его. И когда в комнату вошел брат его жены, идиот Петруша, это бесполезное создание, бывшее всем в тягость и отличавшееся таким прекрасным аппетитом, Александру Иванычу захотелось вдруг его оборвать, наговорить ему грубостей. Он сдержался и сказал:
— Ты бы пошел в лес, Петруша!
— Гы-и! — ответил Петр и вышел.
Больному становилось все хуже, и роженица стала стонать громче. Через два часа приехала акушерка, а земский врач дал знать, что приедет после приема, если достанет лошадей. Фрола тотчас же погнали на той же лошади в Залегощ в аптеку, а за врачом отправили повозку, которую наняли на деревне у мужика Зязина. Поехала кузнечиха Федосья. И как все оказалось неорганизованным! Этого дня дожидались целых девять месяцев, высчитывали его по пальцам, а между тем приходится теперь гонять и людей и лошадей из-за каких-то глупых гофманских капель и гигроскопической ваты!
Приехал доктор Кириллов, долгое время провозился с больным и под конец объявил, что положение серьезно и что немедленно старика надо везти в город, в больницу, где ему могут сделать операцию. Иначе смерть.
Но как и на чем отправить бедного Ивана Марковича в город? Четыре лошади пашут, две скородят, две еще вчера отправлены с зерном на мельницу и до сих пор не возвращались, очевидно, дожидаются очереди, а до станции тринадцать верст. Побежали в поле, взяли лошадь прямо из-под бороны, наскоро подкормили ее, запрягли в телегу и подвели к крыльцу. На боку у нее зияла рана, натертая за пахотьбу.
Акушерка вошла в кабинет и стала шушукаться с врачом. Он внимательно слушал ее и крутил двумя пальцами волосы на щеке.
— Так, так… — говорил он. — Это неприятно… А щипцов вы не захватили?
Доктор ушел к роженице. Ивану Марковичу все становилось хуже. Сначала он стонал, а теперь уже стал кричать. Еле живого, его вынесли из дому и положили вдоль телеги. Спускался вечер, и стал накрапывать дождь. Теперь вопрос: кому с ним ехать в город? Александр Иваныч хотел просить об этом доктора, но Кириллов взял его за пуговицу и сказал ему:
— Поезжайте, голубчик, вы… Я при роженице нужнее… Оно, конечно, врачу оказали бы предпочтение, но… я при роженице нужнее. Поезжайте!
— А как же жена-то? — спросил Александр Иваныч.
— Ничего, голубчик… Поезжайте! Даст бог, все обойдется по-хорошему… А ведь старичка бросать нельзя!
Александр Иваныч хотел было протестовать, но здравый смысл говорил ему, что иначе было поступить нельзя и что это было единственным решением вопроса. Стало совсем темно, и дождь забарабанил по террасе. Александр Иваныч вошел к своей жене. При свете лампы она лежала с закрытыми глазами и, ухватившись обеими руками за железные прутья кровати над головой и крепко стиснув зубы, корчилась от боли. Топилась печь, и пахло карболкой. Акушерка сидела сбоку, по-видимому без всякого дела, а Кириллов ходил взад и вперед по диагонали комнаты и думал.
— Ой!.. Ой!.. — стонала роженица. — Да что же это такое?.. Господи!.. Ой-ой-ой-ой!
— Доктор, помогите ей! — сказал Александр Иваныч. — Разве вы не видите?
— Так и надо, голубчик… Это естественно, — отвечал ему Кириллов. — А вы еще не уехали? Поезжайте поскорее, а то опоздаете на поезд… Жаль старичка… Я вполне вас понимаю, но… что же делать?
Александр Иваныч поцеловал жену в холодный лоб с таким чувством, точно навсегда прощался с ней, и, глотая слезы, вышел на двор и сел в телегу. Было темно, и дождь продолжал свою неумолимую работу. Мимо капусты, боясь, как бы не зацепить за палисадник, двинулись в путь. Тринадцать верст по грязи, на полудохлой лошади, с умирающим человеком… Как это ужасно! Сколько времени будет потрачено зря, без малейшей пользы для больного! А тем временем болезнь уже сделает свое дело и здесь и, быть может, там, позади, где ему хотелось бы теперь быть самому, сидеть возле жены и каяться в своей вине…
— Гы-и! — раздалось вдруг сбоку. Кто-то заиграл на гармони.
Это Петруша возвращался из деревни.
На поезд, конечно, опоздали. Пришлось ожидать два часа, и когда приехали в город, то в клинику попали только к часу ночи. Подлая дорога в трясучей телеге, два часа на станции, где ожидавшие поезда мастеровые накурили и так наплевали, что негде было сесть, затем этот вагон с коротенькими скамейками, битком набитый пассажирами, и медленный, воловий ход поезда вконец доконали старика. Он уже не стонал и не охал, а только шевелил бледными губами и крестился.
Швейцар в больнице куда-то сбегал, затем вышел молодой врач в белом халате, привезли тележку, положили на нее больного и увезли. Через несколько времени сиделка вынесла одежду Ивана Марковича, связала ее в узел и передала какому-то другому человеку. Затем вышел тот же врач и объявил Александру Иванычу, что дело дрянь и что необходимо немедленно же делать герниотомию.
— Хотя это и наша обязанность, — сказал врач, — но мы всегда спрашиваем согласия у родственников.
Александр Иванович согласился, врач ушел, и он остался один. Никто не пригласил его зайти к больному, мимо него шлепали туфлями сиделки, сновавшие взад и вперед, для всех он был здесь чужой. Раздались шаги, отворилась дверь одной палаты, и тихо, мирно, точно ничего и не случилось, служители вывезли из нее на тележке с резиновыми колесами мертвеца. Лицо его и туловище были закрыты простыней, из-под которой торчали, как палки, одни только голые ноги с корявыми большими ногтями и желтыми пятками. Александру Ивановичу стало вдруг жутко, и он вышел на улицу. Было темно, лил дождь как из ведра, и плакали фонари. В большом итальянском окне во втором этаже мелькали белые фигуры врачей в фартуках: очевидно, это была операционная. Теперь в ней на столе лежал его тесть Иван Маркович.
Александр Иваныч долго ходил взад и вперед по тротуару, долго смотрел на чей-то памятник, стоявший перед больницей, и наконец пошел отыскивать себе ночлег. Весь город уже спал, все гостиницы уже были заперты, и если бы он пожелал теперь достать себе номер, то пришлось бы звонить, разговаривать с сонным швейцаром, выбирать, торговаться… Потребовали бы с него паспорт, а он его с собой не захватил… Нет, уж лучше он проплутает по улицам до утра, забежит потом в больницу узнать о здоровье тестя и с первым же поездом уедет обратно в деревню! Никогда еще в жизни ему не хотелось так страстно поскорее вернуться домой, как сейчас. Дождь полил еще сильнее, и стали промокать сапоги. Слышно было, как в них хлюпала вода. Александр Иваныч поднял голову и увидел себя у вокзала — не того, с которого он приехал сюда, а другого. Он вошел в него. В передней на лавке храпел кондуктор, и возле, обращенный красным стеклом к стене, горел фонарь и чадил. Александр Иваныч лег на скамью рядом с кондуктором и заснул.
Когда он проснулся, было уже утро. Все тело у него болело от неудобного спанья, и хотелось пить. Он вспомнил про тестя, про свою жену и заспешил. Теперь только узнать насчет Ивана Марковича — и скорее домой, домой! Было еще рано, но уже выезжали конки и гимназисты шли учиться. Сапоги ссохлись у него на ногах и жали пальцы. Он сел на извозчика и поехал в больницу.
— Вам кого? — спросил его швейцар.
— Как мне пройти к Ивану Марковичу Соловьеву?
— Он уже умер…
В это время по лестнице раздалось шлепанье туфель, и и сбежала сиделка.
— Вы насчет Соловьева? — спросила она. — Не желаете ли, я дам вам капель? Вы, пожалуйста, не волнуйтесь — он сегодня ночью скончался. Могу я вам передать его обручальное кольцо?
Александр Иваныч взял от нее кольцо и с благоговением его поцеловал. У него зацарапало в горле, и на глаза стали навертываться слезы.
— Проведите меня к нему, — сказал он. — Где я могу его видеть?
— Он сейчас в мертвецкой… Потрудитесь обратиться в контору. — А где контора?
— Как выйдете из крыльца, то через дорогу направо. Там вам дадут пропуск.
Он собрался уже уходить, но в это время к нему подошла какая-то женщина в белом крахмальном чепце и спросила его:
— Вы привезли Соловьева? С вас следует получить шесть рублей двадцать пять копеек за операцию и содержание. Если вы не можете заплатить этих денег, то представьте удостоверение от полиции, и они будут приняты за счет казны.
Александр Иваныч достал кошелек, расплатился, сунул квитанцию в карман и пошел в контору.
— Вам гробик, барин? — спросил его вдруг кто-то за спиной.
Он обернулся и увидел почтенного человека, протягивавшего к нему карточку от магазина.
— Самый лучший-с… Белый, кашемировый, с приборами, от шестнадцати рублей-с…
— Убирайтесь прочь! — крикнул на него Александр Иваныч.
— Хи-хи-с!.. Наша лавка как раз напротив-с… Вот она-с!..
Всю дорогу до конторы этот человек шел за Александром Иванычем и, несмотря на его отмалчивание, предлагал ему гробы разных сортов.
— Послушайте, — обратился к нему Александр Иваныч, — ведь это не великодушно. Не успел человек умереть, как вы уже так нагло пристаете с вашими гробами! Жаждете покойника, как ворон крови, и подстерегаете его близких у крыльца… Это не великодушно!
— Помилуйте-с! Ведь мы не плохие гробы предлагаем, а которые получше-с! Это вот у Печепина — ну, там, действи тельно, работа посерее…
Александр Иваныч пошел в контору. Здесь были наставлены столы, покрытые зеленым сукном, стояли шкафы и полки с конторскими книгами. Несмотря на сравнительно ранний час, чиновники уже занимались. У одного стола толпилось несколько городовых с книжками, ожидавших, по-видимому, какой-то отметки.
— Позвольте спросить, где я могу узнать насчет Соловьева? — спросил Александр Иванович у одного из чиновников.
— Вам пропуск? Пожалуйте его паспорт.
— Виноват… Болезнь случилась так внезапно, что второпях не догадались его захватить… Да, признаться, я и не знаю, есть ли еще у него паспорт…
— В таком случае я ничего не могу для вас сделать… Вам что угодно? — обратился чиновник к вошедшему вместе с Александром Иванычем в контору гробовщиком.
— Да вот гробик пришел их милости предложить.
— Но позвольте! — воскликнул Александр Иваныч. — Какое значение может иметь тут паспорт? Человек умер, его надо хоронить, а вы требуете его паспорт!
— Мы должны на паспорте сделать пометку, что господин Соловьев умер, иначе по его паспорту может жить кто-нибудь другой… Да и вообще возможны злоупотребления. К тому же я должен вас предупредить, что без паспорта мы пропуск не выдадим, а без нашего пропуска ни один священник не станет его отпевать.
— Какая чепуха! А если я паспорта не доставлю вовсе? — Тогда мы сдадим Соловьева в анатомический театр, как труп бесхозяйный, и дадим знать полиции.
— Как это ужасно!
Александр Иваныч вышел на улицу и стал соображать. Если ему послать телеграмму домой, чтобы порылись в комнате у Ивана Марковича и поискали там его паспорт, то когда-то еще придет телеграмма в их уездный город да когда-то доставят ее с нарочным в его усадьбу! Ну, положим, телеграмма придет через пять-шесть часов. Кому рыться в бумагах тестя? Жене? Акушерке? Мог бы порыться Петруша, но Александру Иванычу так и представились его глупая рожа и его идиотский смех. А потом этот несчастный паспорт нужно везти опять на станцию, потом девяносто верст по железной дороге… Нет, лучше уж ехать за паспортом самому. Кстати, он посмотрит и на то, что делается дома…
Он поехал домой. Всю дорогу настроение было отвратительное. Шел по-прежнему дождь, в вагоне для некурящих курили, было душно и дымно, и от того, что целые сутки он не снимал сапог и промочил к тому же ноги, мучительно болела мозоль. При этом угнетало сознание, что во всем доме, кроме этих несчастных семидесяти пяти рублей, приготовленных на родины, не было ни копейки, а предстояли еще большие расходы на похороны и на посев. Найдет ли он на станции ямщика? Теперь рабочая пора, все заняты на поле, да и кому охота трепаться в такую ужасную грязь?
Но вот и станция. Как он и ожидал, ямщиков около нее не оказалось, и на всей платформе только и стоял один мужичонка Ананий. Этот Ананий занимался извозом и часто возил Александра Иваныча в усадьбу, когда за ним не высылали лошадей. Какое счастье! Теперь, значит, он заплатит ему обычные два рубля и поедет.
— Ну, Ананий, едем! — сказал он.
— Пожалуйста, Ликсандра Иваныч… Шесть рубликов.
— Да ты с ума сошел! Всегда за два рубля, а теперь вдруг шесть целковых!
— Теперь время тесное, Ликсандра Иваныч… Нельзя… Ежели теперь не взять, так когда же и взять… Так и быть, уж пять рубликов… А меньше, накажи меня бог, не поеду!
Александр Иваныч махнул рукой и поехал. Черт с ним! Разве можно разговаривать с человеком, у которого на труд и капитал свои особые воззрения!
Приехали. Во всем доме было тихо, очевидно, прислуга ушла в поле или по грибы. С замиранием сердца Александр Иваныч вошел в комнату жены. Пахло иодоформом, и на столе стояли пивные бутылки с водой, заткнутой ваткой. На кровати лежала его жена, бледная как смерть, с впалыми щеками и с заострившимся носом. Она спала. Тут же сбоку, прикурнув на сундуке, лежал маленький ребенок, красный, как индеец, И тоже спал. Александр Иваныч нагнулся, перекрестил его, поцеловал жену в лоб и вышел в комнату тестя. В ней все как было, так и осталось. Много икон, по стенам булавками приколоты разные счета и записочки, над кроватью портрет какого-то Миши. Гиря в часах вытянула уже всю цепь до самого колечка, и часы стояли. В комнате слышен был запах от погасшей лампадки. Иван Маркович любил порядок, и все у него было сложено и лежало на месте.
Александр Иваныч стал рыться в его бумагах. Вот начатое письмо: ‘Любезнейший братец Федор Маркович. Ваше письмо растрогало нас до слез…’ Вот дневник Ивана Марковича, над которым все так смеялись: ‘2 июня. Настасья Карповна приехала’, ‘3 июня. Настасья Карповна уехала’, ‘4 июня. Пиона расцвелась’, ‘5 июня. Сколь тягостен труд земледельца’ и т. д. А вот наконец и паспорт. Александр Иваныч развернул его и стал читать: ‘Нос, рот и подбородок умеренные… Лицо чистое, особых примет не имеется’.
— ‘Какая чепуха! — подумал он. — И из-за этой, ничего не выражающей бумаги меня заставили потерять целый день, трепаться сюда и обратно по возмутительной дороге и грозятся еще передать труп в анатомический театр! Как это мелко, ничтожно, какой нелепый, возмутительный формализм!’
Он положил паспорт в карман и вышел в поле. Было грязно, но пахали, и молодые грачи степенно расхаживали по свежим бороздам. У одной лошади, со стороны кнута, был привязан около глаза пучок соломы, чтобы она не видала заранее, как ее будут бить, у другой веревочная постромка от бороны до крови растерла бок и шаркала прямо по язве. Лошади еле ходили, и если судить об их участи по тем понуканиям, которые раздавались ежеминутно, и по тем дерганьям вожжами, которые разрывали им углы губ до крови, то человечнее было бы их просто пристрелить.
Приказав Фролу запрягать, чтобы ехать на станцию, Александр Иваныч отправился на деревню в трактир к Макину. Он застал Макина за прилавком, а у столика сидел Ананий и пил пиво. При входе Александра Иваныча Ананий, пошатываясь, подошел к нему и протянул руку.
— Барину почтение… — залепетал он. — Хороший барин… Благородный человек!..
Макин пригрозил ему, строго посмотрел на него и потом моментально осклабил свое лицо в улыбке и повернулся к Александру Иванычу. — Я к вам с просьбой, Егор Степаныч, — обратился к нему Александр Иваныч. — У меня сегодня родила жена и в городе скончался тесть. Дайте мне триста рублей взаймы!
Егор Степаныч, подняв глаза к потолку, долго соображал что-то и сказал:
— Хорошо-с…
Потом порылся, достал вексельную бумагу и протянул ее к Александру Иванычу:
— Потрудитесь написать-с… — сказал он. — Вексель на триста тридцать рублей от сего числа впредь на один месяц…
— Да зачем же вексель, Егор Степаныч? — возмутился Александр Иваныч. — Зачем эта приписка лишних тридцати рублей! Ведь мы с вами соседи!
— Как угодно-с!
И Егор Степаныч положил вексельную бумагу обратно.
Александр Иваныч вышел из трактира, направился к богатому мужику Воронцову, дочери которого у него возили навоз, но с полдороги вернулся назад и, решившись, подписал вексель.
— С новорожденным вас имею честь поздравить… — сказал ему Егор Степаныч, подавая деньги.
Александр Иваныч ничего не ответил и вышел.
Жена, акушерка и ребенок все еще спали. Александру Иванычу жаль было их будить, он достал бутылку пива и кусок белого хлеба, съел его с пивом и поехал на станцию.
‘Прощайте ласковые взоры… ‘ — донеслось до него из трактира.
Это пел пьяный Ананий.
В больницу Александр Иваныч приехал вечером, получил пропуск и с этим пропуском отправился отыскивать покойника. Оказалось, что он в подвале.
— Пожалуйте за мной! — сказал сторож.
С фонарем в руках он повел Александра Иваныча в подвал. Они прошли несколько ступенек, сторож отворил дверь — и смрадом пахнуло Александру Иванычу в лицо из темных челюстей подвала. Ежась от непривычного чувства, он пошел вслед за сторожем. На длинных столах рядком лежало несколько десятков покойников со втянутыми внутрь животами, руки по швам. Некоторые из них были с открытыми ртами и смотрели оловянными глазами в потолок. Александру Иванычу сделалось страшно и захотелось на воздух.
— Вот он ваш! — сказал сторож и поднес фонарь к лицу Ивана Марковича.
— Бедный старик! — прошептал Александр Иваныч и перекрестился.
Иван Маркович лежал голый, с раной в нижней части живота.
— Кто же у вас будет его обряжать? — спросил вдруг сторож.
Александр Иваныч спохватился.
— Я, право, не знаю… — отвечал он. — Я здесь приезжий…
— А где будете хоронить-то?
— И это пока не знаю…
— Вот что, барин: бегите скорее на кладбище, а то вот лучше в монастырь, он здесь под боком. Торгуйте могилу. Я вашего покойника обряжу и вынесу в часовню. А вы мне после дадите на чаек… А то дальше завтрашнего дня держать не будем. В киятр отнесем.
Александр Иваныч пошел в монастырь. Шла всенощная, и доносилось пение монахинь. У ворот ему сказали, что надо обратиться к матери-казначее. У казначеи его встретила служка, которая сообщила ему, что за место под могилы берут по сто пятьдесят рублей да за рытье по три с полтиной.
— А вы, батюшка, поторгуйтесь… — сказала она. — Мать-казначея уступит. Вскоре вошла и казначея.
— Документы в порядке? — спросила она Александра Иваныча с первого же слова.
— Пропуск от больницы есть… — ответил он.
— Этого довольно… — заспешила казначея. — Умер в больнице? Зарезали! Вот наши условия: за могилу — сто пятьдесят рублей, клиросным — пять рублей, священнику за встречу — пять рублей, за рытье могилы — семь с полтиной.
— Три с полтиной, матушка… — с низким поклоном прервала ее служка. — Со всех берем по три с полтиной..
— Семь с полтиной! — оборвала ее казначея и впилась в нее глазами.
Служка молча поклонилась и отошла.
— За кресть два рубля, — продолжала казначея, — за надпись пятьдесят копеек.
Александр Иваныч вытащил деньги, уплатил, получил от казначеи оплаченный счет без марки и пошел обратно.
Часовня оказалась в другом квартале. Около нее стояли два катафалка: один белый, другой черный, и толпилось много народу со свечами в руках. Доносилось панихидное пение. Александр Иваныч протискивался к часовне и на цыпочках заглянул в окно. В часовне стояло несколько гробов, и Иван Маркович лежал уже обряженный, тоже в гробу. Выждав, когда вынесли двух покойников и поставили их на катафалки, Александр Иваныч вошел в часовню и, не зная, как поступить, перекрестился и положил перед Иваном Марковичем земной поклон.
— Это ваш покойничек? — спросил его священник. — Так, так… Прикажете отслужить панихидку? Так, так…
И панихида началась. Александру Иванычу было горько, хотелось плакать, но, чтобы развлечь себя, он начал бухать поклоны, стараясь не замечать того, что вокруг него происходило. Он чувствовал, что нервная система уже начинает ему изменять и что его может хватить еще ненадолго. Но вот панихида окончилась.
— Должен предупредить вас, — обратился к нему батюшка, заворачивая евангелие в епитрахиль, — что в больничной церкви мы отпевания обыкновенно не производим. Тогда бы от желающих не было отбою. Для этого установлена начальством такса: двадцать пять рублей за одно только отпирание церкви. Если эта сумма вас не стесняет, то прикажите, и мы отпоем вашего тестя и в больничной церкви.
— Батюшка! — воскликнул какой-то человек, стоявший рядом, очевидно служащий при часовне. — Да отец Петр от Симеона Солпника отпоет! Он и всех наших отпевает! Мальчишка проводит!
— Ну вот и отлично! — ответил батюшка. — Так отправляйтеся поскорее к отцу Петру!
Александр Иваныч застегнулся и вышел из часовни.
— Позвольте за гробик семнадцать рублей получить-с… — услышал он вдруг сбоку.
Он обернулся и увидел того самого гробовщика, который утром навязывал ему свои услуги. Тогда Александр Иваныч обругал его, а теперь с благодарностью за то, что тот избавил его от излишних хлопот по покупке гроба, вытащил из кармана деньги и уплатил ему. Гробовщик протянул уже заранее подписанный счет.
— Господин!.. Господин!. — позвал его кто-то другой. — Подождите-с!
— Что такое? — спросил его Александр Иваныч.
— За певчих прикажете сейчас получить, или же вы у нас изволите и все похороны заказать?
— А вы кто такой?
— Мы от бюро похоронных процессий.
Ах да! Ведь еще похороны, носильщики, факельщики, певчие…
— А у вас почем самые дешевые похороны? — спросил он.
— Да что зря-то язык часать?..— отвечал приказчик. — Положьте уж с певчими тридцать два рубля!
Александр Иваныч отвернулся и пошел далее, не потому, что эта сумма показалась ему большою, а просто, чтобы не опоздать к отцу Петру.
— Давайте тридцать! — услышал он позади себя голос приказчика из бюро. — Двадцать семь! Ну, хотите двадцать пять!.. воля ваша…
Александр Иваныч остановился и сказал, что согласен. Приказчик вытащил два серебряных рубля и сунул ему в руку.
— Это вам задаток… — сказал он. — Вы же, барин, не обманите… А то обидно будет…
Поздно вечером Александр Иваныч пришел в какую-то серенькую гостиницу, где-то вблизи от больницы, и занял номер. Всю ночь он не мог заснуть. Душный, кислый воздух, мучительная боль в виске и воспоминание о подвале с мертвецами не давали ему спать. В его ушах отдавалось пение панихиды, и едва он закрывал глаза, как перед ним проносилась то грязная, вся изрытая дорога от усадьбы до станции, то пьяный Ананий и трактир Макина, то окно в операционную и мелькавшие в нем белые тени врачей. И он ворочался с боку на бок и никак не мог дать себе отчета в том, что вокруг него происходило. Ну, хорошо. Ничего нет странного в том, что человек умирает, что его хоронят, но почему это все словно сговорились и стараются на чужом несчастье так грубо, так топорно построить свое благополучие? Говорят, что в пути во время перелета, когда вдруг заболевает птица, то другие ее убивают. Но ведь там, у птиц, это имеет смысл, так как больной товарищ служит помехою, задерживает караван в пути. А здесь? Кому служил помехою Иван Маркович? Значит, служил. Значит, в борьбе за существование, в этом пути следования людского каравана, он кому-то мешал, заедал чье-то счастье, занимал чье-то место, кому-то не давал жить. И вот теперь после него делят ризы и об одежде его метают жребий. Если у него ничего нет, то найдется у его близких. Не все ли равно? Ведь нашлись же сейчас деньги у Александра Иваныча, и если он платил за своего тестя, значит, считает себя обязанным платить.
Ах, как невыносимо больно, как тяжело, какая мучительная тоска!
Александр Иваныч лежал на кровати, смотрел на потолок и чувствовал свое горячее дыхание. Ему хотелось пить, и болело все его тело. Неужели же он захворал?
Свечка догорела, голубой рассвет запросился в окна, и на улице начиналось движение. Где-то зазвонили, должно быть, в монастыре. Александр Иваныч встал, оделся и, чтобы не давать себе поблажки, вышел на воздух.
‘Вот стоят дома… — думал он. — Их строили одни, а живут в них другие. И никому не известно, да и дела нет до того, что сталось со строившими их мастерами. Мастера пришли, воспроизвели своими мышцами известную ценность и ушли, тоже нисколько не думая о тех, кто пользуется теперь их трудом. Одних заменяют другие, других третьи. После них остаются дома, дневники, вроде оставшегося после Ивана Марковича, или просто одни только тела, которые перегнивают в земле и создают собою, быть может, новые организмы. Умер Иван Маркович, вместо него появился другой человек — сын или дочь, Александр Иваныч еще не знает, — его заменит внук или внучка, и так все во всемирном обороте. Но для чего существует смерть? Что в ней разумного, справедливого? Жил-жил человек, а потом вдруг взял да и помер. И помер нелепо, глупо, в самый тот момент, когда именно больше-то всего и хочется жить. И если бы в смерти было что-нибудь разумное, то неужели бы мы ее так боялись, так избегали? Неужели бы мы так заботились о медицине, о лекарствах, такое почетное место отводили бы микроскопии и гигиене! И если мы верим в медицину, в лекарства, то, значит, придет же когда-нибудь такое время, когда мы будем жить дольше, чем теперь, и, быть может, сделаемся даже бессмертны, как боги. Ах, зачем, зачем существует смерть? Зачем умирают люди?’
Церковь, отпевание, разговоры со старостой о свечах и надгробное слово отца Петра — все это пронеслось перед ним как в тумане. Вот он идет за гробом. Моросит дождь. К нему подходит регент и говорит, что если Александр Иваныч не даст в его личную пользу сейчас же десяти рублей, то он уйдет с певчими с полдороги, так как певчие не от него, а от бюро.
Александр Иваныч лезет в карман, но вместо десяти рублей ему попадается трехрублевка.
— Возьмите три рубля… — умоляюще говорит он, чтобы только не лезть во второй раз в карман.
Регент хватает трехрублевку, точно крадет ее, и отходит.
— Покорнейше благодарю, — говорит он. — Дай бог царствие небесное…
Поздно вечером, усталый, весь в грязи и мокрый от дождя, Александр Иваныч вернулся пешком в усадьбу. Он вошел в столовую и, как был, опустился на стул. Собаки от радости завыли, засуетились, и по поднятому ими шуму акушерка догадалась, что Александр Иваныч возвратился, и протянула к нему ребенка.
— Вот, — сказала она, входя. — Здравствуйте, Александр Иваныч!
Александр Иваныч поглядел на ребенка, посмотрел для чего-то на часы и задумчиво спросил ее:
— Антонина Федоровна, зачем это люди умирают?
Акушерка улыбнулась.
— Нет, отец мой, — ответила она, — скажите-ка лучше, зачем они родятся? У иного, глядишь, восемь человек детей, грязь, беднота, детей проклинают, есть нечего, а они все родятся! Я, батюшка, двенадцать лет, слава тебе господи, таскаю за головы да за ноги, а все никак не могу понять: зачем это они родятся?
Александр Иваныч потрепал ребенка пальцем по щеке и пошел к себе в кабинет.
‘Какая досада, — подумал он, снимая сапоги, — забыл спросить ее: мальчик или девочка?.. Подумает еще, что я не рад… Да и рад ли я?.. На самом деле, зачем они родятся?’
Роженица уже спала, и беспокоить ее акушерка не велела. Александр Иваныч, как и вчера, поцеловал ее в лоб и, возвратясь к себе в кабинет, сел за письменный стол и опустил голову на локти.
Послышалось робкое покашливание в кулак. Александр Иваныч поднял голову и увидел Фрола.
— Что, Фрол? — спросил он его.
— Насчет посева, Александр Иваныч — ответил он. — Будем завтра сеять али нет?
— Да чем сеять-то, голубчик?.. Семян ведь нет, да и денег у меня… нет тоже. Оставим до ярового. Почему непременно рожь?
— Что вы, что вы, барин!.. Нас куры засмеют! Нешто это можно? Давайте посеем ту, что мужики за долг отдали.
— Да ведь ей, кажется, лет пять или шесть… Взойдет ли?
— Взойдет! Чего ей зря-то лежать? Посеем!
Фрол повернулся по-солдатски и ушел. Александр Иваныч прошелся по кабинету.
‘Вот оно, решение вопроса, — подумал он. — Целые годы лежала рожь в закроме неподвижно, и вот по капризу какого-то Фрола она будет призвана к жизни, будет расти, куститься, ее будут хлестать дожди, пригибать к земле ветры, плевелы будут мешать ей свободно развиваться, но что бы ни случилось, какая бы судьба ее ни ожидала, а она все-таки будет упорно спешить воспроизвести себе подобных. И когда произведет, то придет коса и тоже по чьему-то капризу безнадежно ее подкосит…’
В полуотворенную дверь просунулась голова Петруши. Он улыбнулся и радостно воскликнул:
— А у нас ребенок есть! Гы-и!