НЕПРИВЫЧНОЕ ПОЛОЖЕНІЕ.
НЕПРИВЫЧНОЕ ПОЛОЖЕНІЕ.
(Изъ впечатлній поздки по Дунаю).
——
‘Болгары!
——
Глбъ Успенскій.
‘Русская Мысль’, кн.I, 1888
Непривычное положение, Успенский Глеб Иванович, Год: 1888
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Въ былыя времена крпостнаго права, когда въ обществ чиновниковъ, купцовъ и господъ могли встрчаться ‘вышедшіе въ люди’ крпостные крестьяне, не рдко, при встрч другъ съ другомъ незнакомыхъ людей (особливо въ дорог, на постояломъ двор и чаще всего зимой, равнявшей вс сословія однообразіемъ дорожнаго костюма), приходилось слышать вопросъ: Вы чьи будете? Отвты на этотъ вопросъ бывали разные: одинъ съ гордостью отвтитъ: ‘я — чиновникъ!’ Другой, напротивъ, не безъ нкотораго конфуза, скромно скажетъ: ‘Мы? Мы шереметевскіе-съ!’ Третій, вмсто того, чтобъ отвтить: ‘Я — помщикъ’, только покосится на вопрошателя и скажетъ: ‘Что-о?’ и тмъ вполн уяснитъ свое положеніе въ обществ. Но тотъ, кто не былъ ни чиновникомъ, ни бариномъ, ни крпостнымъ въ старыя крпостныя времена, все-таки, и онъ весьма точно могъ характеризовать свое положеніе, и на вопросъ: ‘Вы чьи?’ — довольно увренно отвчалъ: ‘Мы? Мы свои будемъ!’
А вотъ мн, такому россіянину, какъ тотъ, который въ былыя времена увренно могъ говорить о себ: ‘я свой’,— спустя десятки лтъ посл паденія крпостнаго права, когда уже и самая тнь возможности спросить живаго человка: ‘Вы чей?’ — исчезла безслдно,— мн, помнившему эти минувшія времена только но наслышк, нежданно-негаданно пришлось стать лицомъ къ лицу съ этимъ требованіемъ дать отвтъ на вопросъ: ‘Вы чьи будете?’ и испытать удручающую невозможность вымолвить простой и возможный даже встарину отвтъ: ‘Я? Я свой’. Приставалъ ко мн ныншнимъ лтомъ съ этимъ грубымъ вопросомъ ‘славный тихій Дунай’, или, врне, приставали ко мн его берега, каждый, и правый, и лвый, задавая мн одинъ и тотъ же вопросъ. Оба они совершеніи другъ на друга не похожи, оба другъ другу враждебны, оба требовали отъ меня сочувствія своимъ цлямъ и желаніямъ, и, такимъ образомъ, оба, поставивъ меня въ невозможность даже рта открыть, чтобы сказать: ‘Я свой!’ — довели до удручающаго горя сознаться въ глубин души, что я — ничей!
И ужь какое нескладное состояніе духа, скажу я по собственному опыту, у человка, который, тщательно провривъ требованія праваго и лваго береговъ Дуная съ своимъ собственнымъ опытомъ жизни и правомъ имть свое сужденіе,— долженъ волей-неволей, но, тмъ не мене, совершенно неотразимо убдиться въ томъ, что по совсти онъ можетъ быть только человкомъ совершенно постороннимъ въ этихъ требованіяхъ и запросахъ, которые предъявляетъ ему чужая жизнь, и что онъ подлинно ‘ничей’, не имющій въ своей совсти даже и капли вры въ счастливую возможность мечтать о дерзновеніи сказать про себя и про свои убжденія: ‘Я свой!’ — и идти направо или налво…
Такъ вотъ именно такую-то минуту — многосложнаго вопроса и удручающей невозможности дать на него мало мальски опредленный и ршительный отвтъ — мн пришлось пережить и, такъ сказать, перетерпть на самомъ себ во время непродолжительной поздки по Дунаю въ весенніе мсяцы прошлаго года. И случилось это совершенно неожиданно, внезапно (какъ, вроятно, случится когда-нибудь и со всякимъ нын также скучающимъ соотечественникомъ) и было, поэтому, особенно ошеломительно и потрясающе.
Какъ теперь помню тихій, темный, теплый апрльскій вечеръ, когда нашъ пароходъ Черноморско-дунайскаго общества (Черноморско-дунавско пароплувно дружество) остановился на ночлегъ у Силистріи… Чай былъ отпитъ, время было позднее и вс хотли спать, особливо я, человкъ, путешествовавшій единственно для отдохновенія. Тихо, свтло и спокойно было въ общей кают перваго класса, пассажировъ почти не было, а всякаго рода начальство, которому предстояло вставать чмъ-свтъ, разбрелось по каютамъ не то спать, не то побалагурить за бутылкой дешеваго и славнаго болгарскаго вина, такъ что за большимъ общимъ столомъ, подъ ярко горвшею лампой, позвывая и протирая глаза передъ тмъ, чтобы крпко закрыть ихъ до утра,— сидли только два человка: я да купецъ-липованинъ, фигура хотя и желавшая держаться по-европейско-румынски, т.-е. поопрятнй и пофрантовитй, но, тмъ не мене, сохранившая въ чертахъ лица и въ манер разговора вс чисто-русскія черты и пріемы. халъ онъ по Дунаю по коммерческимъ дламъ (рыбная часть) и былъ въ своемъ род піонеромъ русскаго дла, хотя бы и по рыбной только части. Оба мы, долгое время молча сидвшіе на палуб и взиравшіе на мрачныя очертанія мрачныхъ силистрійскихъ береговыхъ построекъ, вявшихъ еще мрачными временами ‘туречины’, наглядвшись на все это, одинаково пришли къ мысли, что хотя темныя времена туречины миновали, но что мечтать о будущемъ этихъ историческихъ мстъ не подлежитъ нашему сужденію, постороннихъ россійскихъ людей, и что, вмсто этихъ безплодныхъ сужденій, намъ именно лучше всего спуститься въ каюту и лечь спать. Такъ мы и сдлали, но, войдя въ каюту, неожиданно увидли, что на стол валяется нсколько нумеровъ разныхъ болгарскихъ и румынскихъ газетъ, румынскія газеты мы уже видали, видали и болгарскія газеты праваго румынскаго берега, но болгарскихъ газетъ съ болгарскаго берега не видали, и это заставило насъ на минуту приссть у стола и поразсмотрть, что такое въ этихъ газетахъ. Принялись мы разсматривать ихъ,— какъ я уже сказалъ,— позвывая и протирая слипавшіяся вки, но достаточно было нсколькихъ минутъ, чтобы понять кое-что изъ напечатаннаго на полупонятномъ намъ язык, чтобы и сонъ, и звоту ‘какъ рукой’ сняло съ насъ. Не знаю, былъ ли и липованинъ потрясенъ теперь такъ же, какъ и я (мн не до того было, чтобы наблюдать за нимъ), но я былъ потрясенъ настоящимъ образомъ… Первая же статейка, напечатанная въ газетк, издающейся на болгарскомъ берегу (излиза дважь въ седмицата. Цната му-е единъ брой 20 стотинокъ), невольно остановила мое вниманіе своимъ заглавіемъ: Русскит пароходы по Дунавтъ, съ первой же строчки разогнала мой сонъ и заставила совершенно забыть о покойномъ тюфяк каюты, втянувъ меня въ область какихъ-то совершенно для меня непривычныхъ и, главное, жгучихъ интересовъ. Прочитавъ это заглавіе статейки и чувствуя себя только путешественникомъ, приготовляющимся спокойно лечь спать, я было просто поинтересовался ею отъ нечего длать. ‘А,— подумалось мн,— русскит пароходи… Это т самые пароходы, на одномъ изъ которыхъ я сижу… Это любопытно! Что могутъ о нихъ написать?’ И съ такими простйшими цлями и желаніями я, при помощи липованина, приступилъ къ чтенію этой статейки. Понимая ее изъ пятаго въ десятое, мы (и особенно я) съ первой же строки стали ощущать, что и въ томъ, что мы понимаемъ, и еще боле въ томъ, чего мы не понимаемъ, но только предугадываемъ, таится что-то въ высшей степени для насъ необычайное, непривычное, а, главное, весьма и весьма неласковое.
По тысяч причинъ перевести здсь эту, потрясшую насъ съ липованиномъ, статейку нтъ никакой возможности, но чтобы читатель могъ самъ на себ почувствовать тотъ самый морозъ, который иногда, какъ говорится, подираетъ по кож, я приведу только самыя доступныя переводу строчки этой статейки,— кстати сказать, переводу, сдланному, уже посл поздки въ Россію, однимъ знающимъ русскій языкъ болгариномъ. Вотъ, примрно, въ самыхъ поверхностныхъ чертахъ содержаніе этой ошеломительной статейки:
‘…Мы,— сказано въ самомъ начал ея,— опять возвращаемся къ вопросу объ этихъ пароходахъ и впредь намрены длать то же самое. Если есть сію минуту что-либо опасное для мира и спокойствія Болгаріи, то именно эти пароходы… Если какое-нибудь правительство употребляетъ силу для того, чтобы преслдовать несчастную лодку съ тремя контрабандистами, перевозящими нсколько окъ соли или табаку, то противъ этихъ пароходовъ надобно употреблять строжайшія мры… Не соль и не табакъ возятъ они, а участь и существованіе нашей земли!’
‘…Въ ныншнемъ году пассажирами этихъ пароходовъ суть редакторы газеты (слдуетъ названіе болгарской газеты, издававшейся болгарскими эмигрантами на румынскомъ берегу. Излиза дважь седмицата… Редакціята и администраціята на встникъ се намиратъ Bulevardul Cuza…), нкто X, Y и Z и прочіе шалопаи, которые стараются намутить въ Дунайскихъ портахъ. Едва ли кто посметъ войти въ эти водяные вертепы’… ‘5 или 6 апрля на одномъ изъ этихъ пароходовъ отправился изъ Рущука извстный вагабонтлюкъ (негодяй, должно быть?) N, который заманилъ префекта…’ (куда и зачмъ, не нахожу удобнымъ передать, но для характеристики г. N,— характеристики, сдланной его противникомъ,— мн кажется, достаточно и такого слова, какъ заманилъ, чтобы видть, каковъ, въ понятіяхъ автора статьи, долженъ быть этой человкъ). ‘Къ удивленію всхъ, этотъ вагабонтлюкъ N гулялъ по пристани на глазахъ всхъ властей, чмъ, конечно, хотлъ заявить, что онъ торжествуетъ’… ‘Агентами этой партіи во всякомъ побережномъ город состоятъ люди, имющіе въ виду только погубить свое отечество’… ‘…Правительство должно взять строжайшія мры относительно этой компаніи’… ‘Будущее Болгаріи не должно обойтись дешево’… ‘Сколько труда, сколько издержекъ длается только ради ихъ!… ‘И мы предоставляемъ имъ еще наши пристани!’… ‘Наши читатели должны избгать этихъ пароходовъ, какъ чумной заразы’…
Я привелъ положительно только сотую часть тхъ подозрній, которыя газета высказывала о пароходахъ Дунайскаго общества, сотую часть о тхъ подозрительныхъ людяхъ, которые будто бы только и здятъ на этихъ пароходахъ, и о тхъ ршительныхъ мрахъ, которыя предлагались для обороны какъ отъ самихъ пароходовъ, такъ и отъ всхъ, безъ исключенія, пассажировъ, которые на нихъ здятъ. Но и этого было совершенно достаточно для того, чтобы морозъ подралъ меня по кож. Я вполн понимаю, что не всякій изъ современныхъ россійскихъ людей, прочитавъ эту статейку, почувствовалъ то же самое, что и я, и очень хорошо знаю, что жосткія строчки жосткой статейки могутъ иного россійскаго человка только разсмшить и позабавить и вовсе по кож не подерутъ морозомъ, но жизнь жизни рознь, и нужно знать и перечувствовать долголтній опытъ жизни людей нашего поколнія, чтобы понять всю угнетающую силу душевной тревоги и испуга, возбужденныхъ въ напуганной душ забавными строчками забавной статейки.
Характеризовать сущность всего пережитаго людьми нашего поколнія здсь ршительно не мсто, да и дло это до чрезвычайности многосложное и трудное, но сказать нсколько словъ о томъ душевномъ настроеніи, которое было привезено мною по волн на Дунай, необходимо въ виду того, что иначе читатель не пойметъ того испуга и удручающаго недоумнія, которое, начавшись во мн посл чтенія статейки, стало постепенно осложняться и развиваться съ каждою минутой все сильне и сильне.
Не дале нсколькихъ часовъ передъ тмъ, какъ мн вдалась въ руки ядовитая статейка, какъ уже сказано выше, я и липованинъ стояли на верхней палуб и смотрли на тонувшія въ вечерней темнот темныя очертанія силистрійскихъ зданій. Не знаю, почему липованинъ не пошелъ на берегъ, но мн хотлось туда пойти, зайти въ эти освщенные кабачки (была омина недля и пахло еще свтлымъ весеннимъ праздникомъ), и я, все-таки, не пошелъ… Пойти я было и пошелъ и даже дошелъ до того пункта пристани, гд стоитъ болгарскій городовой, очевидно, получившій ‘нашу’ выучку, и при помощи русскаго паспорта, а, можетъ быть, и рублишка, непремнно достигъ бы своей цли, но малйшій и самый безвреднйшій жестъ со стороны болгарскаго бутаря,— жестъ, который мн сразу напомнилъ что-то такое невыносимое,— заставилъ меня поспшно возвратиться на пароходъ и употребить надъ собой усиліе, чтобы опять чувствовать себя ‘постороннимъ’, совершенно постороннимъ, и не прикасаться ршительно ни къ чему, что могло бы тронуть за живое.
Пережитое нашимъ поколніемъ было, вроятно, до того не развеселяющимъ, что, повторяю, самый безвреднйшій ‘жестъ’, даже и не нашего, а болгарскаго бутаря,— жестъ, ничего не означающій, кром желанія узнать, ‘кто идетъ’,— и тотъ, повернувъ меня отъ пристани вспять, на пароходъ, заставилъ меня, повидимому, безъ малйшаго резона, безъ малйшей надобности, вдругъ вспомнить почему-то горькую участь нкоего кучера Кузьмы, котораго я знавалъ въ дтств и о которомъ положительно не думалъ до сей минуты… Почему же я вспомнилъ Кузьму?
Кузьма былъ крпостной человкъ одного мелкопомстнаго барина и служилъ у насъ въ кучерахъ. Это былъ небольшаго роста, коренастый мужикъ, работящій, кроткій, какъ будто глуповатый. Работалъ онъ за пятерыхъ и имъ не помыкалъ только лнивый. Всякій, посмотрвъ на этого человка, на его трудъ и на его широкое лицо, на которомъ всегда выражалась только одна спокойная готовность исполнить что велятъ, и исполнить, притомъ, безъ разговоровъ и въ ‘тую же’ минуту,— непремнно бы похвалилъ его, прибавивъ, однако, къ похвал и неизбжный эпитетъ: ‘сущее дерево!’ Но это было не совсмъ такъ. Дерево иной разъ вдругъ отпрашивалось со двора ‘на часокъ’ и пропадало цлые дни неизвстно гд, возвращаясь всегда въ самомъ развращенномъ вид. Первымъ дломъ, по возвращеніи, Кузьма, не обращая вниманія на свой развращенный видъ, считалъ нужнымъ валяться въ ногахъ у хозяина того дома, въ которомъ я живалъ въ гостяхъ въ дтств, но хозяинъ былъ неумолимъ и, не взирая на умоляющіе жесты Кузьмы, его воздванія рукъ къ небу, колнопреклоненія (Кузьма не былъ краснорчивъ) и стуканье лбомъ объ полъ, говорилъ только одно: ‘Нтъ!… нтъ!… нтъ!… нтъ!…’ — и тотчасъ же садился за письмо къ барину Кузьмы, донося о его поведеніи. Баринъ не часто прізжалъ въ городъ, но всякій разъ, когда прізжалъ, у него уже была въ рукахъ несмтная масса доносовъ отъ тхъ хозяевъ, у которыхъ жили его десятка два крпостныхъ, платившихъ ему оброкъ. Въ виду этого, всякій пріздъ барина поглощался двумя важнйшими длами: полученіемъ съ хозяевъ заработанныхъ оброчниками денегъ и наказаніемъ этихъ оброчниковъ, которые всегда и вс поголовно были кругомъ виноваты.
Собиранію денегъ баринъ обыкновенно посвящалъ первые дни посл своего прізда въ городъ. Полученіе денегъ сопровождалось угощеніемъ со стороны хозяевъ, закуской, выпивкой, уходя посл этого со двора того или другаго хозяина, баринъ только взглядывалъ на своего виноватаго раба и уходилъ дальше, также за полученіемъ и угощеніемъ. Въ это же время онъ старался и отдохнуть въ город, деньги влекли его въ трактиръ, къ билліарду, къ арфисткамъ. Но, поживъ въ свое удовольствіе и поотдохнувъ, а, главное, порастративъ деньги, баринъ вспоминалъ и о своихъ священныхъ обязанностяхъ. Тогда начинался обходъ крпостныхъ уже съ исправительными цлями. Баринъ не входилъ на этотъ разъ въ мастерскую или въ домъ, гд жилъ его крпостной, а становился въ воротахъ и выжидалъ, не увидитъ ли своего виноватаго. Если виноватый не появлялся, баринъ звалъ перваго, кто проходилъ по тому же двору, и просилъ позвать своего Егора, или Михя, или Ивана. Иванъ выходилъ съ ремнемъ на голов, въ рабочемъ фартук и, завидвъ барина, сразу понималъ, въ чемъ дло.
Баринъ только поманитъ пальцемъ, а Иванъ уже поблднлъ и торопливо снимаетъ рабочій фартукъ, да такъ, безъ шапки, безъ разговору, и идетъ за бариномъ. Баринъ впереди, а крпостной позади.
Вотъ такъ баринъ поступалъ и съ Кузьмой. Иногда баринъ появлялся въ минуту совершенно неподходящую: Кузьма, отрезвившись и опомнившись, ведетъ самую примрную жизнь, онъ уже давно пересталъ и ждать-то барина и вс свои грхи перезабылъ, перезабылъ ихъ и его хозяинъ, писавшій на него доносъ и ласково называющій его теперь Кузей. ‘Ну-ка, Кузя, принеси-ка вотъ то бревно…’ И вдругъ, нежданно-негаданно, у отворенной калитки кто-то начинаетъ стучать кольцомъ. Калитка отворена, а тотъ, кто стучитъ, не идетъ. Надо идти узнать, кто тамъ такой. Кузьма идетъ и видитъ барина…
Баринъ молчитъ и манитъ его пальцемъ. Кузьма блднетъ, торопливо бжитъ за шапкой, весь дрожитъ, трясется, но немедленно и безпрекословно бжитъ за бариномъ.
Не больше какъ черезъ полчаса Кузьма уже дома (полиція была близко отъ дома моего родственника, гд я иногда гащивалъ въ К.). Но возвращается онъ уже совершенно-особенный, не похожъ онъ на того Кузьму, который пьянствуетъ, дебоширитъ въ пьяномъ вид, но не похожъ онъ и на того Кузьму, который работаетъ безъ устали, не покладаючи рукъ, ворочаетъ ‘за пятерыхъ’. Нтъ, онъ совсмъ другой, онъ совсмъ ‘затихъ’ во всхъ смыслахъ и во всхъ отношеніяхъ. Цлую недлю, а иногда и больше, посл такого визита барина, Кузьма обыкновенно не работалъ, не ходилъ, не двигался, а какъ-то чинно и слишкомъ прямо сиживалъ либо въ кухн на лавк, либо на скамейк около конюшни, и никто въ это время не принуждалъ его работать, никто не желалъ его обезпокоить даже разговоромъ, все кругомъ него въ это время тихо, все длается осторожно, безшумно,— вс знаютъ, что теперь Кузьм надобно дать спокой, что у него… ‘подсыхаетъ’.
Хотя я въ былое время на вопросъ: ‘Вы чьи будете?’ — могъ бы вполн свободно отвтить ‘свой’, хотя надо мною не было барина и никто меня не манилъ многозначительнымъ жестомъ, приглашающимъ пожаловать въ полицію, но если у Кузьмы, посл визита барина, были рубцы на тл, то у меня рубцовыя впечатлнія ложились прямо на душу, и мн, въ конц-концовъ, необходима была такая тишина въ окружающемъ, такое устраненіе себя отъ живыхъ впечатлній жизни, чтобы меня ничто не взяло за живое.
И мн кажется, что желаніе быть совершенно ‘постороннимъ’, желаніе ‘ничего и никого не касаться’ свойственно въ настоящее время не одному только мн. Въ описываемыя же мною минуты оно достигло во мн самый жгучей жажды. Мечты о какой-то ненарушимой тишин, объ отсутствіи всякаго прикосновенія къ тревогамъ жизни, миръ душевный и душевная неподвижность, мечты о какомъ-то неприкосновенномъ, тихомъ и даже, пожалуй, темномъ уголк, мечты о какомъ-нибудь невиннйшемъ и добродтельнйшемъ труд, маленькомъ ‘трудик’ такомъ,— вотъ что въ эти минуты было мн любезно, влекло меня, и вотъ въ какомъ направленіи охотно работала моя мысль, какъ извстно, имющая весьма немалое поощреніе въ этомъ направленіи даже со стороны нашей литературы.
Вотъ именно въ такомъ-то ненарушимо спокойномъ настроеніи находился я въ то время, когда въ мои руки попалась статейка Русскит пароходы по Дунавтъ. Въ одну минуту все мое спокойствіе разсыпалось прахомъ, и все, что меня окружало на пароход, начиная даже съ этой лампы, подъ которой мы съ липованиномъ читали газету,— все вдругъ приняло совершенно иной смыслъ и значеніе, да и самъ я, еще сію минуту увренный въ томъ, что я только путешествую, внезапно оказался вагабонтлюкомъ, заговорщикомъ противъ независимости! Уже только потому, что я ду на этомъ пароход, что я только пассажиръ именно этого парохода, и то ужь я не смю разсчитывать на малйшее вниманіе, малйшее удобство, я уже возбуждаю отвращеніе, въ меня, вмст съ другими вагабонтлюками парохода, могутъ хлопнуть изъ пушки безъ всякаго сожалнія, потому что въ числ прочихъ я — чумная зараза, контрабандистъ, участвующій въ краж народной независимости,— возможно ли мн посл всего этого смть высунуть голову на Божій свтъ изъ этого ‘водянаго вертепа’?
Нтъ, оказывается, что это не просто пароходъ, а врагъ свободы, а я не просто пассажиръ, а, во-первыхъ, врагъ свободы, во-вторыхъ, какъ и вс прочіе, вагабонтлюкъ!
Положеніе оказалось совершенно неожиданнымъ, и, къ моему отчаянію, эта ошеломляющая неожиданность съ каждою минутой становилась для меня все боле многосложною и съ каждою минутой я оказывался въ положеніи боле и боле затруднительномъ. Можете представить, что едва я узналъ, что я не просто только ‘прозжій’, а вагабонтлюкъ, потому только, что состою пассажиромъ парохода,— я тотчасъ же долженъ былъ убдиться, что надо мной виситъ уже еще новое несчастье, и я оказываюсь уже прямымъ врагомъ свободы. Все изъ той же статейки о пароходахъ я неожиданно узналъ, что тотъ самый X, который поименованъ статейкою въ числ шалопаевъ, обозначенныхъ мною буквами Y и Z,— тхъ самыхъ, что готовы выскочить съ парохода и сдлать непріятность правительству,— этотъ г. X уже мой личный знакомый! Я уже лично познакомился съ нимъ на этомъ же пароход, разговаривалъ съ нимъ, какъ простой путешественникъ, получилъ отъ него газету, брошюру La question Bulgare. Человкъ этотъ показался мн до чрезвычайности живымъ, впечатлительнымъ и, несмотря на немолодые годы, живо интересующимся малйшимъ словечкомъ, касающимся Болгаріи, слушающимъ эти словечки съ жаднымъ вниманіемъ. Его знакомство съ русскою литературой, сочувствіе всему, что въ ней лучшаго, наконецъ, просто милая любезность образованнаго человка (какъ и всхъ этихъ игрековъ и зетовъ),— все это оставило во мн самое пріятное впечатлніе. И вдругъ этотъ-то привлекательный и, несомннно, образованный человкъ оказывается шалопаемъ, однимъ изъ враговъ своей родины, причастнымъ къ шайк, которая яко бы гнздится на пароход и грозитъ братоубійственными замыслами!
Чтобы разршить мое недоумніе и разобрать, кто изъ насъ двоихъ правъ,— я ли, въ которомъ г. X оставилъ самое пріятное впечатлніе, или господинъ авторъ статейки о пароходахъ, именующій г. X — шалопаемъ, я тотчасъ же взялся за подаренную мн г. X. и имъ же самимъ написанную брошюру La question Bulgare — и, къ ужасу моему, убдился, что и съ г. X., оставившемъ во мн пріятное впечатлніе ‘вообще’ образованнаго человка, я также никоимъ образомъ не могу быть просто знакомымъ, не могу относиться къ нему просто, какъ безпристрастный путешественникъ, такъ какъ его взгляды съ праваго берега Дуная на лвый весьма не простые и, право, не уступаютъ въ рзкости взглядамъ лваго берега на правый. ‘Но если,— пишетъ г. X. въ своей брошюр,— удивленіе предъ попираніемъ всякаго человческаго достоинства (по случаю рущукскаго возстанія) достигло повсюду высшей степени, жажда софійскихъ гайдуковъ къ надувательству и захвату власти далеко еще не удовлетворена’ (стр. 19). ‘Глава,— продолжаетъ г. X. на той же страниц,— этой оффиціально объявленной софійской шайки никто иной, какъ ****,— и затмъ слдуетъ фамилія автора статейки о пароходахъ, котораго г. X характеризуетъ такъ: ‘гнусный распространитель всевозможной клеветы, бунтовщикъ вчера, а сегодня корреспондентъ Бухарестскаго Телеграфа, пештскаго Revue d’Orient, англійскаго Times’а… Ab uno disce omnia! Боже, куда мы идемъ?’
Такъ вотъ кто такой этотъ авторъ статейки, рекомендующій принять строжайшія мры! Можно ли было сомнваться, что съ своей стороны и г. X. также не скупъ бы оказался по отношенію мръ противъ шефа софійскихъ гайдуковъ,— и я еще разъ убдился, что нашему брату, ‘постороннему’, совсмъ не рука толкаться между этими двумя берегами.
— Вы что это читаете?— спросилъ меня липованинъ, одинъ перебиравшій и пересматривавшій газеты, посл того, какъ я оставилъ совмстное съ нимъ чтеніе для просмотра брошюры г. X.
Я разсказалъ, что прочиталъ и почему именно мн надобно было это прочитать.
Услыхавъ изъ моего разсказа фамилію г. X., липованинъ улыбнулся и сказалъ:
— Вотъ тутъ его (г. X.) также отдлываютъ… Ухъ, какъ они его здорово!
Это была уже другая болгарская газета, хотя опять съ того же лваго берега (излиза уже три пяти седмицата, брой 84), и въ ней мы вмст съ липованиномъ, опять-таки понимая написанное изъ пятаго въ десятое, прочитали слдующую замтку.
Заглавіе замтки было: Уралантъ какъ избухналъ, то-есть Опятъ поднялся ураганъ.
‘Извстный пакостникъ г. X. или Миллярилло де-Мишь-машь {‘Мишь-машь’ — напитокъ, смсь вина и сельтерской вода. Мишь-машемъ называютъ также пьющаго все безъ разбору.} снова началъ изданіе своего органа. Онъ издалъ брошюру La question Bulgare, и вопіетъ. Что сказать объ этомъ — не знаемъ. Плачетъ онъ, X., и вопіетъ: ‘Ou allons nous bon Dieu!’ Ахъ, бдняга!… Кто знаетъ, сколько онъ проглотилъ мишь-маши, пока произвелъ эту брошюру? Такъ вотъ какъ, дядя Миллярилло! Не знаете вы, бдняга, куда идете? Думается, что идете вы прямо къ чорту, въ адъ, воодушевляться мужествомъ, чтобы потомъ выкопать родин яму. Ну, что-жь? Идите къ дьяволу!… Скоро настанетъ и вашъ часъ!’
Вотъ какъ перекликаются между собою эти берега!… Вагабонты, предатели, враги, расхитители отечества,— вотъ слова, которые то и дло летаютъ съ одного берега на другой, всегда задвая и ‘водяной вертепъ’.
Если ко всему этому я еще прибавлю, что то лицо, которое выше, въ отрывкахъ изъ статейки о пароходахъ, обозначено мною буквою N и котораго статейка обвиняетъ въ умышленномъ ‘завлеченіи’ префекта ***, т.-е. почти въ явномъ предательств,— если, повторяю, я скажу, что и этотъ N., также какъ и г. X., оказался моимъ знакомымъ и нсколько часовъ удостоивалъ меня своею просвщенною бесдой на пароход, то читателю будетъ, наконецъ, понятно, что, по крайней мр, передъ лвымъ-то берегомъ я уже кругомъ виноватъ, да и съ людьми праваго не могу уже держать себя просто и независимо и долженъ либо сочувствовать, либо не сочувствовать ихъ убжденіямъ, такъ какъ убжденія эти у нихъ несомннно существуютъ. Я теперь увидалъ, что я знакомъ не просто только съ людьми прозжими или просто зваками, заглянувшими на пароходъ, чтобы поглазть и поболтать, а съ людьми какой-то острой борьбы, не ограничивающейся только газетною перепалкой и полемикой: префектъ-то, вдь, дйствительно былъ ‘завлеченъ’, братъ г-жи С., участвовавшій въ рущукскомъ возстаніи, дйствительно, вдь, разстрлянъ. Не одни слова, брань и ругательства идутъ между обоими берегами. Я, конечно, не зналъ всей сложности и подробностей этой борьбы, но и того, что я уже видлъ, было для меня совершенно достаточно, чтобы знать, что путешествовать такъ, просто для отдохновенія и развлеченія — дло, въ этихъ мстахъ, едва ли возможное.
Выйди я на берегъ,— и уже потому только, что я пріхалъ на подозрительномъ пароход,— на мн самомъ не можетъ не лежать подозрнія въ томъ, что мн извстны пароходныя тайны. Простая бесда на берегу о впечатлніяхъ путешествія по Дунаю также никоимъ образомъ не можетъ быть только простою, но непремнно окажется какъ бы доносомъ на людей праваго берега. Точно также и бесда въ обществ господъ X, Y, Z и N, если бы они случайно заглянули на пароходъ,— бесда съ ними о томъ, что я, какъ простой путешественникъ, видлъ на лвомъ берегу,— была бы опять-таки доносомъ на этотъ берегъ о виднномъ и слышанномъ.
Въ конц-концовъ, приходилось избрать благую часть и, по возможности, молчать но всмъ вопросамъ, что для нашего брата, современнаго скучающаго россіянина, дло не диковинное.
Конечно, молчаніе, какъ извстно, золото, и будь я на родин, я бы покорился этому ршенію моей совсти безропотно, но здсь, въ чужой сторон, гд творится что-то для меня необычное и, къ моему несчастію, что-то берущее меня ‘за живое’, несмотря на вс мои усилія сопротивляться этому ‘живому’,— здсь я не могъ помириться на молчаніи. Мн ршительно нечего было сказать, но молчать мн было обидно, мн было до глубины души тяжело чувствовать себя въ такомъ унизительномъ положеніи.
Сонъ, который готовъ былъ овладть мною, сняло какъ рукой, я опять вышелъ, уже одинъ (липованинъ заснулъ), на верхнюю платформу парохода, опять сталъ смотрть на темныя очертанія мрачнаго города, и вопросъ: отчего именно я-то долженъ молчать, именно я долженъ быть постороннимъ, никого и ничего не касаться? Этотъ вопросъ вызвалъ во мн воспоминаніе всей моей жизни. И чмъ дольше, чмъ больше и подробне я всматривался во вс мрачности этой жизни, тмъ неотразиме становилась для меня неизбжность моего несчастнйшаго положенія.
— Ничей, ничей!…
Вотъ къ какому безотрадному ршенію приводили меня мои воспоминанія.
‘Жилъ, жилъ, — думалось мн, — и, кажется, видлъ и терплъ вообще довольно много всего. Кажется, отвтъ жизни долженъ бы привести къ какому-нибудь опредленному ршенію. Поди-ка, стань вотъ между людьми этихъ двухъ береговъ и скажи свое искреннее слово!’
Но своего-то и нтъ у нашего брата.
Я бы охотно пересказалъ здсь все, что передумано было мною въ этотъ тягостный для меня вечеръ, если бы у меня въ данную минуту не было боле лучшаго, чмъ тягостныя личныя воспоминанія, средства дать возможность читателю почувствовать огорченіе быть ‘ничьимъ’, т.-е. то самое, что чувствовалъ и я. Средство это будетъ очень простое. Осенью ныншняго года въ Петербург вышла любопытнйшая книга г. Матвева {П. А. Матвевъ: ‘Болгарія посл берлинскаго конгресса’. Историческій очеркъ. 1887 г.}, изобилующая массою самыхъ точныхъ данныхъ, касающихся ‘насъ’ и нашего участія въ болгарскомъ дл. Вс документы, опубликованные г. Матвевымъ, оффиціальные, не подлежащіе сомннію, и читатель можетъ врить каждому слову въ нихъ вполн.
Прежде всего, поистин нельзя не полюбоваться русскимъ человкомъ, участвовавшимъ въ возрожденіи болгарской земли и народа.
’10 февраля 1879 года было созвано въ город Тырнов, древней столиц Болгарскаго царства, нашимъ императорскимъ коммиссаромъ народное собраніе именитыхъ людей, для разсмотрнія предложеннаго собранію проекта органическаго устава’ (стр. 50).
‘Достопочтеннйшее собраніе представителей болгарскаго княжества!— говорилъ тогда нашъ русскій человкъ.— По вол и предначертаніямъ моего всемилостивйшаго Государя, привтствую васъ съ открытіемъ перваго въ освобожденной стран вашей народнаго собранія, долженствующаго положить прочное основаніе государственному устройству новаго княжества… Увренъ, что, одушевляемые чувствами святаго долга и любовью къ возрождающейся дорогой родин, вы глубоко вдумаетесь и вполн оцните все величіе вашей исторической задачи и всю почесть призванія, выпавшаго на вашу долю. Вамъ предстоитъ съ полнымъ безпристрастіемъ, прямотою, правдивостью и преданностію святому длу обсудить представляемый проектъ органическаго устава, устранивъ всякія личныя случайныя побужденія и предвзятыя цли. Вамъ слдуетъ имть въ виду единственно благо страны и ея прочное государственное устройство, составляющее залогъ будущаго матеріальнаго и нравственнаго преуспянія, и согласно съ симъ сказать откровенное, добросовстное послднее слово… Предлагаемый на ваши обсужденія проектъ не боле, какъ программа для облегченія трудовъ вашихъ’… ‘Но программа не должна стснять и связывать вашихъ убжденій. Съ полною свободой и независимостью, въ отдльныхъ мнніяхъ и общихъ преніяхъ, да выскажется каждый изъ васъ по совсти и убжденію, памятуя, что въ вашихъ рукахъ находится счастіе, благоденствіе и будущая судьба отечества’… ‘Русская администрація должна была дйствовать при обстоятельствахъ крайне неблагопріятныхъ. Эти обстоятельства оправдаютъ, надюсь, въ глазахъ вашихъ незаконченность изданныхъ мною правилъ и положеній… но послднее слово принадлежитъ вамъ, единственно вамъ!’ (стр. 50—53).
Вся рчь нашего русскаго человка, изъ которой я сдлалъ только краткія выписки,— вся она исполнена самаго неподдльнаго и искренняго желанія призвать народное собраніе къ ничмъ не стсняемому выраженію справедливыхъ требованій во имя народнаго блага. Словомъ, рчь — превосходна.
И вотъ какія были ея послдствія:
‘Въ общихъ чертахъ эта тырновская конституція (выработанная народнымъ собраніемъ) создавала слдующій порядокъ вещей: власть князя была еще боле ограничена, а значеніе представительнаго собранія расширено. Изъ состава народнаго собранія исключены вс члены по занимаемымъ ими должностямъ, а также лица по назначенію князя. Обыкновенное народное собраніе было составлено исключительно изъ депутатовъ, избираемыхъ прямою подачей голосовъ, по 1 на десять тысячъ жителей обоего пола. Избирательное право принадлежитъ всмъ безъ изъятія болгарскимъ гражданамъ, достигшимъ 21 года и пользующимся гражданскими и политическими правами. Депутатами могутъ быть вс не лишенные правъ граждане, достигшіе 30 л. отъ роду’ (стр. 59). ‘Учрежденіе государственнаго совта отвергнуто собраніемъ, какъ не согласное съ духомъ и условіями быта болгарскаго народа. Партія Данкова, Каравелова и Словейкова слышать не хотла объ учрежденіи государственнаго совта’ (стр. 60). ‘Собраніе уменьшило содержаніе князя и двора съ 1 милліона до 600 т.’. ‘Титулъ благородства и другія отличія, а равно ордена въ Болгарскомъ княжеств не допускаются. Князю предоставляется право учредить только знакъ отличія исключительно для военныхъ за дйствительно совершенные ими подвиги во время войны’. ‘Въ отдлъ о личной неприкосновенности гражданъ княжества включена слдующая статья: никто не можетъ быть подвергнутъ наказанію, не установленному въ законахъ. Пытка и конфискація имущества воспрещаются. Свобода печати формулирована въ новой, боле широкой редакціи. Постановленія болгарской конституціи о печати заключаются въ трехъ статьяхъ (ст. 79—81). Первая изъ нихъ гласитъ: ‘Печать свободна. Никакой цензуры не допускается и никакого залога не требуется отъ авторовъ, издателей и типографщиковъ. Если авторъ извстенъ и живетъ въ княжеств, издатель и типографщикъ никакой отвтственности не подлежатъ’ (стр. 61). ‘Признанная прежнимъ проектомъ свобода сходокъ дополнена еще одною статьей, предоставляющею болгарскимъ гражданамъ составлять дружества безъ всякаго предварительнаго разршенія, если только цль и средства этихъ дружествъ не приносятъ вреда государству, религіи и добрымъ нравамъ’. ‘Органическій статутъ, передланный такимъ образомъ, былъ названъ конституціей Болгарскаго княжества и подписанъ предсдателемъ, высокопреосвященнымъ Ансимомъ, уполномоченнымъ нашего коммиссара, сенаторомъ, тайнымъ совтникомъ С. И. Лукьяновымъ и всми 208 членами собранія’ (стр. 62).
И вотъ, когда закончилось это важное дло (конечно, не безъ шума и борьбы партій), русскій человкъ, закрывая собраніе, сказалъ опять хорошія, справедливыя слова,— между прочимъ, слдующее: ‘Послднія и окончательныя ршенія ваши устраняютъ вс поводы къ обвиненію васъ въ незрлости и въ неподготовк къ предоставленной вамъ свободной политической дятельности. Счастливое, правильное и законное довершеніе вами возложеннаго на васъ законодательнаго труда торжественно оправдываетъ довріе къ вамъ великаго моего Государя!’ (стр. 63).
‘Рчь эта вызвала восторженныя заявленія сочувствія и благодарности со стороны болгарскихъ депутатовъ, которые не находили словъ для восхваленія князя-намстника. ‘Популярность его,— писали иностранныя газеты,— огромная, болгары превозносятъ его до небесъ’ (стр. 63).
Словомъ, и русскій человкъ поступалъ чистосердечно, и болгарскій народъ относился къ нему искренно и восторженно даже.
На второй день ‘творенія’ болгарской независимости, едва только небо было отдлено отъ земли, появляется на непросохшей отъ крови земл лейтенантъ прусской службы г. Баттенбергъ. Едва узналъ онъ, что судьба дала ему такое неожиданное счастіе, какъ тотчасъ же ‘возгордился передъ Богомъ’, и прежде нежели появился въ Болгаріи, уже ‘осерчалъ’ на тырновскую конституцію. ‘Посовтовавшись, — говоритъ г. Матвевъ (стр. 65) — съ гессенскими мух… то-бишь министрами и юристами, выразилъ сомнніе въ возможности управлять страной… Въ особенности онъ желалъ учрежденія государственнаго совта’.
— Оченно мало нравовъ вамъ дадено, вашскобродіе!— сказали ему гессенскія мухи.
— Мало мн этихъ правовъ!— сердился лейтенантъ.— Съ эстими правами нельзя мн управлять въ полное свое удовольствіе!
И, какъ практическій человкъ, прежде нежели попасть въ Болгарію, сталъ всячески ходатайствовать о томъ, чтобы ему дали правовъ побольше, а народу оставили ихъ поменьше. По дло это не выгорло и не выгорало при всхъ его усиліяхъ, пока за болгарскою конституціей и независимостью зорко слдили хорошіе русскіе люди. ‘Въ Болгаріи всмъ и каждому, а тмъ боле князю Александру, было извстно, что графъ Милютинъ держится вполн установившихся взглядовъ на порядокъ вещей, созданный тырновскою конституціей въ княжеств, и ршительно противится всякимъ комбинаціямъ, направленныхъ въ упраздненію участія народнаго представительства въ длахъ управленія’ (стр. 82).
Значеніе графа Милютина въ борьб съ жаждою ‘правовъ’, предъявлявшеюся съ величайшею настойчивостью г. Баттенбергомъ, подтверждается и слдующею цитатой на той же стр. 82: ‘Выходъ въ отставку графа Д. А. Милютина значительно измнилъ положеніе вещей… Князь болгарскій ухалъ изъ Петербурга (81 г.) съ убжденіемъ, что Россія теперь не наложитъ ршительнаго veto на давно затянный имъ переворотъ, съ цлью упраздненія тырновской конституціи’… ‘Разговаривая съ Каравеловымъ (посл возвращенія изъ Петербурга князь Александръ измнилъ тонъ и поставилъ ему на видъ, что его партія не можетъ боле разсчитывать на поддержку русскаго правительства, что тырновская конституція лишается сильнаго защитника въ лиц графа Милютина, голосъ котораго уже не иметъ значенія въ вопросахъ вншней политики по отношенію къ Болгаріи. А г. Новиковъ,— прибавилъ иронически князь,— вовсе не сочувствуетъ вашей партіи и тырновской конституціи’ (стр. 83). Словомъ, повеселлъ лейтенантъ, и посмллъ.
Намъ невозможно въ этой замтк входить въ мелкія и тонкія подробности всевозможнаго рода дипломатическихъ, парламентскихъ и княжескихъ происковъ, ошибокъ и всякаго рода сложныхъ комбинацій, изъ которыхъ, въ конц концовъ, ‘переворотъ’-таки вышелъ. Мы возьмемъ самыя существенныя черты и самыя подлинныя побужденія, руководившія созидателями переворота. Возникновеніе мысли о необходимости убавить отъ народа и прибавить для себя всецло принадлежитъ князю. Стало быть, въ этихъ княжескихъ желаніяхъ и надобно искать корня разстройства такъ славно начатаго дла. Чего же собственно хотлось князю? ‘Вс его заботы были направлены къ увеличенію денежныхъ средствъ, отпускаемыхъ на личное его содержаніе, хотя, казалось бы, 600 т. франковъ, ассигнованныхъ народнымъ собраніемъ на содержаніе князя и его двора, совершенно достаточно, особливо принимая во вниманіе неприхотливыя условія болгарской жизни и добавочное содержаніе, получаемое изъ Россіи’ (стр. 131).
‘Г. Драндаръ, авторъ книги Пять лтъ княженія Баттенберга, говоритъ: ‘скупость, съ которой собраніе отпускало деньги на постройку дворца, была одною изъ главныхъ причинъ переворота’. Главною причиной переворота было неудовольствіе князя на болгарскихъ либераловъ за отказъ въ деньгахъ, которыя князь желалъ получить отъ собранія на постройку себ новаго дворца. Было ршено передлать старый турецкій конакъ на новое роскошное зданіе, на что приходилось тратить много денегъ. Народное собраніе отпускало кредитъ на эту постройку довольно скупо. Это крайне раздражало князя, который гораздо боле заботился о благоустройств своего дворца, чмъ княжества. Подрядъ на постройку дворца былъ сданъ еще прежнимъ (консервативнымъ) министерствомъ нкоему болгарину Ходженову…’ {Кстати объ этомъ Ходженов. ‘Это отъявленный аферистъ и проходимецъ. До войны онъ занимался какими-то темными длами въ Румыніи, гд запутался въ разныхъ спекуляціяхъ. Когда князь Александръ вступилъ на болгарскую землю, Ходженовъ первый встртилъ князя въ Варн съ выраженіемъ своихъ врноподданническихъ чувствъ, чуя, что людямъ, пользующимъ расположеніемъ князя, будетъ пожива около казны’ (стр. 132). Такъ и вышло.}.
Подружившись съ консервативнымъ министерствомъ, которое тотчасъ же ‘отпустило ему деньги на постройку дворца, сданную ему на подрядъ Ночевичемъ (ныншній орудователь), и, притомъ, на весьма широкихъ условіяхъ, болгарскіе консерваторы по части расходованія средствъ были весьма либеральны. Когда власть перешла къ либераламъ, Ходженовъ усердно старался сблизиться съ Каравеловымъ и Данковымъ, но, не успвъ въ этомъ, сдлался отъявленнымъ врагомъ либеральнаго министерства, самымъ дятельнымъ агитаторомъ оппозиціи и, наконецъ, душой заговора противъ тырновской конституціи’ (стр. 133).
Былъ такой томительный промежутокъ времени, когда въ Петербург болгарское дло какъ бы было забыто. И вотъ въ эту-то минуту князь съ Ночевичемъ, Стойловымъ и Ходженовымъ, тщательно обдумавъ себ шансы успха, задумалъ сразу осуществить свое темное дло и достигнуть этимъ своихъ темныхъ цлей.
27 апрля 1881 г., рано утромъ, на стнахъ публичныхъ зданій Софіи появилась слдующая прокламація князя:
‘Прошло боле двухъ лтъ, какъ Богу угодно было вручить мн управленіе судьбами болгарскаго народа, единогласно избравшаго меня своимъ княземъ…’
Упомянувъ затмъ, что онъ ‘ршилъ подчиниться вол божественнаго промысла не безъ колебаній’, онъ, однакожъ, долженъ сознаться, что, при всхъ его усиліяхъ правильно устроить княжество, оно ‘дискредитировано извн и разстроено внутри’. ‘Я,— говоритъ онъ дале,— принесъ присягу конституціи. Я хранилъ врность присяг и я сохраню ее до конца… Но денегъ мн не даютъ и нарушаютъ тмъ волю провиднія…’ Нтъ, этого онъ не сказалъ, а сказалъ, что именно потому, что свято соблюдаетъ присягу, онъ и не можетъ выполнить священныхъ обязанностей, налагаемыхъ юною конституціей, потому что конституція препятствуетъ ему исполнить обязательства, во имя которыхъ онъ присягалъ.
Такимъ образомъ, вотъ что выходитъ:
1) Онъ свято исполняетъ присягу конституціи,
2) но блага народнаго не достигнулъ, потому
3) что конституція мшаетъ ему выполнить присягу.
4) Надо (во имя присяги) конституцію, которой присягалъ, уничтожить, и тогда остается одна только голая присяга, которую онъ и исполнитъ.
‘Если народное собраніе одобритъ условія, признаваемыя мной за необходимыя для управленія страной, отсутствіе которыхъ составляетъ коренной недостатокъ теперешняго положенія вещей,— эти условія будутъ мной указаны,— въ этомъ случа я соглашусь удержать за собою болгарскую корону и нести лежащую на мн тяжелую отвтственность предъ Богомъ и потомствомъ. Въ противномъ же случа я отказываюсь отъ княжескаго престола хотя и съ сожалніемъ, но сознавая по совсти, что до конца исполнилъ свой долгъ’ (стр. 139).
Чего же нужно было Баттенбергу, чтобы не уйти, не забыть Божія приказанія и вообще исполнить присягу?
А вотъ чего:
‘Во-первыхъ, предоставленія неограниченныхъ полномочій князю на управленіе страною въ теченіе семи лтъ, въ силу которыхъ князь могъ бы создавать новыя учрежденія и улучшать и преобразовывать вс отрасли внутренней администраціи въ видахъ боле правильнаго хода управленія.
‘Во-вторыхъ, отмны созыва обыкновеннаго очереднаго народнаго собранія въ томъ году, съ правомъ продолжать дйствіе бюджета, вотированнаго для текущаго года, и на слдующій годъ.
‘Въ-третьихъ, предоставленія князю права, по истеченіи семилтняго срока, созвать великое народное собраніе для пересмотра конституціи, согласно указаніямъ опыта, на основаніи практики новыхъ учрежденій, которыя будутъ введены княземъ’.
‘… Князь считаетъ необходимымъ, прежде всего, учрежденіе государственнаго совта’.
‘… Въ день обнародованія прокламаціи, 27 апрля, къ Каравелову и членамъ его министерства была приставлена полицейская стража, а вс дла и аттрибуты власти у нихъ отобраны’ (стр. 140).
‘… Вызванныя прокламаціей волненія и нкоторые уличные безпорядки побудили принять строгія полицейскія мры. Были назначены 5 чрезвычайныхъ коммиссаровъ для поддержанія тишины и порядка’ (стр. 141).
‘… Вроломное нарушеніе княземъ Александромъ принесенной имъ присяги лишило его авторитета и доврія въ лиц всхъ честныхъ людей’.
‘… Удаленіе князя въ 81 г., безъ поддержки Россіи, было дломъ неизбжнымъ, и это была самая желательная для насъ развязка, затянная нашими врагами переворота. Она, дйствительно, и послдовала 9 августа 86 г., но тогда уже много было испорчено и въ стран русское вліяніе радикально было подорвано’ (143).
‘… Къ сожалнію, мы испугались такого исхода, оказавъ дятельную поддержку князю, предоставивъ въ его распоряженіе нашихъ офицеровъ, состоявшихъ на болгарской служб, и все то громадное вліяніе, которымъ Россія пользовалась въ Болгаріи, купленное нами цной огромныхъ пожертвованій послдней войны’ (стр. 143).
‘… Вслдъ за изданіемъ прокламаціи, 27 апрля, началась усиленная агитація для склоненія болгарскихъ избирателей въ пользу принятія княжескихъ требованій, особенное усердіе въ этомъ дл оказали Стоиловъ (хлыщъ), Ночевичъ (іезуитъ), Грековъ и Ходженовъ (плутъ)’ {‘При выбор депутатовъ били пущены въ ходъ и деньга. Ходженовъ на это истратилъ, по словамъ г. Драндара, 60 т. фр.’.} (стр. 144).
‘… Прискорбно было, однако, то, что министерство, во глав котораго стоялъ русскій генералъ, въ силу положенія вещей, должно было нести долю отвтственности за избирательные маневры этихъ господъ, которые старательно выставляли свою солидарность съ министерствомъ Эрнрота. Это было тмъ прискорбне, что стоиловская партія, зная отлично, что принятіе народнымъ собраніемъ требованій князя — для нихъ вопросъ жизни и смерти, обнаружила крайнюю неразборчивость въ средствахъ и компрометировала въ глазахъ болгаръ и всхъ южныхъ славянъ министерство Эрнрота’ (стр. 144).
‘… Избирательная борьба была въ полномъ ходу, когда въ Софію пріхалъ нашъ новый дипломатическій агентъ М. А. Хитрово’… ‘Ему категорически было предписано оказать поддержку князю и употребить вліяніе Россіи на болгаръ для избранія въ народное собраніе склонныхъ къ принятію предложеній князя’ (стр. 145).,
‘… Ршительное вліяніе на направленіе выборовъ имло вмшательство русскаго дипломатическаго агента М. А. Хитрово, который отлично говорилъ по-болгарски и, кром того, по своей прежней служб въ Македоніи и личнымъ качествамъ, пользовался большимъ авторитетомъ въ глазахъ болгаръ’ (стр. 145).
‘… Вслдъ за прибытіемъ г. Хитрово въ Софію, въ виду возбужденія умовъ, вызваннаго переворотомъ, онъ, вмст съ княземъ, предпринялъ поздку по Болгаріи, во время которой много разъ бесдовалъ съ представителями болгарскаго населенія разныхъ мстностей и его слова и увщанія произвели сильное впечатлніе. Народъ послушался нашего дипломатическаго представителя и воздержался отъ открытаго возстанія, которое должно было вспыхнуть’ (стр. 146).
‘… Тревожась за исходъ ршеній собранія, князь ршился вызвать изъ Константинополя (если не ошибаюсь, по совту нашего представителя {Слова принадлежатъ г. Матвеву.} болгарскаго экзарха, высокопреосвященнаго Іосифа (захотлось до смерти денегъ лейтенанту!). Въ это время до князя доходили слухи о заговорахъ на его жизнь. Экзархъ, согласно желанію князя, прибылъ въ княжество и, объзжая свою паству, старался внушить болгарамъ чувства уваженія къ князю и убжденіе въ необходимости поддержать авторитетъ власти’ (стр. 147).
‘… Нашъ представитель и болгарскій экзархъ, дйствуя такимъ образомъ, жертвовали своею популярностью среди болгаръ. Впрочемъ, экзархъ поступалъ не вполн безкорыстно. Тонкій дипломатъ, онъ видлъ, что, благодаря поддержк Россіи, шансы успха на сторон князя, и потому желалъ заручиться его расположеніемъ… Онъ получалъ 300 тысячъ франковъ на устройство школъ въ Македоніи, а раздраживъ князя, рисковалъ лишиться этихъ денегъ’ (стр. 147).
Такимъ образомъ, начиная съ князя, Стоиловъ, Ночевичъ, Ходженовъ, экзархъ, — вс идутъ на погибель только что освобожденной нами земли чисто съ корыстными цлями. Только наши содйствуютъ разрушенію собственнаго своего дда вполн безкорыстно…
Благодаря такимъ безкорыстнымъ стараніямъ, ‘весь стоиловскій персоналъ попалъ въ депутаты, даже Ходженовъ, репутація котораго была такова,— говоритъ г. Драндаръ,— что въ нормальное время самый послдній и глухой округъ княжества не захотлъ бы имть его своимъ представителемъ, прошелъ съ большимъ успхомъ во глав списка депутатовъ, избранныхъ въ Софіи’ (стр. 149).
‘… Предъ открытіемъ собранія въ Систов представители княжеской партіи избрали отъ себя депутацію для чествованія и выраженія благодарности М. А. Хитрово за услуги, оказанныя длу порядка его благотворнымъ вліяніемъ’ (стр. 150).
Систовское собраніе было открыто 1 іюля самимъ княземъ. Работа кипла… ‘Я счастливъ, что мои намренія оцнены по достоинству,— говорилъ князь въ своей микроскопической рчи.— Вамъ извстна, гг. депутаты, цль созыва настоящаго собранія. Я не сомнваюсь, что, глубоко проникнутые сознаніемъ важности задачи, возложенной на васъ довріемъ вашихъ избирателей, вы одобрите внесенныя мною предложенія и облечете ихъ въ законную форму, согласно желаніямъ народа’ (стр. 151).
Все это дло, съ рчью и съ облеченіемъ въ законную форму, продолжалось 20 минутъ (стр. 152).
Обдлавъ это дло, ‘князь старался усвоить идеи и языкъ славянофиловъ, онъ считалъ тогда необходимымъ, по собственнымъ его словамъ, ‘надть славянофильскій мундиръ и вступить въ переписку съ главой московскихъ славянофиловъ, покойнымъ И. С. Аксаковымъ’ (стр. 152).
‘Органъ Аксакова Русь, какъ и Московскія Вдомости, оба отнеслись сочувственно къ перевороту 27 апрля, думая, что все зло и неурядица есть дло Каравелова. Они привтствовали переворотъ, полагая, что онъ вызванъ общимъ желаніемъ установить порядокъ и авторитетъ власти, а не личными интригами князя и враговъ Россіи’.
Дло, повидимому, уладилось. Генералъ Эрнротъ, тотчасъ на окончаніи переворота, удалился въ Россію, а г. Хитрово остался. ‘Удаленіе генерала Эрнрота было непріятно князю и стойловской партіи, которая была весьма довольна генераломъ,— онъ такъ энергично поддерживалъ порядокъ и такъ мало вмшивался въ политику’ (стр. 155). ‘Но къ нашему дипломатическому представителю въ Софіи антуражъ князя относился иначе: имъ не нравилась популярность г. Хитрово среди болгаръ, кром того, они опасались его вліянія на князя, сознавая, что онъ будетъ не наковальней, а молотомъ… Стоиловцы и князь были недовольны русскою (стр. 155) опекой, мшавшей имъ по-своему хозяйничать въ княжеств, они сначала интриговали противъ русскихъ министровъ, спихнувъ которыхъ, стали подкапываться и подъ г. Хитрово’ (стр. 160).
‘… Въ апрл 1882 г. князь отправился сначала въ Петербургъ, а затмъ въ Москву, которую онъ при этомъ постилъ въ первый разъ… Поздка его на этотъ разъ увнчалась успхомъ… Г. Хитрово сначала получилъ продолжительный отпускъ, а затмъ и вовсе былъ отозванъ изъ Софіи’ (стр. 167).
И. С. Аксаковъ, котораго постилъ Баттенбергъ, въ No Руси отъ 15 мая 1882 года писалъ:
‘Москва, наконецъ, имла утшеніе, въ стнахъ своего историческаго Кремля, привтствовать государя Болгаріи…’ ‘Князь, кажется намъ, вполн врно опредляетъ отношеніе своей страны къ нашему отечеству, чмъ и отличается рзко отъ своего сосда, сербскаго короля. Остается только желать, чтобы благія усилія государя Болгаріи были искренно поддержаны не только обоими правительствами, болгарскимъ и нашимъ, но и обществомъ обихъ странъ…’
Но довольно!
Долго я томился и тосковалъ на пароходной палуб обо всемъ пережитомъ, передуманномъ, виднномъ и слышанномъ, и тревожно провелъ ночь. Но утро меня развеселило, оказалось, что хотя дипломатическая война и идетъ между интеллигенціею береговъ и между берегами и пароходомъ, но на всхъ берегахъ и на пароход таится примиряющее начало, руководствующееся въ своихъ житейскихъ отношеніяхъ своими особенными, независимыми отъ дипломатическихъ распрей, взглядами.
Къ числу непріятныхъ впечатлній, полученныхъ мною у силистрійской пристани, надо отнести и небольшой пароходикъ, принадлежавшій болгарскому правительству (подаренный ему русскимъ правительствомъ), который стоялъ у силистрійской пристани со спеціальною цлью сторожить и наблюдать за русскимъ пароходомъ. На болгарскомъ пароходик были болгарскіе матросы и, какъ мн казалось, смотрли на насъ враждебно. Всю ночь пароходикъ стоялъ подъ паромъ и, повидимому, не спускалъ съ насъ своихъ враждебныхъ глазъ.
Но утро вечера мудрене.
Когда утромъ пароходъ отвалилъ отъ силистрійской пристани, по всему пароходу разнеслась всть, что ночью, когда улеглись и заснули, какъ на пароход, такъ и на берегахъ, люди политической борьбы, славянской идеи и т. д.,— въ это время вылзъ на Божій свтъ нашъ россійскій кочегаръ, подошелъ къ борту и сказалъ, обращаясь къ кочегару болгарскому:
— Эй, ты, братушка, ползай сюда! Давай долбанемъ добра черна вина!…
— Добро, добро!— сказалъ братушка и перелзъ съ болгарскаго парохода на русскій, а за нимъ перелзли и матросы.
Когда болгарскіе матросы хорошо выпили на русскомъ пароход, то долгъ гостепріимства заставилъ ихъ пригласить и русскихъ матросовъ на болгарскій пароходикъ. И наши пошли туда ‘тихимъ манеромъ’ и выпили… И стали они ходить и пить съ парохода на пароходъ…
Гуляли они, очевидно, хорошо и весело и у одного изъ служащихъ на нашемъ пароход былъ даже разбитъ одинъ глазъ. Послднее обстоятельство, конечно, было ‘намъ’ непріятно, но фактъ существованія и возможности дружескихъ отношеній въ глубин вовсе не сердитыхъ другъ на друга народныхъ массъ былъ чрезвычайно пріятенъ.