С. Динамов
НЕОЖИДАННАЯ КНИГА
‘Литературная газета’, No 38, 1933
Неожиданная книга, Динамов Сергей Сергеевич, Год: 1933
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Их было много, этих книг молодых авторов, выпущенных самым ‘молодым’ в этом смысле издательством МТП. Я взял одну из них, и она оказалась той неожиданной книгой, которую начинаешь читать дома, забываешь, что нужно уже ехать, читаешь затем торопливо в трамвае и, бывает, дочитываешь опять в трамвае же, возвращаясь домой. Неожиданная книга.
И тема книги была новой, а место действия: военный завод, вредительство в военной промышленности. Об этом еще никто не писал.
О чем же книга? О технике, обороне, новых и старых людях, друзьях и врагах.
Приведу одно место из книги, которое сразу вводит в ее содержание.
‘Непонятно… — соображает Шеремет.— В чем же ошибка?’
Как будто сделано все. Все ли?- Может, что упущено, не додумано. Может, прав Полунский. Нет, Полунский не может быть прав. Эго же не работа, а страховка на случай.
И потом: разве есть гарантии от. ошибок даже при наличии самых Точных технических условий?
Нет такой гарантии. Да, пока нет.
Ежедневно, ежечасно сталкиваются две силы, два полюса: наука и неизвестное. У науки — задор молодости, напор буйного роста, опыт ежедневных битв. У неизвестного — горы косности, невежества, туманные дали неисследованного, Просторы необ’ятного. Сталкиваются страстно, с задором, с ожесточением. Здесь издавна бой — упорный и кровавый. А между ними мечется человечек, и жутко этому человечку. Ну, как невзначай тиранет (а слово-то плохое и непонятное!— С. Д.) его краем либо та либо другая сторона. Потому и мечется.
‘А у меня бумажка’ — кричит человечек и норовит ею прикрыться, чтобы полегче удар пришелся, потому так и старается он бумажкой заручиться.
‘Дайте технические условия’, — говорит он, а сам соображает, чуть что — сейчас под них, как под перину, ныр — и не страшно.
‘Я не при чем, я по техусловию‘ — скажет и потихоньку в кулачок усмехнется. Хитрая бестия. Знает: разрабатывавший техусловия тоже не дурак, а если станут выяснять ошибки, окажется, что для разработки техусловий не было, достаточных данных. Исходные данные давал третий человечек, но и тот не промах.
‘Исходные данные? — спросит третий человечек.— А вот извольте убедиться’ — и вытаскивает из ящика письменного стола пухленькую, тщательно подобранную папку’.
В этой цитате — гвоздь книги, ее главное. Нужно наладить стандартное производство нового взрывателя. Это нужно сделать быстро — заказ военный и спешный. Главный инженер Полунский не спешит, он точно на берегу тихой речки сидит, а не .военным заводом руководит. Молодежь его обгоняет вой готовностью, волей, работоспособностью, вызывая у него чувства зависти, недоброжелательства я боязни. Никодим Рябов борется с товарищами за быстрейшую реализацию заказа. Наступает момент, когда, он, однако, высказывается за задержку и против торопливости. Нужно попробовать взрыватель, прежде чем. пускать его в массовое производство на всех станках завода. Полунский говорит — препятствий к пуску нет. Директор Дыбин подытоживает, что препятствий нет. Но они есть у Рябова: он против, он знает цену торопливости, которая не имеет фундамента практики, опыта, науки.
А когда пустили взрыватель, когда весь завод стал партиями готовить снаряды, то оказалось:
… У орудия люки. В казенную часть вкладывается снаряд с новым присланным из Крутоярского завода взрывателем, иди, как его называют на условном языке, НТ-2. Все по местам. Выстрел. Снаряд, прочертив в воздухе невидимую параболу, зарылся в землю. Наблюдающие с недоумением переглядываются: они ждут взрыва, но взрыва нет. Ждут минуту, другую. Heдоумение переходит в уверенность. Снаряд не разорвется… Что же произошло? Пустячок. Совершеннейший пустячок. Иголка ударника, не проколов капсюля, сломалась у самой шейки. Просто? Да, просто. И страшно.
‘Что же теперь делать?’ — спрашивает себя Никодим.
Или нет, даже не спрашивает, просто мыслишку подвернулась, трусливая, жульническая: созвать авторитетное совещание, сделать на нем доклад. Выслушать десяток полных сознания собственного превосходства мнений и… ежеминутно чувствовать за своей спиной тысячи настороженных, может быть даже враждебных глаз.
— Бр-р…— передернулся Никодим. — Нет уж, благодарю покорно.
Они правы: ему доверили большое ответственное дело. Можно найти тысячи причин отвертеться, можно вдоволь петлять зайцем по непроходимым дебрям всяких технических зарослей,— все это можно, а какой толк? Не проще ли выйти и заявить о технической ошибке, а там… как угодно. ‘Что же, мой Сенька спасибо мне скажет?’ — вспомнил Никодим слова бригадира Селезнева на собрании в сборке.
‘Нет, не может Сенька спасибо сказать… и не должен’. Вот оно, это личное и общественное. Не только в том оно, что есть у человека, работника, семья, а в том еще, что личное может встать стеной на его пути работника, будет его ломать именно на работе. Личное толкает — молчи, не говори о своих ошибках, спрячься. А общественный долг толкает на полную откровенность перед товарищами по работе. И автор хорошо показывает скрещивание личного и общественного у Никодима, который в конце концов берется за работу, не спит, но находит после долгого труда в лаборатории нужный сплав для этих иголок, начинающих путь взрыва. Его — физическая слабость в самом конце пути получает необходимую, но тем более неожиданную помощь со. стороны Полунского, сломавшего свое самолюбие перед лицом долга, работы.
У нас немыслим роман об инженерах без рабочих. Может быть, это спорно, но думаю, что немыслим. Ибо брать техническую интеллигенцию только дома или в театре (хотя бы и за просмотром ‘Страха’)— нелепо: труд — вот чем проверяется работник. А взять нашего инженера на предприятии — это значит взять его в связи с рабочими. Именно так поступает Гладкоў в ‘Энергии’, Ильенков в ‘Ведущей оси‘. Так поступает и наш автор. С большой любовью и искренностью описывает он старого рабочего Матвея Гавриловича. Тот крепок на слово, ему ничего не стоит сказать весомо и грубо лжерабочему в ответ на его призыв работать спокойнее:
(Окончание на странице 2).
— На кладбище тоже много спокою, а непохоже, чтобы туда спешил.
У него настоящая рабочая смекалка: когда вспыхивает пожар на заводе, он быстро соображает, как сохранить от огня партию снарядов, а когда кучка шпионов н вредителей пытается в честь 8 марта создать женскую бригаду для квалификации по своему списку, он чутьем догадывается, что список-то нужно проверить, ибо ‘завод у нас военный, а наш цех вроде как сердце,’. Он рационализатор, общественник и хлопотун, как много среди кадровых пролетариев. Читаешь и думаешь:
— Хороший старик.
Хороший, ибо живой, настоящий. В ‘Почте духов’ (1789 г.) в письме четвертом от Сильфа Дальновида к волшебнику Малькульмульку, приписываемом Радищеву, герой называется ‘списком с подлинника’. Вот таким ‘списком’ и является Матвей Гаврилович.
Не будем касаться других героев. Многое можно было бы сказать о директоре Дыбине, не знающем техники своего дела, преданном партийце, но не делающем главного, не изучающем как следует порученного ему дела. Менее удались отрицательные фигуры (вредители), но главное для автора явно было не в них, он их касается между прочим.
А теперь — об ‘умных деталях’. Так хочется назвать некоторые отдельные меткие штрихи, показывающие знание автором того, о чем он пишет, и уменье передать это знание. Вот одна из этих ‘умных деталей’. Полунский расстроен историей с заказом, тем, что молодежь уже бьет его по пяткам, а тут еще встречается со старым знакомым Шворкиным, бывшим юристом, почему-то попавшим на завод (читатель тоже еще не знает, что Шворкин — шпион и вредитель).
‘— Плохо, брат, что ты на заводе не хозяин. Даже в цехе у тебя распоряжается какой-то птенчик.
— Смотри, — пригрозил он, — не давай воли Рябову, а то он тебя из завода выпрет.
Полунскому хотелось прервать Шворкина, сказать ему, что о’ неправ и не понимает всей сложности управления военным заводом. Дело ведь не в том, что ему не доверяют. Нет. Ему верят, и если бы хоть на минуту в четырехугольной голове директора появилось недоверие, он просто перевел бы его на какой-нибудь другой завод. И это было бы правильно. Уж самый факт работы его на военном заводе говорит о доверии, а Рябов всего только молодой инженер, и никому на ум не придет ставить его руководителем завода. Но Полунский молчал.
— Тебе все-таки не вредно было бы иметь в опытном цехе своего человека,— продолжал Шворкин.
— Хорошо, я поговорю,—согласился Полунский.
Дверь хлопнула. Снова Полунский меряет комнату. Шесть с половиной, семь, и никак не получается семи, ровных, полномерных шагов’.
Автор через этот образ Полунского, не могущего найти полномерный шаг, очень хорошо передает его настроения сомнения, неуверенности, слабости и колебания.
Приведу еще несколько примеров, понятных и без пояснения:
‘В цехе еще пусто. В дальнем углу у полуавтомата возится Фролов. Он напряженно сосредоточился и, чуть прикасаясь пальцами, казалось, старался разглядеть обычный станок с какой-то новой, еще незнакомой стороны. Он даже не разглядывал его, а мысленно переходил от одной части к другой в поисках той неосязаемой нити, которая называется взаимодействием частей и которую легче об’яснить, чем понять особым внутренним чутьем, присущим только знатоку.
Никодим заметал Фролова и, сдерживая шаги, чтобы шумом не спугнуть его, прошел в сборку, а в уме ответил: ‘Так рождается мастер’.
Хороша и проста следующая запоминающаяся сценка:
‘В стороне у сиротливой клюки семафора гаркнул очередное приветствие утренний поезд, поздравил с добрым утром и процокал буферами мимо завода, замедляя ход и тяжело отдуваясь.
‘Значит, скоро придут’,— решила уборщица. У нее была примета: если к приходу поезда оставалось прибрать плановый отдел и регистратуру, можно было не спешить. Контора будет прибрана и проветрена во-время’.
Молодой писатель не стремятся, как некоторые из ‘новаторов’, обязательно ставить дыбом неплохой, между прочим, русский язык, но пишет ясно и без выкрутасов, находя подчас очень удачные способы раскрытия своих мыслей. Можно несколько примеров?
‘А завод работает, работает, несмотря ни на что. Точно ничего не случилось. Точно там на полигоне посланные заводом взрыватели действовали без отказа. И странное ощущение охватило Никодима: ему почудилась в этом такая же нелепость, как если бы в морге среди (гробов тикал будильник’.
Этот образ будильника в морге замечательно передает ощущаемую Никодимом нелепость работы завода вслепую.
И последний пример:
‘Отец замолчал, взволнованный нахлынувшими воспоминаниями. Молчал и сын, думая о своем, наболевшем.
— Ну вот заговорился я с тобой, пора и итти,— нарушил молчание отец,— а тебе,— он сказал это особенно выразительно,— и подавно. Инженер, если он действительно хочет быть специалистом, не бежит от ошибок, а борется с ними. Он ищет их, как пожарный — огонь. Так-то’.
Ищи ошибки, ‘как пожарный — огонь’ и борись с ними, — это сказано ясно и выразительно.
Да, еще одно достоинство романа — его сюжетность. Она у очень многих романистов не в почете, они громоздят горы материала, нисколько не думая о читателе. Наш автор сразу же начинает резко и с удара—с пожара завода и цепко держит читателя до конца.
Разрешите все же еще раз отметить хорошее. Это — небольшой размер романа, всего-на-всего 201 страница. Право же, это только делает честь автору, что он умеет писать коротко.
Кто же этот писатель? Звать его Георгием Максимовым, написал же он роман ‘НТ-2′ (неуклюжее название, кстати). Это, как бы яснее выразиться, честно работающий писатель, а это нужно не только колхозникам, чтобы стать зажиточными, , но к писателям, чтобы хорошо писать. Он честно работает, он не выдумывает романы о гигантах индустрии, побывав там две недели, но он, это видно по всему, изучил свой завод до конца, он знает людей, станки, машины, процесс производства. Он знает это, и сила эта, сила знания жизни, присуща, например, таким романам, как ‘Твердой поступью’ (‘Бруски’), ‘Поднятая целина’, ‘Единство’, ‘Цусима’, ‘Ненависть’, ‘Севастополь’, ‘Энергия’, как… ‘Трагедийная ночь’ (это не роман? Роман, ибо главное не в размере, не признавал же Чернышевский ‘Ньюкомы’ Теккерея романом, ибо с его точки зрения эта книга была пуста и бессодержательна, хотя и насчитывала свыше тысячи страниц). Г. Максимов не шумит, как некоторые молодые поэты, регулярно раз в шестидневку приходящие в ‘Литгазету’ с требованием дать о них вторую, третью или даже четвертую статью. Он честно работает, он ищет, он учится у лучших мастеров, он стремится сделать свою мысль понятной и ясной.
Ему еще многого нехватает. Его иногда не слушается слово, ясность сменяется нарочитостью, вымученными образами, хотя и ‘локальными’, но сухими и тусклыми. Например:
‘Дни бегут. С утра они торопливо цепляют все попадающееся в зубчатку их огромных колес, тащат по конвейеру в полдень, а к вечеру выбрасывают в склад с тем, чтобы назавтра снова цеплять зубчаткой, вертеть на шкивах трансмиссий, и в спешке, сегодняшнего совсем некогда оглянуться назад, в прошлое’.
Нельзя писать и так, например, используя самые плохие шаблоны самых плохих книг на якобы ‘производственные’ темы:
‘Мысли у Матвея Гавриловича, как и сам он, кряжистые, грузные, больше в станках, в инструменте, и социализм у него — это не то, что с трибуны соловьем заливаться. Социализм представляется Ломову вроде огромного завода, только иначе, по-умному, налаженному, без рывков’.
Все же начало своему творческому пути Георгий Максимов положил хорошее. Но ведь бывало: первая книга — жизнь, действительность, упорная работа, а вторая, третья — выдумка, комнатное творчество, нежелание работать и думать. От этого бы хотелось предостеречь т. Максимова. Он должен понять, что его первая такая крохотная в масштабе всей советской литературы удача именно потому удача, что это — жизненное литературное произведение. Об этом должен думать как он, так и каждый молодой (да и ‘старый’) писатель. Связь с жизнью, активная жизненная работа, честное отношение к писательскому труду, актуальная тематика, идейная смелость — вот в чем сила советского литератора.