В.В. Розанов
В.В. Розанов
Необходимое самооправдание
Необходимое самооправдание
Необходимое самооправдание, Розанов Василий Васильевич, Год: 1902
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Тотчас по появлении статьи ‘О классическом и нашем мире’ я получил несколько чрезвычайно резких упреков, и с такой стороны, которая не может быть для писателя самою больною: ‘Что же вы говорили ранее, в статье ‘Эллинизм’? Там вы говорили, что классическое образование невозможно, теперь вы говорите, что оно неизбежно’. Наконец, я получил письмо от одного ученого, которого лишь несколько знаю лично, но много лет уважаю заочно. Он пишет: ‘Вы ли это, недавний критики брошюры Рачинского, автор статьи ‘Мир классический и наш’, или это кто-нибудь другой?.. Ума не приложу, кто это ‘обошел’ вас и автора ‘Писем из деревни’ Infolio!.. Нет, видимо, Россия не доросла еще до русской школы для русской жизни, если ее лучшие сыны сопротивляются такой школе. Или докажите, что достижение ваших классических идеалов совместимо с такой школой. Я не против этих ваших идеалов, но думаю, что они достижимы только ценою насилия над русской душой, ценою продолжения отчуждения русских детей от русской жизни’.
Мысли эти слишком горячи высказаны, чтобы на них не ответить. Чувство родины, дохнувшее из письма, заговорило и во мне. В самом деле, что нам пальмы, когда у нас есть сосновый борок. Свое малое забыть ради большого чужого — это прежде всего было бы малодушием. Нет, в самом деле чувство родины есть первое, что должно быть поставлено во главе угла образования, все равно — реального, классического, ественно-научного, христианского.
Но когда подумаешь, что же дальше делать, как это осуществить, как педагогически разработать, — право, опускаются руки. Где наша родина? Почвенно — Россия, а духовно — Галилея, Цареград, языческие Афины и Рим, новые — Париж, Лондон и Берлин. Как только вы начнете подымать школу над уровнем сельского училища, над собиранием бабочек и цветков, подымать ее выше — к гражданственности, к литературе, к богосозрецанию, к мышлению суровому и заботам государственным, вы сойдете с полей великорусских и начнете восходить на стены Капитолия, Акрополя, Сиона. Это неудержимо, это фатально, хоть вы тут голову разбейте. Сосна есть все же сосна. Дает тепло, дает избу. Прекрасна, полезна. Но никакой гравер не начнет рисунка ‘на сосне’, а потребует пальмового дерева, слоновой кости или стальной пластинки. Культура, — и не в пошлом смысле, а в самом духовном, милом, неизбежном, — до некоторой степени отрицает Россию или указывает ее ограниченность и говорит, что надо обратиться к другим, ‘поискать за морем’.
Это наш старый вопрос, мучительный, неразрешимый. И не я тот Эдип, который разрешит его.
Что же вы станете делать, если ‘Русская Правда’, ‘Судебники’ Иоаннов III и IV и ‘Уложение’ Алексея Михайловича годны для деревянной и деревенской России. А как только при Петре она начала строится из камня, потребовался ‘Воинский артикул’, на левой странице напечатанный по-шведски, а на правой (перевод) по-русски?! Суд и администрация суть римские явления, искусство, поэзия и философия эллинская, вера наша из Сиона и Цареграда? Ничего великого, оригинального из Москвы и Петербурга. Ничего, кроме плоти народной, состава костей и нашего доброго и кроткого национального характера!
Мне кажется, я выполню до конца долг русского человека, если скажу, что этот простой и кроткий русский характер, ласковый и чистосердечный, есть высшее мировое явление, небывалое ни у одного народа, небывалое в такой именно счастливой гармонии цветов и оттенков. Больше этого не говорили ни Тютчев, ни Пушкин, ни Достоевский. Но за этим начинается ложь. Как только мы скажем: ‘Мы лучше всех, а посему можем безо всех обойтись’, так мы не только впадем в ложь, но и вдруг потеряем всю красоту и достоинство, какую утвердили за собою в основательных словах: ‘Мы лучше всех’. Нет, мы именно лучше всех по характеру, но ни без одного решительного народа обойтись не можем. Мы ужасно первоначальны, стихийны, первобытны. Мы хорошо родились, а выросли очень мало. Никаких орудий жизни у нас нет. Дышим, кровь обращается в нас, говорим правду. Но не умеем вытереть себе нос. Беспомощность русских без иностранцев, не только новых, но и старых, древних, поразительна. Солнце ли у нас плохо светит, обстоятельства ли исторические худо сложились, но мы одеваемся в иностранщину, строимся по-иностранному, судимся загранично, ездим, учимся, управляемся — все не по-русски! И как только вы задумаете стать ‘единственно по-русски’, вы станете деревней.
Пусть более меня умные Эдипы разрешают загадку.
Итак, вот границы, дальше которых по самим силам своим не пойдет ‘отечествоведение’. Я соглашаюсь, что русская стихийность должна быть разлита в школе, и притом всех типов и степеней. Экскурсии, изучение местной старины, изучение природы местной, этнографической, ботанической, зоологической, а главное поэтической и картинной, пусть проникнет нашу гимназию, между прочим, и полную классическую. Ведь твердили же нам 30 лет, что, не в пример будто бы нам, в Германии даже и в реальных училищах строжайше проходится латинский язык. Ну, мы обратно будем говорить, что русская природа, старица и поэзия должны быть ‘строжайшею’ основою даже и эллино-римских школ. Но все это первооснова, а не программа, дух училища, а не предметы учения. Как только мы зададим вопрос о программе, о предметах учения, мы зададим вопрос о Греции и Риме в России, о Западной Европе в России. Программа обучения, очевидно, только на 1/3 может состоять из русской истории, языка и географии, 2/3 ее должны состоять из предметов универсальных, приблизительно одинаковых к школе русской, английской, французской, германской. Это — усвоение общих элементов цивилизации, совершенно одной сейчас в России и в Западной Европе. В части эстетической и в части гражданской (юридической) это есть цивилизация эллино-римская, в части религиозной она от корня семитического в греко-римской переработке (папство и Византия). Везде тут русского немного.
Перехожу к естествознанию, к которому в статье ‘Мир классический и наш’ я отнесся слишком кратко и не мотивировал своих мыслей. Есть естествознание для техники, так сказать, естествознание американское: торопливое и поверхностное, и есть естествознание Гёте и Гумбольдта. Если первое не воспитательно, — а о нем-то одном я и говорил, — то второе образовательно, глубокомысленно, наконец, оно может быть и даже оно стремиться стать религиозно. Триумфы Спенсера и Дарвина кончились, и мы вновь стоим, выражаясь языком Шиллера, перед покрывалом Изиды. Загадочность и священство мира надвигаются и влекут лучшие дни для европейских умов и сердец. Но будет ли оно введено? Войдет ли в нашу школу его дух? Или туда вторгнется коротенький и недалекий механизм, будущее, бездумность, какие царили в нашей популярной литературе с 60-х годов?
В прошлой статье, естественно, я говорил обо всем кратко. Но в далеких надеждах своих я нахожу силы сочетать эти три стихии: 1) родную природу, 2) эллино-римский мир, 3) естествознание. Я давно и очень внимательно слежу за движением богословской, нашей русской богословской мысли и могу порадовать читателя некоторыми цитатами, каких он не ожидает: ‘Нельзя же все язычество считать сплошным заблуждением’ (‘Богословский Вестник’, июнь 1901 г., стр. 409 и 410, статья проф. А. Покровского). ‘В мифологических сказаниях, где моральные и натуралистические элементы перепутаны до неузнаваемости, нельзя не усматривать некоторой пророческой аналогии событию воскресения Христа, благодаря которому все доброе в человечестве безусловно восторжествует над злом. Несомненно, что между евангельскими событиями Смерти и Воскресения Христа и мифологическими сказаниями Востока, сложившимися за две тысячи лет до этих событий, хотя и нет генетической связи, однако существует сходство. В неясной и запутанной форме сказания вавилонские, египетские, финикийские, хетейские давали народам надежду, что могут совершиться события, в которых добро восторжествует еще решительнее над злом, чем Адонис над своим противником или Озирис над Сетом. В этих сказаниях наиболее проницательным из древних, может быть, подсказывалась мысль, что в момент видимого наибольшего торжества зла, который есть момент смерти благого Бога, могущество зла, в сущности, становится совершенно призрачным. Когда зло поражает смертью бога жизни, то оно не только не уничтожает жизни, но достигает того, что бог жизни становится владыкою и смерти, то, что уже умерло и как бы погибло через этот акт божественной смерти, снова приобщается к жизни’ (‘Богословский Вестник’, февраль 1902, стр. 258-259, статья проф. С.С. Глаголева: ‘Общие черты в религиях древнего Востока’).
Таким образом, устанавливают наши христианские богословы, в язычестве было сокрыто зерно истины, но лишь облеченное в иносказания, в ‘мифы’. Так как, конечно, Озириса — Адониса — Атиса — Таммуса (разные имена в разных странах одного существа) никогда не было реально, то в первые века нашей эры, так сказать, по паспорту не находя лица, всех этих ‘богов’ сочли ложными, мифы — вымыслами, а религии — пустыми, ничего в себе не содержащими. Это как в алхимии, где искали ‘искусство делать золото’: и как его не нашли, то всю алхимию сочли позднее ложною. Но в конце-концов стало известно, что в алхимии часть была подлинно химическая, что в ней были сделаны важные открытия. Так и под ложными паспортами древних религий странствовало некоторое подлинное существо. Но если так, то изучение древности может стать для нас не археологическим только, но археологическим и вместе живым. А как все религии древности были ‘обожествлением природы’, то естествознание наше, тоже пытающееся ‘раскрыть в природе Бога’, в сущности, тоже движется навстречу им, к их относительному, в скрытом зерне, возобновлению. И если в ‘родине’, в ‘почве’ своей мы прозреваем не гражданское одно только отечество, но ‘святую Русь’, ‘дорогую Мать’, то не ясно ли, что три эти стихии: 1) новое одухотворенное естествознание, открывающее в природе идеал и дух, 2) изучение древних дохристианских культур, о которых все сведения сохранены у греков и римлян, и 3) чувство стихийное своей родины, — вовсе не находятся в неодолимом антагонизме. Но слить их сможет ли наша школа? Это трудный подвиг и культурная заслуга. А до сих пор школа наша не умела не только совершать подвиги, но и выполнять самых обыкновенных задач.
Что касается прошлогодней статьи моей ‘Эллинизм’, то там я указывал, до чего нам трудно войти в психологию древних религий. Однако если, напр., мы будем смотреть на них не только как на сказки и невозможность, но, согласно профессорам Покровскому и Глаголеву, как на некоторое предчувствие и предвозвестие наших собственных теперешних религиозных идей, то, конечно, их изучение в школе может быть полно самого страстного любопытства.
Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 16 мая. No 9409.