А. С. Серафимович
Ненависть
ПРИМЕЧАНИЯ
Ненависть, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1918
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
Москва живет болезненно-чуткой напряженностью. Как будто ободрали с нее всю кожу, и малейшая рябь мировых событий хлещет в открытые нервы.
Неизбежно это, необходимо, но… устаешь. И я был очень рад, когда наш прокуренный, заплеванный, черный — свечей нет — вагон остановился и я вылез в кромешную тьму самой непролазной провинции.
Вдали дымит туманом одинокий фонарь.
Где станция, куда идти, никто ничего не знает. Из вагонов вываливаются черной гущей люди и в гомоне и давке текут вдоль вагонов то навстречу друг другу, громоздясь в заторы, полные крика, воплей, брани, то в одном направлении.
Для удобства под ногами навалены шпалы, камни, доски.
Баба кричит как резаная:
— Рабеночка уронила!.. Рабеночка раздавите, анахвемы!..
И среди этой черно ворочающейся каши зловеще-жуткий молодой голос:
— Которые контуженные прожектором, суды!
— Слепые, что ль?
Я выбираюсь из неразберихи по откосу.
В слабом освещении у станции две лошадиные морды в оглоблях. Но на пролетках уже куча ребятишек,— больше извозчиков нет, хлопочут женщины. До города версты две. Куда идти, решительно не знаю.
В мутной полосе из окна, тускло ложащейся по жидкой грязи, стоит высокий старик в шинели, в руках белеет чемодан.
Я вхожу в полосу, и он, оглядев меня выспрашивающе, говорит:
— Пойдем до города вместе, а то темь, кругом овраги.
— Отлично, только вы идите вперед, я за вами — я близорук.
Он разом становится сторожким.
— Почему же я?! Иди ты вперед,— у меня тоже глаза плохие… Он у меня, чемодан-то — пустой. Вот,— он подымает его легко.
— Да я дороги не знаю, я в первый раз… заведу вас.
Я ужасно рад, что не взял с собою ни чемодана, ни портпледа. Вскидываю за спину свой горный мешок с переменой белья да с письменными принадлежностями и шагаю, разбрызгивая грязь, за мутным, едва уловимым пятном старикова чемодана.
Кромешная ночь идет с нами, молчаливая и пустая.
А старик все спешит, стараясь подальше от меня держаться. Вдруг мутное пятно исчезает. Я останавливаюсь. Куда же теперь!
У самых моих ног из-под земли голос:
— Стой, товарищ, ни шагу — я в яме сижу.
Я щупаю ногой край обрыва. Потом ложусь грудью на него.
— Давай руку, товарищ.
Старик вылезает. Теперь мы дружелюбно идем след в след.
Осторожно разговариваем, придерживая язык, чтоб не прикусить, оступившись.
— Знаете, мне уж шесть десятков, а я добровольцем служу. Старей меня в армии нет. А почему? Потому, что черное пятно души моей не дает мне покою. Я у них под Симбирском в плену был, я да еще восемь человек. Ну, энтим восьмерым велели лечь лицом к земле, а руки на спине накрест. Легли они лицом к земле, руки выпростали на спину. Подошли восемь беляков, винтовками в затылок — рраз! только вздрогнули.
Спрашивают меня: ‘Чем был?’
‘В железнодорожном батальоне’.
‘Подрывное дело знаешь?’
‘Знаю’.
‘Ну, отставьте его к сторонке. Ежели вздумаешь бежать, ремни из тебя будем резать’.
Стою. А тут наши как раз шрапнель пустили, так и осыпали кругом. Начальник ихний упал. Все бросились к нему, а я за дерево встал, перебежал за другое и побежал лесом. Стали стрелять… ушел. Ну, я что? — ничего, я ничего,— они с нами так, и мы с ними, зуб за зуб, тут обижаться не будешь. А вот чернота… Верите ли, я цыпленка зарезать не могу, никогда во всю жизнь не резал, а их, ну — кишки бы выпустил. Трех провокаторов-попов зарезал, в брюхо — рраз! готов. Мужики доказали: провокаторы. Один и посейчас в деревне, непричинен, ну что ж, оставайся… Я ведь сын крепостных. Вот мамаша рассказывала. Гоняли людей глину месить. Так по кругу гоняют, как лошадей, они ногами и месят. А мамаша тяжелая была старшим братом. Да и опоздай,— и опоздала, может, на четверть часа. Зараз бурмистр: ‘А-а, такая-сякая!..’ Выкопали в глине ямку для живота, положили животом в ямку и стали пороть.
Он остановился.
— А?.. Ямку выкопали! Да я им теперь горлы перегрызаю!.. Так с ямкой и в могилу пойду…
Голос его сорвался. И столько выстоявшей темноте прозвучало ненависти, жутко стало. Казалось, невидимое лицо его дергалось судорогой.
Так вот почему с такой невиданной в мировой истории непреоборимостью ломаются незыблемые тысячелетние неподвижные устои. Проломалась отдушина, и туда хлынул океан классовой ненависти…
…Дежурный помощник коменданта отвел мне ночлег, и я повалился как убитый.
Впервые под заглавием ‘Ночь’, под рубрикой ‘Впечатления’, напечатано в ‘Правде’, 1918, 15 ноября, No 247.