Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ
Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ
Немой пророк
Немой пророк
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Немой пророк, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1908
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Вл. Соловьев: Pro et contra
Личность и творчество Владимира Соловьева в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. Т. 2
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2002
В журнале ‘Минувшие Годы’ появились воспоминания сестры Вл. Соловьева, М. С. Безобразовой. Сами по себе довольно поверхностные, они ценны и любопытны, в виду нищенской скудости сведений о жизни и личности покойного писателя. Во всяком случае, прислушаться к ним и задуматься над ними стоит.
Благоговейные ученики превозносят учителя в однообразных панегириках. Но настоящей биографии, настоящей критики, той, которая воспроизводит живое лицо не только писателя, но и человека, до сих пор нет и, пожалуй, еще не скоро будет. Благоговение убивает критику. Чтобы судить, надо знать, чтобы знать, надо определить, чтобы определить, надо ограничить, т.-е. умерить благоговение. Нельзя рисовать без теней, для рисунка нужно не белое по белому, а черное по белому. Но этого черного, теневой стороны, никто не хочет или не может видеть в лице Вл. Соловьева, которое, расплываясь в ровном свете, остается неопределенным и незначительным. Безличное совершенство, образец христианских добродетелей вообще, великий человек вообще — ‘обыкновенный необыкновенный человек’, как он сам, будто бы, смеялся над собою.
Чтобы дать выпуклый образ, надо обойти предмет, обнять его взглядом, увидеть обратную сторону медали. Лицевую сторону соловьевской медали видят все, обратную — никто.
— Ах, мама, вы еще меня мало знаете!— воскликнул он однажды в беседе с матерью. Кажется, с этим восклицанием мог бы он обратиться ко всей русской критике.
Если это продолжится, то ему грозит участь многих великих людей — забвение в славе, те вторые похороны, которые устраивают учителю ученики-могильщики.
‘Брат вообще в церковь почти никогда не ходил‘ — сообщает сестра. Поразительное, ошеломляющее по своей неожиданности сообщение. Если бы мы узнали об этом от лица менее близкого, то не поверили бы. В самом деле, что это значит? Всю жизнь только и делал, что звал в церковь, доказывал, что вне церкви нет спасения? Но вот звал других, а сам не шел, говорил, но не делал. Да, что это значит? Не объяснит ли нам критика? Но критика только широко раскрывает глаза от удивления, как добрая старая мама.
— ‘Мама, ты еще меня мало знаешь!’
— ‘Володя был одно время атеист,— не без таинственного ужаса сообщали мы друг другу в детстве,— продолжает вспоминать сестра.— Была Пасхальная ночь, и мы все, как всегда, отправились в церковь… Брат объяснил, что никуда не отправится… Он сказал это мрачным тоном… ‘Когда так веруешь в Христа, нельзя быть таким мрачным в Великую Субботу, думала я,— значит у него опять сомнения…’ Вернувшись от утрени, я бросилась через все комнаты, чтобы похристосоваться… Хлопнула дверь из комнаты брата — идет. Оборачиваюсь к нему, протягиваю руку.
— Христос…
И вдруг осеклась.
Брат взял мою руку.
— Ты хотела сказать: Христос воскрес! — и почему—то остановилась… Ну, я отвечаю тебе: воистину воскрес!
И, нагнувшись, поцеловал меня трижды’.
Но ведь была же ‘такая минутка’, когда человек, беспредельно любящий его и верящий в него, ужаснулся, усомнился, ответит ли он: ‘воистину воскрес’.
В воспоминаниях В. Величко, напечатанных несколько лет назад в ‘Неделе‘, рассказывается об одной галлюцинации или ‘видении’ Вл. Соловьева. Во время плавания по Финским шхерам, в пароходной каюте, ранним сумеречным утром, представилось ему, будто бы на соседней койке сидит кто-то маленький, серенький, мохнатый, и смотрит на него в упор.
— А знаешь ли ты, что Христос воскрес?— проговорил Соловьев, осеняя себя крестным знаменьем.
— Воскрес-то Он, воскрес, а ты от меня все-таки не отделаешься!— ответил тот и залился таким смехом, что бедного философа мороз подрал по коже.
Может быть, я не совсем точно передаю слова черта, но смысл их именно таков. Верить в черта и, тем более, видеть черта — в высочайшей мере неприлично для образованного человека нашего времени. Что Вл. Соловьев действительно верил в черта, хотя и старался скрыть свою веру под шуткой,— видно по стихотворению ‘Морские черти’. И ‘Повесть об антихристе‘ доказывает, что он теоретически допускал и религиозно утверждал видимое воплощение зла. Да, неприлично. Но что же с этим поделаешь? Таково свойство оригинальных людей — нарушать приличия.
Столь же неприлично другу почтенного М. М. Стасюлевича, приват-доценту философии в Петербургском университете расхаживать по пескам пустыни у подножия Хеопсовой пирамиды, в черном сюртуке и цилиндре, ожидая условленной встречи с каким-то ‘розовым видением’, для чего Вл. Соловьев предпринял целое путешествие в Египет — брал заграничный паспорт, укладывал чемоданы, покупал билеты и ехал по железной дороге, на пароходе, тысячи верст, как для настоящего дела. Кто помнит глаза его, с их тяжелым, до слепоты близоруким, как бы во внутрь обращенным, взором, тот согласится, что это взор человека, у которого были галлюцинации или ‘видения’, ибо справедливо замечает Достоевский, что у нас, может быть, и нет вовсе точного мерила, чтобы отличить галлюцинацию от видения. Болезнь? Но кто знает, не есть ли именно болезненная повышенная чувствительность, недоступная людям здоровым, живущим более грубой животной жизнью,— необходимое нормальное условие для мистического опыта, для ‘прикосновения к мирам иным’?
Как бы то ни было, вся эта соловьевская ‘чертовщина’, соловьевское ‘подполье’ и, может быть, соловьевский ‘бунт’ почти никаких следов на его философских произведениях не оставили. Тут все стройно, ясно, гладко, даже слишком гладко, выглажено, вылощено. Ни сучка, ни задоринки. Прозрачные кристаллы, геометрические грани мысли. Отточенная диалектика. Торжественная симфония, в которой разрешаются все диссонансы. Исполинское зодчество, напоминающее храм св. Софии. Но, говорят, первый свод Софии рухнул от землетрясения.
Об этом-то грозящем натиске подземных сил (‘Володя одно время был атеист’,— сестра хотела сказать: Христос воскрес, и вдруг ‘осеклась’)—об этом натиске Вл. Соловьев сам ничего не говорит или говорит не словами, а мановениями, знаками, как немой. Та, немой, несмотря на десяток томов сочинений.
Существует два рода писателей: одни, подобно Л. Толстому и Пушкину, в своих произведениях открываются, другие, как Лермонтов и Гоголь, за ними скрываются. Без всякого, впрочем, желания притворствовать, могли бы они сказать о себе: слова даны людям для того, чтобы скрывать свои мысли. Кажется, к последнему роду писателей принадлежит и Вл. Соловьев. Все они более или менее умеют ‘делать хорошее лицо при скверной игре‘. Когда же становится не в мочь, то смеющиеся, подобно Гоголю, начинают плакать, а плачущие, подобно Вл. Соловьеву,— смеяться, но даже в эти минуты величайшей откровенности, когда, кажется, вот — вот готовы они выплакать и высмеять себя до конца, окружающие подозревают их в притворстве, в юродстве, и никто не верит ни этому жуткому плачу, ни этому еще более жуткому смеху.
— ‘Отчего говорят чернильница, а не песочница?.. Вам это не нравится. Ну, хорошо, успокойтесь… Я больше не буду…
Несколько минут молчания, потом вдруг вопрос:
— ‘Отчего говорят роза, а не пион?’
Не напоминает ли это того чеховского героя, который в ужасной тоске напевал:
Та-ра-ра-бум-бия,
Сижу на тумбе я.
Брат любил иногда говорить большие непристойности.
— Владимир, помилосердствуй при сестрах! — восклицала в негодовании Анна Кузьминишна (дальняя родственница).
— Да, Володя, пожалуйста, оставь, терпеть не могу, когда начинаешь говорить сальности,— замечала мать
Сощурившись, брат смотрит на меня и младшую сестру.
— Мария, тебе есть 16 лет?
— Есть.
— Ну, значит, все можешь знать, ибо достигла церковного совершеннолетия и получила право стать женой.
И брат начинает говорить совершенно откровенно. Иногда это кончалось благополучно, иногда скандалом, Анна Кузьминишна, возмущенная, вставала и уходила, в самых редких случаях уходила и мать, а чаще обиженно и огорченно говорила:
— Совершенно не понимаю, как это такой человек, как ты, можешь подобные вещи слушать, да еще и сам повторять.
— Ах, мама, вы еще меня мало знаете…’
Он очень любил Кузьму Пруткова. Члены московского шекспировского кружка сочинили театральную пародию в духе Пруткова, которую разыгрывали по знакомым домам. Слушатели ‘с недоумением пожимали плечами и говорили, что это Бог знает, что такое. А брат был в восторге и хохотал, не переставая’.
— ‘Приезжайте к нам в четверг: шекспиристы будут эту… галиматью свою ломать,— приглашал хозяин.
— ‘Ну, это мне не интересно,— отказывался гость.
— ‘Постойте, Вл. Соловьев тоже будет.
— ‘Играть?
— ‘Нет, в публике, для ободрения актеров: ему нравится, и все время он смеется, знаете, этим своим смехом.
с
Сестра уверяет, будто бы этот смех был ‘заразительно веселый’. ‘Заразительный’, пожалуй, как истерика, но едва ли ‘веселый’, говорю это по собственному точному и незабвенному воспоминанию. ‘От хорошей жизни не полетишь’, замечает кто-то в горбуновском рассказе о мастеровом-воздухоплавателе. До какого одурения тоски, до какого надрыва надо было дойти, чтобы так смеяться! Сквозь торжественную симфонию ‘Оправдания добра’ или ‘Чтение о Богочеловечестве‘ мне слышится порою этот страшный смех, и чудится тогда, как в тургеневском сне: ‘хорошо, хорошо, а быть худу!’
‘Брат в употреблении вина был иногда невоздержен. Помню, как раз хороший знакомый привез его домой после одного ужина: брат излишне выпил, так что рисковал не найти своего дома.
— ‘В таком мерзостном виде, в каком я был, он ухаживал за мною, как самая добрая нянька, спасибо ему’… {Не даром любящая память сестра так бесстрашно обнажает все эти слабости любимого. Пусть лицемерная добродетель осудит их, но для тех, кто действительно любит всего человека (а не любить всего значит совсем не любить), эти мимолетные тени не искажают и не омрачают светлого образа, а только приближают его к нам, делают более человечным и пленительным: если в малом он мал, как и все мы, то в великом велик, как никто.}.
— ‘А я лежал пьяненький’, как говорит Мармеладов.
Предтеча и Мармеладов, пророк и шут. Как соединить или разъединить эти два лица?
Я отнюдь не сомневаюсь в подлинной христианской ‘святости’ Вл. Соловьева. Не даром в лице этого русского современного интеллигента мелькают черты Франциска Ассизского или Сергия Радонежского.
‘Когда у него просили, он давал все без расчету и удержу,— книги, платье, белье, деньги, часто все, что имел, до последней копейки. И случалось так: извещает брат, что тогда-то приезжает… Проходит назначенный срок, нет брата. Наконец телеграмма: ‘Здоров, приехать не могу, подробности письмом’. И вот в письме сообщает, что пришел к нему один бедный человек, и так как не было денег, то пришлось отдать шубу, от поездки же отказаться,— в легком пальто это неудобно, в виду рождественских морозов.— Иногда узнавали стороной, что Володя отдал новую пару, и теперь у него только старый-престарый пиджак, в котором выйти невозможно, в кармане же 20 копеек’.
‘Раз он пришел в полное отчаяние, потому что ему показалось, что он потерял вязаный розовый башмачок, с ноги ребенка-женщины, которую любил, и от которой получил его в подарок. Башмачок этот, как талисман, носил он в боковом карманчике жилета у груди, изредка вынимал, любуясь, смотрел на него с улыбкой, иногда целовал и опять бережно прятал. И вот вдруг хватается за грудь — в карманчике пусто: драгоценный башмачок исчез.
— Мама! Надежда! да что же это такое? Пропал мой башмачок!
— Ищи хорошенько!
Брат опять бросается в свою комнату, но через несколько минут возвращается, держа в приподнятой правой руке бережно, двумя пальцами, розовый башмачок.
— Ну, что ж ты так держишь? Чего доброго, пыль сядет: ‘целуй скорей, и прячь на сердце’.
Вот в чем беда: по чьей вине, Бог весть, но в обстановке современной жизни христианская святость иногда смахивает на дон-кихотство.
— ‘А отчасти немного есть тут и дури, уж признайся,— посмеиваясь, заметила Анна Кузьминишна, по поводу розового башмачка.
Брат засмеялся.
— Может быть, ваша проницательность и тут видит верно, может быть. В всяком случае, эта дурь мне настолько прирождена, а для других безобидна, что я имею намерение остаться ей верным’.
Это именно ‘безобидная дурь, безумная влюбленность в прошлое, реставрация, искусственное восстановление павшего, т.-е. в последнем счете, реакция, пусть невинная, даже святая, но все-таки подлинная реакция, и есть сущность всякого дон-кихотства, которое в русском переводе значит славянофильство. И в этом смысле Вл. Соловьев — тайный славянофил, несмотря на всю свою явную полемику с крайним правым крылом славянофильства.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму..
Воротясь в свой замок дальний,
Жил он, строго заключен.
Все безмолвный, все печальный,
Как безумец, умер он.
‘Розовый башмачок’ — безнадежная романтика прошлого, желание сделать прошлое не только настоящим, но и будущим, таково безумие этого печального рыцаря Прекрасной Дамы.— ‘Я имею намерение остаться ей верным’, решил он с гордым отчаянием, опустил забрало и ‘с лица стальной решетки ни пред кем не подымал’.
И вот иногда спрашиваешь себя: вся его религиозно—философская система не отвлеченное ли созерцание вместо жизненного действия, не бесплотный ли символ вместо реального воплощения — не ‘розовый ли башмачок’?
Дьявольским соблазном или детской шалостью показался бы ему боевой клич анархиста Бакунина: ‘разрушать значит созидать’. Для Вл, Соловьева как раз наоборот: созидать значит разрушать. Все, что угодно, только не разрушать!
Не разрушать и не созидать, а сохранять и поддерживать, подпирать валящееся здание, чинить и замазывать трещины — таков его глубочайший инстинкт. Да будет то, чего не было — этого ни за что не скажет он, а говорит: да будет снова то, что было. Былое надежно, будущее страшно. Страх будущего — ‘антихристов страх’. ‘Через двести-триста лет, какая будет жизнь на земле!‘ — воркуют чеховские герои.— Через двести-триста лет монголы завоюют Европу, начнется всемирная резня, придет антихрист, и наступит конец мира,— каркает Вл. Соловьев.— ‘Хорошо, хорошо, а быть худу!‘
Остановить, запрудить всемирный поток разрушения — такова его заветная цель. Вот для чего нужно ему возрождение, т.-е. все-таки утверждение старой церковности, старой государственности, старой нравственности, старого быта, при чем возрождение, обновление тут значит не замена старого новым, а лишь новый вид, перелицовка старого. Он — консерватор в высшем смысле этого слова, может быть, вообще единственный консерватор в современной, революционной России, и как всякий консерватор — либерал, но отнюдь, не революционер. Стихия революционная чужда ему навеки и безнадежно, если не как человеку-деятелю, то как философу-созерцателю. Непрерывность вместо прерыва, преобразование вместо переворота, эволюция вместо революции — такова его метафизическая сущность. А последняя и единственная революция для него — переворот уже не исторический, а космический — кончина мира.
Царь, пророк, священник,— в этих трех членах ‘теократии’ пытается он восстановить, реставрировать три исполинские развалины средневековья: вселенскую монархию — предел самодержавия, вселенскую церковь — предел православия, вселенскую догматику предел схоластики,— схоластики опять-таки в высшем смысле этого слова, ибо средневековая схоластика и есть не что иное, как величайшая, хотя и бесплодная попытка всеобъемлющего религиозно-философского синтеза. Да, исполинская реставрация исполинских развалин, напоминающая волшебное и мимолетное зодчество из пурпура и золота, которое иногда возникает в облаках под лучами заходящего солнца.
Лучи заходящего солнца, лампадный свет вечерний любил он больше, чем дневной и утренний.— Свете тихий, святыя славы… Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний...— вот возвратный напев, Leitmotiv всей соловьевской симфонии.
Сознательно борется он с московским’ славянофильством, этим русским продолжением Византии, но не даром он потомок старозаветного рода священников, сын русского историка: лицо сына, это столь непохожее на современные лица, иконописное лицо древнерусского или византийского святого, как будто вынырнуло из той древности, которую так усердно изучал отец, яблочко от яблони недалеко падает. Как будто благочестивая, московско-византийская старина, перед тем, чтобы отойти в вечность, пожелала воплотиться в современном человеческом образе, и притом не где-нибудь в затишье монашеской кельи, в темных глубинах простонародья, а на кипящей и сверкающей поверхности жизни, среди той именно ‘безбожной’ интеллигенции, которая с наибольшей яркостью отрекается от этой старины. В последний раз былое противопоставило себе настоящему и будущему, показало себя живое — живым: смотрите, вот кто я. Так иногда сквозь грозовые тучи заходящее солнце кидает последний луч.
Гностицизм и прагматизм, созерцательность и действенность — два вечно сталкивающиеся и борющиеся потока религиозной стихии. Хотя в последнем пределе религиозное созерцание и религиозное действие сливаются в одно, но до этого слияния предстоит им исчерпать все мыслимые противоречия. Уклон гностический, созерцательный есть по преимуществу уклон всего исторического и, в особенности, восточного христианства. Новому религиозному движению, которое, начавшись в западном христианстве, по всей вероятности, выйдет, рано или поздно, за пределы христианства, свойствен противоположный уклон — прагматический, действенный. Главное утверждение современного религиозного прагматизма заключается в том, что существо догмата иррационально, с человеческим разумом несоизмеримо, что оно открывается не разуму, а воле, не ведению, а деланию. Не что-то знать, а чего-то хотеть и что-то делать нужно для того, чтобы постигнуть существо догмата. Догмат есть указание не на то, как надо мыслить о Боге, а на то, как надо жить в Боге {С философским и психологическим обоснованием религиозного прагматизма русский читатель может подробнее ознакомиться по замечательной книге Вильяма Джемса (William Jems) ‘О религиозном опыте’.}. Таким образом устраняется в прагматизм главный источник средневековой и современной схоластики — неразрешимый спор разума и веры, знания и откровения, философии и религии. По движению католических ‘модернистов’ (от Ньюмана1 до Леруа2 и Луази) можно судить о том, до какой степени современный религиозный прагматизм (философская основа модернизма) по отношение к историческому христианству — революционен. В такой же мере гностицизм, если не реакционен, то консервативен. В лучшем случае, гностицизм есть начало религиозной реформации, прагматизм — начало религиозной революции. Римская Церковь, со свойственной ей чуткостью, догадалась об этом и в знаменитой папской энциклике о модернистах совершенно точно определила прагматизм как начало, угрожающее Церкви опаснейшей из всех революций.
Вл. Соловьев — гностик, может быть, последний великий гностик всего христианства. Разумеется, и он утверждает религиозную действенность, прагматизм, что, впрочем, неизбежно для всякой христианской философии. Но у Вл. Соловьева созерцание первоначальнее действия, богоделание вытекает у него из богопознания, а не богопознание из богоделания, как у прагматиков. Для него сущность догмата открывается не воле сначала и потом разуму, а, наоборот, сначала разуму, потом воле. Он — рационалист, как всякий гностик. Не божественное воление, а божественное ведение, для него религия прежде всего.
Но это именно преобладание гнозиса обращает его к прошлому, отдаляет от настоящего и будущего, от самого жизненного движения нового христианства, или, может быть, того, что за христианством — от революционного прагматизма. Гностицизм и есть начало соловьевской реставрации, искусственного воскрешения старины в теократических грезах о вселенском самодержавии и вселенском православии, под верховным водительством вселенской догматики — или схоластики, ибо гностицизм, в противоположность прагматизму, утверждает главный источник схоластики — неразрешимый спор человеческого разума и божественного откровения.
Католические модернисты, сами того не желая, в силу революционной диалектики, которая заключена в прагматизме, — оказались революционерами. Вл. Соловьев, может быть, тоже, сам того не желая, в силу реакционной или, по крайней мере, консервативной диалектики, заключенной в гностицизме, оказался, если не реакционером, то консерватором.
Не только революция, но и реформация, не могли бы вспыхнуть от соловьевского гнозиса, как самый плохенький пожар от самого великолепного, вечернего зарева. Реальное действие соловьевской критики на Церковь поразительно ничтожно: критика эта для православия, как жало пчелы для гиппопотамовой кожи: православие, можно сказать, и не почесалось. Л. Толстого все-таки отлучили от Церкви. Вл. Соловьева не отлучали и не благословляли, а просто не заметили, как не заметили Чаадаева, Гоголя, Хомякова, Конст. Леонтьева, Достоевского.
Воистину страшно это церковное одиночество великого учителя Церкви.
‘Мы жили тогда в одном из переулков Арбата, — вспоминает сестра. — Окна приходились низко над землей. Пасха была поздняя, окна выставлены, вхожу в столовую и вижу: окно настежь, брат сидит на нем спиной к комнате, спустив ноги за окно на тротуар, и христосуется с грязным, пьяным нищим. А кругом собрались извозчики и смеялись, и восклицали умиленно: ‘Ну, что же это за барин за такой задушевный! Что это за Владимир Сергеевич!’
У него множество внешних светских друзей, или, так называемых ‘приятелей’, но внутреннего религиозного общения — ни с кем. Некому сказать: Христос воскрес — кроме уличного нищего. Он сам в церкви, как этот нищий. Потому-то, может быть, он ‘почти никогда не ходил в церковь».
‘Громил безверие верующих, — прославлял неверующих, — тех беззаконников, которые, попирая законы человеческие, блюдут законы Бога’, — вспоминает сестра одну из его публичных лекций и приводит отзывы слушателей:
‘Пророк! Пророк! Горел весь сам, как говорил, так и жег каждым словом. А лицо-то, что за красота! Да за одним таким лицом и голосом пойдешь на край света’.
‘Что он, с ума сошел? Хорош верующий! За атеистов и всех подобных заступается… Против правительства, против законного порядка… Юродствует, оригинальничает, популярности среди этих красных ищет… Чересчур смел, надо бы ему рот закрыть…»
И закрыли.
Или сам закрыл — онемел.
И среди этой немоты порою жуткий смех:
‘Отчего говорят чернильница, а не песочница? Отчего говорят роза, а не пион?’
‘Тяжела работа Господня!’ — говорил он, умирая, и просил, чтобы ему не давали впадать в беспамятство, потому что ‘нужно молиться за евреев’, может быть, и за тех ‘безбожников’, которые, не зная имени Господа, совершают ‘тяжелую работу Господню’.
Тут уже другое, не явное, а тайное лицо его, не прошлое, а будущее, не реставрация, а революция, ибо что же, как не революция, это утверждение, будто бы Христос не в церкви, среди верующих, а в Миру, среди безбожников. Одно такое утверждение не грозить ли разрушить всю систему отвлеченного гнозиса, как землетрясение разрушило свод Св. Софии?
Но об этой революции говорит уже не философ десятью томами, а немыми знаками немой пророк.
Будем надеяться, что тайну вещей немоты его разгадает когда-нибудь более внимательная критика, а пока согласимся, что если Вл. Соловьев, действительно, — предтеча Новой Церкви, то не тем, что он говорил и жил, как мудрец, а тем, что молчал и ‘умер, как безумец’.
Все безмолвный, все печальный,
Как безумец, умер он.
Вот за что мы любим его, вот чем он близок нам, — во всяком случае, ближе, чем остроумный и красноречивый философ, — этот безумный и безмолвный пророк.
Печатается по: Мережковский Д. С. Полн. собр. соч. М., 1914. Т. 16. С. 128—135. <,Пропуски восстановлены по первой публикации.>,
Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865—1941) — писатель, литературный критик, религиозный философ. Происходил из семьи высокопоставленного чиновника, учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета, участвовал в идейном оформлении символизма, стал одним из главных инициаторов неохристианского движения к ‘новому религиозному сознанию’ и прославился объемными историческими романами, посвященными духовной проблематике. Критикуя ‘историческое христианство’, Мережковский под влиянием философии Соловьева мечтал о революционном синтезе духовных и телесных начал бытия, языческих и христианских элементов в культуре, который должен осуществиться посредством религии ‘Третьего Завета’, привести к органическому единству плоти и духа и блаженному ‘Богочеловечеству’. Он был убежден в необходимости одновременных политической и духовной революций и замене традиционной монархии некой ‘теократией’, при которой будут изжиты все противоречия между личностью и обществом. После прихода к власти большевиков Мережковский вместе с женой (З. Н. Гиппиус) эмигрировал на Запад и жил до своей смерти в Париже.
1 Джон Генри Ньюман — См. примеч. 3 к статье С. М. Соловьева ‘Владимир Соловьев: жизнь и творческая эволюция’.
2 Эдуард Леруа (1870—1954) — французский философ, представитель ‘католического модернизма’, стремившийся обновить религию посредством интуитивизма А. Бергсона. Полагал, что всякая философия по сути дела является мистической, а мысль и деятельность человека коренятся в религиозной потребности.