Кнут Гамсун
Немножко Парижа
Кнут Гамсун
Немножко Парижа
Перевод Константина Бальмонта
Ou est la femme?
Ou est la femme?
Ужин у кокетки mademoiselle F.
Ужин у кокетки mademoiselle F.
Немножко Парижа, Гамсун Кнут, Год: 1897
Время на прочтение: 8 минут(ы)
OCR Kopegoro.
Красота и сила окружают меня, блестящая и торопливая жизнь проносится мимо. Это народ, народ, несущий факелы. По самому незначительному поводу он приходит в возбуждение, сжигает ракеты, разбрасывает искры вокруг.
Всё здесь смешано, порок, разврат, и снова красота, и снова сила. Среди ритмов великой архитектуры и искусства раздаётся самое фальшивое пение и самая наивная музыка. Что за шарманки и что за уличные певцы в Париже! И ни одного настоящего великого композитора нет во всей истории французского искусства! Народ на улице часто насвистывает марш, но сам он не идёт в такт с ним. Когда национальная гвардия или версальские войска маршируют по городу, как жалостно смотреть на них. Также и Марсельезу за границей можно слышать в лучшем исполнении, чем в Париже.
Но этот народ любит играть и петь. Радость и жизнь опьяняет их и поднимает их настроение. На улицах они громко окликают друг друга, кричат на лошадей и мастерски хлопают длинными бичами. И наряду с их превосходством, их пренебрежением ко всему иностранному выступает их детское любопытство. Встретят они на улице китайца или даже только араба, они оборачиваются, и стоят, и смотрят на него. В Сан-Франциско не оборачиваются даже на дикаря с кольцом в носу.
Они проходят свой путь, как весёлые танцоры, как самый юный и самый лёгкомысленный народ на свете. И редко, очень редко у них можно заметить нарушение формы. Старая культура у них в крови, они избегают всяких проявлений грубости и умеют сохранять равновесие. Как все настоящие аристократы, они консервативны, они теперь ещё запечатывают свои письма облатками и употребляют спички, ужасный серный запах которых уступает только запаху американских серных спичек. Их прошлое велико, они живут им, генерал в мундире остаётся их богом, и они вздыхают по величию монархии. Рассыльные в министерствах ещё теперь носят двууголки.
‘Monsieur!’ — ‘Monsieur!’
Перед моей гостиницей вечером как-то сидит поварёнок, который моет посуду, и один из поваров. Они сидят и болтают между собой, окончив дневную работу. Затем поварёнок встаёт и говорит:
— Покойной ночи, monsieur!
И повар отвечает:
— Покойной ночи, monsieur!
Форма никогда не забывается…
Однажды получается письмо. Это ответ на просьбу о свидании. Молодая дама недавно овдовела, горе её ещё свежо, и она писала на траурной бумаге. Но она обещала прийти на свидание.
Я знаю, что это правда. Я видел траурное письмо.
Некто рассказывает:
Пять часов утра. Я уже встал, потому что я не спал всю ночь. Я несчастен и покинут, я не болен, я только получил письмо, из которого узнал, что я покинут.
Я выхожу из своей комнаты на улицу и попадаю в извозчичий кабачок. Я спрашиваю кофе и коньяку. Там уже сидят извозчики за своим первым завтраком, пять извозчиков, они громко разговаривают и едят.
Я сижу и держу в руках маленькую фотографическую карточку, я смотрю на неё и без конца перечитываю несколько слов, что стоят на обратной стороне… Меня просили сжечь карточку, но я не сжёг её сегодня ночью. Я показываю извозчику рядом со мной, он рассматривает её, ухмыляется и говорит, что у меня хороший вкус.
— Вы ошибаетесь, — говорю я. — Это моя невеста!
Тогда он хвалит меня ещё больше за мой хороший вкус.
Он передаёт портрет дальше своим товарищам и повторяет, что это моя невеста. Все любуются её портретом и радуются на неё, громко говорят и улыбаются при этом.
— Я хочу сказать, что она больше уже не невеста мне, — признаюсь я. — Я получил вчера вечером от неё прощальное письмо. Оно со мной, вот здесь она пишет мне это!
Я показываю письмо и говорю им, где это стоит, что она ‘больше не хочет’. Извозчики не умеют читать на языке, на котором написано письмо, но, когда я показываю им, где это написано, они кивают и становятся серьёзными из сочувствия ко мне. Мы пьём вместе. Теперь немного больше пяти.
Входит компания мужчин и дам, с шумом и смехом. Они, очевидно, явились с бала так рано утром, потому что они одеты по-бальному, утомлены и бледны, но веселье так и бьёт в них. Им тоже пришло в голову зайти в этот извозчичий кабачок, они тоже спрашивают кофе и коньяк. Извозчики показывают и чужой компании карточку и объясняют, в какой это связи находится со мной. Все выражают мне сочувствие, высокая молодая девушка смотрит на меня мечтательно.
Я выпиваю ещё чашку кофе ради коньяку, и извозчики также каждый раз пьют со мной. И чужая компания принимает в нас участие, они кивают нам и поднимают свои стаканы.
Вдруг высокая молодая девушка подходит ко мне, берёт две розы, что у неё за поясом, и протягивает их мне. Остальные сидят и смотрят. Я встаю и, смущённый, благодарю её. Она обнимает мою голову, целует меня в губы и возвращается на своё место. Все одобрительно перешёптываются.
Розы были приколоты у неё всю ночь, и они уже несколько завяли, но они всё же большие и тёмно-красные. Я хотел было приколоть их себе и ищу булавку. Все хотят мне помочь и оказать услугу. Настроение захватило этих людей. Один из извозчиков спрашивает, где я живу, и предлагает довезти меня домой даром. Когда же я в свою очередь хочу заплатить по счёту за всех, они протестуют, размахивают руками, совсем растроганные, они провожают меня на улицу, прощаются со мной, кричат мне вслед ласковые слова, пока меня видят: — ‘Прощайте, monsieur! Благодарим, monsieur!’.
На углу бульвара Сен-Мишель и улицы Вожирар стоит человек. Он калека. Он продаёт карандаши. Этот человек никого не просит, он не говорит ни слова, хотя ему очень нужно продать свой товар. Раз как-то утром я покупаю у него карандаш, он и тут не говорит ни слова, кроме своего обычного: ‘Благодарю, monsieur!’. На следующее утро я опять покупаю карандаш. ‘Благодарю, monsieur!’.
Затем каждый день в продолжение трёх недель я покупаю у него карандаш. Человек так привык ко мне, что, едва завидит меня, уже протягивает мне карандаш, он старается из всех сил выбрать лучший карандаш, какой только у него есть. Но он не говорит мне ничего, кроме: ‘Благодарю, monsieur!’. Наконец как-то раз он говорит:
— Я очень рад, monsieur, что вы нашли у меня подходящие для вас карандаши.
Тогда я купил у него двадцать карандашей.
Как-то раз вечером я сижу в одном большом ресторане и рассматриваю иллюстрированные журналы. Вдруг дверь растворяется, и в залу входит дама. С минуту она стоит посреди залы и озирается. Она необыкновенно красива, действительно необыкновенно красива, но волосы у неё выкрашены в рыжий цвет, как у дам полусвета, и во всём её существе было что-то надменное.
Она обратилась ко мне и сказала:
— Будьте любезны выйти и заплатить моему извозчику!
Я сижу вовсе не ближе других к ней, но она обратилась ко мне. Я закусываю губы, подзываю лакея и говорю ему:
— Подите и заплатите извозчику этой дамы!
Я бросил ему двадцатифранковую монету.
Дама смотрит на меня с любопытством и неудовольствием.
Не говоря ни слова, я принимаюсь снова рассматривать мои иллюстрированные журналы, внутренне очень довольный тем, что дал урок даме.
Она садится за другой стол. Лакей возвращается, отдаёт ей сдачу, получает франк на чай, кланяется и отходит. Остальные деньги лежат на столе перед ней.
Входит господин, которого она знает, она знаками подзывает его к себе. Они тихо разговаривают, она рассказывает ему о моей невежливости, заключавшейся в том, что я послал лакея, показывает на деньги, лежащие на столе, в гневе качает головой, пожимает плечами. Господин посылает ко мне лакея с двадцатифранковою монетой, я беру её с подобающим, в данном случае, спокойствием и кладу её в карман жилета.
Тогда дама снова подходит ко мне. Моё упорство раздражает её, она хочет, чтобы последнее слово было за ней.
— Вы получили ваши деньги? — спрашивает она.
— Да, благодарю вас, — отвечаю я, удивлённый.
— Я заняла луидор у этого господина, — говорит она моему соседу. И она объясняет опять, как я держал себя, как послал лакея. Она обращается всё к большему и большему числу лиц, я, очевидно, глубоко её оскорбил, и она ищет сочувствия, переходит от одного стола к другому. Везде начинают говорить об этом происшествии, я слышу слово: ‘иностранец’, все берут сторону дамы.
Пока всё это происходит, мне остаётся только молчать. Стоило ли мне пытаться оправдываться с тем убогим запасом французских слов, что я знал: я бы тотчас же сделался посмешищем и рисковал быть даже выгнанным. Я молча выслушал всё.
— Вон его! — раздаётся вдруг где-то в глубине.
— Вон его! — отвечают с других мест.
Я подзываю лакея и расплачиваюсь. Сделав это, я спокойно опять усаживаюсь.
Шумные разговоры всё усиливаются вокруг меня.
В это мгновение дверь снова растворяется, и входит господин, с которым я знаком. Это доктор Гольдман, корреспондент ‘Frankfurter Zeitung’. Он садится за мой столик и спрашивает, что тут происходит. В нескольких словах я объясняю ему положение дела, он объясняет мне, что дама эта — известная mademoiselle G. И он направляется к ней и, со шляпой в руках, говорит ей несколько слов.
Тогда буря утихает. Мы с доктором выпиваем по стаканчику, сидящие вокруг нас начинают смотреть на меня благосклоннее. Один господин спрашивает доктора:
— Кто такой этот ваш друг?
И доктор отвечает:
— Он русский!
— Русский, русский! — проносится шёпот по всей зале. Я спасён.
Когда я уходил из ресторана, я получил букетик фиалок от mademoiselle G.
Через несколько недель, в одном тире, во мне признали русского. И хотя я стрелял отвратительно, мне выражали громко одобрение каждый раз, когда мне случайно удавалось попасть в цель.
Везде. В истории этого народа, в сердце каждого мужчины, в их литературе. Ах, эта скучная устаревшая литература, в которой в наши дни даже такой малооригинальный талант и такая убогая личность, как Марсель Прево, имеет значение. Когда-то было иначе. Однажды, в критический момент, полководцем этого народа была женщина. Войска пошли за ней, и она победила. И теперь народ ведёт женщина, она сидит высоко на коне и управляет всеми. Только конь становится на дыбы и пятится, и народ следует за ним — и идёт всё назад и назад. Тщетно назначают премии за рождение детей, тщетно сенатор Беранже работает против упадка нравов, — абсент и весёлый порок побеждают. Перевёрнуты вверх дном старые понятия, ни в чём нет больше меры, и ничто, ничто не стыдно. Уже во времена великой революции в понятиях произошли коренные изменения. Закон запрещал казнить беременных женщин, и бедные жёнщины, так же, как и знатные дамы, отдавались без размышлений в тюрьмах и в тюремных дворах, чтобы забеременеть от кого бы то ни было.
В безчисленных кабачках гостям прислуживают молодые девушки. Обязанность этих девушек состоит преимущественно в том, чтобы ходить по улицам и заманивать во что бы то ни стало в помещение мужчин. В воскресенье молодую девушку приходит навестить её мать, она гордится своей дочерью, которая зарабатывает так много денег, и идёт с ней гулять по улицам. И её брат, солдат, тоже пользуется своим отпуском, чтобы прийти в гости к своей сестре. Он встречает её с военным, со своим собственным лейтенантом или капитаном, и юный солдатик здоровается со своим начальством, чрезвычайно польщённый, и думает: ‘Какой, однако, важной особой стала моя сестра, она носит шёлковые платья и лакированные ботинки и гуляет с моим собственным лейтенантом!’
В продолжение трёх лет я мог наблюдать такие факты совсем близко около себя.
В Латинском квартале нередко видишь, как молодые девушки, влюблённые в студентов, приходят в рестораны с грудным ребёнком на руках. И никто, никто не видит в этом ничего предосудительного, напротив, все почтительно расступаются перед ними. Может быть, это прекрасный обычай и свидетельствует о высоте их образа мысли, хорошо! Но всё же прежние понятия перевёрнуты вверх дном.
В один прекрасный летний вечер видел я такую картину: парочка выходила из ресторана. Он — офицер, шатался и был навеселе, его мундир был в безпорядке, сабля висела у него с правой стороны. Ах, эти французские офицеры! Его девица, сидевшая с ним в ресторане, от чрезмерной шаловливости, срезала пуговицы с его мундира и перевесила ему саблю на правый бок. И вот в таком виде он идёт по улице, поёт и шатается. И никого это не оскорбляет.
Во французской военной форме не хватало только нескольких пуговиц — но ведь было так жарко.
Ou est la femme? Везде. Иногда этому народу, чтобы среди его возни с женщинами дать покой хотя бы во время обеда, приходится принимать решительные меры: во многих больших кухмистерских, в так называемых ‘bouillons’ служанки, чтобы быть принятыми на службу, должны представлять свидетельство, что им больше тридцати лет. Предполагается, впрочем очень ошибочно, что в этом возрасте они спокойнее относятся к гостям и гости к ним.
Мать этой кокетки родом из Нормандии, она предприняла далёкое путешествие в Париж, чтобы навестить свою дочь. Дочери хочется оказать своей матери всевозможное внимание и в то же время похвастаться перед ней своим изящным знакомством, она приглашает её на ужин.
Было человек восемь-десять гостей, между ними monsieur R., любовник дочери, слывший за богатого человека.
Во время ужина mademoiselle шепчет своему кавалеру с правой стороны,
— Займитесь немного моей матерью.
Но старая сорокалетняя крестьянка сама отлично пристроилась, она шепчется и шушукается со своим соседом, любовником дочери. Вскоре хорошая еда и вино начинают иметь своё действие, и она громко говорит о том, как ей нравится в Париже. У неё широкий рот и вздёрнутый нос — настоящее лицо проститутки. Она становится всё веселее и веселее, совсем наваливается на господина R., толкает его в бок, наклоняется к нему и кричит дочери, которая сидит на другом конце стола:
— Ты только не воображай, что ты можешь научить меня чему-нибудь.
На что господин R. снисходительно и вежливо замечает:
— Да, конечно, вы заткнёте за пояс и молодую.
Тогда дочь начинает ревновать. Заметно, как она под каким-нибудь благовидным предлогом старается отбить господина R. у своей матери, но когда это ей не удаётся, а господин R., наоборот, очень благосклонно отвечает на ухаживания старухи, mademoiselle F. приходит в ярость и, вся бледная, восклицает:
— Как тебе не стыдно, мама!
Но маме не стыдно, нет, ничуть не стыдно. Здоровая женщина, крестьянка, приехала из деревни, издалека, с севера Нормандии, и вдруг помолодела, ей хочется разойтись. Громко хохоча, она кричит своей дочери:
— Подумай-ка, Эмилиенн, они предлагает мне луидор. Луидор большие деньги. Должно быть, очень богат твой друг!
Дочь еле владеет собой. Она смертельно бледнеет от ревности и отвечает:
— Да если так, так убирайтесь оба! Вон отсюда!
При этом она поднимается из-за стола.
Господин R. старается успокоить её, они разговаривают тихо в стороне. И mademoiselle F. успокаивается и, кажется, прощает выходку.
Но, немного погодя, господин R. и крестьянка снова очутились вместе. Они не стали даже ждать, чтобы остальные гости встали из-за стола, и потихоньку покинули салон.
И тогда у хозяйки вдруг разболелась голова, что заставило её немедленно накинуть на себя верхнее платье и уехать к доктору!
Порок, разврат, и снова красота, и снова сила.