Михаил Лоскутов
Михаил Лоскутов
Немного в сторону
Немного в сторону
ПРИМЕЧАНИЯ
Немного в сторону, Лоскутов Михаил Петрович, Год: 1933
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Советский рассказ 20—30-х годов / Сост. и ком. Г. П. Турчиной и И. Д. Успенской/ М., ‘Правда’, 1987
Мы ехали по геологоразведочным делам и совсем не собирались заниматься каракулем совхоза No 7. Утром по дороге мы свернули на железнодорожную станцию. Станция называлась Уч-Кудук. Уч-Кудук означает ‘Три колодца’. Это был грязный дом с плоской крышей, с земляным перроном, с видом на рыжие горы у горизонта. Висел колокол, под ним валялась поломанная дрезина, начальник смотрел в окошко. Начальник попросил нас обождать немного, он даст нам кое-какую почту для совхоза No 7. На таких разъездах каждый раз обязательно находится какое-нибудь попутное поручение. Мы привязали коней к столбу с надписью: ‘Ключ от воды у начальника’, сели на перрон и свернули папироски.
Ветер в степи швырялся в станционный домик верблюжьей колючкой. Ржавый почтовый ящик болтался на одном гвозде. Он выглядел символическим, этот странный предмет, здесь, где кончаются последние дороги, словно он хотел сказать: ‘Какая тут регулярная почта: ветер, степь, зыбкие тропы, черт знает что…’
Вот извольте теперь — совхоз No. 7 неожиданно вплелся в наши дела. Мы отправлялись в совхоз, о котором знали только, что дал он за последнее время очень много двоен. Он был расположен в песчаной степи, километров за пятьдесят от железной дороги, этот No 7.
Меньше всего, очевидно, этим двойням радовался начальник станции. Его мучила почта. Он сложил все накопившиеся здесь пакеты, поджидая оказшю.
— Ребята молодые… Небольшой крюк… Подумаешь… Подумаешь, лишних пятнадцать километров…— бодрясь, говорил он нам, выглядывая поминутно в окно. Он боялся, чтобы мы не уехали.
Три скучающих пассажира, сидя на корточках, играли в кости. Они кутались в халаты. Лето в этих краях еще не кончилось, но было уже холодно. С Каспия летели зябкие птицы. За рельсами на пригорке стояла собака. Ветер топорщил шерсть на ее спине, хвост был зажат между задними лапами. Собака посмотрела на станцию и убежала. Пассажиры ушли с перрона. Наконец начальник вынес свои пакеты. Что за корреспонденция может быть на этой станции? Инструкция Каракулетреста, тощая бумажка о нерозыске трех, каких-то ‘трех овец за тавровыми NoNo 716, 893, 2015, подлежащих списанию по ведомости формы 6/10’, газета ‘Туркменская искра’ за истекшие две недели и несколько частных писем.
Среди этих писем выделялось одно, с надписью: ‘Елене Павловне Неджвецкой’. Мы обратили внимание на его изящный, но очень потертый и местами прорванный конверт. На нем стоял штемпель: ‘Париж, 5-е отделение Сены’. С любопытством повертев в руках этот сиреневый парижский конверт, адресованный почему-то сюда, на край Уч-Кудукской степи, мы бросили его в сумку, отвязали коней и вскочили в седла.
Дорога в совхоз была утомительной. Дождь, прошедший ночью, размочил всю землю в глиняную жижу. Лошаденки наши не раз скользили, спотыкались и, наверное, вместе с нами проклинали эту дорогу, глину, дождь и однообразие пути. Больше всего устали наши глаза, впереди были только степь и лужи.
Это очень плохо и утомительно, когда не на что смотреть. Тогда мы вспомнили о письме. Вынутый из переметной сумы, конверт оказался тоже пострадавшим от этой дорога, теперь на нем сохранилось только имя адресата, а вокруг него из дыр конверта выглядывали строчки письма. Как бы став случайными свидетелями чьей-то наготы, мы опустили его обратно в сумку, но, одолеваемые скукой дороги, пренебрегли скромностью. Правда, нам удалось прочесть лишь первую строчку письма.
‘Моя маленькая девочка’,— говорилось там. Сознаемся, это нам скрасило дорогу. ‘Моя маленькая девочка,— кричали мы друг другу со своих седел, имитируя воображаемого автора письма,— мой ангел, моя курочка’. Мы хохотали, подхлестывали своих лошаденок, подмигивали друг другу и отпускали насчет молоденьких девушек обычные мужские шутки, в которых участники умышленно переусердствуют, стараясь перещеголять друг друга.
Но этого хватило нам ненадолго. Вскоре мы опять молчаливо покачивались в седлах, и в памяти лишь осталось чувство некоторого любопытства к неизвестной Елене Павловне — адресату нашей почты.
К ночи мы увидели первые признаки жилья. Это была груда старых консервных банок, два шакала рылись в них, вскоре показался совхоз.
Ночевать нам пришлось здесь, у директора совхоза.
Эта ночь нам помнится как смесь рассказов директора, шагающего сквозь свет керосинового фонаря, и обрывков сна, в котором мы еще ехали по степи, сквозь дождь. К утру мы знали все новости совхоза: три отары переведены на осенние пастбища, в поселке построена баня на триста человек, умерла какая-то учительница музыки, приехал ученый скотовод, получены волейбольные мячи. На волейболе мы и заснули. Проснулись мы в маленькой глинобитной комнате с итальянским окном. У окна сидел директор. Засунув руку в голенище сапога, он палочкой счищал с него глину. Потом он вынул из глубины письменного стола аккуратно свернутый пиджак с орденом. Тряпочкой он вытер орден.
— Вот и все,— сказали мы.— Как говорят, наша миссия окончена. Статистика двоен ясна. Да, еще от начальника станции тут вам кое-что…
Мы вытащили из сумки почту и передали директору.
— Кто эта гражданочка? — спросили мы, указав на сиреневый конверт.
— Я же вам говорил,— ответил он.— Ночью я вам все рассказывал про нее. Идемте туда, пора…
Мы подошли к длинному зданию барачного типа с надписью ‘Клуб’.
Войдя в него и протискавшись между рядами людей на скамьях, мы вдруг увидели гроб, стоящий на сцене перед столом президиума. В гробу, оклеенном фестонами из крашеной газетной бумаги, лежал труп старухи. Покойница была в старинном молескиновом платье, с высоким воротником, подпиравшим подбородок. На пальце ее левой руки поблескивал серебряный перстень с голубым цветочком. Сухое и строгое лицо старухи как бы смотрело на свисающую сверху декорацию облака, сшитого из мешковины.
Это была учительница музыки Елена Павловна Неджвецкая… Так вот кто получатель нашего сиреневого конверта!
Это было неожиданно. Письмо вручать было некому. Но как раз теперь нас взволновала неизвестная нам Елена Павловна. Геологические дела мы решили отодвинуть на следующий день.
Нам рассказали, что учительница приехала в совхоз недавно — пять месяцев назад — с новым директором. С ним в поселке появились неожиданно вещи: сорок детских кроватей, десяток патефонов, электрические дойки, чертежи ветродвигателя для подъема воды из колодца. Совхоз наполнили зоотехники, ветеринары, специалисты по сыроварению, рытью колодцев и стройке дорог.
Среди них вдруг появилась маленькая старушка. Сначала никто даже не понял, к чему здесь такая старушка. Потом все понемногу привыкли к ее строгой и немного чопорной фигуре и к тому, что она учительница музыки.
Она была не совсем к месту. Сквозь сутолоку шерстезаготовительной, случной и кормовой горячки она приходила в канцелярию совхоза со своими странными музыкальными разговорами, с напоминаниями о нотах и инструменте. Больше она ничего не признавала и, наверное, не понимала. Вообще видели ее редко. Мимо силосных ям она проходила в клуб, приподымая двумя пальцами подол молескинового платья. Рабочие звали ее ‘мадам’. Жила она в фанерной комнате с розовой занавеской вместо двери. Три дня назад, собирая в степи цветы, она простудилась и умерла.
Тогда все вдруг почувствовали отсутствие этой одинокой старухи. Ее пребывание в поселке стало уже привычным и даже необходимым, как десятки знакомых лиц, с которыми незаметно роднишься среди общей занятости и работы.
От нее остались платья, несколько альбомов, четыре портрета, бронзовый подсвечник и кровать с шарами, повязанными, точно котята, голубыми ленточками. На столе в фанерной комнатке директор нашел незапечатанное письмо без адреса, видно, учительница не успела его отправить. В поисках адресата директор прочел письмо. Адрес он нашел в старых письмах учительницы. ‘Париж. Станиславу Керн. Улица Тиволи, 174’.
Гроб поставили в клубе и созвали траурное собрание. За роялем в ряд сидели со строгими лицами ученики Елены Павловны. В клуб непрерывно входили жители поселка, умолкая у дверей, помявшись немного, они на носках проходили к скамейкам.
Когда все собрались, на сцену поднялись секретарь парткома и директорр.
— Товарищи,— начал директор, с трудом подбирая слова,— мы хороним товарища с нашего трудового фронта… которая не занималась каракулеводством или полеводством… Но она тоже честно делала свое… Она учила наших детей музыке. Я, товарищи, в музыке мало понимаю… Я не буду говорить, какой человек была Елена Павловна. Вот я нашел ее письмо. Я его прочту.
Здесь секретарь парткома взял со стола лампу и поднес к директору. Свет лампы упал на желтое лицо покойницы и бумажные листки в руках директора. С трудом разбирая письмо, директор прочел следующее:
‘Дорогой Станислав!
Я твердо верю, что скоро наконец мы снова увидимся с тобой,— тебе не кажется, что это много? Я бы все отдала за то, чтобы посмотреть, каким ты стал, мой хороший. Помнишь ли ты, как мы с тобой играли в четыре руки… Это поразительная вещь! Сколько связано у нас с ней надежд, мечтаний…
Ты знаешь, я и сейчас часто исполняю ее. Тогда на душе становится теплее, я вспоминаю многое, смотрю, как за окном плывут куда-то облака, в степи, у гор, колышутся кусты тамариска, идут верблюды, вьюченные сеном. ‘Сеноуборочная’ у нас сейчас в самом разгаре. Все бегают как угорелые. Нигде толку не добьешься. А моим детишкам пора уже переходить на что-нибудь более взрослое — они все еще сидят на экзерцициях,— у меня же только первые номера. Правда, директор,— это довольно удивительный персонаж,— всегда принимает меня очень вежливо и находит время поговорить. Вообще, странные вокруг меня люди. Часто я думала: зачем им понадобились тут мои экзерциции и Шопен?.. Кругом степь и овцы… Привезли меня на голое место, инструмента нет, ничего нет,— как же учить детей музыке?! Проходит месяц. Когда же, наконец, привезут рояль? — спрашиваю у директора. ‘Я,— говорит он,— сам мучаюсь этим. И вы не смейтесь, только я вот что придумал: пока там рояль придет, нельзя ли разрисовать клавиши на длинных таких бумажках и по ним учить ребят нотам’. Ты понимаешь — на бумажках! ‘Давайте, говорит, использовать внутренние ресурсы’,— и хлопнул меня по плечу. Я остолбенела, конечно.
Ну, что же ты думаешь — действительно сделали бумажки, и ребята по ним прекрасно усвоили ноты. Я ‘использовала внутренние ресурсы’.
В последнем письме ты пишешь, что я должна всматриваться в окружающее. Я глубоко понимаю тебя, я надеюсь, что и ты поймешь мои чувства, странные и противоречивые чувства человека, живущего здесь. Что факты! Сухие обозначения нот, не приведенные в гармонию. Лишенные взаимной связи, они только звуки, не дающие колебаний души. Изволь, я перечислю тебе наши ‘факты’.
Семейные рабочие уже переселены из общего барака. Ликвидирован наконец бруцеллез — наш особый овцеводческий бич. В мальтийской лихорадке лежат, правда, два наших специалиста, но лекарств теперь вполне достаточно. Рабочие по вечерам не так уж пьют, меньше играют в карты, плохо то, что они иногда ужасно сквернословят. Но в общем все они простые, хорошие и славные люди. Я их начинаю понимать. Однажды, когда все их ребята стали уже прилично играть, ко мне пришли с петицией — составить нам кружок пения. И я не могла отказать в этом. Сейчас они даже выступают перед публикой.
Недавно праздновали Октябрьскую годовщину. У нас это выразилось в том, что все мы демонстрировали по главной дороге и дошли до конца поселка в степи. Дул страшный ветер. К тому же я очень волновалась: вечером в клубе должен был выступать хор моих ребят, я все время уговаривала детишек не петь на ветру. Но, представь себе,— вечер прошел с триумфом: разученные нами песни были исполнены с таким подъемом и вызвали такое бурное сочувствие в зале, что я, признаться, даже прослезилась.
Теперь у меня отношения такие: соседи по бараку меня научили надевать портянки, чтобы в мокрую погоду выходить в сапогах. На собрании мне преподнесли шкурку каракуля на воротник. Председатель рабочкома сказал: ‘Вы перевыполнили свой план, а мы — свой, носите на здоровье’.
А когда рояль перевозили в клуб, его несли торжественно, как на демонстрации, и все поздравляли меня.
Я смотрю за окно, там уже вечер. Одинокая звездочка зажглась над горами, любимая звездочка — как когда-то, в окне моей детской спальни. А я уже старуха… В дальнем ауле трубит каркай, призывая мусульман на молитву. Мои соседи играют на гармошке. Я думаю о своей странной жизни и не знаю, кто мне ответит на мои вопросы?.. Тучи мыслей теснятся в моей бедной постаревшей голове, и хочется все это тебе высказать, но де нахожу слов. Уж как-нибудь в другой раз.
Как твои офорты и натюрморты? Целую тебя. Целую так, как, помнишь, в тот далекий вечер. Твоя Л_и_л_я’.
Секретарь парткома перенес лампу обратно на стол, тень профиля старухи качнулась вправо. Директор постучал карандашом по столу.
— Товарищи,— сказал он,— я предлагаю послать письмо по адресу и приписать еще неизвестному нам гражданину, что Елена Павловна позавчера скончалась на своем посту. Начатое ею дело мы будем продолжать.
Добавление это было тут же приписано, и письмо было вручено нам для доставки на станцию.
Мы вышли на двор одновременно с похоронной процессией. Когда шестеро мужчин выносили гроб из клуба, раздались звуки рояля: ученики Елены Павловны играли выученные ими упражнения.
Мы вскочили в седла и, промчавшись без отдыха остаток дня и весь вечер, непрерывно подхлестывая коней, в ту же ночь доставили на станцию Уч-Кудук это письмо, адресованное неизвестному в Париж.
Впервые — ’30 дней’, No 12.
Стр. 504—505. Экзерции (экзерсис, спец.) — упражнения для развития техники исполнения танца, музыки.
Стр. 505. Мальтийская лихорадка — бруцеллез, инфекционное заболевание человека и животных. Основным источником инфекции для людей служит мелкий и крупный рогатый скот, свиньи.
Стр. 506. Рабочком — комитет профсоюзной организации рабочих.
Карнай — духовой мундштучный музыкальный инструмент без клапанов и отверстий, используется как церемониальный инструмент (на массовых гуляниях, похоронах) в Таджикистане, Узбекистане.