НМЕЦКІЙ ХВОСТЪ.
(КАРТИНКИ НРАВОВЪ.)
‘Жестокіе, сударь, нравы въ нашемъ город!..’
Островскій.
——
——
Немецкий хвост, Потехин Николай Антипович, Год: 1873
Время на прочтение: 64 минут(ы)
По немощеннымъ улицамъ россійскаго Манчестера, фабричнаго города Рязанова-Воскресенска, съ ранняго утра бродятъ толпы празднично разодтыхъ фабричныхъ. Вмсто обычнаго тяжелаго оханья и пронзительнаго свиста паровиковъ, воздухъ оглашается громкими пснями подгулявшей молодежи, съ акомпаниментомъ неизбжной гармоники. Повсюду раздается то веселый, полупьяный смхъ, то крпкая ругань. Визжатъ дверные блоки разныхъ ‘ресторацій’, ‘ресторантовъ’, ‘распивочно и на выносъ’, какъ-бы привтствуя входящихъ гостей и издваясь надъ тми, кто спозаранку пишетъ мыслете. Въ этой толп, гд перемшались срые армяки, синія чуйки, лисьи шубы, полушубки, зипуны, женскіе шугаи, встртишь не одинъ десятокъ физіономій, украшенныхъ синими фонарями. Черезъ каждые двадцать-тридцать шаговъ по разломанному и обмерзлому тротуару главной улицы наткнешься на человка, который въ борьб съ хмлемъ потерялъ способность двуногаго и еле-еле, чуть не на четверенькахъ, тащится около забора. Нердко приходится услышать и казенный крикъ ‘караулъ’, нисколько не волнующій толпу, какъ явленіе обыденное и знакомое. А вотъ и даровой народный спектакль подъ открытымъ небомъ: два дюжихъ фабричныхъ парня, съ искаженными, окровавленными лицами, вцпились другъ другу въ волосы и катаются въ борьб по грязному снгу городской площади. Въ плотный кружокъ сомкнулись довольные зрители, созерцающіе единоборство россійскихъ гладіаторовъ. ‘Ванюха, не выдай своихъ! Подъ микитки-то его! Подъ девятое ребро норови! Важно, ловко. Ха, ха, ха!’ ‘А ты, Серега, зубомъ-то, зубомъ-то его!’ ободряетъ публика. И летятъ лоскутья новой александрійской рубахи Ванюхи и трещитъ богатырская грудь Сереги подъ могучимъ кулакомъ противника. To-ли не спектакль для народа, празднующаго широкую масляницу, семикову племянницу, тридцати братьевъ сестру, сорока бабушекъ внучку, трехматерину дочку, ненасытную объдуху, всякихъ денегъ побируху!.. Воздухъ переполненъ людскимъ говоромъ, смхомъ, бранью, пснями, проклятіями. Посл полудня въ уличномъ весель принимаетъ участіе городская финансовая аристократія. Отворяются постоянно запертые на замокъ ворота каменныхъ палатъ именитыхъ фабрикантовъ и на откормленныхъ коняхъ, въ лаковыхъ саняхъ, въ тысячныхъ шубахъ и салопахъ вызжаютъ ‘на проздку въ кругъ’ хозяева съ своими женами и чадами. Разв одно московское Подновинское поспоритъ богатствомъ вызда здшнихъ капиталистовъ. Тысячные рысаки, золоченая сбруя, кучера съ аршинными бородами, яркія, разноцвтныя шелковыя стки, сдобныя купчихи, нарумяненныя и насурмленныя, то въ синихъ, то гранатныхъ бархатныхъ на соболяхъ шубахъ, въ шляпкахъ съ неизбжными страусовыми перьями, неподвижно, съ безсмысленно-самодовольными улыбками возсдаютъ по правую руку своихъ тяжеловсныхъ супруговъ, которые, закутавшись въ ильки и бобры, хранятъ степенное молчаніе. Вс сани изъ разныхъ улицъ направляются на площадь, гд образуютъ кругъ, и медленно, шагъ за шагомъ, двигаются неразрывной вереницей. Сидящіе въ саняхъ хранятъ гробовое молчаніе, въ силу того, что они выхали не для личнаго удовольствія, а для того, чтобъ себя показать, за то глазющая на нихъ толпа безустанно судитъ, рядитъ и споритъ. Вотъ възжаетъ въ кругъ первый рязановскій богачъ, фабрикантъ Лекаревъ. Разступился срый народъ, далъ дорогу ‘хозяину’, шапки мигомъ снялись съ головъ, посыпались поклоны въ поясъ, раздались привтствія: ‘Кузьм Терентьичу, съ широкой масляной. Дай Богъ весело встртить, счастливо проводить. Съ праздникомъ, ваше степенство!’ И нехотя, гордо приподнимаетъ соболью шапку ‘хозяинъ’, отвчая на привтъ разныхъ шубъ и чуекъ.
— Ну, ужь и кони у Кузьмы Терентьича, обращаясь къ сосду говоритъ отрепанный фабричный:— одно слово — печь! Ишь идутъ, ногами-то словно скутъ и рубятъ и въ полонъ берутъ! Ну-у, пара! Тыщи, надо полагать, дв далъ!
— Эко дло, дв тыщи! восклицаетъ сосдъ.— Ему, толстобрюхому, тыщи дв все одно, что мн семитка. Ишь, идолъ какой сидитъ! Гладкій чортъ! Экъ его расперло — идола!
— Полно теб, прерываетъ его вслушавшійся въ разговоръ старичекъ.— Кузьма Терентьичъ наши благодтели, отцы. Сколько они богадльневъ этихъ понадлали. Опять-же фабрики ихъ: можетъ, отъ нихъ тыщи народу кормятся. Опять теперь кунполъ за собор кто озолотилъ? А ты сичасъ про нихъ такія слова: идолъ, чортъ! Не хорошо…
— Ладно! Толкуй больной съ подлекаремъ! Слыхали мы это. Хороши благодтели! Подемъ, Петрей, раздавимъ косушку! недовольно обрываетъ старика пессимистъ-фабричный и, взявши подъ руку сосда, удаляется изъ толпы, напвая фальцетомъ:
Не сама машина ходитъ,
Паровикъ машину возитъ…
— Глянь, гляпь! Тюшиха-то! Ахъ, ты Боже милостивый, восклицаетъ одна мщанка, толкая подъ бокъ другую и указывая на толстую купчиху, точно приросшую къ дорогимъ санямъ.— Ишь, какъ ее раскатило, голубушку: замужъ-то выходила — щепка-щепкой, а теперь нако-ся, а?
— Чего дивиться? Знамо, день-деньской валяется на пуховикахъ, стъ-пьетъ сладко, заботушки никакой — съ чего похудть! опять-же замужемъ, въ закон, ну, тла-то нагуляла.
— Такъ-такъ, что говорить. Ихъ-ли не жисть! согласилась первая мщанка,— а вотъ подишь-ти — не даетъ имъ Богъ дтокъ-то.
— Это, матка, съ жиру. Жиръ-то ихъ больно осилилъ, оттого и дтокъ нтъ.
— Разв, что съ жиру! а то живутъ въ закон, словно сичасъ повнчанные.
Раздается звонъ къ вечерн. Сани оставляютъ площадь и улицы, просторъ пшеходамъ. Отворенные ворота, принявъ въ свои ндра вернувшихся хозяевъ, запираются на замокъ, все, неносящее чуйки и сермяги, прячется въ домахъ. За то фабричные гуляютъ всласть: говоръ, крики, псни усиливаются на площади, сливаясь съ звуками гармоніи, бубна, гулъ, стонъ и ревъ стоятъ въ воздух. Но вотъ мигнула надъ краемъ горизонта вечерняя звзда, за ней выкатилась незамтно другая, третья,— сумерки спадали на землю. Народъ мало-по-малу началъ расходиться съ площади по кабакамъ и трактирамъ, которые заманивали гулящій людъ вереницей освщенныхъ оконъ съ мелькавшими въ нихъ фигурами шмыгавшихъ половыхъ и сидящихъ гостей.
— Теперь, братцы, обращается на площади въ кучк фабричныхъ рослый, кривоглазый мужчина въ черномъ понятомъ цилиндр и длиннополомъ, чуть не до пятъ, ватномъ пальто,— сдлаемъ полнымъ ходомъ променажъ до ‘Комерческой’, а тамъ и завантуемъ.
— Ходитъ! отзываются разомъ нсколько голосовъ изъ кучки.
— А коли ходитъ, стройся, ребята, какъ слдуетъ и вали въ ‘Темномъ лс’! командуетъ пальто.
Человкъ тридцать фабричныхъ берутся за руки, человкъ по шести, и становятся шеренгами.
— Ты, Васька Дунда, верхъ бери соразмрно, не во всю глотку, а то прошлую обдню гаркнулъ — всю ‘Достойную’ испортилъ.
— Я, Викентій Петровичъ, будьте покойны, ужь соразмрно! откашливаясь въ кулакъ, отзывается хриплымъ басомъ чуйка.
— Октавы выдерживать, тенора выводить! Ну, слушайте: я задамъ тонъ. До, соль, ми, до! на распвъ тонируетъ пальто, вынувъ изъ кармана камертонъ и прикусивъ его крпко зубами.
— По третьему начинать. Разъ, два, три!
И съ третьимъ взмахомъ руки раздается довольно стройно, хоть и съ оттнкомъ духовнаго пнія, любимая семинарская псня:
‘Въ темномъ лс,
За лсью
Распашу я
Пашеньку’.
Пвчіе стройно, рядами, шагъ за шагомъ выступаютъ по самой средин главной, опуствшей улицы. На тротуары изъ калитокъ прилегающихъ домовъ, заслышавъ пніе, выбгаютъ горничныя, лакеи, кучера, кухарки и вообще вся купеческая челядь.
— Складно поютъ! замчаетъ у однихъ воротъ кучеръ лакею,— и ежели-бы нашимъ фабричнымъ настоящее обученье да практика — архирейскихъ пвчихъ за поясъ заткнули-бы,— право-бы, заткнули. Какъ ваше мнніе?
— Своя охота, потому! глубокомысленно отзывается лакей, вынимая изо рта окурокъ сигары.— Ну, и регентъ у нихъ дока! Возьмите одно — восемь лтъ архирейскимъ хоромъ заправлялъ, въ Петербургъ хотли перевести, да очень зашибаетъ и во хмлю неспокоенъ, и сейчасъ, ежели что противъ него, по сусаламъ. Представьте, кому пріятно?
— Да, ежели, къ примру, по сусаламъ — сладости особой нтъ! подтверждаетъ кучеръ.
— Вотъ коли ежели отъ васъ, Капитолина Семеновна, послдуетъ ршеніе моей судьбы, безпремнно на внчанье приглашу Викентія Петровича съ хоромъ! у калитки противоположнаго дома напваетъ курносой горничной бойкій прикащикъ.
— Ишь что, глядя на великій постъ, выдумываете! кокетничаетъ горничная.
— Подъ красную горку будетъ въ самый разъ повнчаться съ этакой кралей,— разлюбезное дло! разсыпается молодецъ и какъ-бы нечаянно обнимаетъ ее.
— Ну, ну-у! съ силой отталкивая отъ себя, говоритъ горничная:— рукамъ-то воли не давай! Знаю сама, что краля, да не твоя. Даромъ-то продаться нечего, поищи таковскихъ! А вотъ женись — и цлуй вволю, сама тогда поцлую! юркнувъ въ калитку и шумя накрахмаленными юбками на-ходу, прибавляетъ она.
— Не двка, а чортъ! замчаетъ молодецъ своему товарищу, сидящему на лавочк около воротъ.— Одно слово, срная спичка! Кажись, только вотъ чиркнуть — такъ вся и спихнетъ-загорится.
— Ну асъ! Не мшай, слушай! Ишь, какъ голосами-то выводятъ, словно струменты! Ахъ, волкъ васъ заржь, какъ поютъ! восклицаетъ съ восторгомъ сидящій, увлекшись пніемъ фабричныхъ.
Гд-то вдали слышится звонъ колокольчиковъ и бубенцовъ, нестройныя гиканья и взвизгиванья, звуки эти то какъ-будто замираютъ, то приближаются, но вотъ они становятся явственне, отчетливо раздается хляскъ и топотъ летящихъ въ карьеръ лошадей и черезъ нсколько минутъ въ конц улицы, съ площади, врываются маршъ-маршемъ дв тройки въ пошевняхъ, гремя наборной сбруей, колокольцами и бубенцами.
— Поди, задавлю! горланитъ ямщикъ первой тройки, стоя въ пошевняхъ.
— Жги, д—лай! вторятъ ему въ одинъ голосъ полупьяные купеческіе сынки, сидящіе въ пошевняхъ вмст съ мстными Аспазіями.
— Ой, други, съ горки на горку — купецъ дастъ на водку! Не дастъ на водку — перерву глотку! остритъ отчаянно возница, ободряя взмыленную тройку.
— Ахъ, вывалятъ! Ахъ-а-ахъ! визжитъ прекрасный полъ.
— Дави всхъ! За всхъ плачу! Всхъ куплю и выкуплю, похваляется на переднихъ саняхъ безобразникъ купецкій сынъ.
Все, что было живого на улиц, кинулось въ сторону, на тротуаръ, и очистило дорогу, хоръ фабричныхъ, не переставая пть также остановился около тротуара.
— Стой, ямщикъ! раздался повелительно полупьяный голосъ съ первой тройки, лишь только она поровнялась съ хоромъ.
Ямщикъ осадилъ лошадей, хоръ смолкъ.
— Что за народъ? Почему такое? По какому праву? коснющимъ языкомъ, поднявшись въ пошевняхъ на ноги, спрашивалъ остановившихся фабричныхъ молодой купецъ Сажевъ. Фабричные молчали.— Кто можетъ мн не отвчать? Почему такое? По какому праву? А-а, это ты, Петровичъ! обратился онъ въ регенту.— Поди сюда!— Регентъ подошелъ, снявши шляпу.— По какому такому закону ты здсь поешь, почему такое? Отвчай! грозно допрашивалъ безобразникъ.
— Ивану Федоровичу мое всенижайшее! Да вотъ для препровожденія собственно свободнаго времени съ своимъ хоромъ разные свтскіе канты распваемъ.
— А почему такое? По какой стать закона? Хочешь къ мировому? Ежели безъ разршенія, насчетъ благочинія?.. Почему такое, можешь мн отвчать?
— Иванъ Федоровичъ, Ваня, оставь! Сядь, оставь! уговаривали спутники и спутницы расходившагося Сажева.— Брось, на улиц — безобразно!
— Молчать, кто можетъ мн заказать? Всхъ могу купить и выкупить. Куда хочешь уйти отъ меня? закричалъ безобразникъ, видя, что регентъ отходитъ отъ саней.— Во фрунтъ передо мной! все равно, что свча передъ образомъ. Кто у тебя пвчіе? Мои фабричные. Я имъ замсто отца. Почему такое? Хочешь, сейчасъ тебя на весь вкъ несчастнымъ сдлаю, а?
— Ваня, брось! Иванъ Федоровичъ, кинь, оставь! уговаривали товарищи.
— Молчать! Робята, крикнулъ Сажевъ къ пвчимъ,— вали сюда. Ну, разъ два! у меня чтобъ скоро, по-военному.— Фабричные окружили сани.— Кто мной недоволенъ, а? Говори. Не есть-ли я моимъ фабричнымъ отецъ и благодтель? Почему такое? а… ну, говори!
— Много довольны вашей милостью, Иванъ Федоровичъ! съ поклонами отозвались пвчіе, зная безобразный нравъ своего хозяина.
— Слышишь? обратился послдній къ регенту.— Я имъ благодтель, замсто отца. И тебя могу сейчасъ осчастливить. Хочешь, сейчасъ сто серебра, радужную получить? Потому въ заслугу теб, что при нашей фабрик оркестръ пвчихъ смастерилъ… Валяй мн многолтіе… и сейчасъ, чтобы хоромъ: мно-о-огая, мно-о-о-гая, мно-о-гая лта! Понялъ?
— Ваня, не горлань… брось, оставь! Уйдите, Петровичъ, просили товарищи.
— Молчать, не смть уходить!.. Во фрунтъ!.. Вотъ теб сто цлковыхъ, вали многолтіе, дйствуй!— Сажевъ вынулъ изъ бумажника сторублевую кредитку и подалъ регенту.— Получи на весь хоръ, сажай!
— Иванъ Федоровичъ, я всей душой, только чтобъ начальство… потому сами разочтите, на улиц… мялся регентъ.
— Молчать!.. Со мной не разговаривать… Почему такое?.. Двствуй… твоя вся въ этомъ обвязанность.
— Что братцы, а? вопросительно оглянулъ хоръ регентъ.
— Вали, Викентій Петровичъ… Чего трусить!.. Вдь это не грабежъ какой… Уважь ихъ степенство! говорили пвчіе.
— Изволь, Иванъ Федоровичъ!.. Ежели-же по начальству что, ты заступись.
— Молчать! перебилъ регента Сажевъ.— Можешь ты мн это говорить? Кто я? Почему такое? Всхъ куплю и выкуплю… Вопи!.. Разъ, два…
Регентъ откашлялся и стогны Рязанова-Воскресенска огласились звуками его зычнаго голоса.
‘Потомственному почетному гражданину и кавалеру, первой гильдіи купцу Іоанну Федоровичу Сажеву, многая лта!’ прогорланилъ во всю свою широкую пасть Викентій Петровичъ, хоръ, что было силы, подхватилъ многолтіе.
— Урви, унеси, д—лай!! словно бшеный вскричалъ Сажевъ. Ямщикъ гикнулъ, тронулъ по всмъ по тремъ и тройки ринулись съ мста въ карьеръ, вслдъ имъ неслось окончаніе многолтія…
— Вотъ, братцы, Богъ на шапку послалъ! проговорилъ весело регентъ, обращаясь къ своему хору.— Теперь вс разомъ въ ‘Комерческую’ — закантуемъ на всю ночь. Ну-ко, отрадную хватимъ:
Вкъ юный, прелестный,
Друзья, пролетитъ.
Намъ все въ поднебесной
Измной грозитъ…
зычно началъ регентъ —
— Лови, лови часы любви,
Доколь любовь горитъ въ крови!
дружно подхватилъ хоръ и вся ватага пвчихъ-любителей ускореннымъ шагомъ двинулась къ ‘комерческой’ гостиниц.
— Ишь, оглашенные!.. прости меня Господи… проговорила старуха салопница, испуганная гиканьемъ промчавшихся троекъ и завываньемъ хора. дутъ сломя голову, словно окаянные… Долголи до грха — задавятъ живого человка.
— Да чьихъ они будутъ? спросила ее спутница, также старуха салопница.
— Сажевскихъ, матка, фабрикантовъ, сажевскихъ. Самъ-то, Федоръ Борисычъ, о зимнемъ Микол померъ, все имніе одному сыну предоставилъ. Достатки ихъ извстные: три фабрики, домовъ что — все ему досталось. Сказываютъ, денегъ мельёновъ сколько у старика было припрятано: недлю изо-дня въ день считали — сосчитать не могли. Какъ увидлъ, матка, сынъ-то, что вс эти мельёны его, такъ и вдарился въ фанаберію. Сичасъ пятьдесятъ тыщъ предоставилъ въ пріюту, ему за это изъ Питера оргенъ прислали. Вывсилъ онъ на себ этотъ оргень, такъ изъ своего ума и вышелъ: жену до себя не допущаетъ — я, говоритъ, теперь при кавалеріи, а ты, лабазница, срамишь меня, потому какъ есть баба безъ обхожденія. Самъ пьетъ безъ просыпу и никто съ нимъ не смй говорить: я-де всхъ куплю и выкуплю и больше меня во всемъ свт человка нтъ.
— Эки дла, эки дла!.. Ну, а хозяйка что?
— Извстно — съ тла спала, ходитъ притомонная такая, изъ лица желтая, словно алихонъ. А онъ-то по прощеннымъ днямъ, словно, прости Господи, Мамай какой, подобралъ шайку, здитъ по городу да безобразничаетъ. Ономнясь надъ Степаномъ Степанычемъ, слышала, какую надсмшку сдлали?
— Не слыхивала, разскажи, матка, разскажи, Тихоновна.
— Извстно, Степанъ Степанычъ человкъ степенный, разсудительный, вдовецъ, соблюдаетъ себя по старой вр въ точности и живетъ въ своемъ дом, словно архирей честной. Объ Рождеств пришелъ онъ къ сажевской-то хозяйк,— племянницей она ему доводится,— въ гости. Ладно, хорошо. Началъ онъ выговаривать самому ему, что-де не слдъ такъ безобразничать, не по закону жить, ну, и пощунилъ его таки-порр-рядочно. А Ванька-то слушаетъ увщанья-то его, да помолча вздохнетъ, а хозяйка глазъ не осушаетъ — плачитъ, что рка льется.
— Пла-а-читъ? сочувственно переспросила слушательница.
— Пла-а-читъ. Вотъ щунялъ, щунялъ его Степанъ Степанычъ, да вдругъ и спрашиваетъ: чувствуешь-ли ты, молъ, Иванъ Федоричъ, въ какую геенну огненную свою душеньку уготоваешь? Да и пошелъ все отъ божественнаго, все отъ божественнаго говорить… Сичасъ посл этихъ божественныхъ словъ Ванька-то Сажевъ ему въ ноги: дяденька, говоритъ, виноватъ, простите меня окаяннаго, чувствую… больше не буду! Ну, и сталъ у нихъ миръ да согласіе, перецловались вс и на радостяхъ угощенье пошло. Посидли они все какъ слдуетъ, честь-честью, только Ванька-то и проситъ Степана Степаныча въ свои покои, чтобъ пріятелямъ, которые къ нему пришли, ндравоученье сказать. Ужь поздненько было, распростился старичекъ съ хозяйкой,— та спать пошла,— и побрёлъ въ ванькины покои. Ну, знаешь, матка, лестно ему на старости лтъ ндравоученье молодымъ людямъ сдлать. Пришелъ, а ужь тамъ мурины-то сажевскіе сидятъ: три брата Горловы, Мазуркинъ Сережка и Васютинскій племяшъ,— народъ все — уксусъ!.. Какъ вошелъ, вс старичку въ поясъ. Усадили его на первое мсто и сталъ онъ ихъ отъ божественнаго учить, изъ святыхъ книгъ. Слушаютъ они его, много-ли, мало-ли, съ умиленіемъ, а сами его все пунштомъ поштуютъ. Поштовали, поштовали да и запоштовали — старичекъ-то и ослабъ. Сказываютъ, въ стаканъ-то ему какую-то сонную каплю впустили. Складу у старичка въ рчахъ нтъ, хочетъ подняться — ноженьки не служатъ, головушку на столъ опустилъ и захраплъ.
— За-а-хра-а-плъ! всплеснувши руками, взвизгиваетъ собесдница.
— Да-а, пріуснулъ. Какъ только они увидли, что сонная капля подйствовала, загогойкали, съ мстовъ повскакали и въ ладоши забили. ‘Ну, братцы, кричитъ Ванька Сажевъ,— теперь онъ нашъ! Надо ему такую замтку положить, чтобъ онъ во всю жизть ндравоученьевъ этакихъ не длалъ. Вали,— говоритъ,— его на диванъ’. Положили его на диванъ, сбрили бороду, усы, одли въ кринолинъ и женское платье, Мазуркинъ сейчасъ къ цирюльнику създилъ, купилъ румянъ, блилъ, шиньонъ модный, наблили старичка, нарумянили, шиньонъ на голову накололи, шляпку какъ есть модную надли, закутали въ шубу да и отвезли вечеромъ поздно, чуть не въ полночь, домой. Привезли его да прямо у воротъ и оставили. Дворники къ утру смотрятъ — лежитъ у воротъ никакая барыня. Глядь-поглядь — хозяинъ. Внесли его въ моленную, чтобъ домашнихъ не испугать, и положили его на диванъ. Дворники-то диву-дивуются, что за оказія такая, дотронуться-то, чтобъ раздть-то его, боятся. Проснулся онъ черезъ нсколько времени и какъ увидлъ себя въ этомъ одяніи, такъ даже затрясся весь, вскрикнулъ и словно обезумлъ. Сошлись вс домашніе, рёвомъ ревутъ, смотрятъ, что будетъ, а онъ сидитъ въ этомъ одяніи, словно истуканъ каменный, только глазами вокругъ поводитъ, а съ себя не снимаетъ. Начали его спрашивать, а онъ только губами шевелитъ, а голосу нтъ. Завопили домашніе въ два голоса. Раздли его и уложили въ постель. Съ той самой поры сдлался старичокъ словно грудной младенецъ: изъ дому не выходитъ, ни съ кмъ не говоритъ, сть-пить не проситъ: дадутъ — ладно, не дадутъ — и такъ пройдетъ. Звали бабку-лекарку, ну, пошептала надъ нимъ, съ уголька вспрыснула и велла ждать, когда борода отростетъ. Съ нимъ, говоритъ, младенческая, кропите по зарямъ богоявленской водой да на ночь роснымъ ладономъ окуривайте, какъ борода отростетъ, такъ и болзнь вся пройдетъ. Борода порядочно отросла, а все еще старичекъ въ язык не твердъ и въ полный разумъ взойти не можетъ. Сказываютъ, въ Москву за ихнимъ попомъ послали,— есть у нихъ особенный такой — отчитываетъ, куфарка ихняя сказывала, ужь коли, говоритъ, этотъ попъ не поможетъ, придется Степану Степанычу въ маломъ ум свой вкъ кончить.
— Грхи!.. восклицаетъ слушательница, остановившись около перекрестка.— Истинно, что послднія времена настали! прибавляетъ она со вздохомъ.
— Что говорить!.. Ну-ко, прости, Спиридоновна, закалякалась я съ тобой, дома-то не достучишься.
Кумушки разцловались. Тихоновна повернула за уголъ, Спиридоновна поплелась-было вправо, но вдругъ круто повернула назадъ, мелкой рысцой добжала до угла и начала кликать пріятельницу.
— Тихоновна, подь-ко сюда, подъ!.. Вернись!
— Асиньки! откликнулась Тихоновна. Кумушки вновь сошлись на углу.
— Слышала, у Саввы-то Антипыча дла?.. Удивленья достойно!.. Ужь вдь можно про него было сказать — столбъ купечеству, всему городу краса… Отъ законной-то жены полюбовницу завелъ.
— Вотъ-те сказъ!.. Не слыхивала… Давно-ли?.. Ахъ, мои батюшки, сдой пёсъ, въ гробъ смотритъ, а на какія дла пошелъ! Давно-ли, матка?
— Да передъ самымъ праздникомъ, не-то за дв, не-то за три недли, здилъ онъ въ Питеръ, оттуда съ собой ее и привезъ.
— Съ со-о-бой?!. Враки, ни въ жизть не поврю! Не таковскій онъ человкъ, чтобъ на весь честной міръ срамиться сталъ. Онъ мужикъ хитрый!. Ужь коли-бы и пошелъ на это, такъ, по крайности, въ секрет держалъ, чтобъ политику соблюсти.
— Да онъ политику-то соблюдаетъ… Показываетъ ее, напримръ, какъ-бы губернанку въ дочерямъ привезъ, а ужь какая тутъ губернанка — по первому виду во всхъ статьяхъ вавилонская блудница, что на паперти соборной нарисована.
— Ахъ ты пакость, пакость!.. Изъ какихъ она будетъ?
— Сказываютъ, настоящая францужанка, по нашему и не говоритъ.
— Господи помилуй!— Тихоновна перекрестилась.— Седьмой десятокъ на свт живу, этакихъ дловъ не слыхивала. Ужь можно сказать, что срамамъ-срамъ!.. Ну, пусть-бы русская, а то нате-ка — францужанка! Да полно, не враки-ли это?
— Истинно, францужанка… Хозяйка-то Саввы Антиповича къ отцу къ матери отъхала, потому жить непереносно стало: одинъ соблазнъ да срамота въ дом… Вмсто двокъ въ прислуг позавелъ лакеевъ въ черныхъ фракахъ, да вс въ перчаткахъ, безъ бородъ… Она ему разные свои романцы на фортепьянахъ поетъ. Сидитъ, сказываютъ, на диван, сама неглижа, безъ шали, руки выше локтя открытыя, а онъ, старый песъ, поихнему-то говорить не уметъ, а только, какъ птухъ, ходитъ вокругъ да покеркиваетъ. А коли сказать что надо, такъ падчерицъ-то своихъ, кобылъ, что отъ перваго мужа остались, позоветъ: он, слышь, въ пенсіон были, такъ мастерицы по-французскому-то,— ну, черезъ ихъ и переведетъ той. Въ случа, что въ секретъ передать, ужь онъ больше на перстахъ съ ней объясняетъ. И помора: кажное утро онъ къ ней здоровкаться приходитъ, сичасъ придетъ, ногой шаркнетъ, въ ручку поцлуетъ и по-ихнему банжуръ скажетъ.
— Ахъ, пакость, пакость!.. Ну, матка, огорошила ты меня этой новинкой… Жива не буду — сейчасъ къ Зубих побгу — она вдь у пакостника-то, при прежней хозяйк, въ племянницахъ жила,— потолкуемъ да наплачемся съ ней досыта. Прости, родная, ужь какъ не поздно, а побгу… Такое дло!
Кумушки вновь разцловались и разошлись.
Темнетъ. Къ полуночи погода измнилась. По небу медленно ползутъ какія-то дырявыя, рваныя, грязныя тучи, туманъ самовластно охватываетъ улицы и переулки Рязанова, словно раненый зврь, съ дикимъ визгомъ проносится холодный втеръ, четырехъ-этажные корпуса фабрикъ, палаты коммерсантовъ и домишки бдняковъ обывателей теряютъ свои отдльныя очертанія и стушевываются въ одно грязно-темное пятно. На одной изъ фабрикъ часы бьютъ полночь. Сторожа на колокольняхъ, въ свою очередь, бьютъ въ доску и неизвстно для кого и для чего зычно и протяжно кричатъ свое обычное: ‘слушай!’ Фабричная мелкота, неважное чиновничество и хозяйствующее мщанство въ этотъ часъ мирно вкушаютъ сонъ, подъ охраной запертыхъ на замокъ воротъ и спущенныхъ съ цпей дворовыхъ собакъ. О фабричныхъ тузахъ, придерживающихся старой вры, и говорить нечего: съ десяти часовъ вечера вся семья отъ мала до велика позвываетъ и почесывается, а къ десяти одинъ храпъ и сапъ отъ ихъ грузныхъ тлъ, утонувшихъ въ взбитыхъ до потолка пуховикахъ, нарушаетъ могильную тишину ихъ палатъ. Состоящіе въ единовріи хоть и не крпко придерживаются порядковъ староврческаго образа жизни, посщаютъ знакомыхъ, комерческій клубъ, даже позволяютъ дочерямъ танцовать кадрели, но все-таки требуютъ, чтобъ огни въ дом были къ полночи потушены и женскій персоналъ семейства находился въ своихъ постеляхъ. На возвращеніе подъ родной кровъ взрослыхъ мужчинъ не въ урочный часъ главы семейства смотрятъ сквозь пальцы и нердко сами встрчаютъ блый день въ чужомъ дом за азартной трынкой. Маленькому кружку чиновной аристократіи, да орав фабричнаго пролетаріата предоставляется право проводить, какъ и гд имъ заблагоразсудится, т страшные часы ночи, когда шалятъ вдьмы и лшіе и давятъ истинно-православнаго человка домовые. Аристократія, въ лиц разныхъ уздныхъ и воинскихъ начальниковъ, мировыхъ судей, казначея, мирового посредника, акцизника, адвокатовъ и нотаріуса съ семействами, устраиваетъ въ своей сред по праздникамъ очередныя вечеринки, гд царствуетъ неизбжный преферансъ и стуколка для отцовъ и матерей, дядюшекъ и тетушекъ, и разбитое фортепьяно къ услугамъ ногъ ихъ сынковъ, дочерей, племянниковъ и племянницъ. Вечеринка рдко оканчивается ране трехъ часовъ ночи и заключается торжественнымъ ужиномъ съ классическими галантирами, блянманже со свчкой и разносортными наливками. Вина, а особенно шампанское, являются только въ исключительныхъ случаяхъ — имянинъ, крестинъ, свадебъ, полученія ордена, производства въ слдующій чинъ. Фабричный рабочій, если не переступилъ въ девять часовъ вечера калитки фабричныхъ воротъ, уже цлую ночь не увидитъ своего логова, потому что хозяева фабрикъ и ихъ наперстники въ этотъ часъ собственноручно замыкаютъ у входовъ тяжелые замки и ключи отъ нихъ хранятъ подъ изголовьями своихъ законныхъ двуспальныхъ кроватей. Только крайняя необходимость заставитъ иногда фабричнаго совершить путешествіе черезъ заборъ, чтобъ достичь своихъ вонючихъ норъ, при этомъ онъ рискуетъ быть замченнымъ дворникомъ, а на утро разсчитаннымъ хозяиномъ, что равносильно потер насущнаго куска хлба, потому что, по заведенной изстари круговой, рабочій, разсчитанный почему-бы то ни было ране условленнаго срока, не можетъ найти работы ни у одного изъ россійско-манчестерскихъ фабрикантовъ. Волей-неволей приходится запоздалому фабричному искать ночного пріюта въ разныхъ ‘Новыхъ свтахъ’, ‘Завертаяхъ’, ‘Сегодня на деньги, а завтра въ долгъ’, ‘Парижахъ’, и ‘Лиссабонахъ’, попадая туда черезъ задній ходъ, такъ-какъ съ ударомъ двнадцати парадные ходы и двери всхъ подобныхъ заведеній закрываются до утра. Не пустятъ и здсь, бездомникъ отправляется на окраины города, въ т грязные пріюты, гд нтъ ни печали, ни воздыханій, гд всю ночь горитъ керосинъ, откуда ежеминутно раздается то визгъ скрипки, то бряцанье фортепьянъ, то надорванный, сиплый женскій голосъ, выводящій верхнія ноты старомоднаго романса: ‘Кольцо души двицы я въ море обронилъ’, то дребезгъ оконныхъ стеколъ отъ неистоваго трепака подъ акомпаниментъ не мене неистовой и пошлой псни:
Хочешь — любишь, хочешь — нтъ,
Ни копейки денегъ нтъ!..
Ночной мракъ, соединившись съ густымъ туманомъ, охватываетъ со всхъ сторонъ Воскресенскъ, онъ нахально набрасывается на десятокъ тусклыхъ масляныхъ фонарей, разставленныхъ на пространств чуть не трехсотъ-саженной главной улицы и силится уничтожить даже эти бдные просвты на повсемстно-черномъ фон картины. Откуда-то издалека сильнымъ порывомъ втра доносится адскій вопль: ‘дери съ нея и корнолинъ съ куцавейкой!’ Затмъ слышится отчаянный крикъ: ‘батюшки, ржутъ!.. караулъ!’ И все это замираетъ въ общемъ гул собачьяго лая, который разносится втромъ и валомъ катится надъ уснувшимъ городомъ. Среди этой кромшной тьмы, на самой средин главной улицы, блесоватыми четырехугольниками вырисовываются въ ночномъ чаду ярко освщенныя окна дома нашего манчестерскаго Ротшильда — Кузьмы Терентьевича Лекарева. Хоть онъ и состоитъ въ единовріи, хоть и не прошло установленнаго срока посл смерти его жены, хотя въ образной дв двки-читалки денно и ночно гнусливо, на распвъ читаютъ псалтырь по покойниц, но онъ, въ силу своего общественнаго положенія, не преминулъ, вмсто обычнаго на масляниц бала съ танцами, дать для мужчинъ вечеръ съ ужиномъ, но безъ музыки.
Несмотря на то, что парадныя комнаты были залиты свтомъ лампъ и люстръ, открывая въ настоящемъ величіи все изящество мебели отъ Лизере, роскошь и блескъ бронзы отъ Штанге, дороговизну саженныхъ зеркалъ изъ англійскаго магазина,— были пусты. Начиная отъ гостиной, отдланной во вкус Людовика XVI, до дубовой столовой, сіяющей стариннымъ серебромъ въ рзныхъ до потолка поставцахъ, можно было встртить однихъ только лакеевъ. приводящихъ въ порядокъ мебель и убирающихъ въ столовой посуду посл окончившагося ужина. Это странное явленіе объяснялось очень просто. На вечер у Кузьмы Терентьевича собрался весь городъ къ девяти часамъ, въ половин двнадцатаго гостей усадили за ужинъ, окончившійся въ половин перваго, а къ часу ночи гости убрались по своимъ домамъ, зная, что Лекаревъ ложится спать рано, и боясь замедленіемъ вызвать недовольную мину на лиц всесильнаго манчестерскаго Ротшильда. Даже независимый мстный адвокатъ Переверзинъ, сравнившій въ своемъ спич за ужиномъ Кузьму Терентьевича почему-то съ Кобленомъ, не посмвъ оставаться доле другихъ въ палатахъ Лекарева и недопивши отдльно поданной посл ужина бутылки шампанскаго, пошатываясь сошелъ съ лстницы, убранной бархатными коврами. Для непосвященныхъ въ тайны застночной жизни рязановскихъ тузовъ-капиталистовъ могло показаться, что вечеръ окончился — вс до единаго гости, раскланявшись съ хозяиномъ, выходили въ переднюю, чтобъ облечься въ шубы и направиться къ домамъ, офиціанты приводили въ порядокъ комнаты, даже швейцаръ на главномъ подъзд громко хлопнулъ входной дверью, заперъ ее на ключъ и погасилъ висвшій фонарь, лишь только послдній гость сошелъ съ крыльца, но все это длалось, выражаясь по-купечеству, для одного, изъ-подъ политики, чтобъ разговоровъ лишнихъ въ город не было, а на самомъ дл пиръ еще былъ въ ‘полустол’. Т гости, съ которыми Лекаревъ былъ близокъ и которыхъ онъ называлъ присными по душ, хоть и соблюдали политику, то-есть тотчасъ-же посл ужина, въ назиданіе другимъ, благодарили хозяина за хлбъ соль и, раскланявшись съ нимъ какъ-бы взаправду, уходили съ подъзда, облекшись въ свои бобры, тмъ не мене черезъ нсколько минутъ опять появлялись въ уединенномъ кабинет Кузьмы Терентьевича, совершенно отдленномъ отъ парадныхъ комнатъ. Этотъ фокусъ совершался очень просто, по ране условленному способу. Лишь кто-либо изъ присныхъ гостей, приглашенныхъ Лекаревымъ попировать по душ, простившись посл офиціальнаго ужина съ хозяиномъ, сходилъ съ параднаго крыльца и за нимъ затворялась входная дверь, немедленно поворачивалъ вглубь обширнаго темнаго двора и, прошедши нсколько десятковъ шаговъ по каменному тротуару, чуть не ощупью находилъ черную неосвщенную лстницу, ведшую во второй этажъ. Взобравшись на нее, онъ упирался въ дверь, которую посл условнаго числа ударовъ предупредительно отпиралъ наперстникъ хозяина, шестидесятилтній прикащикъ Вася, и проводилъ присного въ недосягаемый для непосвященныхъ кабинетъ. Кабинетъ этотъ, служившій въ обыкновенные дни рабочей комнатой и дловой пріемной Кузьм Терентьевичу, представлялъ совершенную противоположность съ парадными повоями. Простота и грязь царили на свобод, начиная отъ украшеннаго паутиной потолка до пестраго отъ облезщей краски пола. Въ простнкахъ трехъ оконъ, закрытыхъ внутренними желзными ставнями, стоялъ длинный столъ, покрытый когда-то зеленымъ, а теперь потерявшимъ всякій цвтъ сукномъ, подъ массой чернильныхъ пятенъ и въвшейся пыли. На немъ обыкновенно занимается Лекаревъ счетами и разсчетами по своимъ торговымъ операціямъ, а въ экстренныхъ случаяхъ, какъ и въ описываемый вечеръ, этотъ столъ уставляется цлыми батареями самыхъ дорогихъ и тонкихъ винъ отъ Елисева, Рауля, Депре. Напротивъ стола красовался очень почтенныхъ размровъ несгораемый шкафъ, вдланный въ стну, гд хранились капиталы хозяина.
Въ красномъ углу, въ аляповатой, покрашенной кіот вислъ образъ Нерукотвореннаго Спаса стариннаго письма, въ золотой риз, осыпанной алмазами, рубинами и изумрудами, передъ нимъ теплилась неугасимая лампада. Вдоль побленныхъ стнъ рядышкомъ стояли дюжины полторы простыхъ плетеныхъ стульевъ, между ними помщался неуклюжій, огромный диванъ, извстный въ провинціяхъ подъ названіемъ турецкаго, обитый порыжелой и рваной клеенкой. Три раскрытыхъ ломберныхъ стола, съ грязнымъ сукномъ, съ положенными на нихъ нераспечатанными колодами картъ, но безъ щетокъ и млковъ, довершали убранство комнаты. Десять свчъ, по дв на карточныхъ столахъ и четыре на импровизированномъ буфет, окончательно портили воздухъ натопленной до невозможности комнаты, непривычный человкъ и получаса не пробылъ-бы въ этой жаркой атмосфер, пропитанной запахомъ лампаднаго масла, росного ладона и лишенной малйшей вентиляціи, но для присныхъ такая температура и запахи были родной стихіей, въ ней они родились и выросли, въ ней и умрутъ. Тотчасъ по окончаніи ужина комната эта начала наполняться приглашенными, такъ что къ часу ночи ихъ набралось ровно пятьнадцать человкъ. Каждый входящій оснялъ себя большимъ крестомъ и клалъ низкій поклонъ передъ образомъ Спасителя, потомъ приступалъ въ чаепитію съ прибавленіемъ, т. е. съ ромомъ, который щедро подливалъ сдовласый Вася, исполнявшій за неприбытіемъ хозяина его роль. Вс гости, какъ пришедшіе съ торжественнаго ужина, были одты во фраки и блые галстуки, на шеяхъ большинства красовались владимірскія и аннинскія ленты съ золотыми и серебряными медалями, у двухъ-трехъ въ петличкахъ фраковъ болтались станиславчики. Все это были финансовые тузы Рязанова, любой изъ нихъ во всякое время могъ вынуть изъ сундука своего сотню тысячъ чистоганомъ, безъ всякихъ банковъ и обществъ взаимнаго кредита, несмотря на то, что старомодной фракъ сидлъ на немъ, какъ на коров сдло, что изъ-подъ блой манишки торчала ситцевая рубашка и сапоги безъ подборовъ скрипли, какъ у полового въ трактир. Каждый изъ нихъ прошелъ огонь и воду на тяжеломъ поприщ служенія золотому тельцу и біографіи многихъ не лишены кровавыхъ эпизодовъ. Вотъ хоть-бы взять немножко знакомаго намъ по разговору кумушекъ мануфактуръ-совтника Савву Антипьевича Подъёхина, преважно сидящаго съ чашкой чаю на кожаномъ диван. Сколько самоувренности и сознанія собственнаго достоинства во всей его старчески-представительной наружности! Поблвшія кудри красиво обрамляютъ его открытое, матово-блдное, чистое лицо, ястребиной дальнозоркостью блестятъ его черные глаза изъ-подъ густыхъ, крутыхъ бровей, страстныя немного толстыя губы складываются въ пріятную, но вмст съ тмъ и предательскую улыбку, блая, какъ лунь, густая борода аккуратно подстрижена, правильный, орлиный носъ украшенъ золотымъ пенснэ. Костюмъ безукоризненный — въ петличк фрака едва замтна миніатюрная бутоньерка Станиславской орденской ленточки, на умренно открытой Груди блоснжной рубашки la Рошфоръ горятъ три маленькіе самой чистой воды бриліанта, а на безъимянномъ пальц лвой руки красуется на-столько крупный и дорогой солитеръ, что былъ-бы замтенъ и на парадномъ мундир персидскаго шаха. Представительности Подъёхина помогаетъ высокій ростъ, умренная полнота при необыкновенной пропорціональности и правильности всхъ частей тла. Облеките эту фигуру въ средневковой костюмъ или кардинальскую сутану, и она могла-бы служить рдкимъ сюжетомъ для кисти Рембранта или Ванъ-Дейка. Кто-бы прозрлъ въ этомъ великолпномъ по вншности мануфактуръ-совтник грязнаго мальчишку, сироту изъ села Подъёхина, служившаго подносчикомъ въ одномъ кабак на проселочной дорог отъ Рязанова въ Нижнему-Новгороду? Да, сорокъ лтъ назадъ это было такъ! Поздней осенью возвращался изъ Нижняго богатйшій рязановскій купчина старовръ Пчелкинъ. Сбившись съ дороги, продрогнувъ отъ холода, онъ наткнулся на одиноко стоящій кабакъ и постоялый дворъ, гд служилъ Савва. Понравился купчин, проведшему ночь на этомъ двор, молодой четырнадцатилтій подносчикъ своей расторопностью и взялъ онъ его къ себ въ Рязаново. Не прошло и пяти лтъ, какъ умеръ въ одночасье шестидесятилтній Пчелкинъ, оставивъ свои милліонные капиталы законной сожительниц съ правомъ наградить по усмотрнію и смиренству трехъ оставшихся посл него дочерей-двицъ. Уже черезъ два мсяца посл его смерти, девятнадцатилтній Савва преобразился въ первой гильдіи купца Савву Антипьевича Подъёхина, явясь обладателемъ всхъ его милліоновъ и взявъ въ супружество его сорокапятилтнюю вдову, бабу глупую и некрасивую, какъ смертный грхъ. Почуявъ силу, гордо расправилъ свои могучія крылья молодой орелъ. Немедленно три падчерицы были выданы замужъ въ сосднія торговыя села за разныхъ торгующихъ мщанъ съ награжденіемъ отъ двухъ до пяти тысячъ каждой, смотря по ихъ личному смиренству. Недолго наслаждалась радостями супружеской жизни съ молодымъ мужемъ вдова Пчелкина: лишь только супругъ перевелъ вс ея капиталы и недвижимость на свое имя, она была удалена изъ главнаго дома во флигель, гд, предаваясь горести, находила единственную отраду въ поклоненіи Бахусу въ сообществ трехъ ея присныхъ — двочекъ-читалокъ. Такъ прошло три года. Разсказываютъ, что не задолго до смерти прогнанная жена покаялась собравшимся около ея постели дочерямъ и двкамъ-читалкамъ въ смертномъ грх — въ отрав своего перваго мужа, по наущенію безсовстнаго Савки, поднялось-было дло, мстныя власти, чуя поживу, словно коршуны, слетлись къ кровати больной, но нашли ее уже при послднемъ издыханіи, такъ что ея смерть, докторское показаніе о ненормальномъ состояніи умственныхъ способностей умершей, вслдствіе неумреннаго употребленія спиртныхъ напитковъ, и главное — милліоны Подъёхина разсяли всякія подозрнія. Оставшись одинъ-одинешенекъ, Савва Антипьевичъ весь отдался коммерціи: построилъ дв громадныя фабрики, выписалъ изъ-за границы машины, перешелъ въ единовріе, пожертвовалъ десять тысячъ на пріютъ и тридцати лтъ получилъ званіе мануфактурнаго совтника. Сорока лтъ онъ во второй разъ женился на богатой московской вдов изъ Рогожской, взявъ за ней вмст съ двумя дочерьми отъ перваго брака, милліонъ приданаго. Падчерицъ онъ отдалъ въ Москв въ пансіонъ на воспитаніе, чтобъ дома глазъ не мозолили, а молодую двадцатипятилтнюю жену увезъ въ Рязаново. Въ первыя-же пять лтъ супружества Подъёхипъ усплъ половину приданаго капитала перевести на себя, вторая-же хотя и находилась у него въ длахъ, но все-таки принадлежала жен, которая, понявши характеръ мужа, крпко держалась за эту связуюшую ихъ супружество нить. Ни ласки Саввы Антипьевича, ни рожденіе дочери, ни вс т нравственныя пытки и физическія лишенія, которыя переносила она въ послднее время отъ своего главы, не могли принудить ее отказаться отъ капитала. Забитая, изолированная отъ всего живого, окруженная шпіонами мужа въ лиц нянекъ и мамокъ, она не выходила изъ своей крпости, какою и были для нея палаты Саввы Антипьевича, сосредоточивъ всю свою любовь и заботы на ребенк и съ нетерпніемъ ожидая возвращенія изъ пансіона своихъ старшихъ дочерей. Молодыя пансіонерки разбили ея лучшія надежды. Пріхавъ изъ пансіона подъ родной кровъ съ мечтами о душкахъ-гусарахъ, увлекательномъ вальс и блестящей мазурк, он сразу стали на сторону вотчима, во власти котораго была ихъ жизнь. Долго крпилась бдная женщина, но привозъ изъ Петербурга новой гувернантки, новые порядки въ дом, оскорбляющіе чувства жены и матери, сломили, наконецъ, ея энергію. Подъ условіемъ личной свободы и неразлучной жизни съ младшей дочерью, она отказалась отъ капитала и вмст съ дннадцатилтней Лизой ухала въ свое родное Рогожское. Глазомъ не моргнулъ Савва Антипьевичъ по отъзд жены, его грызла безсильная злоба и отчаяніе, что у него нтъ наслдника, и только въ весьма осязательныхъ ласкахъ гувернантки француженки, съ которою онъ объяснялся на перстахъ, этотъ зврь забывалъ свое одиночество.
А вонъ, рядомъ за Саввой Антипьевичемъ, скорчившись и съежившись, сидитъ плюгавенькій старичишка въ широкомъ фрак съ потертыми по швамъ рукавами, въ черномъ атласномъ двубортномъ жилет, съ бисерной цпочкой отъ часовъ. Онъ безпрестанно покрякиваетъ, окрещиваетъ свою звающую пасть большимъ крестомъ, отплевываясь въ клтчатый бумажный носовой платокъ и стараясь придать своей обезображенной оспой физіономіи благодушный видъ, но срые, глубоко впалые глаза, бгающіе словно у кошки, увидвшей разомъ двухъ мышей, говорятъ не очень-то въ пользу его благодушія. Да, плохо попасться въ лапы этому двуногому коту. Потомственный почетный гражданинъ Сила Львовичъ Кудесниковъ началъ съ небольшого свою финансовую карьеру. Получивши въ наслдство отъ отца фабрику съ товаромъ тысячъ на триста, онъ застраховалъ ее въ полмилліона вмст съ товаромъ, а черезъ мсяцъ, вывезши товаръ при содйствіи довреннаго прикащика въ укромное мстечко, собственноручно сжегъ ее, гд, по несчастію, сгорли шесть мастеровыхъ, а также и доврчивый приказчикъ. Получивъ цликомъ страховую сумму, хоть товару было вывезено тысячу на полтораста, Кудесниковъ выстроилъ новую, да черезъ годъ отказался въ платеж кредиторамъ слишкомъ на милліонъ, т пошли на сдлку, получивъ за рубль по девятнадцати копеекъ. Черезъ три года этотъ фортель вновь повторился, съ тою только разницей, что кредиторы получили двадцать три копейки съ четвертью за рубль. Вотъ ужь пятнадцать лтъ, какъ Сила Львовичъ расплачивается честно. Поговариваютъ, что онъ продалъ свою фабрику Лекареву, хочетъ кончить комерцію къ Макарьевской, тогда, вроятно, кредиторы не дождутся и пяти копеекъ въ пять лтъ. Впрочемъ, вдь это только говорятъ, и если чужая душа — потемки, то душа рязановскаго капиталиста — тьма кромшная. За то любятъ рязановцы Силу Львовича, что семьянинъ онъ примрный. Жена у него въ два добрыхъ мужицкихъ обхвата, дочки вс въ нее, домъ что полная чаша, образная — на рдкость, въ каждой комнат по кіот съ неугасимой лампадой, съ утра до вечера въ дом либо жуютъ, либо спятъ во славу Божію. Толи не доблестные граждане!
Большинство этой честной компаніи, въ ожиданіи прихода хозяина, скучилось около извстнаго шутника и балагура во всемъ Воскресенк, тоже не послдняго денежнаго туза Якова Андреевича Полосатина. Субъектъ этотъ во всхъ отношеніяхъ заслуживаетъ вниманія. Ростомъ онъ несравненно выше любого тамбуръ-мажора во всхъ европейскихъ полкахъ, тучностью, откормленнностью и неряшествомъ онъ превзойдетъ всякихъ свиней Англіи и Бельгіи, изумлявшихъ публику на всемірныхъ выставкахъ Лондона, Парижа и Вны своимъ великолпнымъ свинствомъ. На его плоскомъ, луно-кругломъ лиц красно-багроваго цвта отсутствовала всякая растительность, вмсто бровей, надъ заплывшими крошечными карими глазками шли дв блесоватыя полосы, носъ какъ-бы утопалъ въ подушкообразныхъ, ожирвшихъ щекахъ и непосредственно отъ постоянно полуоткрытаго рта начинался зобоподобный подбородокъ, тремя ярусами спадавшій на грудъ, шеи положительно не существовало, его грузное, упитанное чрево покрывало его колни, когда Яковъ Андреевичъ тяжело опускался, но не иначе, какъ на два вмст составленные стула. Даже въ состояніи абсолютнаго покоя его особа сопла и хрипла, словно шестиведерный самоваръ въ извощичьей харчевн, при малйшемъ же движеніи или звук его хриплаго голоса все это налитое тло колыхалось и трепетало, какъ бламанже на блюд въ рукахъ неопытнаго купеческаго лакея. Про его силу и обжорство идетъ много разсказовъ. Въ молодости, лтъ двадцати (теперь ему подъ пятьдесятъ), онъ унесъ двадцатипудовую бабу, которою вколачивали сваи въ рк, за цлую версту и приперъ ею входную дверь въ спальню своей любовницы, а года два назадъ, на Макарьевской, т. е. нижегородской ярмарк, въ извстномъ ресторан Никиты, на пари сълъ по порціи всхъ блюдъ, какія значились въ дневномъ прейсъ-курант гостиницы, выпивъ при этомъ четыре бутылки разныхъ винъ и съ дюжину рюмокъ водки. Начавши свою карьеру повреннымъ по откупу, черезъ пять лтъ онъ самъ сдлался откупщикомъ, вступивъ сначала въ интимныя отношенія съ гуслицкими литейщиками, которые славились въ былыя счастливыя времена откуповъ отливкою монеты всякаго достоинства, а потомъ, перенесши свою дятельность на югъ, къ Нахичевани и сдружившись съ артистами-граверами, вывезъ оттуда, не задолго до окончанія откуповъ, значительныя пачки нефальшивыхъ сторублевокъ. Теперь онъ отдыхаетъ на лаврахъ въ своемъ родномъ город и торгуетъ больше деньгами, хоть для политики и держитъ десятка три винныхъ складовъ и до сотни кабаковъ по своему узду. Впрочемъ, послднимъ дломъ заправляетъ его единственный сынъ, малый лтъ двадцати-пяти, посвященный съ малолтства во вс тайны немудрой науки спаиванія русскаго народа. Законная-же супруга его, мизерная, тихая и недалекая особа, не выходитъ изъ затрапезнаго платья, поглощенная хозяйственными заботами, въ которыхъ угодіе чреву самого играетъ первйшую роль. За то такихъ богатыхъ запасовъ вяленаго, соленаго, копченаго, варенаго, маринованнаго не найдете въ цломъ город, какъ только въ грязныхъ палатахъ Полосатина. Любятъ его въ город и за веселый нравъ и за острыя слова, а главное — за его хлбосольство. Не было примра, чтобъ его гость выходилъ изъ его дома въ полпьяна.
— Ты еще все, старый хрычъ, дышешь! просиплъ Яковъ Андреевичъ, принимая отъ Васи неполный стаканъ чаю и доливая его ромомъ.
— Поскрипываю, ваше степенство, вашими святыми молитвами, съ поклономъ отвтилъ шестидесятилтній Вася.
— Ну-ка, поставь здсь графинъ-то.— Полосатинъ указалъ на столъ.— Да садись сюда, къ намъ. Давно я по душ съ тобой не бесдовалъ.
— Не ко времени бесда, ваше степенство. Хлопотъ полонъ ротъ — всмъ вамъ, благодтелямъ, услужить надо.
— Чего служить, у всякаго руки есть — нальетъ, коли выпить захочетъ, вина-то — слава те Господи! не придется въ погребокъ бжать. Са-а-дись!
— Да самъ придетъ… началъ-было отнкиваться Вася.
— А caмъ придетъ, тогда и отпустимъ. Безъ разговоровъ садись, а то, знаешь меня, какъ о запрошломъ год, помнишь, танцовать заставлю.
Вася покорно опустился на стулъ.
— Слышали, господа, обратился Полосатинъ къ окружающимъ его гостямъ,— старый-то нашъ грховодникъ, Вася, задумалъ жениться, и на комъ-бы вы думали?— на Матильд Францовн!
Дружнымъ хохотомъ отвтили гости. Матильда Францовна была мстной камеліей изъ обрусвшихъ нмокъ.
— Ахъ, ахъ, ахъ! гршно, ваше степенство, напраслину взводить…
— Напраслину? перебилъ разъахавшагося Васю Полосатинъ.— А не самъ ты, старый хрнъ, разсказывалъ, что хотлъ жениться на аптекарской дочк, а?
— Это было, точно, въ молодости, по малоумію моему. Молю моего Создателя, что не попустилъ скверн сей совершитися.— Вася перекрестился.— А по моимъ лтамъ теперь и въ сонномъ мечтаніи этакого срама не представляется… и какая такая Maтильда Францовна? я и слуху объ ней не знаю.
— А отчего-же ты на аптекарской дочк не женился? Разлюбилъ, чтоли?
— Нравъ ожесточенный имла. Злости несказанной душу имла… убоялся! отрывисто заговорилъ старикъ, лицо его поблло, глаза заискрились и забгали.
— Чего убояться! какъ женой-то бы сдлалась и нравъ перемнился, подзадоривалъ старика Полосатинъ.
— Не довлетъ… невозможно! Писаніе глаголетъ: ‘не единъ убо зврь въ мір подобенъ есть жен злй. Нсть злобы паче главы зміины и нсть злобы паче злобы женскія, яко нсть глава надъ главу змія и нсть злоба надъ злобу жены…’ О, зло зла злйшее злая жена! спшно проговорилъ Вася, крестясь и въ то-же время отплевываясь.
Зрители готовы были разразиться надъ этой грустной для свжаго человка тирадой полупомшаннаго старика, но, замтя подмигиванья Полосатина, осторожно прятали въ кулакъ глупо осклабившіяся лица.
— На-ко вотъ, старина, выпей стаканчикъ, прохладись… Вдь не грхъ, а? говорилъ Яковъ Андреевичъ, подавая Вас стаканъ краснаго вина.— Не бойсь, слабенькое, съ этого не упьешься, бери-ка!
— Можно!— Вася взялъ стаканъ.— Горе упивающимся не отъ вина! Есть-бо есть и гнвомъ упиватися и похотію безвстною и сребролюбіемъ, и тщеславіемъ, торжественно произнесъ онъ и выпилъ вино.
— Да! такъ, такъ! балагурилъ Полосатинъ.— Вонъ пишутъ въ газетахъ иностранныхъ, что у насъ браковъ церковныхъ не будетъ, а по контракту: взялъ себ бабу на мсяцъ, на два, сколько понравится, а потомъ и шабашъ: бери другую, коли больше полюбилась. Вдь хорошо это, а? Какъ думаешь?
— Все это эллинское скверное писаніе, басни суть не коли скверны и нечисты: исповдаю убо бсовскія шатанія, души погубленіе и злокознство! какъ по заученному сыпалъ Вася.
— Какое басни, врно! Вотъ вашему брату лафа-то будетъ, а? Что ты скажешь, а?..
— А то скажу, началъ Вася экзальтированный и блдный: — Писаніе речетъ: ‘блюдите убо, яко ходите, яко дніе лукави суть, мнози-бо прелестницы изыдоша въ міръ…’ но вдругъ оборвался, заслышавъ условный и знакомый стукъ во входную дверь.— Самъ стучитъ… благодтель пришелъ! проговорилъ онъ робкимъ, упавшимъ голосомъ и поспшно бросился съ смежную съ кабинетомъ лакейскую, чтобы отпереть хозяину дверь.
Гости разразились глупымъ смхомъ.
Грустное сочувствіе, а не грубый смхъ, по-настоящему, должно-бы было вызывать въ рязановцахъ это по-истин жалкое существо, извстное въ цломъ город подъ кличкой шестидесятилтняго Васи. Василій Петровичъ Понкратьевъ — таково его полное имя,— сынъ богатаго купца, въ холеру потерялъ разомъ отца, мать, брата и троихъ сестеръ. Оставшись наслдникомъ чуть не милліона, когда ему было только двадцать-два года, влюбился безумной любовью въ аптекарскую дочку, разсчетливую, хитрую и злую нмку. Къ достиженію своей цли — обладанія блокудрой дочерью Рейна, онъ не видлъ никакихъ преградъ, даже принадлежность къ расколу не удерживала его: Вася готовъ былъ перейти въ православіе. Не такъ смотрла на его стремленія холодная нмка, ея сердце давно принадлежало соотечественнику, одному бдному механику, служившему на фабрик Понкратьева, а потому изъ ухаживанія Васи она, при помощи своего акуратнаго фатера и домовитой мутерхенъ, сдлала доходную статью. Нмецкое langsam было пущено этихъ осторожнымъ тріумвиратомъ. Цлый годъ тянулось это дло и, наконецъ, когда- изъ кармана Васи перешло въ шкатулку аптекаря около ста тысячъ, насталъ послдній актъ комедіи. Аптекарь сдалъ свою аптеку новому антрепренеру, механикъ женился на его дочери и вс вчетверомъ ухали въ свой родной фатерландъ. Цлые шесть мсяцевъ пьянствовалъ и кутилъ, во всю ширину русскаго купеческаго разгула, обманутый Вася, пока не осилила его блая горячка. Тогда пригрлъ его у себя, якобы изъ состраданія, единственный дальній родственникъ, Терентій Кузьмичъ Лекаревъ, окружилъ его всевозможными начетчиками и самъ, какъ ярый раскольникъ, фанатизировалъ его надорванную натуру. Полувыздороввшій Вася отдался изученію книжной бездны премудрости, велъ цлые два года жизнь чуть не аскета, не лъ мясного, по средамъ и пятницамъ не употреблялъ масла, а въ великую седьмицу съдалъ въ день по одной просфор. Въ это время Терентій Кузьмичъ управлялъ его разстроенными длами такъ неудачно, что долженъ былъ въ убытокъ себ пріобрсти все недвижимое имущество Понкратьева, чтобъ заплатить его долги и избавить его отъ банкротства. Смирившійся до зла Вася перенесъ этотъ ударъ хладнокровно и облобызалъ руку благодтеля, объявившаго, что Вася можетъ жить до скончанія дней своихъ въ его, Лекарев, дом. Такой образъ жизни помогъ окончательному отупнію и безъ того недалекаго Понкратьева: если и просыпалась въ немъ иногда его страстная натура и онъ отчаянно кидался въ пьянство и разгулъ, то мощная рука благодтеля ввергала его связаннаго въ холодную каморку, гд, вытрезвясь, онъ начиналъ снова жизнь полу-идіота, полу-аскета. Благодтель при смерти не забылъ Васю и въ духовной завщалъ, вмст со всми своими богатствами, и этого несчастнаго единородному своему сыну Кузьм Терентьевичу, приказывая дать пріютъ и столъ, до конца дней, Василію Петровичу. Итакъ, тридцать лтъ прожилъ день за день, безъ цли, желаній, стремленій этотъ забитый человкъ, питая свой духъ разными старопечатными мудрствованіями, являясь посмшищемъ всевозможныхъ Полосатиныхъ, благоговя до робости передъ своими благодтелями, какъ батюшкой, такъ равно и сыномъ, и служа имъ въ качеств двуногаго пса, днемъ и ночью сторожащаго ихъ замурованную въ стну кассу. Одного не осилилъ онъ своимъ смиреніемъ — это ненависти къ женщинамъ. При напоминаніи-же ему исторіи его несчастной любви онъ обращался въ полупомшаннаго, сыпалъ изрченіяхи священнаго писанія, открещивался и отплевывался и кончалъ тмъ, что или заболвалъ, падая въ истерик, или напивался до положенія ризъ.
Приходъ хозяина, къ досад Полосатина и всхъ присныхъ, прервалъ эту грустную траги-комедію и спасъ на этотъ разъ Васю отъ лишняго припадка. Кузьма Терентьевичъ вошелъ бойко, съ маленькимъ развальцемъ и брюхомъ впередъ. Это былъ мужчина лтъ подъ пятьдесятъ, порядочно длинный, основательно плотный, съ небольшимъ брюшкомъ, вершковъ девяти не больше, и никакъ не мене пудовъ семи по всу. Свтлорусые волосы лежали на голов красиво, не нуждаясь ни въ излишнемъ трепань, ни въ усиленномъ приглаживань. Изъ небольшой свтлорусой бороды, какъ изъ рамки, выглядывало рябое, нсколько грубоватое и угловатое лицо. Достаточно масляные, срые, вчно прищуренные глазки, какъ-будто смялись, тогда-какъ на губахъ бродила не то улыбка, не то гримаса, хитрая и добродушная, грустная и насмшливая. Онъ былъ одтъ, какъ и гости, въ фрачную пару, на самой средин груди, на батистовой гофрированной сорочк красовался, спущенный съ шеи на широкой лент, анненскій крестъ.
— Фу, усталъ!.. Здорово, присные! Вс-ли собрались? весело говорилъ хозяинъ, пожимая руки гостей.— А, и ты, слонъ, здсь! Вотъ спасибо, а я, признаться, думалъ, что не придешь, больно звалъ за ужиномъ, обратился онъ, трепля по-пріятельски, по плечу Полосатина.
— Да и то, братъ, не пришелъ-бы, да соблазнъ-то великъ. Ты намеднись хвастался, что получилъ ящикъ кло-де-вужо… ну, и осилилъ сонъ — притащился отвдать… Вели подать.
— Вася! крикнулъ Лекаревъ.— Что-же ты не угощаешь? подавай!
— Сейчасъ, благодтель, сейчасъ! опрометью выбжавши изъ передней откликнулся Вася и началъ отыскивать требуемое вино въ баттаре бутылокъ.
— Что, усталъ, чай, добре? обратился заискивающимъ тономъ Сила Львовичъ Кудесниковъ къ хозяину.— Ну ка всю эту ораву напоить, накормить, ласковымъ словомъ привтить… Да хоша разошлись-ли вс? Вдь ужь второй часъ.
— Вс, вс разошлись! весело отвтилъ Лекаревъ.— Признаться, пуще всхъ надолъ мн этотъ дровокатъ Переверзинъ, присталъ посл ужина: дай я ему взаймы, значитъ безъ отдачи, тысячу рублей. Я, говоритъ, для васъ три дня рчь сочинялъ, все одно, что на защит былъ… Насилу отдлался — спасибо, судебный приставъ, его пріятель, подвернулся, отцпилъ его отъ меня, веллъ имъ шипучки бутылку поставить, чтобъ глотку-то залить… Тоже, артисты!.. Да что-же мы, стоимъ вс во фракахъ-то да орденахъ, словно губернатора ждемъ? Я, съ вашего позволенія, надну халатъ, обратился онъ къ гостямъ.
— Разоблачайся, ребята! громогласно просиплъ Полосатинъ.
Гости со смхомъ поснимали фраки, ордена и медали. Лекаревъ облекся въ засаленный такъ-называемый бухарскій халатъ, которыми снабжаютъ небогатыхъ петербургскихъ чиновниковъ казанскіе татары, торгующіе въ разносъ. Не сняли только своихъ фраковъ Кудесниковъ да Подъёхинъ.
— А вы что-же? обратился хозяинъ въ послднему.
— Нтъ, знаете, мн сегодня что-то не по себ — точно знобитъ меня, отвчалъ Савва Антипычъ.
— Оставь его! засиплъ Полосатинъ, сидвшій безъ фрака и жилета, въ одной разстегнутой сорочк,— онъ не сниметъ: у него подъ фракомъ-то надтъ корсетъ, ему мамзель его сшила, ха-ха-ха!
Все общество захохотало.
— Ишь, завылъ, слонъ! откликнулся Подъёхинъ, вставая съ дивана и подходя къ балагуру.— Что, али вино-то больно хорошо, что и сонъ прошолъ? Дай-ка попробовать? заминалъ онъ непріятный хохотъ.
— Такъ, Антонычъ, хорошо, что на рдкость! Почемъ за бутылку платилъ, Кузя?
— Девять безъ провоза, отвчалъ Кузьма Терентьевичъ, наливая себ и Подъёхину стаканы.
— Цна хорошая, а стоитъ! смакуя и разсматривая цвтъ вина черезъ свчу съ видомъ знатока, проговорилъ Яковъ Андреевичъ.
— Что-же, присные, время драгоцнно: не благоугодно-ли начать? предложилъ хозяинъ, подходя къ одному изъ ломберныхъ столовъ и взявъ въ руки карты.
Гости зашевелились, поднимаясь съ мстъ.
— Господа, повремените минуточку: пока не засли въ плотную, надо маленькое дльцо обсудить, насчетъ нашего театра, остановилъ общее движеніе визгливый фальцетъ Кудесникова.
— Что, что такое? что случилось? раздались голоса гостей, окружившихъ невзрачную фигуру Силы Львовича.
— Вамъ, почтеннйшій Кузьма Терентьичъ, какъ нашему голов, жалуюсь, а васъ, господа общественники, прошу — разсудите, потому дло это послднее, такъ сказать, срамъ, одинъ соблазнъ и, можно сказать, просто, мораль на все купечество и вольнодуміе на цлый городъ! зарапортовался Кудесниковъ.
— Постой, постой! закричалъ Полосатинъ.— Ты слова-то не набирай, говори дло, не размазывай, вдь мы не въ суд присяжные, а ты не дровокатъ, въ чемъ толкъ-то?
— А въ томъ толкъ, что разршили въ нашемъ город театръ только на одинъ соблазнъ да на обиду честныхъ людей, обиженнымъ тономъ продолжалъ Сила Львовичъ.— Имю я себ шестьдесятъ лтъ, проживаю въ своемъ город честно и благородно, какъ слдуетъ степенному гражданину, можно сказать, отъ самого высшаго начальства одно почтеніе видлъ и вдругъ черезъ этотъ поганый театръ такое поношеніе. Выхалъ я нон поутру въ проздку въ кругъ, на площадь, какъ быть слдуетъ благородно, за пар. Только въ народъ-то, въ толпу пробрались, шагъ за шагомъ, осторожно демъ, какъ загомонятъ, засвищутъ разные стрюцкіе да фабричные пропойцы: ги, га-а. Котъ, молъ, выхалъ! Коту наше почтеніе! Не все коту масляница!.. А народъ-то кругомъ грегочетъ да пальцами на меня указываетъ, жена сидитъ, выблла вся, дрожитъ, словно ее лихоманка бьетъ. Я кучеру шепнулъ потихоньку, чтобъ своротить въ переулокъ да хать домой, а хохотъ-то мн вслдъ пуще, фабричные по-кошачьи мяукаютъ, пищатъ, а стрюцкіе на всю площадь орутъ: что, молъ, вотъ на утекъ пошелъ! отошла коту масляница! Завернули въ переулокъ, разсуждаемъ мы съ Ульяной Никитишной, что-де за оказія такая, съ чего-де такое названье фабричные придумали? понять не можемъ.
— Придумали въ самый разъ: ты посмотрись-ка въ зеркало-то, какъ есть кошечья образина, перебилъ разсващика Полосатинъ.— Да и когти-то у тебя извстные, многихъ поцарапалъ! прибавилъ онъ, залившись густымъ смхомъ.
Нкоторые изъ гостей робко фыркнули. Кудесниковъ сначала вспыхнулъ, а потомъ мертвецки поблднлъ.
— Теб-бы, свинотуш, только глотку драть! У тебя семейство только и есть, что одинъ сынъ, про васъ, балбесовъ, что хошь говори — васъ не убудетъ, а у кого въ семь двки на возраст, такъ отъ этой морали не до смху! дрожащимъ отъ злости голосомъ проговорилъ онъ, влобно посматривая на Полосатина.
— Полно теб, Яша, не къ мсту шутки! мягко замтилъ хозяинъ.— На старик лица нтъ… тутъ дло въ сурьезъ, Досказывай, досказывай, Сила Львовичъ, нечего на него смотрть, вдь онъ не отъ сердца, а ради краснаго словца… балагуръ извстный! успокоивадъ онъ Кудесникова.
— Молчи, слонъ!.. Говорите, Сила Львовичъ, говорите! Эка слоновая пасть! сочувственно заговорили гости, заинтересованные разсказомъ,
— Только въ этомъ самомъ сумлньи прізжаемъ мы съ Ульяной Никитишной домой, входимъ обнаковенно съ чернаго крыльца, черезъ куфню, встрла насъ куфарка Арина. Завидла меня, какъ вдарится вдругъ въ слезы, начнетъ причитать, а сама воетъ-разливается, словъ-то ея понять не могу. Что, думаю, за притча такая: ужь не хватила-ли баба для праздника лишнее? Выругалъ ее да и говорю жен: спроси, дескать, чего она ошалла, а самъ пошелъ въ покои. Отдалъ двк шубу. Гд, спрашиваю, дочери? Въ зал, говоритъ, сидятъ. Посмотрлъ ей въ лицо, вижу — въ глаза не глядитъ, отворачивается и словно бы прыснуть со смху хочетъ, однако, шубу приняла и унесла, все какъ слдуетъ. Я — въ залу, отворилъ дверь и даже ороблъ: на дочеряхъ лица нтъ, глаза опухли, сами изъ себя красныя, точно сейчасъ съ полка слзли. Какъ бросятся он ко мн на шею да заревутъ въ два голоса! Я говорю имъ: что вы, дуры, чего ревете, али обидлъ кто васъ? Тятинька, говорятъ, такую вчера въ театр про васъ мораль пущали, что просто страсть. Оказываютъ, какъ только главный-то комедьянщикъ вышелъ передъ публику, словно вотъ вы, такъ вс и захлопали въ ладоши, а фабричные-то кричатъ: ‘нашъ Сила Львовичъ!.. Кудесниковъ!.. Котъ!.. Кудесниковъ, чудесно, хорошо!’ Кто, спрашиваю, вамъ разсказывалъ-то про это? Николаша Погорлый, говорятъ, приходилъ, все и разсказалъ, самъ въ театр былъ. Никакъ я всего-то въ толкъ отъ нихъ не могу взять за ихъ слезами бабьими, и только было хотлъ поразспросить ихъ хорошенько, какъ вбгаетъ моя Ульяна Никитишна — глаза на лбу, ничего не видитъ. Въ Сибирь, кричитъ, этого комедьянщика, жива не буду, въ Сибирь упеку, а теятру чтобъ и духу не было, сожечь его надо! Я было зыкнулъ — куда теб, баба она сырая, тучная, голосистая, обхватила за шеи своихъ дочерей да какъ взвыла блугой! а т, глядя на нее, пуще, да какъ въ три-то голоса завели, хоть святыхъ вонъ выноси. Ушелъ я въ контору, плюнувши со злости. Послалъ за Николкой Погорлымъ,— онъ у меня никакъ годовъ пять въ племянникахъ жилъ,— чтобъ разъяснилъ онъ доподлинно въ чемъ вся суть. Онъ мн и растолковалъ. Есть такая комедія, что на театр представляютъ, и названіе ей дано: ‘Не все коту масляница’, гд то-есть наше, купеческое, общество осрамлено, какъ лучше требовать нельзя, и главный комедіянщикъ приставляетъ нашего брата, степеннаго купца, что ни на есть въ позорномъ вид. Вотъ и вздумалъ этотъ комедьянщвкъ…
— Ахтеръ, а не комедьянщикъ! хрипло перебиваетъ разскащика Полосатинъ.
— Ну тебя къ ляху! Ахтеръ, комедьянщикъ — не все одно? Фамилія ему Орловъ, продолжаетъ Кудесниковъ,— вздумалъ на потху публики опозорить меня. Какой тамъ у нихъ бсовскій парикъ, что-ли, называется, Николка сказывалъ,— на голову падлъ сдой, бороду наклеилъ, какъ есть моя, казинетовый сертукъ, синенькій, какъ у меня-же, напялилъ, взялъ въ руки этакой-же клтчатый платокъ, рожу, ужь прахъ ихъ знаетъ какъ, всю въ рябинахъ поддлалъ, на бисерной цпочк этакіе-же часы на себя навсилъ (Сила Львовичъ для чего-то показалъ свои ддовскіе серебряные, луковицеобразные часы) — да и вышелъ передъ публику. Что ужь тутъ было и описать невозможно. Племяшъ, говоритъ, испужался, думалъ, что и театръ-то ихъ поганый весь развалится. Съ полчаса, сказываютъ, этому комедьянщику треклятому говорить не давали: публика-то почище въ ладоши била, а фабричная ошвырь, да стрюцкіе все меня полнымъ именемъ выкликали. На что-же это похоже, господа общественники, скажите? Въ какой мы такой безсудной Палестин живемъ, что честныхъ людей на всю публику на театр позорятъ? Вдь у меня дв дочери въ двкахъ, невсты… кто польстится ихъ замужъ взять посл этакой морали? Разв заблужденный какой. Опять, за что же я-то терплю? Ну-те-ка, фабричные, мразь, можно сказать, и т на площади, при всемъ народ, уськаютъ, пальцами указываютъ да котомъ обзываюгъ. Съ чмъ это схоже? Прежде вс въ поясъ кланялись, куда ни покажусь, а теперь на-ко: котъ! Вы, Кузьма Терентьевичъ, этого дла не оставьте, прошу я васъ, потому сегодня меня опозорили, а завтра и васъ на смхъ поднимутъ.
Съ жаромъ, размахивая руками, говорилъ расходившійся Кудесниковъ.
— Это врно, кажнаго могутъ просмять… Мораль на все купечество! При томъ этихъ комедіянщиковъ надо… Выдумали бсовскую потху — театръ!.. Мало имъ клуба!.. Раззоронъ раззорить вадо этотъ театръ, раздались недовольные голоса гостей.
— Да, дло щекотливое! какъ-бы размышляя произнесъ хозяинъ.
— Ужь на что щекотливе! Какіе-же мы посл всего этого общественники и коммерсанты, когда всякая голоштанная сволочь насъ на театрахъ на смхъ и на позоръ будетъ поднимать, горячился Кудесниковъ.
— Да, дло щекотливое! Надо съ адвокатомъ посовтоваться, произнесъ Пекаревъ, крутя усъ.
— Совтовался, посылалъ за лучшимъ аблакатонъ, откликнулся Кудесниковъ.
— Ну, и что же?
— Говоритъ, судебнымъ порядкомъ невозможно, потому, во-первыхъ, что онъ будетъ правъ, Орловъ-то, комедьянщикъ-то этотъ, такъ-какъ у него ролія такая, а во-вторыхъ, говоритъ, чтобъ хуже не надлать, потому въ газетахъ отпечатаютъ, пойдетъ огласка на всю Россію.
— Вретъ онъ, твой дровокатъ, завопилъ точно со сна проснувшійся Полосатинъ,— тащи этого ахтера прямо къ мировому да и вся недолга, вс мы въ свидтели пойдемъ.
— Что твой мировой! возразилъ ему Подъёхинъ.— Разв онъ нашу руку держитъ? Трясоколочки не смй дать фабричному, сейчасъ съ тебя штрафъ. Я, можетъ, не одну сотню переплатилъ,— какое сотню!— тысячи, чтобъ только ему не жаловались. Срамота! А еще именитыми гражданами называемся.
— А кто виноватъ? громогласно вступилъ въ разговоръ хозяинъ.— Вы же сами. Говорилъ тогда передъ выборами — прокатите Гуринова… Представлялъ вамъ тогда Дубинина и цензъ ему далъ, зналъ, что малый безъ средствъ, насъ будетъ держаться… Не послушались, выбрали Гуринова, вотъ теперь и казнитесь.
— Дло было внов, теперь ужь онъ у насъ прокатится на вороныхъ. Одинъ я ему партійку подберу — не устоитъ… А ваше дло, Сила Львовичъ, надо бросить, оно такъ подъ шумокъ и изойдетъ, а поднимите — это врно, хуже будетъ, огласка пойдетъ! совтовалъ Подъёхинъ.
— Броси-ить? Да скор-же я вотъ на этомъ самомъ мст пропаду, какъ червь подколодный, чмъ свой срамъ такъ оставлю! съ ехидствомъ въ бгающихъ глазахъ проговорилъ Кудесниковъ.— Десять тысячъ положу, да ужь упеку этого комедьянщика, да и театру этого самаго праху не оставлю!
— Чмъ десять-то тысячъ видать, ты вотъ что лучше: дай радужную-другую моимъ парнямъ при склад, они выберутъ ночку потемне да переулочекъ поглуше, да такую трепку этому ахтеру зададутъ, что, какъ съ отбитыми печенками домой притащится, такъ забудетъ нашего брата на смхъ поднимать, а у меня парни теплые, не выдадутъ, у нихъ все одно, что въ могил — умерло, предложилъ Полосатинъ.
— Думалъ я объ этомъ, голубчикъ, точно. Не трудно оно подлать, да толкъ-то въ этомъ небольшой. Ну, одному комедьянщику отобьешь печенки, другой найдется. Нтъ, надо съ театромъ поршить, вотъ что! отозвался Сила Львовичъ.
— Нтъ, вотъ что, присные, надо намъ всмъ заказать фабричнымъ въ этотъ театръ ходятъ и пусть прикащики наблюдаютъ, ежели который фабричный ногой туда, сейчасъ его вонъ и подъ круговую подвести, чтобъ ни на одной фабрик не взяли, подалъ свое мнніе одинъ изъ гостей.
— Я своимъ заказалъ, дружище, и осьмнадцать человкъ прогналъ, да вдь этимъ ничего не подлаешь, отозвался Сила Львовичъ:— ну, фабричные въ театръ не пойдутъ, наши, озолоти ихъ золотомъ, такъ туда не заглянутъ, такъ и безъ нихъ разв мало мірянъ-то и всякаго гулящаго у насъ народа?
— А по-нашему, по-старинному, чтобъ разговоровъ помен было, надо-бы этотъ самый театръ поганый изморомъ пустить, прошамкалъ сдой старикъ съ большой бородой, медленно подходя къ Кудесникову.
— Какъ такъ, какъ это изморомъ? спросило нсколько гостей.
— А вотъ какъ: годковъ десятокъ побол проявился у насъ къ городу тоже вотъ этакій хватъ, что на степенныхъ гражданъ мораль пущалъ, въ газеты отпечатывалъ. Только тотъ не этому чета, не прощалыга какая былъ, а учитель, въ маіорскомъ чин. Да ты, чай, Сила Львовичъ, помнишь: Заблянскій по фамиліи. Пробовали было сначала на деньгу взять — не пошелъ. Печаталъ, печаталъ, да и задлъ въ вдомостяхъ-то нашего покойника свта Линдовскаго, тотъ не долго думалъ и махнулъ въ Питеръ. Мсяца не прошло, глядь-поглядь перевели нашего печатальщика въ западную Сибирь. Такъ-то, сударики, тихонько да изморомъ надо длишки обдлывать. Покопайтесь-ка — можетъ, этотъ театръ по ветхости дома али по опасности насчетъ пожарнаго случаю и прикрыть можно, а то и совсмъ запечатать. Раскиньте-ка умомъ-то тихохонько да смирнехонько, безъ горячки,— дло-то и облюбуете.
— Молодецъ, Данилычъ! весело потрепавъ по плечу, произнесъ хозяинъ.— Видно, что ратманомъ въ магистрат служилъ, научилъ уму разуму. Успокойся, Сила Львовичъ, театръ этотъ мы закроемъ, дай только масляной пройти. Во-первыхъ, онъ опасенъ, потому что деревянный, устроенъ въ простомъ дом, худо приспособленъ въ публичному представленію, потому иметъ всего два выхода и примыкаетъ однимъ бокомъ въ старому дому мщанки Коптиловой. Подберемъ, будь спокоенъ!
— А завтра закрыть его нельзя? полюбопытствовалъ Кудесниковъ.
— Видишь ты, какой прыткой! Надо все по форм сдлать: осмотръ, постановленіе, архитектора пригласить. Нельзя завтра: театръ сданъ по контракту на годъ.
— Подавись ты моими пятью стами, а ужъ срамиться не позволю! воскликнулъ Сила Львовичъ, махнувъ рукой.
— Какими пятью стами, что ты мелешь? спросилъ изумленно Лекаревъ.
— Да ужь я передъ вами признаюсь, содержатель-то театра вчера объявилъ при публик, что у нихъ сегодня и завтра эту комедію, то-есть ‘Кота’, приставлять станутъ, а сегодня объ завтрешнемъ театр и вывску вывсилъ. Ну я, чтобъ разговоровъ-ти помен было, посылалъ къ театральному содержателю нашего аблаката, чтобъ больше этого ‘Кота’ не приставляли. Можно, говоритъ, за пятьсотъ рублей другую комедью разыграть, пущай, говоритъ, вывска виситъ до самаго завтрешняго вечера, коли, говоритъ, принесете къ шести часамъ пятьсотъ рублей такъ мы объявимъ публик и сыграемъ другую штуку, а коли, говоритъ, не представите денегъ, опять ‘Кота’ приставлять станемъ. Вотъ я и поршилъ теперь отдать разбойникамъ пятьсотъ, пусть давится.
— А все-таки, братъ, этому Орлову я бы на твоемъ мст замтку на всю жизнь положилъ, пусть-бы помнилъ науку… перебилъ Полосатинъ рчь Кудесникова.
— Полно теб, слонъ, совты давать, садись-ка лучше понтировать. Присные, милости прошу, я закладываю… Попытай-ка и ты счастья, Сила Львовичъ, на радостяхъ, что твое дльцо такъ ловко обмыслили, приглашалъ радушно Кузьма Терентьевичъ.
— Подвиньте столъ-то къ дивану, а то не ловко сидть! просилъ Полосатинъ.— Только, Кузя, чуръ, уговоръ лучше денегъ: платиться кредитками, а то ты, пожалуй, вздумаешь расплачиваться акціями нашей желзной дороги по поминальной цп, какъ съ своими кредиторами расплатился, такъ слуга покорный, поищи по-дешевле!
— Ну тебя, не ври пустого! недовольнымъ тономъ откликнулся Лекаревъ.
— А, не любишь? трунилъ Полосатинъ.
— Чего не любишь? вспыхнулъ Лекаревъ.— Что я смошенничалъ, что-ли, съ акціями-то?.. вамъ-же, дуракамъ, построилъ желзную дорогу, а безъ меня и теперь-бы въ грязи барахтались да по два мсяца товаръ за Макарьевскую на лошадяхъ возили.
— Ладно, толкуй… Мы знаемъ, что знаемъ! Тоже дураки, дураки, а калачъ дали, подзадоривалъ уже подвыпившій Полосатинъ.
— Что ты знаешь? Ничего ты не знаешь! Чтобъ ты мн этими акціями главъ не поволилъ, хочешь, я вотъ при всхъ присныхъ теб всю эту операцію изложу, какъ есть за чистоту, безъ казоваго конца? горячился Кузьма Терентьевичъ.
— Вали, послушаемъ! Ва-а-ли! ломался Полосатинъ.
— Изволь. Нужна намъ была чугунка? Нужна. Коли-бы я не оставилъ за собой за три съ половиной мильена акцій, дорога-бы не выстроилась, а? Ну-же отвчай, слонъ, что примолкъ? съ жаромъ допрашивалъ хозяинъ.
— Не выстроилась-бы. А много-ли у тебя теперя акцій этихъ? въ свою очередь, спросилъ спокойно Полосатинъ.
— Ни одной.
— А кому ты ихъ роздалъ? За хлопокъ да за разный товаръ кредиторамъ, отвчу я за тебя. А расплачивался ты ими рупь за рупь, а на бирж-то по пятидесяти копеекъ покупателя съ огнемъ не сыщешь. Что-жь это выходитъ, а? нахально смотря въ глаза Лекареву, въ свою очередь, допрашивалъ Полосатинъ.
Лекарева передернуло, онъ, видимо, недоумвалъ, какъ принять допросъ пріятеля: за свойственную-ли ему грубую шутку или за предумышленную непріятность. Вмшавшійся въ разговоръ Данилинъ прекратилъ это натянутое положеніе.
— Выходитъ это, Яковъ Андреичъ,— коммерція. За воротъ вдь Кузьма Терентьичъ кредиторовъ не бралъ, а коли акціи принимали въ разсчетъ, значитъ дло полюбовное. Воронъ ворону глаза не выклюнетъ. Такъ-то, сударики мои, на этомъ свтъ держится. Кто раньше всталъ да палку взялъ — тотъ и капралъ, говоритъ пословица. Такъ-то! проговорилъ онъ наставительно и отошелъ къ сторонк.
— Кузя, подь сюда! ласково подзывалъ къ себ Полосатинъ.
— Ну тебя, только въ сердца ввелъ! отозвался хозяинъ, распечатывая колоды и вынувъ изъ объемистаго бумажника толстую пачку ассигнацій.
Полосатинъ всталъ, медленно подошелъ къ столу, крпко обнялъ Лекарева и поцловалъ его:
— Люблю я тебя, дьяволъ, уменъ больно, а ужъ разсердить — разсержу, потому на томъ стою… Ну, выпьемъ да и за дло! Вася, давай-ка сюда особеннаго! распорядился онъ и грузно опустился на диванъ, къ которому переставили столъ.
Пріятели выпили по стакану вина, чмъ заключилась мировая. Гости раздлились на дв группы. Къ столу около дивана сло человкъ восемь, въ томъ числ и хозяинъ, около двухъ другихъ, составленныхъ вмст, размстились остальные. Подъёхинъ посматривалъ въ нершимости на оба стола, колеблясь отдать предпочтеніе банку передъ трынкой.
— Чего ты мнешься-то на одномъ мст, словно меринъ норовистый? садись къ намъ! замтилъ ему Полосатинъ.
— Да я понтировать-то не мастеръ… замялся Подъёхинъ.
— Такъ мечите, я готовъ понтировать, предложилъ хозяинъ.
— Ну нтъ, братъ, я не согласенъ! У Антипыча больно перстень блеститъ, какъ-разъ шестерку за семерку примешь, либо тройку за двойку… Онъ глаза уметъ отводить, ха, ха, ха! подсмивался Полосатинъ.
— Ну, да ладно, ладно! давайте понтерки, согласился Подъёхинъ, опускаясь на диванъ рядомъ съ балагуромъ.
— Вася! понтеровъ подай да вынь тамъ, указавъ глазами на кассу и подавая ключъ, распорядился Лекаревъ.
Вася подалъ цлую дюжину колодъ игранныхъ картъ для понтеровъ и отперъ одну изъ четырехъ дверокъ кассоваго шкафа, чтобъ достать размну, т. е. мелкихъ ассигнацій и серебра, рзкій металлическій звонъ раздался по всей комнат, лишь только онъ повернулъ ключъ въ замочной скважин.
— Ишь затрезвонили, словно архіерей къ собору детъ! съострилъ Полосатинъ.
Общество захохотало. Вася вынулъ чуть не охапку пачекъ рублевыхъ ассигнацій и объемистый мшокъ серебра и поднесъ въ хозяину.
— Сложи вонъ туда, на столъ.— (Лекаревъ указалъ на длинный столъ, служащій буфетомъ.) — Сиди тамъ да и размнивай, кому понадобится.
— Ну, присные, я мечу качаловскій, отвтный! обратился онъ къ игрокамъ.— Бумаги пойдутъ по курсу и биржевой цн, у кого капиталовъ въ наличности не станетъ, милости просимъ занять, вексельной бумаги у меня запасъ достаточный, проценты законные, трунилъ весело Кузьма Терентьевичъ.
— Да хоть-бы одинъ млокъ дали, заявилъ Подъёхинъ.
— Ну, это будетъ вчера. Знаемъ эти млки-то: одинъ зазоръ! Поди, спорь съ тобой, какъ и о запрошлый разъ, что тутъ написано: нуль али девять, возразилъ Полосатинъ.
— Гнуться не ловко, я съ мирондолью люблю идти да съ очкомъ, безъ млка какъ-разъ собьешься, да и кропотно считать, настаивалъ Подъёхинъ.
— Чего ты торопишься-то: надъ нами не каплетъ!.. А коли въ ум сосчитать не можешь — карандашъ да бумажку возьми, да и выложи на цифрахъ, совтовалъ Яковъ Андреевичъ.— А игру вести безъ млка у насъ положено свято и ненарушимо.
— Ну, господа, ставьте, у меня готово! перетасовавши колоду и предлагая срзать, провозгласилъ хозяинъ, предварительно положивши передъ собой нсколько пачекъ сторублевокъ.
Банкъ начался по маленькой, одинъ Полосатинъ поставилъ радужную, торжественно проговоривъ: ‘полусотенная на карт, десять рублей очко!’ Остальные партнеры пошли семпелями отъ трехъ до десяти рублей. Трынка, самая любимая среди купечества и достаточно азартная игра, устроилась на другомъ стол, въ самыхъ благоразумныхъ размрахъ. Игроки условились, чтобъ первоначальная ставка не превышала трехъ рублей, т. е. увеличивать ставку, несмотря въ карты, ршено было одинъ кругъ обязательно, но съ тмъ, чтобъ каждый партнеръ темнилъ не боле, какъ пятью рублями. Обставленная даже такими условіями, каждая партія этой игры, длящаяся не боле пяти минутъ, давала въ результат выигрышъ въ одни руки не мене полутораста, двухсотъ рублей, и то при полномъ хладнокровіи и разсчетливости игроковъ, при малйшемъ-же риск, а тмъ боле азарт, проигрышъ и выигрышъ могъ принять тысячные размры. Ни банкъ, ни трынка какъ-то не клеились, игра шла вяло, робко, игроки сосредоточились на разсчетахъ, нершительно вынимали ассигнаціи изъ бумажниковъ и тотчасъ-же прятали послдніе въ боковые карманы. Кудесниковъ-же всякій разъ, когда приходилось ему доставать листъ синей сахарной бумаги, въ которомъ хранились деньги и который исполнялъ у него обязанность портфеля, отворачивался отъ игроковъ и, стоя къ нимъ спиной, выбиралъ требуемую кредитку, точно распоряжался чужими капиталами или боялся, чтобъ ихъ отъ него не отняли. Такое далеко не масляничное настроеніе всего общества прежде всхъ обратило вниманіе Полосатина, которому окончательно не везло въ банкъ: каждую его карту Лекаревъ билъ съ ониковъ.
— Да что вы, братцы, онмли, что-ли? завопилъ онъ на всю комнату.— Сидимъ, словно молчальники! ни гласу, ни послушанія отъ васъ не слышно!
Нкоторые изъ игроковъ въ трынку на минуту вскинули глаза на Полосатина и вновь устремили ихъ на карты, соображая свое количество очковъ и шансы встртить меньшее у противника.
— Нтъ, видно, съ вами надо по-свойски! продолжалъ онъ, вставая съ дивана.— Ты, Кузя, погоди талію-то метать, вотъ я съ мольчальниками расправлюсь, развяжу имъ языки-то. Ты, ратманъ, что не играешь? обратился Полосатинъ къ Даниловичу, который одинъ изъ всхъ гостей не принималъ участія въ игр, хоть и зорко слдилъ за ходомъ ея, сидя рядомъ съ Кудесниковымъ.
— Да что-то не охота, Андреичъ!..
— А вотъ я вамъ сейчасъ покажу охоту! перебилъ онъ Дапилыча, подходя къ столу. Партія трынки кончилась, приходилось сдавать Кудесникову.— Стой ты, погоди сдавать! взявши колоды изъ рукъ послдняго и положивши ее себ въ карманъ, распоряжался Яковъ Андреевичъ.— Кто взялъ трынку?