Немальцев
Немальцев
I
I
II
II
III
III
* * *
IV
IV
* * *
* * *
* * *
* * *
Немальцев, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1908
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Глухая полночь. Спит в сугробах снега барская усадьба. Точно бунты какого-нибудь сложенного товара под этими сугробами лежат, и караулит их ночной сторож, старый лет восьмидесяти, высокий отставной солдат, Немальцев. Проснётся в своей каморке в барском доме старая Анна, слушает и смотрит на дочку свою, красавицу, спящую Лизу: играет лампадка на молодом лице, сны, как думы, пробегают по нем — спокойные, тихие…
— Спи, Царица Небесная с тобой, насыпай силушку, — думает Анна, — спи, пока молода, пока старость не нагрянула: скучная, пустая с длинными да бессонными ночами…
И опять бьёт Немальцев в чугунную доску, и замирают тоскливо удары в усадьбе, в поле, в тёмном просвете, откуда выглядывает заречный лес. Чёрные тучи спустились к земле, ещё белее кажется снег и далеко видно от него в насторожившейся тишине.
У чугунной доски скамья, — присел на неё Немальцев и мурлычет что-то. Маленький кудластый пёсик плетётся к нему, виляя хвостом. Положил мордочку на колени старику и смотрит ему в глаза: точно вспоминает что-то или жалеет, что уходят годы хозяина и его, кудластого пёсика, годы… так и пройдут они все — тени земли — и бесследно исчезнут где-то там, в тёмной ночи.
— Пса… пса… — тихо, ласково шепчет старик и внимательно смотрит в глаза пёсика, словно вот-вот заговорит с ним пёсик.
Вся жизнь назади, вся, как на ладони, и всю помнит её старик.
Помнит, как рос он вон в той деревушке, что приютилась там, у горы, и спит теперь в ворохах соломы, занесённая снегом.
Те же лачужки, то же житьё, а может и хуже… Так же, как и теперешние, и он, парнишкой, околачивался, бывало, в тятькином картузе: пачкался в лужах, сушился на привольном солнышке, шарил по задам дворов и бегал в заречный лес по ягоды, да по грибы. Отец за вихры драл, мать подзатыльниками угощала, — ревел тогда он, а потом с горя уплетал краюху чёрного хлеба.
Мать умерла. Мачеха уже не матерью была, и плакал, бывало, Лукашка, забившись где нибудь на задах, мать родную вспоминая.
Подрос — работа пошла: летом отцу помогал в пашне да бороньбе, хлеб жал, а зимой из заречного леса дрова возил в город. Теперь какой это лес? Пеньки одни. Помнит он тогдашний лес. Стояли зелёные ели до неба, опушённые снегом, а между ними берёзки нежные дрогнули от лютого холода. И казался не лес то, а какое-то царство заколдованное или город, слышался временами точно звон колокольный оттуда, из волшебной пустоты зелёного бора.
Вырос Лукьян. Откуда взялся рост высокий, ширина в плечах, смотрит голубыми глазами и точно сам стыдится, что такой молодой и статный он.
Кто крепостным родился, а он из вольной семьи.
Пришло время по ревизским сказкам солдатчину отбывать Лукьяну, повёз отец парня в город. Представил зачётную квитанцию за сына и освободили его, было, от солдатчины.
Этого только и ждали в семье: тут же, как вернулись домой, ещё до заговенья, и свадьбу сыграли. Крестьянскую свадьбу не долго сыграть: съездил Лукьян в соседнюю деревню, поглядел раз на вольную солдатскую дочку, молодую Ирину, а во второй раз увидел её уже в церкви, когда под венцом обоих поставили.
Только приехали из-под венца домой, только сели, было, за гарной стол, как входит в избу старшина:
— Скорее одевайся: ошибка вышла… Тебя в солдаты…
Так из-за гарного стола и ушёл Лукьян на двадцатипятилетнюю службу, ушёл от молодой жены, от родных полей, от заречного леса.
Сперва в Саратов угнали. Выломали там из него николаевского солдата и отправили в Бутырский полк на Кавказ, вместе с другом его, Степаном Петровичем.
На Кавказе Степан Петрович в фельдфебеля выскочил, а Лукьян Васильевич дослужился до нашивок.
Усядутся они, бывало, со Степаном Петровичем, оба тихие, степенные, по службе исправные, где-нибудь на бережку синего моря и разговаривают друг с другом.
Степан Петрович бобыль и рассказывает ему Лукьян Васильевич о своей стороне, о братьях, отце, о молодой жене Ирине.
— Вот, Лукьян Васильевич, доживём свой срок, — жить к тебе приду, — скажет Степан Петрович.
— Что ж, милости просим, Степан Петрович, рады будем… во как примем.
Крымская война началась.
Бутырский полк отправился в Севастополь. По камням вёрст по восьмидесяти уходили в день.
В Севастополь пришли поздно вечером и прямо на южную сторону. Тогда только начинали укреплять город.
Ведёт их провожатый казак: идут за ним солдаты и смотрят, всё мешки да мешки.
— Это, видно, овёс для конницы, что ли, припасён, — толкуют между собой солдаты.
Кончились мешки, а казак провожатый скачет, догоняет батальонного и кричит ему:
— Ваше высокородие, за крепость ушли.
Смотрят солдатики: какая же такая крепость, где она.
— Да вот эти самые мешки и крепость, — говорит казак.
Смешно всем: ну, и крепость!
Тут и на ночёвку устроились: так без хлеба и легли.
Утром проснулись: нет хлеба. Солнце уж высоко поднялось, — нет хлеба. Скучно без хлеба.
Заглянул, наконец, каптенармус в палатку, — важный, форменный.
— Хлеб получать!
Повеселели сразу солдатики.
Повёл Немальцев своих с мешками за каптенармусом.
Вдруг с моря, — жи-и, — чёрное что-то в крышу влетело.
— Это что? галки, что ль? — спрашивает Немальцев.
А каптенармус идёт впереди, — жирный живот вперёд, в одной руке карандаш, в другой бумага, и говорит:
— Будет тебе галка, как хватит… бомба это.
‘Вот она какая бомба’, — думает Немальцев.
Ещё одна пролетела, другая, третья.
Вдруг как щёлкнет где-то близко, близко…
Смотрит Немальцев: лежит уже каптенармус на земле, — так и лежит такой же важный, как и тел, лицом к земле: в одной руке карандаш, в другой — бумажка… прямо в голову щёлкнуло и лопнула голова, как спелый арбуз, и залепила мозгами солдатиков, что шли за ним с мешками для хлеба.
— Вот тебе и жизнь! — говорит один.
— Вот тебе и хлеб! — говорит другой.
Прибежали с носилками, подобрали и унесли убитого.
И пошло день за днём то же: днём в траншеях, ночью на окопах.
И растут вместо мешков один за другим грозные валы севастопольских бастионов.
А неприятель всё палит, да палит: двадцать девять дней без перерыву… Город весь в развалины обратился. В улицу попадёт бомба: так и выроет яму.
Видел Немальцев как флот потопили.
Только и остался пароход ‘Владимир’, грузы в гавани с одного берега на другой перевозил.
Привязались солдаты к фельдфебелю: по службе не то, что строг, а прямо не допустит до оплошности, — всё вовремя в каждом и усмотрит, и убережёт. А вне службы не было лучшего советника: вникнет, растолкует, а беда придёт и — выручит. С виду молодой, красивый, бравый. В обращении прост, только устанет когда, или если озабочен, тогда становится неразговорчив, отвечает коротко, нехотя, а сам смотрит и точно не видит того, с кем говорит, или думает о чём-нибудь далёком, далёком.
Приходит как-то фельдфебель и говорит:
— Поход: на три дня одёжу, провизию бери…
— Степан Петрович, куда же это? — спросил Немальцев.
— Лукьян Васильевич, куда же это, — ответил ему Степан Петрович, — откуда я знаю?
4-го августа, перед сражением на Чёрной речке, говорит фельдфебель Немальцеву:
— Сон мне нынче приснился, Лукьян Васильевич. Будто стоим мы в Саратове и успенская просвирня — помнишь? — меня блинами угощает… И так из-под них и фырчит масло… горячие, вкусные, так и фырчит, а я ем… И что значит этот сон, и не знаю.
— К письму это, Степан Петрович, — говорит Немальцев.
Заглянул Степан Петрович ему в глаза и говорит раздумчиво:
— В том-то и дело, что письма я никакого не получал.
Плохо пришлось в тот день Бутырцам. Неприятельские ружья не чета были нашим, из кремневых переделанным ружьям: на сто саженей улетали из нашего пули, а у неприятелей были такие ружья, что и не видно ещё их, а уж наши от их выстрелов валятся.
Повели Бутырский полк в атаку. Валится народ.
Полковник кричит:
— Братцы, добежим скорее, да в рукопашную!
Добежали… Взяли первую линию… на вторую пошли… Но такой огонь открыл неприятель, точно весь ад на встречу полетел.
Батальонный повернулся было, поднял руку, — сказать, вероятно, что-то хотел, — и свалился, как подкошенный… Ротный свалился… Полковника уже пронесли на носилках. Кричит товарищу, полковнику другого полка:
— Прими полк мой…
Два обер-офицера из всего состава офицеров полка осталось.
А оттуда ещё сильнее огонь: духу не переведёшь, как градом сыпят пули и картечь: солдаты кучами валятся и нет ходу вперёд.
Слышат играет горнист отступление, и бросились все, кто как знал, назад.
Из всего полка тысяча триста только человек возвратилось. Не возвратился фельдфебель.
Выстроили полк, смотрит рота: нет фельдфебеля, Степана Петровича.
Не рад и жизни Немальцев: что с ним? Убит, ранен, в плен попал?
Ночь пришла. Стали вызывать охотников — раненых собирать. Вызвался и Немальцев, думает: ‘не даст ли Господь разыскать фельдфебеля?’
Ползут… ночь тёмная…
— Братцы, вы?
Бросились: фельдфебель.
Лежит, бок распоротый… В памяти ещё…
Рассказал, как французы к нему подходили: ‘что, русс, ранен?’ — ‘Ранен’. — ‘Не хорошо’. Виноградной водки ему оставили, сухарей.
Слушают охотники фельдфебеля, а время идёт…
Говорит Степану Петровичу офицер:
— Что же теперь делать? Не жилец ведь ты, голубчик… Взять тебя — другого, который жил бы ещё, не унесём.
Слушают солдаты, потупились. Слушает Степан Петрович, вздохнул, на минуту закрыл глаза и говорит:
— Идите с Богом… верно не жилец я больше, ваше благородие… идите, других спасайте, а мне уж не долго…
Попрощались с ним солдаты и поползли от него.
Прощается Лукьян Васильевич.
— Сон-то вот что значит, Лукьян Васильевич…
— Ах, голубчик, Степан Петрович, как же оставить тебя? Не могу я…
— Иди, иди… — строго говорит фельдфебель, — что ты?
И глядит Степан Петрович вслед товарищам: не слыхать уж их… Только тёмная ночь, последняя страшная ночь его на земле, смотрит на него отовсюду.
Кончилась севастопольская кампания. Ещё семь лет послужил Немальцев и по красному билету через 15 лет домой собрался.
Перед самым уже уходом едет как-то раз с ротным Немальцев и говорит ему ротный:
— Немальцев, женись на моей горничной… Ты молодец, она, видишь сам — какая.
Повернулся к нему с козел Немальцев и говорит:
— Я ведь, ваше высокоблагородие, женат.
— Что ты врёшь?
— Так точно.
— Да ведь в списках ты холост?
— Не могу знать, а только, что я женат: Ириной и прозывается жена моя.
И рассказал ему всё Немальцев.
Говорит ему ротный:
— Да ты что ж? только час и видел свою жену?
— Так точно.
— Так ведь старуха она теперь?
— Какую Господь дал.
Привёл, наконец, Господь ‘удостоверить’ свою Ирину. Честно прожила, честно встретила после пятнадцатилетней разлуки своего мужа Ирина.
Только год с небольшим и отдохнул от трудов и походов Немальцев. А там опять угнали его на польскую войну. Родила ему двух сыновей Ирина.
Тяжело было подыматься в новый поход.
Тяжело ли, легко — знает Бог, да Немальцев — николаевский солдат.
Пошёл и ещё пять лет тянул лямку: спасибо, севастопольская кампания помогла — месяц за год пошёл, — пять лет меньше.
По второму призыву только по вольной воле на театр военных действий шли.
На войну не пожелал идти Немальцев, и назначили его в резервный батальон в Пскове обучать новобранцев.
Стал и Немальцев старшим. Дело он своё хорошо знал, был исправен по службе, новобранцев не обижал, объяснял толково и так и думал, что, Бог даст, шутя его служба пройдёт.
Однако не вышло так.
Стал каптенармус не додавать новобранцам муки. Сказали Немальцеву о том новобранцы. Он к каптенармусу. Тот туда, сюда:
— Курков, дескать, поломали они на пятнадцать рублей, ну и приказано из довольства удерживать.
— Первое, — говорит Немальцев, — 300 человек по фунту в день, так тут что ж такое — пятнадцать рублей за курки? Два дня и квит. Второе — и курки-то старые, ведь, резервисты поломали.
Молчит каптенармус, а Немальцев и говорит ему:
— Как хотите, а грех всё-таки на вашей душе с ротным будет.
Каптенармус ротному рассказал и стал тот на Немальцева коситься.
А тут и со старыми резервистами вышла история. Пристали они к артельщикам, почему пища плоха? Артельщики туда, сюда: надо оправдаться, — и сказали, что ротному отпускается масло, крупа, мясо. Вышел бунт. ‘Как так? ротному не полагается довольствоваться из котла, — ему пищевые особо отпускают, — не давать’. Дежурный как раз Немальцев. Приходит денщик от ротного: несёт бутылку для масла, мешочки для крупы, мяса. Немальцев объясняет ему: так и так, рота не желает больше отпускать.
Так ни с чем и ушёл денщик. Ротный только спросил его: ‘кто дежурный?’ Вечером приходит Немальцев с рапортом: столько-то здоровых, столько-то больных, столько на довольствии было.
Только вошёл и начал было, а ротный: ‘пошёл вон!’
Повернул направо кругом Немальцев и марш за дверь. Ещё больше стал коситься ротный на него. Ещё больше старается по службе Немальцев. По службе привязаться нельзя, другим донял.
Потребовали в Варшаву 700 новобранцев, а с ними четырёх старых унтер-офицеров.
— Немальцев! К майору.
Пошёл Немальцев. Встречает своего ротного: так и так, требовали? Покраснел ротный, отвернулся: ‘иди, — говорит, — к новому майору’. Приходит Немальцев к майору, который принимать отряд назначен.
— Ну, что ж, Немальцев, — говорит ему майор, — ротный тебя назначил в Варшаву.
— Воля ваша, — говорит Немальцев.
— Да, как же тут быть? ведь ты призывной, — тебя против воли нельзя посылать?
— Не могу знать.
— Сердит, что ли, на тебя ротный?
— Не могу знать.
— Если сердит, доймёт ведь он тебя, если не пойдёшь.
— Так точно.
— Пойдёшь уж разве?
— Что ж, — говорит Немальцев, — за царём служба, а за Богом правда не пропадёт: пойду.
— Так вот что, Немальцев, ты уж распишись, что по доброй воле идёшь.
Расписался.
Так нежданно-негаданно попал опять на войну Немальцев.
Принял новый майор солдат, выстроил их во фронт и спрашивает ротного:
— Хочу я к родным заехать, — кому команду доверить?
Ротный исподлобья смотрит и говорит:
— Сдайте Немальцеву.
— Можно на него положиться?
— Можно вполне.
Повёл в Варшаву команду Немальцев. На ночёвку разбросается отряд: где за семь вёрст, где за пять, всех в одно место не уложишь ведь. А тут унтер докладывает ему: так и так, солдатики вещи продают казённые.
Как раз и майор приехал уже тогда от родных. Докладывает ему Немальцев:
— Не иначе, — говорит, — что надо у них всё лишнее отобрать, да в тюки и на подводы, а в Варшаве раздать.
— У меня, — говорит, — денег не припасено для этого.
Так и осталось это дело.
Пришли в Варшаву. Майор сел на извозчика и в город. Крикнул только:
— Я артиллерийских сдавать еду.
Тут подъезжает адъютант.
— Где ваш майор?
— Уехал артиллерийских, — говорит Немальцев, — сдавать.
— Сегодня под вечер, — говорит адъютант, — приходи за приказанием ко мне.
— Ваше высокоблагородие, а вы где изволите проживать?
— Найдёшь! Язык до кабака доводит.
Сел на извозчика и укатил.
Туда, сюда бросился Немальцев. Посоветовали ему в штаб бежать. Кое-как разыскал штаб. Попросил там писарька одного:
— Какой, дескать, адъютант назначен нас принимать?
Говорит писарь:
— Стоит он во дворце Замойского.
— А где это?
— Ну, уж это на улицах ищи.
Вышел Немальцев на улицу: темнеет, а он без тесака, как раз ночной обход схватит.
Спросил куда и айда бежать. Разыскал адъютанта, говорит тот ему:
— Завтра в 9 часов утра генерал будет смотреть отряд. Уведомь своего майора.
Поворотился Немальцев направо кругом, вышел на улицу и думает: ‘где я своего майора искать теперь буду?’
Побежал по гостиницам. А ночь, военный обход, что ни шаг: ‘стой’. Объяснит Немальцев им и дальше.
Разыскал. Уже утро. Опять беда: нет дома.
Сел и ждёт Немальцев.
Солнце уж взошло, когда приехал майор.
— Что тебе?
— В 9 часов смотр назначен.
— Хорошо, — ступай…
Отправился к отряду Немальцев. Только поспел построить людей, уже девять часов, катит генерал с тем самым адъютантом. А майора нет. Подъехал, поздоровался,
Выступил Немальцев, отрапортовал.
— Где твой майор?
— Артиллерийских сдаёт.
А адъютант говорит:
— Со вчерашнего дня всё сдаёт.
Помолчал генерал и пошёл по фронту. Плохо: у кого только торба пустая вместо вещей… Другие и шинели, и мундиры выменяли. Один перевязал сапог мочалой, чтоб подошва не отвалилась, — только на паперть его.
— Это что ж такое?
— Так и так, — докладывает Немальцев.
— А ты чего смотрел?
Ушла душа Немальцева в пятки: молчит. Адъютант говорит:
— Обоих их с майором под суд надо отдать.
Ёкнуло сердце у Немальцева: прощай нашивки, прощай отставка.
А там Ирина с двумя детьми колотится.
Смотрит генерал на Немальцева внимательно, строго.
— Ну, говорит, а если б ты вёл отряд, ты чтобы сделал, чтобы воспретить им продажу казённых вещей?
Чтобы он сделал? Он отобрал бы вещи, да в тюки их, а в Варшаве получай. Так и доложил Немальцев.
— А они бы тебя, говорит, не послушались.
— Никак нельзя, — говорит Немальцев. — потому что с этапных пунктов я бы потребовал сейчас помощь, и потому должны повиноваться.
Посмотрел на него генерал и ничего не сказал. Потом подходит к солдатику, у которого сапог мочалкой перевязан, и говорит ему:
— Ну, а ты, голубчик, на что надеялся, продавая казённые вещи?
— На смерть надеюсь, ваше превосходительство, — говорит солдат, — так что порешил я за царя и отечество голову свою сложить, и потому в одеянии больше не нуждаюсь.
Усмехнулся генерал и говорит:
— Сколько тут таких в отряде?
Говорит Немальцев:
— Семьдесят три.
— Ну, так вот что… Этих, так как они порешили головы свои сложить, в передовой отряд в Ломжу, а ты тоже с ними. Не умел досмотреть за вещами, может, досмотришь, чтобы слово своё исполнили. А вины вашей я всё-таки не снимаю: там уж как полковник, который вас будет принимать в том отряде, — хочет — есть запасные вещи — выведет в расход, а нет — его дело.
Пришёл, наконец, и на войну Немальцев.
Только уж это не Севастопольская была. За всё время так и не видел Немальцев неприятельских войск.
Кочевали из деревни в деревню, делали облавы в лесах, в деревнях, в клетях.
Раз спит Немальцев в избе с восемью солдатами, девятый, часовой, за дверями. Подкрались повстанцы и прирезали часового.
Окна выбили и палят в избу, где солдаты. Поджались солдаты ближе к окну, держат ружья наготове: и им встать нельзя, и те в них попасть не могут. Смотрят: лезет в окно коса, другая: норовят косами поймать кого-нибудь.
А тем временем подоспели другие солдаты, из других изб, всех повстанцев переловили.
Кончилась война. Доживает службу Немальцев. Чем ближе к концу, тем сильнее тоска по дому.
Вышел приказ восемнадцатилетних сроков отпускать домой.
А Немальцев двадцатипятилетний доживает. Обидно стало ему.
Пошёл он к ротному, просит отпустить его.
— Поговорю я с полковником, только вряд ли.
— А сколько ему осталось? — спрашивает полковник.
— Шесть месяцев.
— О чём там толковать!
Пришёл, наконец, и Немальцева службе конец. Вызвали всех их, отслуживших, в полковую канцелярию.
Вон они лежат у писаря те белые бумажечки, на которых отставка их прописана. Вызывает писарь по очереди и раздаёт их.
А Немальцева отставку припрятал для шутки.
Кончили. Стоит Немальцев ни жив, ни мёртв.
— Тебе что? — спрашивает писарь.
— Как что? Отставку.
— Нет твоей отставки…
Всё выдержал громадный до потолка Немальцев, а как увидел, что нет его отставки, зашатался.
— Есть, есть… Я пошутил…
Пули не свалили, а шуткой чуть не убили человека.
Смеются писаря.
Отошёл Немальцев, взял отставку, — Бог с вами, — и пошёл на далёкую родину.
Думал опять, было, удостоверить свою Ирину, да не то судил ему Бог: умерла Ирина… ждала, всё ждала мужа, двух месяцев только и не дожила до прихода.
Год прошёл: сгорел ветхий домик Немальцева.
Выросли дети. Одного в солдаты угнали, другой в холеру умер. Ничего не осталось у старика. Только вот служба дозорная осталась, да кудластый пёсик, что человеческими глазами глядит, да слушает, точно понимает…
Скоро рассвет. Устало бредёт старик. Снова бьёт он в чугунную доску, и дрожат протяжные звуки, и уносятся в тёмную даль.