Сигизмунд Кржижановский.
‘Некто’
Сигизмунд Кржижановский.
‘Некто’
‘Некто’, Кржижановский Сигизмунд Доминикович, Год: 1921
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Еще в приготовишкины дни моей жизни, возясь с переплетенным в красный коленкор задачником по арифметике, я старался представить себе образ человека, глухо там названного: ‘Некто’. Сотни пронумерованных задач превращались для меня в главы странной повести о жизни и приключениях таинственного ‘Некто’: ‘Некто’ нанял работников, помножил монеты на аршины, поделил все это на фунты, ‘Некто’ приобрел имение, он же вдруг взял и разделил его меж тремя сыновьями, складывая и вычитая почему-то для этого цифры их лет, ‘Некто’ получил прибыль, и он же раздал нищим восемь монет, построил странный бассейн в две трубы: через одну вода втекает, вытекает через другую… Кто он?
Тянутся долгие зимние вечера. Лампа прикручена. И в вихрастой голове, сонно качающейся над синими клеточками тетради, под слипающимися веками в рамке -из черных цифр возникает будто давно-давно знакомый облик: пожилой господин — глаза спрятаны за синими стеклами очков — щетинится седеющая острая бородка.
Из первого во второй предстояла ‘передержка’. До экзамена пять дней. Отыскав в одном из городских парков пустую скамью против журчащего фонтана, я стал отгадывать — и так и этак — искомую цифру работникое, нанятых ‘Некто’ для рытья колодца глубиною в две сажени. ‘Если один раб. вырывает в 1 час 1 ар. земли и если они работали 3 часа, то…’ работников было 22/3 человека.
Я глубоко задумался, стараясь представить себе наглядно 2/3 работника. Тетрадь недоуменно глядела на меня своими серыми цифрами сквозь синие клеточки.
Вдруг чья-то тень легла на страницу. Шагов я не слышал.
— Ну, что? Не выхожу? — спросил чуть насмешливо чей-то тихий, но четкий голос. Я поднял глаза.
— Вы?
— Я.
Рядом со мною на скамье сидел, заглядывая в синие клетки тетради сквозь синие стекла очков, пожилой господин с острой щетинистой бородкой, одетый в просторную, поношенную серую пару. Помедлив секунду, незнакомец, вежливо улыбаясь, протянул сухую, с короткими пальцами руку к цифрам.
— Ну, вот, — сказал он, овладевая моим карандашом. И серые цифры покорно и юрко забегали под его нажимом. — Готово.
Задача лежала решенной на моих коленях.
— Надо вам знать, молодой человек,— продолжал мерным голосом господин в серой паре, поправив очки,— что раз я нанимаю рабочих…
Слова стучали мерно и спокойно.
— Ну, что, поняли?
Я молчал.
В это время к нашей скамье подошла нищенка с двумя оборвышами: один, еще грудной, слипся губами с ее грязной, выставившейся из тряпья грудью, другой — мальчонка лет четырех-пяти,— уцепившись за юбку, волочил кривые ножки по земле.
— Подайте, Христа ради, что милость…
‘Некто’ перевел очки с приготовишки на нищенку, хитро улыбнулся, сунул три пальца правой руки в жилетный карман и, распрямив ладонь, разложил на ней пять новеньких медяшек.
— У меня,— начал он все так же тихо и четко,— три монеты копеечного достоинства и два двухкопеечника. Спрашивается, — ‘Некто’ повысил голос и поднял голову, как если б обращался не к нищенке, а к цветущим клумбам и разбегающимся по радиусам дорожкам,— спрашивается: сколько я вам дам копеек, если число их равно количеству единиц в цифре, которая получится от умножения числа ваших детей, сударыня, на количество монет низшего достоинства и в результате деления полученного произведения на цифру монет высшего достоинства?
Водворилось молчание. Женщина стояла, низко опустив голову. Малыш пялил глаза на неподвижно раскрытую ладонь с сверкающими медяками. ‘Некто’, снисходительно улыбаясь, поторопил:
— Ну.
И, опустив еще ниже голову, женщина молча пошла прочь.
Господин в сером, выждав паузу, ссыпал медяшки назад, в карман, улыбка поползала-поползала по лицу и юркнула куда-то внутрь, точно под кожу. Опять молчание, не молчит лишь фонтан.
— Вы думаете,— вздохнул ‘Некто’, скосив на меня глаза,— вы думаете, мне жаль медяшек? Нет-с. Вы полагаете, вероятно, что мне очень прибыльно связываться с этими вот дармоедами-рабочими из задачи No 1136? А почем вы знаете, молодой человек, может быть, и до воды-то они не дорыли, а деньги плочены. Да, может быть, мне и не такая яма нужна,— ‘Некто’ как-то болезненно улыбнулся,— а я вот рою — рою — рою. Пусть берут, мне цифр не жалко, но нужен порядок. Счет нужен. И чтобы ‘по ответу’. А так, ‘Христа ради’ не могу же я, поймите вы…
‘Некто’ повернулся ко мне лицом и вдруг круто оборвал речь: вероятно, вспомнил, что собеседник его слишком мал и глуп.
— Вот вы мне решите-ка лучше задачку,— заговорил он, меняя тон и мотнув острием бородки в сторону безмятежно урчащего фонтана. — Если, скажем, стенки этого вот водоема да поднять до уровня струи. Если внутрь поместить человека, а трубу, выводящую воду, заколотить, понимаете ли, наглухо заколотить, то, спрашивается, через сколько времени человек утонет? А?
Я беспомощно перебирал синие клетки тетради.
— Боюсь, срежетесь на переэкзаменовке, — строго добавил ‘Некто’. — Вам сколько? Двенадцать? Порядком. По два года на восемь классов —2X8= 16, а 12+16 равно 28. Эге, дела ваши плохи. Ну-ну, бросьте моргать глазами, я пошутил. Пока.
Качнув снисходительно головой, ‘Некто’ медленно поднялся,— и его серая фигура замаячила меж цветущих деревьев парка.
На переэкзаменовке я срезался.
Отошло лет десять. Ночь. Сунув руки в карманы студенческой тужурки, я шел пустынными улицами, вслушиваясь в свои шаги и в свои мысли.
Вдруг у самого уха:
— А-а, сколько лет, сколько зим…
Голос знакомо тихий и знакомо четкий. Я обернулся: в блике фонаря — очки, острая бородка, насмешливый профиль.
— Виноват.
— Забыли?
— Нет,— отвечал я, стараясь быть развязнее,— правда, года четыре как не заглядывал к вам, под красный коленкор, но… помню. Вам что угодно?
— Да-да, — рассеянно, как бы не слыша моих слов, ронял ‘Некто’, — другие задачи… запросы… проблемы… Я понимаю, конечно.
Идя вслед за мной, спутник вышел из полосы света, и лица его уже нельзя было рассмотреть. Мы шагали в молчании.
— Ну, что же вы теперь поделываете? — спросил я резко, стараясь заглушить неприятное чувство.
— Я? По-старому, все по-старому. Делю капиталы, рою колодцы — помните? — бассейны, там, странствую из города А в город Б, из Б в А помаленьку… Ну а вы, конечно, молодой человек, любите, там… первую ‘единственную’, вторую ‘единственную’, третью ‘единственную’… Которая сейчас? Религиозные увлечения… как это у Мольера? ‘Верю, что 2X2=4, а 2X4=8’. Тэк-с.
От тихого и четкого голоса спутника мне стало не по себе. Ускоряя шаги, я бросил через плечо:
— Если бы даже и так, тут нет ничего смешного: сердце, господин ‘Некто’, не счетная костяшка, вдетая на стержень. Хочу — люблю, хочу — нет. Ударом сердца счета не веду. И вообще, я не понимаю, зачем вы вторично…
— Тысяча извинений,— проговорил спутник, все не отставая. Голоса наши гулко бились о каменные стены ночной улицы.— Тысяча извинений. Я очень и очень считаюсь с вашим мнением и всегда ценил… Десять лет, два месяца и четырнадцать дней тому назад я имел удовольствие уже беседовать с вами и был чрезвычайно заинтересован уже тогда аматематичностью, если разрешите так сказать, вашего высоколюбопытного мышления. Юность никогда не учитывает ни лет, ни опыта, ни правил, ни трезвого расчета. И я был молод…
— Вы?
Мы обменялись взглядами.
— Не верите? Был. Но сложилось так: видите, если у звезд — орбиты, с которых им — ни-ни, если счетная костяшка, которую вы чрезвычайно остроумно изволили приравнять сердцу, и та вдета на железо стержня, то и… Вы молчите, вы думаете, мне легко: тысячелетие к тысячелетию, век к веку, год к году,— и в каждом, вы только подумайте, 525 600 минут, нет — 31 536 000 секунд, и все они одинаковы, понимаете, одинаковы и пусты. Один — меж миллиардов пустот. Числа — числа — числа: и каждое притворилось дюймом, метром, вехой, верстой, пространством, беспредельностью, работником, сыном, братом, человеком, глубью, высью и ширью. Один, всегда один среди мириады пустот!
— Кто вы? — спросил я, внезапно остановленный самым смыслом прозвучавших слов.
Опять луч фонаря пополз, ощупывая желтым бликом серое, спрятавшее свои глаза за стекла очков лицо. Он долго не отвечал.
— Меня нельзя называть ‘Кто’, — сказал он наконец глухо, прислоняясь спиною к горизонтальному стержню, выступившему впереди какой-то темной витрины, внезапно заблиставшей в свете фонаря.— Меня нельзя называть ‘Кто’, я — ‘Некто’. Одною лишь буквою отделен я от…— И, обхватив цепкими кистями рук медный, цвета желчи, предвитринный стержень, точно пробуя нанизаться на него, он закончил: — Есть одна задача… самая трудная из всех. Я решил: в ответе — 0. Ну, идите, юноша, идите, куда шли: мне сюда,— оборвал ‘Некто’, поворачивая голову к витрине.
Я глянул по направлению его движения: только теперь я разобрал — это было узкое окно какого-то мелкого книжного магазинчика: среди брошюр, печатного старья, дешевых книг и журналов блеснуло золотом в глаза из красного: ‘Задачник по арифметике’.
— Мне сюда, — шепнул еще раз спутник. Минуту я колебался.
— Прощайте,— и я быстро пошел прочь.
— До свидания,— поправил четкий, но тихий-тихий голос мне вслед.
Я обернулся: ни у витрины, ни вдоль каменного, с заколоченными дверями коридора улицы никого не было.
Отошли 31 536000 и еще 31 536000 секунд. Запылали зарева войн. Я не встречал в их свете ‘Некто’, но часто чуялась близость и возможность встречи — ведь сказал же он: ‘До свидания’.
Приходили в окопы люди, и кто-то говорил им четко, но тихо: ‘По порядку номеров расч…айсь’ — ‘На пер-вый-второй расч…айсь’. Кто-то тихо писал четким почерком: ‘1000 — 2000—100 000 штыков’, было удобно считать эти торчмя торчащие в воздухе ряды стальных заостренных единиц: там, под штыками, что-то копошилось, крестилось и охало,— но штыки одинаково чернели одинаковыми остриями. Кстати, на них так удобно, как на стержни счетов нанизывать — костяшками — хрустящие тела. И кто-то с утра до вечера (как ясно чувствовалось тогда, что в каждом дне 86 000 секунд, страшно длинных, и что каждая замахнулась на твою жизнь нулем), какой-то некто, таящийся позади, подсчитывал людей: выстрел — выстрел — выстрел. Сбивался. Встряхивал счеты: залп. И снова принимался за подсчет: выстрел — выстрел — выстрел. И колонки цифр, одетых в серое, карандашного цвета сукно, сощелкивались прочь с земли, и убитая цифра покорно ложилась под ворсящееся травинками зеленое сукно полей.
Однажды мне показалось, я видел ‘Некто’. Под вечер пригнали пополнение: здоровые добродушные мужики. Шепчут — вздыхают: ‘Владычица пречистая!’ Звон манерок, щелканье затворов. Загудел автомобиль: ‘Стройся, по порядку номеров…’
— Который полк? — раздалось из темноты — тихо, но четко.
— 178-й стрелковый.
— Сколько штыков?
— 2060.
— Ага. Командира полка.— У автомобиля заговорили вполголоса. Доносилось: ‘В 4.30 наступать. Участок от высоты 171 до высоты 93. Не щадя…’
— Но, Вашдиство…
— Ступайте! — И автомобиль, удаляясь, тихо, но четко прошуршал колесами о песок.
И еще миллионы секунд. Революция.
Где ‘Некто’? Наверное, под переплетом задачника, в подпольи, ночует то в No 1001, то в No 666, боится: найдут, обыщут, отнимут все цифры.
И вдруг… Правда, то была лишь полувстреча.
Однажды я, вместе с другими, стоял у дверной щелки на приеме у человека, от серого карандашного росчерка которого зависело решить мою судьбу, как простенькую приготовишкину задачу No … Мне не удалось добиться аудиенции, но в узкую щель двери мелькнули и для меня — на мгновенье — синие стекла очков, серая потертая пара и остро ощетинившаяся бородка. За доской двери мерный и четкий голос чеканил: ‘Вы вычеркнуты из списка, товарищ, ничего не могу… Следующий’. Щель закрылась.
И все же рано ли, поздно ли, а будет встреча. Последняя. Я помню его ‘до свидания’. Пусть. И тогда: или я — или он.
1921