Некрополь, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

———————

Публикуется по: Свенцицкий В. П. Собрание сочинений. Т. 4. Церковь, народ и революция (1910-1917) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2017.

———————

ТАЙНА ЕПИСКОПА ИОАННИКИЯ

Епископ Иоанникий¹ унёс с собой великую тайну. Мы, оставшиеся, не можем её разгадать, но не можем и не разгадывать.

Что думал, что чувствовал пятидесятилетний епископ, когда прикреплял больными своими руками полотенце к водопроводному крану, делал петлю и затягивал её на своей шее?

Чем была вызвана эта страшная смерть?

Общественное мнение уже вполне определённо ответило на этот вопрос: вражда с архиепископом Стефаном², неприятности по службе, вынужденная отставка, тоска по Белгороду, нервное расстройство…

Все эти мотивы вполне доступны среднему обывателю, и он с радостью спешит принять их. Ещё бы! Так просто! Неприятности… нервы… И тайна разгадана.

Но трагедия епископа Иоанникия в её подлинном смысле до общественного сознания не дошла. И общественное мнение хочет подойти с обычной, обывательской меркой к событию исключительного значения.

Мало ли у епископов бывает ‘неприятностей’ по службе! Мало ли притесняют викарных епископов! Мало ли епископов ссылают на покой! Но почему же за всю историю русской Церкви это первый случай самоубийства епископа?

Все говорят о ‘неприятностях’.

Но все, точно по молчаливому соглашению, забывают — епископ Иоанникий был верующий человек, искренний монах, достойный епископ.

Если мы, грешные, слабые, маловерные, терпим и ‘неприятности’, и ‘тоску’, и всякие житейские неудачи — и живём, — как же было не пережить всего этого и монаху!

Вспомните: Иоанникий не карьерист. По окончании семинарии он не идёт в академию ‘делать карьеру’, а берёт на себя ‘послушание’ — читать слепому епископу Сильвестру³. Он уклоняется от священства, потому что считает себя недостойным. В академию поступает только по настоянию своих друзей, несмотря на настойчивые советы митрополита принять монашество ещё будучи студентом, как это делают большинство карьеристов, он воздерживается от этого. И принимает монашество по окончании курса.

Неужели такой человек мог покончить с собой из-за ‘ссоры’ с архиеп. Стефаном? А если и предположить такую нелепую и безумную мысль, неужели бы, умирая, он не написал бы ни строчки в обличение того и тех, кого, очевидно, должен был ненавидеть?

Нет, трагедия Иоанникия не обывательская… а религиозная. Потому-то и нельзя разгадать его тайну до конца. ‘Утомление’ и ‘нервное расстройство’ еп. Иоанникия началось с белгородских торжеств, ‘вся тяжесть которых’, по словам газет, пала на Иоанникия. С этого ‘переутомления’, по-видимому, и началась трагедия епископа. Ссора с епископом Стефаном, неприятности с епископом Никодимом⁴ и многое другое — всё это лишь внешние толчки, подготовившие катастрофу. Очевидно, с епископством Иоанникий получил непосильное для своей души испытание. Он сам подал в отставку. Ушёл на покой. Но он унёс с собой не обиду, обиду он пережил бы, — а разочарование.

Надо же сказать прямо: без веры во что бы то ни было не может жить человек. Верующий не может лишать себя жизни. Если лишил — значит, перестал верить. Значит, потерял то, чем жил до 50 лет. Нового искать не хватило сил, и жить стало нечем. Никто не расскажет, что пережил епископ, поднимая на себя руки, но ясно, что думал он в этот момент не об архиепископе Стефане, не об испорченной карьере и не об оставленном Белгороде, а о чём-то совсем другом, о чём-то потерянном навсегда, о том, без чего нельзя жить человеку.

Понятно тогда, почему епископ не оставил писем. Кому писать? Зачем писать? Да не всё ли равно, что будет после его смерти, когда вообще всё — ‘всё равно’!

Это не разгадка тайны, но это верный путь для разгадки.

—————

Года два назад я был в Белгороде и видел, как служит епископ Иоанникий⁵. Меня глубоко поразило его служение. Он держал дикирий и трикирий, благословляя народ, страшно далеко от себя. Вся его фигура была наклонена вперёд, и в походке, и в движениях, и в голосе было что-то стремительное: казалось, вот сейчас он оборвёт службу и бросится вон из церкви. И в то же время он не ‘служил’, а молился — это так ясно было видно по его измученному, нервному лицу.

А в общем, тяжёлое, жуткое было впечатление…

ЭКЗАРХ ГРУЗИИ

В Тифлисе умирает экзарх Грузии Алексий⁶. Врачи признали положение больного безнадёжным: у него в последнем градусе горловая чахотка.

Я прочёл телеграмму о тяжких страданиях больного, и так ясно вспомнилось мне далёкое прошлое.

Я был учеником умирающего экзарха, когда он был простым священником о. Алексеем Молчановым и преподавал закон Божий третьей казанской гимназии.

И мне трудно связать эти детские впечатления от властного, бодрого, быстрого в своих движениях ‘батюшки Алексея’ с умирающим стариком-экзархом.

Не знаю, сколько было тогда Молчанову лет, когда я учился в первых классах казанской гимназии, но на вид ему можно было дать лет 40.

О. Алексей Молчанов — личность замечательная. И мне хотелось бы вспомнить далёкое прошлое именно теперь, пока ещё он жив, чтобы многие, осуждающие его по газетным слухам и сплетням, перестали это делать.

О. Алексей — настоящий пастырь и замечательный педагог. Он, не расспрашивая, каким-то внутренним чутьём знал всегда, что делается в душе ученика. Я лично испытал силу и значение этого понимания на себе. Перейдя в московскую гимназию и потом вращаясь в среде духовенства и высшего, и низшего, я часто вспоминал о. Алексея, и эти воспоминания с величайшею яркостью подчёркивали для меня, чего не хватает пастырям и чем может быть священник, когда он на своём месте…

Как сейчас помню один факт.

Я очень рано стал интересоваться ‘религиозными вопросами’ и очень рано, как и большинство гимназистов, ‘усомнился’. Ещё до поступления в гимназию я, например, написал письмо Иоанну Кронштадтскому о своём сомнении в таинстве причащения, просил ответить, но ответа не получил…⁷

Во втором классе я уже жил совершенно ‘раздвоенной’ жизнью. Умом не верил, душой от религии оторваться не мог.

Мой ‘атеизм’ был, вероятно, очень наивен, как и у всех нас, когда мы в десять лет узнаём, что ‘наука доказала’, что Бога нет и что всё это ‘ясно, как дважды два’. Но он ‘наивен’ для наблюдателя, а для того, кто его переживает, он несёт с собой настоящее страдание, если есть внутреннее тяготение к религии, которое ему противоречит…

Я хорошо помню и то ‘открытие’, которое окончательно отняло у меня надежду, что, может быть, в религии есть ‘правда’. Это открытие состояло в том, что я узнал об одной научной истине: земля создавалась не в 6 дней, а в миллионы лет.

‘Ложь’ религии казалась так очевидна, что никаких разговоров больше быть не могло. И я сидел на уроках закона Божия полный иронии и озлобления, смотрел на батюшку вызывающе и всячески старался видом своим показать, что я отлично знаю, ‘что всё это чепуха’, и что он, батюшка, тоже, конечно, ничему этому не верит.

Молчанов всё видел, всё понимал, что со мной делалось. Может быть, по лицу. Может быть, по тону, которым я отвечал уроки. Но знал несомненно, и я очень скоро мог убедиться в этом на исповеди.

Есть вещи, которые не забываются и кладут отпечаток на всю жизнь. Много всякого приходилось переживать в связи с ‘религиозными проблемами’, и очень тяжёлого, и очень радостного, и верить, и сомневаться, и не верить окончательно, и снова верить, — но эта исповедь у Молчанова во втором классе гимназии для меня останется навсегда поворотным пунктом духовного развития. И я знаю — не со мною одним были такие факты, но с очень, очень многими его учениками.

Он на этой исповеди успокоил моё ‘неверие от науки’, познакомил меня с богословской теорией о том, что еврейское слово, переведённое словом ‘день’, собственно, означает ‘период’. Тогда это удовлетворило меня вполне. Но главное, он показал мне свою веру. И с такой осязательностью, что это было важнее всех ‘теорий’ и рассуждений.

Влияние Молчанова распространялось на всю гимназию. Директор Иноземцев, впоследствии принявший монашество, был его ‘духовным учеником’⁸, и, я думаю, немного найдётся в России гимназий, где бы было такое гуманное, такое сердечное отношение к ученикам, как в период законоучительства Молчанова в казанской гимназии.

Молчанов овдовел. Принял монашество. Он был на должной высоте как законоучитель. Он встал на должную высоту и как монах. Он всё раздавал бедным, всем помогал, кому мог. Учил на свои средства молодёжь. Сам ходил в поношенной рясе, в заплатках.

Такому человеку, да ещё больному, — он ещё в Казани часто жаловался на болезнь горла, — ‘карьера’ не нужна.

Молчанова назначили экзархом. Назначение было неожиданное, потому что архиеп. Алексий считался ‘опальным’. И этой неожиданности было достаточно, чтобы поставить назначение его в связь с именем проходимца Григория Распутина!

Неужели кому-нибудь кажется вероятным, что почти умирающий старик, всю жизнь отдавший на служение людям, во имя ‘карьеры’ мог запятнать себя таким позором?

Как говорят, сам Распутин утверждает, будто бы назначение Алексия на кафедру экзарха — его ‘дело’.

Я слишком хорошо знаю экзарха и слишком хорошо представляю Распутина, чтобы считаться даже с его собственными словами!

Молчанов — большой человек, а Распутин, ко всем своим достоинствам, — большой Хлестаков, который очень любит похвалиться не только тем, что было, но и тем, чего не было. А общество готово верить всему, что связывают с именем ‘сибирского выходца’. Но в данном случае внутренняя несообразность так очевидна, что большой грех возьмёт на свою душу тот, кто поверит клевете и осудит умирающего.

ГОЛГОФСКИЙ ХРИСТИАНИН

Скончался старообрядческий епископ Михаил (Семёнов)⁹.

Внезапно постигла его тяжёлая душевная болезнь. Сестра не усмотрела за ним в вагоне. Он исчез на подмосковной станции. Через несколько дней его нашли на мостовой, без памяти, избитым, измученным, с переломленным ребром. Оказывается, накануне епископ Михаил в состоянии психического расстройства вошёл ночью в квартиру ломовых извозчиков, погасил лампу и хотел лечь на нары — извозчики приняло его за вора, избили и выбросили на улицу…

Когда я читал это сообщение, было такое чувство, точно тебя бьют обухом по самому больному месту… Епископ Михаил — маленький, хрупкий, болезненный, воплощённая доброта, деликатность, чуткость — больной, измученный, забрёл в ‘подвальный этаж’… И его бьют, уродуют, ломают, потому что ‘приняли’ за ‘вора’…

Я знаю, если бы он встал из гроба — простил бы этот страшный грех своим невольным палачам.

Но мы-то простим ли!

Не ведали, что творили?

О да, конечно: если бы они знали, что это ‘епископ’, известный писатель, поборник свободы, — они не тронули бы его пальцем. Ну, а если ‘вор’ — тогда лупи! Проклятый город! Проклятый город, где живого человека бросают на мостовую — потому что ‘заподозрили’, как бы он не украл рваную шапку…

Этот ‘ночной вор’ — раздавал всё, что имел. Я видел, как на даче в Белоострове он отдал просителю последние 10 рублей. А когда тот отошёл, Михаил опустил руку в карман и нашёл там ещё пятирублевый золотой. Сорвавшись с места и подобрав свою архиерейскую рясу, чтобы легче бежать, — он, как мальчик, играющий в ‘догонялочки’, бросился за уходившим и, догнав, сунул ему деньги¹⁰.

Епископ Михаил примыкал к тому течению религиозной мысли, которое носит название ‘голгофского христианства’, — и вся жизнь его была подлинной внутренней Голгофой.

Помню, как во время еврейских погромов он прислал пасхальную статью, которая начиналась потрясающими словами:

— Не верю, Господи…

Помню, как на одном собрании, когда полуверующие священники говорили в пошло-либеральном тоне о реформе Церкви, — встал пламенный исповедник веры Христовой, тогда ещё православный ‘архимандрит Михаил’, — и заговорил ‘некстати’ о бессмертии, о мученичестве, о преображении…

Михаил не был первоклассным религиозным философом. Но в известном смысле он был религиозным гением — по глубине, силе и реальности своих религиозных переживаний. Среди литературно-мертвенных, религиозно-бессильных кругов, объединяющихся вокруг ‘религиозно-философских’ обществ, — ему не было места. Он говорил, что ему ‘страшно там бывать’. Душа его тянулась к стихии народной — и едва-едва начала отыскивать пути к соприкасанию с народной душой, как оборвалась жизнь.

Ужасный, дикий — конец. Точно дьявол, с которым вёл упорную борьбу светлый рыцарь невесты Христовой, — захотел надругаться над своим измученным в борьбе врагом.

Если бы вы знали епископа Михаила — вы поняли бы весь кощунственный смысл этих страшных слов: ‘Избили епископа Михаила… Переломали ребра… Выбросили на мостовую…’

Но я знаю и то, что он бы простил врагов своих. Пусть же и они, и мы, соучастники этого греха, — опустимся пред ним на колени и попросим простить прегрешение наше!

—————

Трудно найти человека, у которого бы так сливалось ‘учение’ с ‘жизнью’, как это было у покойного епископа Михаила.

Писать ‘воспоминания’ о нём — это значит писать и об его веровании. И нельзя говорить об его веровании, не вспомнив ‘жизни’.

Я был знаком с епископом Михаилом с той эпохи, когда он был ‘архимандритом Михаилом’ — ‘православным профессором’. Но и в то время он был столько же православным, сколько впоследствии ‘старообрядцем’. И напрасно хотят видеть здесь некоторую неискренность. Это была широта — не вмещающаяся ни в одно из существующих вероисповеданий¹¹.

Не мешало же Владимиру Соловьёву православие причащаться в католическом костёле.

Потребность церковного общения была очень сильна у епископа Михаила, и когда он почувствовал, что общению этому угрожает внешняя сила, — он ушёл в старообрядчество. Внутренних препятствий к такому переходу у него не было, потому что и православие, и старообрядчество были для него одинаково не всей истиной.

Помню, вначале ‘переход архимандрита Михаила в старообрядчество’ смущал и меня. А несколько лет спустя, когда произошло наше сближение, он говорил мне:

— Таинство подлинное совершается во всех христианских церквах. Это одно и осталось в них непоколебленным. Принадлежность к той или иной внешней церковной организации — вопрос не столько религиозный, сколько житейский. Современный христианин должен чувствовать себя и в каждой из этих церквей — и ни в одной.

Эти черты — носят название ‘вселенского христианства’. Но епископ Михаил был не вселенским, а голгофским христианином.

Он примыкал к религиозному течению, присвоившему себе это наименование и сгруппировавшемуся впоследствии вокруг журнала ‘Новая Земля’. Он мечтал объединить всех ‘голгофских христиан’ России, и всё же епископ Михаил меньше всего был ‘сектант’, — он ни от кого не ‘отделялся’ и никого не призывал к ‘отделению’. Он считал, что наступила пора для тех, кто вырос духовно из внешних церковных рамок, — объединиться (не порывая корней своей церковности) для великого вселенского дела.

В чём же был ‘пафос’ его нового исповедания?

Я приведу несколько кратких выдержек из его писания, которые исчерпывают вопрос:

‘Христово Христианство — постоянная Голгофа — великое распятие каждого. Принятие на себя, на свою совесть всего зла, в котором лежит мир, ответственность за всё, что жизнь разлагает, пятнает проказой.

И подменять страстное, мучающееся, способное перевернуть мир христианство тем христианством без крови и жизни и духа, какое всё в одном сладком отдыхе около Креста, — хула на Духа Святого.

Христианство — работа над переустройством земли в землю праведную, в царство правды — и борьба за правду. И всякое иное христианство — ложь’.

‘Исповедание голгофских христиан’, написанное еп. Михаилом, заканчивалось следующими словами: ‘Из креста — огонь’.

Да, мы можем добывать огонь из креста, если захотим. Если поймём, что искупление мира Христом — не прошлое, а ещё будущее дело. И совершено будет оно вместе с Ним — нами.

У человека, выстрадавшего идею голгофского христианина, жизнь должна была быть Голгофой. Распятием за всех.

И именно такою была внутренняя жизнь епископа Михаила.

Недаром в одной из его статей вырвался крик нестерпимой боли: ‘Каждое окно позорного дома — моё… Каждое бревно тюрьмы — моё и мною построено. Иуда целует Господа: я целую… я предаю… Меня предают… Да, это тяжко. И это христианство…’

Тяжко, с великою скорбью жил епископ Михаил. И, может быть, скрыт особый смысл в том, что внутренняя Голгофа его завершилась страшной мученической смертью.

Когда я читал отрывочные газетные сведения о ‘пропавшем’ на подмосковной станции епископе Михаиле, мне чудилось — открываются страницы новой, современной Голгофы.

‘Босого, без шапки, больного епископа видели около Рязанского вокзала…’

А через день:

‘Епископа Михаила в бессознательном состоянии подняли на улице. Ночью он забрёл в квартиру ломовых извозчиков, потушил лампу и хотел лечь на нары — его приняли за вора, избили и выбросили на мостовую… В больнице у епископа обнаружили перелом трёх рёбер. Епископ скончался…’

Мученик — нашёл покой.

Внешняя жизнь епископа Михаила шла ровно. Если не считать ‘перехода в старообрядчество’ — в ней не было больших потрясений. Но внутренний трагизм её от этого подчёркивался ещё ярче.

Моё сближение с епископом Михаилом относится к 1909 году¹².

Епископ Михаил в ‘денежных вопросах’ был сущий ребёнок. А в личных денежных делах — подлинный бессребреник. Он отдавал всё, что имел. Никогда не забуду, как при мне у него попросили взаймы. Епископ Михаил засуетился, обшарил карманы. Нашёл золотой — и сунул в руку просителю. Через несколько минут, смотрю, он срывается с места и, подобрав рясу, бросается бегом вдогонку за уходящим. Маленький, без шапки, как-то странно подымая ноги. Догнал. Оказывается, что же? В кармане ещё нашёлся один золотой!

Был ли епископ Михаил аскетом? — И да, и нет.

Он был аскет в том смысле, что ничто внешнее не порабощало его. Он был ‘выше плоти’. Но и в его ‘аскетизме’ был тот же дух свободы, что и в вероисповедании. Аскет-епископ мог спать на полу, как на перине, потому что ему ‘всё равно, на чём спать’. Мог есть чёрный хлеб — потому что ему было ‘всё равно, что есть’.

Но этот же самый аскет-епископ с лёгким сердцем мог есть мясо и спать на мягкой постели, если ничего другого не было. Мог пойти за кулисы театра, чтобы посмотреть нужную ему пьесу, и не считать грехом шутить, смеяться и ‘бегать взапуски’, как раз бегали мы с ним на даче.

Самое яркое воспоминание моё о епископе Михаиле относится к тому периоду, когда он решил во что бы то ни стало от слов перейти к делу: сообща помолиться, утвердить исповедание голгофских христиан и начать действовать. Он считал возможным не только но-новому помолиться, т. е. без заученных молитв, но и свершить евхаристию. Он верил, что дело не в количестве собравшихся, а в самом факте перехода от слов к делу, хотя бы свершилось это среди 3-10-15 человек. Важна не внешняя численность, а мистический факт такого ‘начала’. Еп. Михаил горел эти дни. И когда он писал: ‘Из креста — огонь’, он писал не ‘фразу’…

Епископ Михаил при жизни был запрещён в священнослужении. Когда он умер, на него надели митру и полное архиерейское облачение. Запрещение было снято — и его торжественно похоронили.

С мёртвым примирились служители буквы.

Современники его не поняли и не оценили. Недаром в некрологах его называли ‘измятой душой’ и жалели, как хорошего человека, но ‘неудачника’.

Да, если ‘удачей’ считать ‘общественное положение’ — тогда он был неудачник. Но я убеждён, что придёт время и идея голгофского христианства о будущем искуплении произведёт переворот в религиозной психике, — и тогда вспомнят и по-новому поймут и оценят епископа Михаила, одного из зачинателей и вдохновителей этого движения…

ПАМЯТИ ДРУГА-ВРАГА

’29 апреля в Москве скончался философ, приват-доцент В. Ф. Эрн, последние выступления которого, особенно лекция ‘От Канта к Круппу’, привлекали к себе общественное внимание. Окончив Московский университет, он жил в Италии и занимался изучением, главным образом, итальянской философии. Его магистерская диссертация, защищённая несколько лет назад, была посвящена философу Розмини. Докторская диссертация В. Ф. была посвящена итальянскому философу Джоберти. Публичная защита диссертации была назначена на 1 мая, но защита была снята ввиду обострившейся болезни диссертанта (нефрит). В. Ф. Эрн скончался 35 лет’.

Вот холодная ‘деловая’ заметка, которая среди других ‘известий за день’ попалась мне на глаза в газете ‘Речь’. Я знаю, большинство читателей ‘Маленькой газеты’ прочтут известие о смерти ‘философа приват-доцента’ совершенно равнодушно…

Во мне — оно перевернуло всю душу…

Владимир Францевич Эрн — ‘Францыч’, как я его звал когда-то, — не был ‘знаменитостью’ для широких масс.

И очень многих удивит, если я скажу, что умер один из самых талантливых мыслителей России и один из лучших её людей. Но не потому я хочу положить свой венок на его могилу и не потому так повелительно требует моя совесть сказать об нём тем читателям, которые никогда не слыхали ни имени Эрна, ни имён итальянских философов Розмини и Джоберти.

Это долг друга.

И, странно сказать, долг врага!

Помню незабвенные дни 1904—1906 гг., когда мы жили с ним в Москве в маленьком флигеле¹³ — так страстно увлекаясь идеалами первоначального христианства и ‘нищенским’ движением Франциска Ассизского.

Нам казалось, что можно жить и в Москве, как ‘птицы небесные’.

Как сейчас помню, входят к нам петроградские гости: проф. Карташёв и свящ. К. М. Аггеев¹⁴.

Оба поражены нашей ‘францисканской жизнью’, и Константин Маркович, добродушно улыбаясь, говорит:

— Вот вы какие ‘диогены’…¹⁵

Эрн был философ Божией милостью. Но он жил не мозгом, а всем существом своим.

Начавшееся освободительное движение захватило его вполне. Он был христианином. Мне хочется сказать — святым христианином, и потому должен был найти свою форму, религиозную, для участия в революции. И он нашёл её. По его плану началась организация так называемого Христианского братства борьбы. Помню, с какой радостью он отдавался этому религиозно-общественному служению.

На даче под Москвой была поставлена своя типография, в которой печатались воззвания¹⁶. Первое из них было расклеено нами ночью по улицам Москвы — и надо было видеть лицо Францыча, когда он с свёртком прокламаций, банкой клея и кистью в кармане уходил на это опасное предприятие!¹⁷

Но ему казалась недостаточной ‘подпольная агитация’. Параллельно с нелегальной деятельностью по его инициативе началось издание ‘Религиозно-общественной библиотеки’, народного журнала ‘Стойте в свободе’ и, наконец, организовалось ‘Религиозно-философское общество памяти Вл. Соловьёва’¹⁸.

Особенно памятна мне поездка наша с ним в Петроград для подготовки ‘революционного выступления’ Св. синода!!

Покажется смешным? Но, смеясь, хочется плакать от умиления — потому что теперь, более десяти лет спустя, вспоминая это, я вижу перед собой не ‘наивного студента’, а самого верующего, самого чистого человека, которого я знал когда-либо. Он верил в чудо, как святой или как ребёнок. Мы приехали к Мережковскому¹⁹. Дмитрий Сергеевич всей душой присоединился к нам. Но помню, какое странное впечатление производил на меня Владимир Францевич с своим ‘воззванием к епископам’ рядом с В. В. Розановым, приехавшим посмотреть на двух ‘чудаков’ из Москвы (‘один еврей, другой поляк’ — так отозвался потом об нас Василий Васильевич²⁰ — хотя и то и другое неправда), и главное — Фёдором Сологубом, молча, точно колдуя, помешивавшим щипцами угли в камине… Для окончательного ‘обсуждения вопроса’ было назначено совещание у Перцова²¹.

Были там все религиозно-философские ‘тузы’: Мережковский, Гиппиус, Философов, В. В. Розанов, Тернавцев и др.

Прочли воззвание.

Мережковский стал говорить. Горячо, сильно, я бы сказал, вдохновенно. Но слишком громко. По тогдашним временам (дело происходило в меблированных комнатах) при открытых дверях говорить о свержении самодержавия было небезопасно — и З. Н. Гиппиус предусмотрительно сказала:

— Надо говорить потише!

— Я не могу говорить иначе!.. Закройте дверь, если это нужно.

Владимир Францевич говорил после Мережковского. Тихо. Не возвышая голоса. Но, когда он кончил, я видел, что Розанов и Тернавцев смотрят на него не спуская глаз, и я прочёл в них один и тот же вопрос: ‘Неужели можно в наше время так искренно верить в чудо?’

Розанов обозлился:

— Никто вас не послушает — скажут, молокососы приехали учить епископов.

А Тернавцев (чиновник особых поручений при Св. синоде) с недоброй улыбкой сказал:

— Нет, эти чудеса не для нас. Мы тяжёлые птицы. Сели — и отдыхаем. Нам не хочется лететь дальше. Попробуйте — вы помоложе²². Не хотите ли, я вам устрою свидание с Саблером? — с явной иронией закончил он²³.

Мережковский вспылил:

— Люди приехали с святым делом, им надо, чтобы их услышала Церковь, — а вы лезете с Саблером!..

Владимир Францевич не свершил чуда. Епископы остались немы²⁴. Но он уезжал из Петрограда не с подорванной верой, а с твёрдым сознанием неизбежности долгой и упорной борьбы.

‘Францыч’ — умер!

Он оставил после себя несколько замечательных статей и классический труд по истории философии (диссертацию о Джоберти) — но нет больше на земле его живой личности…

Здесь прерываю себя вопросом: ‘А тебе-то что? Ведь ты был его враг?’

Да — он стал моим врагом. Но я никогда не любил никого другого, как его, никогда не верил никому, как ему, — и всегда в глубине души был убеждён, что когда-нибудь с ним встретимся. Почему я стал ‘врагом’ — это дело совершенно личное. Скажу только, что вся вина на мне. А для характеристики его прибавлю:

Владимир Францевич был чист, ясен, прозрачен. В этом была и сила его, и слабость. Он не мог ‘вместить’ того внутреннего пути, который выражается в евангельских словах: ‘Если не умрёшь — не оживёшь!’²⁵ Он сам не шёл путём ‘смерти’, путём ‘падений’, путём вполне реальных грехов²⁶. И потому путь этот, страшный и тёмный, был для него ‘враждебен’, и тот, кому выпадал на долю крест идти по нему, неизбежно сделался его врагом…

‘Со святыми упокой, Господи, душу раба Твоего’.

Я верую, что в отношении Владимира Францевича это сбудется.

¹ Иоанникий (Ефремов, 1863—1914), еп. — окончил КДА, кандидат богословия, иеромонах (1891), архим. (1893), еп. Белгородский, викарий Курской епархии (1905), много потрудился в деле прославления свт. Иоасафа Белгородского. В 1913 уволен по прошению на покой из-за острой формы неврастении. Покончил жизнь самоубийством.

² Стефан (Архангельский, 1861—1914), архиеп. — окончил КазДА (1885), целибатный иерей (1898), архим. (1900), еп. Сумский, викарий Харьковской епархии (1902), еп. Могилёвский и Мстиславский (1904), архиеп. Курский и Обоянский (1911), доктор богословия. За строгое отношение к духовенству был прозван ‘лютым’.

³ Сильвестр (Малеванский, 1828—1908), еп. — богослов и духовный писатель, иерей (1848), окончил КДА, иеромонах (1858), архим. (1873), доктор богословия, еп. Каневский, викарий Киевской епархии (1885), ректор КДА (1883-1898), в 1906 уволен на покой, незадолго до смерти ослеп.

⁴ Никодим (Кононов, 1871—1919), сщмч. — окончил СПДА, кандидат богословия, иеромонах (1896), архим. (1901), еп. Рыльский, викарий Курской епархии (1911), в 1913 занял место еп. Иоанникия.

⁵ Подр. см.: Свенцицкий В. П., прот. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913). С. 139-140.

⁶ Алексий (Молчанов, 1853—1914), архиеп. — иерей (1885), окончил КазДА (1887), магистр богословия, после смерти жены пострижен в монашество (1899), ректор КазДА (1900), еп. Таврический и Симферопольский (1905), Псковский и Порховский (1910), Тобольский и Сибирский (1912), прекратил дело по обвинению Распутина в хлыстовстве, экзарх Грузии (1913).

⁷ Скорее всего, это произошло после посещения св. прав. Иоанном Кронштадтским Казани 6 июля 1894 г.

⁸ Иноземцев Александр Дмитриевич (1841—?) — филолог, приват-доцент Казанского ун-та, директор 3-й мужской гимназии в Казани (1884-1906), действительный статский советник. В июле 1906 пострижен в монашество с именем Серафим, архимандрит (1908), благочинный женских м-рей Волынской епархии и цензор ‘Волынских епархиальных ведомостей’ (1909).

¹⁰ Ср. поведение еп. Антония (Флоренсова), авторитетного в том кругу, из которого Свенцицкий счастливо спасся. Владыка сунул через дверь 40 копеек многодетной матери-одиночке, пришедшей к нему за духовной помощью, а когда та взвыла, вытолкал из приёмной, а потом несколько часов беседовал с богатой дамой и даже пригласил её отобедать. Позже цинично пояснил: ‘В этих плебейских классах много фарисейской закваски’ (Ельчанинов А. Епископ-старец // Путь. 1926. 4. С. 507).

¹¹ ‘К какой церкви принадлежал Вл. Соловьёв — к униатской, к католической или к православной? К Христовой!‘ (Свенцицкий В. П., прот. Собр. соч. Т. 3. С. 589).

¹² В ноябре 1909 г. Свенцицкий и И. П. Брихничёв приехали в Санкт-Петербург за разрешением на издание журнала ‘Новая Земля’, 27-28 февраля 1910 г. участвовали в первом съезде представителей общины ‘голгофских христиан’, жили в Сестрорецке, вблизи от еп. Михаила (Семёнова).

¹³ Друзья снимали квартиру по адресу: Остоженка, 1-й Зачатьевский пер., д. 6, кв. 1.

¹⁴ Карташёв Антон Владимирович (1875—1960) — преподаватель истории русской Церкви в СПДА (1900-1905), участник Религиозно-философских собраний (1901-1903), председатель ПРФО (с 1912), обер-прокурор Синода (1917).

Аггеев Константин Маркович (1868—1921), прот. — окончил КДА, магистр богословия, иерей (1893), настоятель хр. при Киевском институте благородных девиц (1900), Александровском институте (1903) и Ларинской гимназии в Петербурге (1906), участник ‘группы 32-х священников’, БРЦО и ХББ, член Поместного Собора 1917-1918, расстрелян большевиками.

¹⁵ Ср.: ‘Голые стены, на столах разложены издания Религиозно-общественной библиотеки, вместо кровати — нары из досок, кажется, без подушек, в углу большое распятие, рядом портрет Влад. Соловьёва и гравюра, изображающая Венеру Милосскую, и больше ничего не было’ (Русов Н. Из жизни церковной Москвы // Накануне. 1922. 3 сентября. 124).

¹⁶ ‘Эрн… рассказывал, как в студенческие годы в Москве он соединился с друзьями… Они наняли сарай, где работали и спали на дощатом полу с большими щелями. Там он страшно разболелся и нажил себе хронический нефрит’ (Иванова Л. Воспоминания. М., 1992. С. 51).

¹⁷ Подр. см.: Свенцицкий В. П., прот. Собрание сочинений. Т. 2. Письма ко всем: Обращения к народу 1905-1908. М., 2011. С. 44-47, 588.

¹⁸ Характерно, что автор все заслуги приписывает почившему брату во Христе. Хотя, по свидетельству А. Белого, идея создания ХББ принадлежала Свенцицкому, в Россию из Швейцарии Эрн приехал 26 января 1905 г. после вызова друга, причём составленного в таких выражениях, что адресат сразу по получении сорвался с места, даже не попрощавшись с близким ему В. И. Ивановым. Никакого участия в издании московской газеты ‘Стойте в свободе!’ (1906. 9, 17 июля) Эрн не принимал, в отличие от ‘Народной газеты’, разрешения на выпуск которой безуспешно добивался в сентябре 1905 г..

¹⁹ О тех же событиях конца января 1905 Свенцицкий вспоминал в 1908: ‘Мы приехали с В. Ф. Эрном в Петербург с наивным намерением склонить высшее духовенство к написанию обличительного окружного послания. И первым делом пришли к Д. С.

Он весь был полон впечатлений пережитого, как родных встретил нас и, прослушав наше ‘Обращение’, весь заволновался и решил действовать немедленно.

Для начала было решено собраться у одного хорошего его знакомого (где бывают люди, близкие церковным сферам) с тем, чтобы ещё раз прочесть ‘Обращение’ и поговорить. Я никогда не забуду этого вечера, В. В. Розанова, который сидел на диване, поджав ножки, и ядовито спрашивал:

— Кто Ваш отец, русский? Православный?

— Нет, католик.

— А Ваш, молодой человек?

— Протестант.

— Это очень важно.

Как ‘одно лицо, близкое Синоду’, видимо издеваясь над нами, предлагало нам обратиться за содействием к Саблеру! И наконец сам Д. С. Мережковский, вдохновенный, страстный, готовый душу свою отдать за дело, в которое поверил, которое полюбил.

Мы были как братья с ним тогда. В одно верили, к одному стремились, на одно надеялись. Но между нами была одна разница, всю разъединяющую силу которой тогда мы не чувствовали.

— Они хотят того же, что и мы, — сказал Дмитрий Сергеевич, обернувшись к З. Н. [Гиппиус]. — Только хотят достигнуть, не уходя из Церкви. Ну что же, пусть каждый в этом вопросе поступает, как ему лучше…’ (РГАЛИ. Ф. 1666, оп. 1, ед. хр. 2145).

²⁰ Ср.: ‘В. В. Розанов, нагло помалкивая и блистая очками, коленкой плясал, он осведомился пребрезгливо: ‘Свентицкий… Поляк вы? Эрн — немец?’ — ‘По происхождению — да’. — ‘Поляк с немцем’. И выплюнул: по отношению к Синоду: ‘Навозная куча была и осталась, раскапывать — вонь подымать, навоняет в нос всем… И только…’ Проект… со всех позиций разобранный, был отклонён… как героизм совершенно бесцельный и вредный, срывающий подготовление к борьбе’ (Белый А. Начало века. М., 1990. С. 494-495).

²¹ Перцов Пётр Петрович (1868—1947) — публицист, искусствовед, ред. ж. ‘Новый путь’. Встреча состоялась в ‘Пале-Рояле’ (Пушкинская ул., д. 20), где он снимал квартиру.

²² Ср.: ‘Устал, — сказал один из присутствовавших, — я устал, не могу, у меня на такие подвиги нет сил. Я, как утомлённая птица, думаю об одном — сесть и отдохнуть, а вы молоды, поработайте’ (Свенцицкий В. П., прот.Собр. соч. Т. 2. С. 44).

²³ Саблер Владимир Карлович (1847—1929) — товарищ обер-прокурора Синода (1892), член ГС (1905), обер-прокурор Синода (1911-1915). Ср.: ‘Положительное, сделанное им для Церкви, было столь мелко и ничтожно… что об этом и говорить не стоит. Самое же главное в том, что тон… самый характер его работы были разрушительны для Церкви’ (Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера Русской армии и флота. М., 1996. Т. 1. С. 285-286).

²⁴ Карташёв вспоминал: ‘Всё было затушевано шумным переходом к русскому чаю. И вся затея была забыта’ (Православная мысль. Вып. 8. Париж, 1951. С. 50).

²⁵ Контаминация текстов Нового Завета: 1 Кор. 15, 36, Ин. 12, 24, Лк. 17, 33.

²⁶ Прп. Исаак Сирин указывает признак духовного возрастания на пути ко граду Божию: ‘…сретают тебя сильные искушения, и чем более приближаешься и преуспеваешь, тем паче… умножаются. …В какой мере не имеет душа достаточных сил для великих искушений, в такой же она недостаточна и для великих дарований… Не входя в искушения, никто не приобретает духовной мудрости’ (Добротолюбие. М., 1998. Т. 2. С. 790, 758).

ТАЙНА ЕПИСКОПА ИОАННИКИЯ

—————

ЭКЗАРХ ГРУЗИИ

ГОЛГОФСКИЙ ХРИСТИАНИН

—————

ПАМЯТИ ДРУГА-ВРАГА

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: