Время на прочтение: 20 минут(ы)
Некоторые вопросы авторского права
Об авторском праве на письма и дневники
Статья представляет собою последние (XI и XII) разделы статьи ‘Авторское право’ в первом томе ‘Нового энциклопедического словаря’ Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона (СПб., 1911). Первые десять разделов написаны М.И. Бруном. В настоящем издании название статьи соответственно изменено редактором. Текст статьи близок к выступлениям Кони на заседаниях Особой комиссии Государственного Совета 27 октября, 3 и 5 ноября 1910 г. Эти выступления под названием ‘По законопроекту об авторском праве’ вошли во второй том ‘На жизненном пути’ (СПб., 1912).
Наши действующие гражданские законы (приложение к статье 420 первой части Х тома Свода законов), говоря о праве собственности на произведения наук и словесности, прямо относят к ним частные письма, записки и другие бумаги, очевидно считая их литературными произведениями. Подходя, в некоторых случаях, к таковым по форме, они не подходят к ним ни по цели, ни по источнику. В основе литературного произведения лежит ‘сочинение’, недаром и ныне действующий закон автора называет сочинителем. В это сочинение вкладываются автором совокупная работа воображения и творческого вдохновения, уменье пользоваться приобретенными сведениями, знание родного языка и т. д., все это облекается в наиболее подходящую, по мнению автора, и наиболее действующую на читателя или слушателя форму — и в таком виде отдается на суд публики. Нельзя, конечно, отрицать, что и в дневнике могут быть лирические места, что и в письмах находит себе место смелый полет фантазии, но все это встречается как исключение и имеет, так сказать, совершенно интимный характер.
Главное содержание писем и дневников — события личной жизни и данные, почерпнутые из текущей действительности и притом, по большей части, интересные лишь для самого пишущего или его корреспондента. Если в них и встречается вымысел, то это не поэтическое творчество, а просто фактическая ложь или болезненный самообман, который психологи называют ‘мечтательною ложью’. Если автор сочинения невольно и неизбежно представляет себе многих будущих читателей своего произведения, то автор письма думает об одном читателе и много-много — о кружке лиц, если только письмо его не представляет политического, полемического или публицистического трактата, облеченного лишь в форму письма. Отсюда интимный характер писем или чисто деловое их содержание, отсюда описание семейных радостей и горестей и всяких мелочей домашней жизни, отсюда, наконец, соображения и вычисления материального и хозяйственного свойства.
Из толстой книжки писем Тургенева можно, без всякого ущерба для содержания, извлечь maximum четыре-пять страниц, могущих остановить на себе внимание {Имеется в виду издание: И. С. Тургенев, Первое собрание писем. 1840-1883. Издание Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, СПб., 1884.}, из фолиантов переписки Якова Грота с Плетневым можно извлечь еще меньше {Речь идет об издании: ‘Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым’, издана под редакцией) орд. профессора имп. Варшавского университета К.Я. Грота, тт. I-III, СПб.. 1896.}, письма Достоевского, изданные и собранные Страховым, представляют непрерывную цепь забот о гонораре и об уплате мелких долгов {Письма Ф.М. Достоевского были включены Н.Н. Страховым в сборник под названием: ‘Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского’, СПб., 1883.}.
Редкие вспышки юмора или какая-нибудь художественная черточка еще не дают всем этим письмам права называться литературными произведениями, подобно тому, как юмор, шутки, остроумные сопоставления, искры ума и таланта, лучи любви и пламя гнева не дают еще основания признавать простой разговор выдающегося человека за его литературное произведение вроде проповеди, речи и т. п.
Точно то же — и даже в большей мере — приходится сказать о дневниках, в которых приходится почти всегда предполагать недостоверное освещение обстоятельств действительности под влиянием мечтательной лжи или восприимчивого ко внешним впечатлениям возраста лица, ведущего дневник.
От дневников в собственном смысле надо отличать мемуары, которым лишь придается форма дневника, каковы, например, дневники Никитенко и Пирогова {Воспоминания и дневник А.В. Никитенко со значительными сокращениями были опубликованы в ‘Русской старине’ за 1888-1892 гг. и отдельно в трех томах в 1893 году. В более полном виде они были изданы М.В. Пирожковым в 1905 году под редакцией М.К. Лемке. Дневник Н. И. Пирогова был издан в Петербурге в 1887 году.} или ‘Journal des Goncourt’ (‘Дневник Гонкуров’ — франц.) {Дневник братьев Э. и Ж. Гонкуров был опубликован в 1887-1895 гг. в семи томах.}. Здесь в самом характере изложения чувствуется историк и бытописатель своего времени — и мелкие заметки о погоде, болезнях или мимолетных встречах тонут в ценной мозаике, изображающей жизнь современного писавшему общества и движение идей, вкусов и потребностей последнего. Если считать письма за литературные произведения и вооружать писавшего авторским правом, приходится, будучи последовательным, признать, что это право принадлежит исключительно одному писавшему и его наследникам.
Получатель письма даже с самыми большими натяжками не может быть признаваем субъектом авторского на него права, так как в последнем случае пришлось бы, пожалуй, признать авторское право со всеми последствиями и за тем, к кому помещено открытое письмо в газетах или иное обращение (как, например, письма А. Д. Градовского к Каткову {Письма А.Д. Градовского к М.Н. Каткову печатались в ‘Голосе’, постоянным сотрудником которого был Градовский.}, и даже того, с кем ведется открытая полемика в газетах, облеченная в форму писем.
Таким образом пришлось бы присоединиться ко взгляду французского ученого Blanc, который в своем ‘Traite de contrefagon’ (‘Трактате о подделках и контрафакциях’ — франц.) настойчиво проводит мысль, что право на опубликование писем принадлежит исключительно писавшему, — адресат же может требовать опубликования того или другого письма лишь в том исключительном случае, когда в нем содержится доказательство, опровергающее клевету против адресата или его диффамацию. При этом надо заметить, что едва ли взгляд Блана на права адресата может быть применен к случаям диффамации, так как последнею считается оглашение не вымышленных (что было бы клеветою), а действительных обстоятельств из частной жизни, могущих наложить позорящее пятно на того, в чье существование или поведение они вплетены судьбою.
Совершенно противоположное мнение высказывает известный Блюнчли. Исходя из верного, в сущности, взгляда на неприложимость понятия об авторском праве к письмам, он, однако, впадает в другую крайность, утверждая, что право на распоряжение письмом, как движимой собственностью, должно принадлежать лишь тому, кто этим письмом фактически владеет, то есть адресату, так что с момента опущения письма в почтовый ящик прерывается навсегда всякое гражданское отношение к нему самого писавшего {Названные вопросы затрагиваются в работе И. К. Блюнчли ‘Германское частное право’ (изд. 3-е, Мюнхен, 1864).}.
Трудно согласиться как с Бланом, так и с Блюнчли. Несомненно, что по внешним своим свойствам письмо есть движимое имущество и, рассматриваемое иногда как автограф, оно, конечно, состоит в полном распоряжении того, в чьих руках оно находится. Но по внутренним своим свойствам письмо имеет совершенно особливый характер, делающий распоряжение им затрогивающим интересы не одного адресата, а нередко и отправителя, в некоторых случаях — обоих.
У нас любят ссылаться на письма Пушкина к жене как на драгоценный образчик полезности опубликования интимной переписки и как на пример более чем ‘странного’ негодования сыновей Пушкина против лица, доставившего их в редакцию ‘Вестника Европы’ для напечатания {Письма А.С. Пушкина к Н. Н. Пушкиной с предисловием И. С. Тургенева были опубликованы в ‘Вестнике Европы’ 1878 г. No 1 и 3. Статью о них поместил в ‘Новом времени’ (1878 г. No 729) В.П. Буренин.}. Дозволительно усомниться, чтобы серьезный биограф Пушкина или историк литературы нашел в этих письмах особо богатый материал, рисующий поэта с новой, неизведанной еще стороны. Но стоит их просмотреть даже поверхностно, чтобы понять тяжелое чувство сыновей, когда перед холодным любопытством толпы были развернуты самые сокровенные чувства, волнения, сомнения и упреки, прошедшие красною нитью сквозь семейную жизнь их отца.
Недавнее время представило немало примеров того, как адресат, ‘утративший прелесть нежную стыда’ *, может пользоваться в целях мщения тем правом, которое ему одному предполагает предоставить Блюнчли. Можно себе представить, какое поприще для шантажа открылось бы с предоставлением адресату исключительного права печатать полученные им письма. В нашей жизни вообще мало искренности, — а сознание пишущего письма, что его откровенные мнения и выражение чувств и взглядов, вызываемых людьми и событиями, могут быть вынесены на ‘базар житейской суеты’ {Перевод английского выражения Джона Бэньяна ‘Vanity Fair’, избранного Вильямом Теккереем в качестве названия его знаменитого романа. С конца XIX века этот роман переводится на русский язык под названием ‘Ярмарка тщеславия’.}, не только помимо его желания, но даже вопреки ему, по усмотрению адресата или его наследников, способно убить всякую искренность в переписке между людьми, не связанными узами самого близкого и тесного родства, гарантирующего полное доверие.
{* Имеются в виду следующие строки из первой песни ‘Полтавы’ (1829) А. С. Пушкина:
Ты им, в безумном упоенья,
Как целомудрием горда —
Ты прелесть нежную стыда
В своем утратила паденьи…}
Нельзя, однако, отрицать, что могут быть случаи, когда адресату, для фактического или нравственного оправдания своего пред общественным мнением, будет необходимо огласить полученные им письма. Иногда это может представиться необходимым не только для его оправдания, но и для восстановления истинного нравственного облика писавшего , представляемого в неверном или извращенном свете. Поэтому правильнее всего было бы признать, что частные письма, не предназначавшиеся автором к напечатанию, не составляют предмета авторского права и, во всяком случае, могут быть изданы в свет лишь с обоюдного согласия писавшего и получателя. При этом, конечно, в законе, говорящем о карательной санкции этого постановления, необходимо должно быть оговорено, что суду предоставляется право постановить оправдательный приговор в том случае, если окажется, что письма напечатаны адресатом или его правопреемниками без испрошения согласия писавшего или его наследников для защиты себя или его самого от клеветы или злословия.
За третьими лицами должно остаться право самостоятельно предъявлять обвинение в оскорблении их чести против напечатавшего, буде они усмотрят таковое в содержании напечатанного. Правило об обоюдном согласии в данном случае подкрепляется практически приговорами по трем громким процессам, приводимым Клостерманом (‘Das geistliche Eigentum’ — ‘Духовная собственность’ — нем.), состоявшимся в пятидесятых годах во Франции, Англии и Германии. Во всех трех случаях суд признал лиц, к которым дошли от адресатов письма (Гёте к Шарлотте Кестнер, Бенжамен Констана к госпоже Рекамье и лорда Честерфильда к своему сыну), не имевшими права печатать эти письма без согласия писавших или их правопреемников {Переписка Гете с Шарлоттой Кестнер и се семейством издана была в Штуттгарте в 1855 году под названием ‘Гете и Вертер’. Переписка охватывает 1772-1798 гг. Письма Констана были изданы Леви в 1881 году. Письма вице-короля Ирландии Филиппа Честерфильда под названием ‘Письма к своему сыну’ были изданы в 1774 году, на немецкий язык были переведены в 1885 году.}.
Распространение посмертного срока, хотя бы и в пятьдесят лет, на письма не представляется правильным. Пятьдесят лет — слишком краткий срок для того, чтобы лица, связанные близким кровным родством по нисходящей линии с одним из находившихся в переписке, сошли в могилу. Через пятьдесят лет не только могут существовать внучата, но и дети, и вдовые супруги переписывавшихся. Последние могут быть заинтересованы в неоглашении переписки, касающейся сокровенных подробностей жизни их отца или покойного супруга. Письма жениха к невесте, ставшей затем его женой, матери к дочери, сына к отцу очень часто содержат в себе своего рода исповедь, раскрытие тайны которой можно допустить лишь тогда, когда это не может задеть, уязвить или возмутить ничьих личных чувств. Есть прекрасное немецкое изречение: ‘Wer im Gedachtnis seiner Liebeii lebt, ist nicht todt: er ist nur fern, nur der ist todt, wer vergessen wird’ — Кто живет в памяти своих близких, тот не умер: он лишь далеко, мертв лишь тот, кто забыт.
Для того, чтобы быть забытым близкими по преемству крови и имени, пятидесяти лет мало. Вот почему даже и принимая пятидесятилетний посмертный срок для беспрепятственного издания чужой переписки, было бы справедливо дополнить это общее положение ограничением в том смысле, что для печатания таких писем все-таки необходимо согласие вдовствующего супруга и родных детей, находящихся в живых. Против такого ограничения, конечно, могут возразить громкими и неопределенными фразами о нарушении интересов исторической науки и литературы.
Трудно себе представить, чтобы там, где частные письма представляют собой действительный литературный или исторический интерес, могли встретиться серьезные препятствия для их напечатания. Но, вместе с тем, не менее трудно убедить себя в том, что переписка супругов, предшествующая, например, разводу — переписка по поводу узаконения или усыновления, часто содержащая в себе самые интимные указания о происхождении усыновляемого, — или предсмертные письма самоубийцы, имя коего оглашается, к своим близким, — или, наконец, написанное слезами и кровью сердца печальное повествование об отвергнутой, поруганной или обманутой любви — не предназначавшиеся притом для напечатания, могут составлять ценный литературный или исторический памятник. Нет сомнения, что для нездорового любопытства читающей публики такие письма могут представить лакомую приманку, а скудному творчеством литературному ремесленнику — доставить готовый материал для сенсационных рассказов, с прозрачными намеками на действительных лиц. Но называть это ‘историей’ так же основательно, как считать Ноздрева историческим человеком {Речь идет о персонаже ‘Мертвых душ’ Н.В. Гоголя.}.
Правда, есть письма, в которых данные несомненного историко-литературного или научного интереса перемежаются со сведениями и рассуждениями чисто личного и семейного свойства. Но и в этом случае нельзя не предоставить нравственно заинтересованным лицам дать разрешение на напечатание только того, что имеет не исключительно общественное значение. От дневников и частных записок, не предназначавшихся к напечатанию, надо отличать мемуары. Несомненно, что мемуары, представляющие очень часто действительно ценный исторический материал, по самому свойству своего происхождения являются не чем иным, как литературным произведением, к которому должны быть применены все общие правила об авторском праве и о его законных ограничениях. Но иначе обстоит дело с дневниками. Дневник, не предназначенный для напечатания, является документом, страдающим внутреннею, так сказать, психологическою недостоверностью. Он редко ведется в зрелом или преклонном возрасте, как, например, дневник Амиеля, очевидно, притом предназначенный для напечатания {‘Фрагменты интимного дневника’ Анри Фредерика Амиеля были изданы через два года после его смерти в двух томах в 1883 году.}.
На ведение дневников чрезвычайно падки молодые люди. Новизна внешних впечатлений, возникновение неиспытанных дотоле чувств, смятение души перед волнующими ее вопросами, для спокойного разрешения которых нет ни времени, ни надлежащего житейского опыта, — все это в быстрых строках и горячих словах поверяется молодежью дневнику. При этом обыкновенно является бессознательное извращение житейской перспективы: мимолетное и преходящее кажется вечным и незыблемым, коренное — случайным, поверхностное — глубоким, а глубокое — лишенным основания. Все принимает не соответствующие действительности размеры, и вместо трезвой правды фактов рисуется марево преувеличенных надежд и преждевременных разочарований.
Дневник ведется в том по преимуществу возрасте, когда человеку, вступившему или вступающему в сознательную или самостоятельную жизнь, особенно свойственно скитание мысли и то, что Достоевский называл ‘бунтом души’. Любовь и ненависть, — радость жизни и сладкое мечтание о смерти, за которым, по верному замечанию Гёте {Речь идет о мысли Гете, высказанной им в идиллии ‘Герман и Доротея’ (песнь IX).}, чувствуется любовь к существованию, — унылость по пустым поводам и восторженная уверенность в своих силах — сменяют друг друга, как в калейдоскопе.
Всякий, кому — как, например, судье — приходилось близко знакомиться с дневниками, знает, как быстро и несоответственно силе толчка реагируют их авторы на горести, прозу и шероховатости практической жизни, — как легко ‘в той комнате незначущая встреча’ {Цитата из ‘Горе от ума’ Грибоедова (д. III, явл. 22). }, улыбка, показавшаяся презрительною, бессодержательная, но кудрявая фраза, косой взгляд, мягкий упрек, настойчивый совет и т. п. вызывают в дневниках целые страницы излияний, ропота на судьбу, негодования на людей и презрения к ним, отчаяния за свое будущее, гнева на деспотизм окружающих, мечты о необходимости покончить с собой, попыток радикального разрешения всех мировых вопросов, начиная с бога и кончая семьей. ‘То кровь кипит, то сил избыток’… {Цитата из стихотворения М.Ю. Лермонтова ‘Не верь себе, мечтатель молодой’ (1839).}
Проходят годы, устанавливается определенное мировоззрение, в душе, наряду с негодованием, начинает возникать понимание и говорить связанное с последним чувство прощения, и автор подобного дневника, по большей части, с грустной улыбкой снисхождения ‘fur die Traume seiner Jugend’ (к мечтам своей юности нем.), перелистывает пожелтелые страницы давно оставленной тетрадки. Эти дневники редко уничтожаются писавшими. На них не поднимается рука, писавший очень часто может применить к ним то, что Некрасов говорит о ‘письмах женщины нам милой’, а именно: ‘Пускай мне время доказало, что правды в них и толку мало, — они мне дороги и милы, — цветы увядшие с могилы погибшей юности моей’ {Цитата из стихотворения Н. А. Некрасова ‘О письма женщины, нам милой!’ (1852).}. Оттого-то дневники и попадают так часто в чужие, бесцеремонные руки. Вот почему дневник не может, например, считаться серьезным судебным доказательством, честный судебный деятель не станет им пользоваться всецело, а будет выбирать из него лишь фактические данные места и времени, оставляя в стороне вcе рассуждения, как обладающие психологическою недостоверностью.
Поэтому если не было категорического распоряжения писавшего о том, чтобы дневник его был оглашен во всеобщее сведение, он вовсе не должен подлежать печатанию ни со стороны наследников, ни, тем более, по распоряжению посторонних лиц. Злоупотребления печатанием дневников слишком явны, чтобы не оградить память писавшего и чувства тех, кто его любил и уважал, от выставления его на публичную арену в ‘невзасамделешном’ — как говорят дети — виде. Если письмо есть в сущности замена личного разговора, то дневник есть беседа человека с самим собой. Надо же хоть в этой сокровенной области оставить его в покое, когда он сам не заявляет желания поделиться роптанием своей души и исповедью пред самим собою с праздной толпой и пустить всякого желающего залезать к нему в душу.
Необходимость сократить срок авторского права
Срок авторского права, как указано выше (стр. 329-332 и 344) {Ссылка на энциклопедическую статью ‘Авторское право’ М.И. Вруна.}, в разных государствах различен. В России, как видно из вышеизложенного, до 1857 года существовал общий 25-летний и условный 35-летний посмертный срок. При его действии создавали свои творения Лермонтов и Гоголь и писал свои исследования Грановский.
В 1857 году, по ходатайству жены генерала Ланской — по первому мужу Пушкиной, — этот срок, в нравственный ущерб и Пушкину, и русскому обществу, был увеличен вдвое. Защитники старого срока стоят за него потому, что этот срок установлен у нас сравнительно не так давно и представляется не только вполне справедливым, ввиду усиливающейся конкуренции между литературными работниками, положение которых, даже в лучшем случае, значительно хуже положения их заграничных собратий, — но и практически полезным, ибо сознание возможности обеспечить плодами своего умственного труда и себя, и семью является могущественною движущею силою для творчества авторов и их продуктивности.
Трудно разделить эти соображения. Закон, опровергаемый требованиями жизни, не есть нечто окаменелое, какая-то res sacrosancta (догма, вещь неприкосновенная — святая святых — лат.).), не подлежащая изменению даже тогда, когда, как в данном случае, появлению такого закона предшествовало частное ходатайство, с одной стороны, и личное усмотрение — с другой.
Литературное творчество, качественно и количественно возбуждаемое денежными соображениями, есть творчество низшего порядка, приближающееся к более или менее искусному ремеслу, плоды которого осуждены на существование, измеряемое не десятками лет. В этом отношении достаточно указать на журнальную работу, на передовые статьи и фельетоны. Едва ли через тридцать лет от наших дней будут иметь распространение политические рассуждения даже такого страстного, властного и влиятельного публициста, как Катков. Кто вспомнит теперь о живых и остроумных фельетонах сотрудника ‘Голоса’ Панютина (Ниль Адмирари), умершего лет тридцать назад? {Л.К. Панютин печатал фельетоны в ‘Голосе’ Краевского с 1863 по 1875 год. В 1872 году его фельетоны и статьи были изданы в двух томах под названием ‘Рассказы Нила Адмирари’.}. ‘Довлеет дневи злоба его’ {Цитата из евангелия от Матфея (VI, 34).}.
Притом и материальное положение русских авторов, труды которых содержат в себе залог успеха или общественного внимания, едва ли хуже положения авторов западноевропейских. Стоит вспомнить о распространенности сочинений Горького, Андреева, Куприна и о том, как большинство современных талантливых писателей эмансипировалось, несмотря на высокую полистную плату, от больших журналов и стало участвовать в самостоятельных сборниках {Имеются в виду сборники ‘Знание’, ‘Земля’, альманах ‘Шиповник’ и им подобные.}.
Защитники длинного посмертного срока смотрят почти исключительно с точки зрения материальных интересов автора, его семьи и его наследников. Но есть другая, более широкая точка зрения, отводящая справедливое место правам народа и общества на произведения их духовных представителей. По мнению противников длинного срока, автор есть, прежде всего, общественный деятель, произведения которого являются в сущности лишь отражением общественных идеалов и среды и имеют главною целью возможно широкое распространение в обществе идей автора. Все это, конечно, указывает на связь авторской деятельности с общественным интересом. хотя отдельные положения этого определения представляются спорными, и эту связь надлежит искать в другом,
Называть автора всегда и во всяком случае общественным деятелем-значит слишком широко толковать понятие авторской деятельности. Автор может употреблять силу своего таланта на возбуждение низменных страстей, на загрязнение воображения своих читателей, на растление вкусов и фантазии подрастающих поколений. Он может быть порнографом, во вкусе маркиза де Сада и Казановы или вроде некоторых современных французских и — к стыду нашему и несчастью — русских писателей, лицемерно наклеивающих на тонкий яд своих произведений ярлык сомнительной художественной правды {Имеются в виду М.Д. Кузмнн (повесть ‘Крылья), Анатолий Каменский и некоторые другие писатели начала XX века.}. Автор может также возбуждать в близоруком ослеплении племенную и религиозную ненависть и сеять ветер, который, при известных обстоятельствах, может обратиться в бурю и отодвинуть назад общественное развитие {Подразумевается прежде всего Вс. В. Крестовский, творчеству которого были свойственны шовинистические тенденции.}.
Какой же в этом случае он общественный деятель? Там, где трудно установить точную границу между работой на служение общественным задачам и безнравственностью и даже преступностью, которые лишь по особым условиям общественной жизни не подходят под действие уголовного закона, можно весьма усомниться в том, чтобы право называться общественным деятелем принадлежало каждому автору.
Едва ли также творение писателя является лишь отражением общественных идеалов и среды. Общественная среда, по большей части, упорна в своих взглядах и привычках, про постепенное прогрессивное ее развитие можно сказать словами Пушкина, что она в своем движении вперед ‘ходит осторожно и подозрительно глядит’ {Цитата из первой песни ‘Полтавы’ А.С. Пушкина (1829).}. Поэтому зачастую идеалы писателя далеко опережают собою идеалы этой среды. Не говоря уже о теоретиках общественного переустройства, достаточно назвать Жорж Занд, Чернышевского (‘Что делать’), графа Л.Н. Толстого, Беллями.
Наконец, не всегда и главная цель писателя есть широкое распространение в обществе его идей. Это — опасный путь, легко приводящий к исканию дешевой популярности, недостойной истинного творчества. Есть писатели, которые не только не торопятся широко распространять свои произведения, но упорно сторонятся от выпуска их на книжный рынок, находя себе удовлетворение не в общем признании, а в своем собственном сознании. ‘Ты — царь, живи один!’ — восклицал Пушкин. ‘Ты им (трудом) доволен ли, взыскательный художник?’ — спрашивал он и говорил: ‘Доволен? так пускай толпа его бранит и плюет на алтарь, где твой огонь горит’ {Цитата из сонета А.С. Пушкина ‘Поэту’ (1830).}.
Недавний пример такой скупости в оглашении своих произведений представил покойный Апухтин, медленно и неохотно уступавший просьбам друзей, настаивавших на печатании его превосходных, глубоко прочувствованных произведений.
Американец Эмерсон вернее определил писателя, сказав: ‘Le litterateur est un delegue intellectuel du peuple’ (Писатель — духовный представитель народа — франц.). Темы литературных произведений, имеющих не мимолетное значение отзывов на злобу дня и на изображение последней, в сущности всегда одни и те же, и притом вечные: любовь и ненависть, личность и характер, общественное устройство и бытовой уклад. Вся разница в форме и силе выражения и изображения, в уменье освещать ту или другую сторону, в анализе душевных движений, в языке, в стиле, в красках.
Клостерман (‘Geistliches Eigentum’) справедливо указывает, что авторское право дается за искусство, с которым известные идеи или факты приводятся к свету. Поэтому работа автора является продуктом народного гения, выразившего себя в ряде поколений. Тургенев и Гончаров были бы немыслимы, не будь до них проникновенного созерцания Гоголя и чудного языка Пушкина, а переход к последнему прямо от Державина едва ли был бы возможен без точной и изящной прозы Карамзина. Являясь наследником творческого духа, воплотившегося в ‘умственных делегатах’ предшествующих поколений, писатель оставляет последующим поколениям свой труд как продукт этого духа, в иной форме, вкладывая в создание ее свои знания, наблюдательность, воображение и фантазию, скованные воедино материальною работою. За это он получает вознаграждение, связанное с авторским правом.
Но получению этого вознаграждения должен быть положен известный предел. Народу должно быть возвращено то, что получено от народного гения, и возвращено притом так, чтобы пользование произведением было доступно массам и в такое время, когда произведение еще не утратило своего просветительного значения и не устарело по своей форме.
С этой точки зрения, наиболее справедлива американская система исчисления срока авторского права со времени первого издания произведения. Быть может, следовало бы лишь увеличить 28-летний срок до 30 лет. В условиях современной культурной жизни и 30 лет представляют достаточное время для признания и оценки выдающихся сочинений и для получения их автором крупного заработка. Стоит указать на сочинения Золя и Додэ, значительная часть которых и до сих пор несла бы крупную дань авторскому праву, несмотря даже на то, что признанию Золя Франциею предшествовало, по его собственному заявлению, признание его Россиею, — и на целый ряд выдающихся русских писателей. Благодаря такому сроку, произведения русских классиков не были бы монополизированы в руках нескольких издателей или наследников, а вкладывались бы в общедоступную народную сокровищницу, не подвергнувшись своего рода художественной ‘усышке и утечке’.
А, между тем, это весьма возможно при существующем у нас сроке. Так, например, сочинения Гончарова, которыми теперь так восхищается итальянская критика, выше всего ставя ‘Обыкновенную историю’, стоят ныне в своей совокупности около 20 рублей и, следовательно, доступны лишь людям очень достаточным, а сделаются они общим народным достоянием лишь в 1941 году. Итак, ‘Обыкновенная история’ и ‘Сон Обломова’, вышедшие в 1847 и 48 гг., появятся по общедоступной цене лишь через 93 года после того, как в этих сочинениях впервые нашли применение поучительные художествен ные приемы знаменитого автора.
Сочинения одного из глубочайших русских беллетристов-мыслителей, гуманиста и научного популяризатора, князя Владимира Федоровича Одоевского, вышедшие в свет в 1844 году, вследствие отсутствия некоторых документов, определяющих переход к его наследникам авторского права, до сих пор не изданы и сделаются общедоступными лишь в 1919 году, когда истечет .50 лет со дня смерти их автора и 75 лет со дня появления их в свет. А, между тем, было бы весьма полезным ознакомить русское общество с этим замечательным писателем, умевшим за 30 лет до Л.Н. Толстого затрагивать одинаковые с ним сюжеты, являться сторонником призыва женщин к широкой деятельности, восторженным поклонником и защитником свободы совести и слова, с писателем, впервые ознакомившим в беллетристической форме русскую публику с учением Шопенгауэра о воле {Имеется в виду ‘Последнее самоубийство’, входящее в состав главного произведения В. Ф. Одоевского ‘Русские ночи’ (‘Сочинения’, ч. 1, СПб., 1844, стр. 100-111).}, в то время, когда книга ‘Die Welt als Wille und Vorstellung’ (‘Мир как воля и представление’ — нем.), проданная в количестве 12 экземпляров, гнила на скл аде у книгопродавца, пока в 1857 году не были, наконец, открыты глаза немецкому обществу на его гениального мыслителя. Если бы у кого-либо и явилось теперь желание ознакомиться с Одоевским подробно, то это желание оказалось бы бесплодным, так как достать полное собрание его сочинений в настоящее время почти нет возможности.
Нельзя не отметить, наконец, и того обстоятельства, что при действии 50-летнего посмертного срока П. И. Чайковский по собственному признанию, в 1877 году едва, и с большим трудом, нашел необходимый ему экземпляр сочинений Пушкина для писания оперы ‘Евгений Онегин’.
Есть, затем, случаи, когда позднее знакомство широких общественных и народных кругов с тем или другим сочинением может вызвать одни лишь бесплодные и горькие сожаления. В 1857 году вышла книга Гончарова ‘Фрегат Паллада’, где с тонкою наблюдательностью были изображены коренные свойства японцев, хотя иногда и в комическом их проявлении, — их стойкость и настойчивость, их вера в себя и страстная любовь к родине, их упорная работоспособность в преследовании твердо поставленной цели, их презрение к жизни и тонкое искусство в защите своего права. Как было бы полезно своевременное знакомство русского народа с этими свойствами ‘вождей восточных островов’, вместо близорукой похвальбы и пошлого издевательства над ‘япошками’ и ‘макаками’ и лубочных картин, изображавших русского силача, сталкивающего плечиком сидящего на лошади микадо в пропасть!.. А, между тем, эту характеристику широкие общественные круги почерпнут из ‘Фрегата Паллады’ лишь в 1941 году, то есть не до японской войны, а через 37 лет после ее объявления!
Наконец, произведения писателя могут не появляться в свет в течение очень долгого времени не только по небрежности или апатии наследников, не только по их неразвитости или невежеству, но вследствие тенденциозного отношения их к деятельности того, чьи авторские права они унаследовали. История литературы знает случаи, когда, под влиянием изменившихся религиозных и политических взглядов или суетных удобств своего наследственного положения, наследники, носители того же имени, упорно не желали появления в свет произведений человека, отличного от них по духу и убеждениям. Сокращение посмертного срока помогло бы устранить такое, очень часто противоречащее общественным интересам, явление.
Есть, однако, одно существенное возражение против введения сокращенного прижизненного срокa авторского права, то есть такого, который может истекать еще при жизни автора. Далеко не все писатели достигают кульминационного пункта своей деятельности на склоне лет, подобно С.Т. Аксакову, сравнительно немногие труды требуют продолжительной, предварительной подготовки, на которую уходят многие годы прежде, чем сочинение появится в свет. Большинство писателей выступает на литературную арену в молодости и достигает апогея своего таланта и сопряженной с этим известности в средний возраст жизни. Потеря авторского права при жизни была бы для них тягостна, лишая семью их всякого обеспечения на будущее время. Если считать продолжительный посмертный срок несправедливостью по отношению к обществу, из недр которого вышел писатель, то лишение последнего, в большинстве случаев, утешительного сознания, что, в течение более или менее продолжительного срока, семья, им оставляемая, будет пользоваться плодами его трудов, было бы тоже несправедливостью, так сказать, в обратную сторону. Поэтому надо признать, что наиболее правильный посмертный срок есть 30-летний.
Но даже и такое, сравнительно небольшое, сокращение посмертного срока вызывает ряд возражений. Прежде всего, указывается на научные труды, требующие долгих и усердных работ по собиранию материалов, так что сочинение, поздно появившееся в свет именно вследствие своих серьезных достоинств, будет давать позднюю известность и, вместе с тем, до крайности сокращать срок пользования авторским правом для самого ученого труженика и его близких.
Однако приходится признать, что именно научные труды и не выдерживают длинного срока авторского права. Новые течения и новая переработка тех же самых фактов и явлений с новых точек зрения в большинстве случаев уничтожают такой спрос на старое произведение, который не только окупал бы издержки издания, но и приносил бы чистый доход. Например, многотомная и в высшей степени ценная ‘История России’ нашего знаменитого историка Соловьева едва ли может рассчитывать на частые издания в течение тех двадцати лет, которые еще остаются для пользования наследниками его авторским правом. Важное и необходимое пособие для ученых, разрабатывающих отечественную историю, этот труд, в смысле новизны взглядов и богатства новых материалов, в некотором смысле уже заслонен работами Ключевского, Платонова, Милюкова и др., подобно тому, как он в свою очередь и в свое время заслонил научные труды Карамзина и Полевого.
То же самое надо сказать об учебниках, если только для распространения их не призвано на помощь некоторое официальное давление. Не меньшее влияние, чем время, оказывает в этом отношении и изменяющаяся внутренняя политика. Еще недавно биография Екатерины Великой — Брикнера и история Александра I — Шильдера были почти единственно доступными на русском языке, почтенными и исчерпывавшими ‘все, что можно’, сочинениями об этих представителях верховной власти, но после 1905 года на русском языке появились мемуары Екатерины и Дашковой, монография Валишевского, и стал доступен второй том Бильбасова и многое недоговоренное Шильдером (хотя бы, например, относительно Павла I) и Брикнером явилось в новом фактическом и критическом освещении {Подразумевается снятие в 1905 году запрета на информацию об убийстве императора Павла I.}.
То же самое можно сказать и о книгах из области политической экономии, государственного, уголовного и гражданского права.
Такие открытия, как Х-лучи и радий, не делают ли устарелыми прежние учебники физики и химии без основательной их переработки? И во что обращаются обширные и весьма в свое время распространенные сочинения по терапии и патологии Эйхгорста и Нимейера, ввиду современных исследований о заразном происхождении большинства болезней, о фагоцитах и лейкоцитах и вообще о роли микроорганизмов?
Писатель — говорят затем — есть такой же производитель ценности, как и всякий другой работник, например ремесленник. Почему же последний пользуется плодом своего труда постоянно, а первый срочно, да и то под угрозою дальнейших ограничений срока такого пользования? Не говоря уже о том, что здесь является смешение понятий о праве собственности с понятием о привилегии или монополии, нельзя не заметить, что ремесленное создание продуктов из сырых материалов не имеет ничего общего с художественным творчеством, если же оно, в некоторых случаях, является подспорьем или орудием такого творчества, то вытекающее из последнего право на произведение регулируется постановлениями об авторском праве на художественные произведения, конструкция которого иная, чем права на движимую вещь, являющуюся результатом ремесленного труда.
Ремесленник, продав свое изделие или передав его заказчику, теряет на него право собственности, тогда как между продажею сочинения и потерею авторского на него права существует, на что уже было указано выше, большая разница. Притом всякое ремесло и каждая профессиональная деятельность, приносящие заработок, кроме самых исключительных случаев, требуют постоянного трудового напряжения. Наоборот, никакого напряжения труда дальнейшее пользование авторским правом по отношению к однажды уже напечатанному сочинению не требует.
Если — говорят далее защитники долгого срока для авторского права — не предоставить автору уверенности, что его труд обеспечивает на много лет его и его семью, то он будет искать себе побочных заработков, уйдет на службу, займется адвокатурою и т. п. Но думать, что авторы, за исключением небольшой группы, считают себя обеспеченными длинными сроками авторского права, значит тешить себя иллюзиями. Автору нужно иметь очень высокое и горделивое мнение о своих талантах и о важности своих произведений, чтобы думать, что он воздвигает себе ‘памятник нерукотворный’ {Сокращенная цитата первого стиха стихотворения А. С. Пушкина ‘Я памятник воздвиг себе нерукотворный’ (1836). }, и прозревать успех своих писаний, проходящих сквозь ‘веков завистливую даль’ {Цитата из стихотворения А.С. Пушкина ‘К портрету Жуковского’ (1818).}. Поэтому, за исключением людей, имеющих ‘наследственное’ или пользующихся несомненным успехом в настоящем, дающем безотлагательную возможность обеспечить себе безбедную жизнь в будущем, многие и многие из писателей весьма крупного калибра искали служебного заработка.
Гончаров, Тютчев, Полонский, Майков, С. Т. Аксаков, Лажечников служили в цензурном, Загоскин — в дворцовом ведомстве, об ученых писателях и говорить нечего: почти все они были на службе. И это не мешало им оставаться писателями. Человек с талантом найдет выход своим литературным дарованиям и при других деловых обязанностях, талант требует себе внешнего выражения властно, несмотря на разные житейские и материальные неблагоприятные условия.
Но тот, кто, вступая на сознательный житейский путь, тавит себе вопрос: ‘Пойти ли мне на службу или в адвокатуру, или же начать заниматься литературою?’-тот :мотрит на последнюю как на своего рода ведомство, и в этом ведомстве едва ли будет когда-либо играть видную эоль. Человек с истинным призванием к перу, — не ремесленник печатного слова, а писатель в настоящем смысле,- никогда себе такого вопроса не поставит, а скажет себе: На какое бы занятие меня насущная необходимость ни составила, я найду возможность и время работать и на том поприще, куда меня влечет ‘голос сокровенный’.
Наиболее близки к литературной деятельности — преподавание и судебная работа в качестве прокурора или адвоката. Но и здесь надо отличать практического деятеля, исполняющего свои профессиональные обязанности, от автора учебника, собрания лекций или сборника судебных речей, которому все-таки предстоит подчиниться действию постановлений, ограничивающих срок пользования авторским правом. Поэтому указание на то, что сокращение этого срока заставит талантливых писателей уйти из литературы в область практической, не только более обеспечивающей, но и гораздо щедрее оплачиваемой деятельности, лишено. серьезного основания.
Гейне говорит про науку, что для одних она — богиня, для других — дойная корова. То же можно сказать и про литературу. Тому, кто смотрит на нее не как на поприще служения искусству и обществу, а как на дойную корову, и завистливо поглядывает по сторонам, ища взорами других, более тучных и доходных коров, — тому можно со спокойным сердцем сказать: ‘Скатертью дорога!’ Богиня от ухода таких слуг ничего не теряет и на них не обидится…
Писатель, создавший не мимолетные, поверхностные по содержанию произведения, а такие, прочность и глубина которых выдерживает в общем признании долгие годы, является не только ‘delegue intellectuel’ своего народа. Он друг и утешитель образованного человека, он учитель и рук оводитель каждого идущего по пути самообразования. Поэтому не только желательно, но и необходимо, чтобы возможно большее число русских людей, обладающих скромными средствами и желающих расширить свой умственный и нравственный кругозор, в свободный час своей трудовой жизни могли протянуть руку к полочке, на которой тесными рядами, наряду с дешевыми изданиями Пушкина и Гоголя, стояли бы старые, испытанные друзья: Гончаров, Тургенев, Лев Толстой, Григорович, Островский, Некрасов, Чехов и другие.
Но мы знаем, что, при длинных сроках авторского права, Тургенев стоит 15 рублей. Толстой — 25 или 14 рублей и т. д., то еcть знаем, что они недоступны сельскому учителю, развитому рабочему, санитару, сестре милосердия, мелкому торговцу, большинству студентов и гимназистов и вообще множеству лиц, стоящих в сходных материальных условиях.
Воспроизведено по изданию:
А.Ф. Кони, Собрание сочинений в 8-ми томах, Изд. ‘Юридическая литература’. М., 1969 г., т. 7, стр.288-304
Прочитали? Поделиться с друзьями:
